Coffee-In Strong - Человек без собаки

– Нет! Нет! – В голосе у него слезы. – Просто так вышло! Я могу постирать штаны сам!

Отец в гневе сцепил руки:

– Ты еще и лжешь! Тебе мало того, что ты обмочился и заставил мать делать лишнюю работу, ты еще и лжешь! Зачем ты нам такой?

– Я не знаю, не знаю, – кричит он в отчаянии. – Я не виноват, что родился! Я вас очень люблю, вот увидите, сами увидите…

Но отец открывает ящик письменного стола и что-то оттуда достает. Это голова его сестры Кристины, окровавленная, он держит ее на вытянутой руке. Голова болтается на вытянутой руке отца и выглядит очень грустно и очень страшно. Под конец он швыряет голову Кристины Роберту… и он с ужасом понимает, что сейчас описается опять.

И как раз в ту секунду, когда Роберт изготовился поймать голову своей любимой сестры, он очнулся и вскочил на ноги. Отошел к опушке и помочился.

Он сильно замерз, настолько, что ему с трудом удалось вставить ключ зажигания в замок – пальцы не слушались.

– Нет, – сказала Эбба Германссон Грундт, – звуковая книга подождет. Давайте сначала послушаем подробный отчет Хенрика. Первый семестр в университете – это серьезный этап развития личности, хочешь ты этого или не хочешь.

Лейф Грундт вздохнул и выключил радио. Что касается его, он перестал хлопотать о развитии личности после двух лет гимназии по торговой линии, но, разумеется, ему было интересно послушать рассказ сына о первом семестре в Упсале. Сам он тоже вырос в Упсале. Правда, на приличном расстоянии от самого университетского городка, в Салабеке, но все равно, город-то университетский. У Хенрика с Эббой была какая-то душевная близость, зародившаяся, скорее всего, еще когда она его вынашивала, – так и осталось на всю жизнь. Особенно теперь – она даже не скрывала гордости: юриспруденция! Студенческое общежитие, пирушки, мужские посиделки, пунш по вечерам, танцевальные вечера, съемные квартиры и все такое.

Что ж, подумал Лейф Грундт, может, из него что-то и получится.

– Все путем, – сказал Хенрик Грундт.

– Путем? – хмыкнула Эбба. – Нет уж, будь любезен развить эту мысль. Значит, у вас экзамены в январе? Что ж это такое – осенний семестр переваливает за Рождество? В мое время так не делали. Так, мелочи какие-то, кто-то досдавал хвосты, но чтобы все двадцать очков[17]? Значит, у тебя впереди три недели зубрежки?

– Все путем, – повторил Хенрик. – У нас группа, четыре человека, мы занимались вместе всю осень. Засядем второго января недели на две.

– Ты, надеюсь, захватил домой книги?

– Пару штук привез, – кивнул Хенрик. – Тебе не стоит беспокоиться. И уж во всяком случае, не из-за занятий.

Лейф Грундт приступил к обгону огромной грязно-желтой фуры с немецкими номерами. На какое-то мгновение разговоры в машине смолкли – Эбба Германссон Грундт никогда не отвлекала мужа во время обгона.

Кристофер покосился на брата. Во всяком случае, не из-за занятий? Показалось ему – или в словах Хенрика был еще какой-то смысл? Дескать, из-за занятий беспокоиться не надо, а вот из-за…

Нет, вряд ли. Супер-Хенрик никогда не доставлял неприятностей своим родителям. Ему удавалось все, за что он ни брался, – в школе, в спорте, в игре на рояле. «Тривиал Персьют» и ловля рыбы на мушку. Все без исключения. И так было всегда. Когда в двенадцать лет Хенрик стал победителем олимпиады «Мы из пятого», отец сказал, что у Хенрика только одна проблема в жизни: выбрать, кем ему стать, – нобелевским лауреатом или премьер-министром. Мама Эбба тут же пояснила, что Хенрик без всяких проблем может успеть и то и другое. Кристофер, которому тогда было пять, ушел в свою комнату и мрачно размышлял, что старшему брату, как всегда, достаются все похвалы. Мало того, он собрался еще и прихватить сразу оба лакомых куска – и нобелевский лауреат, и премьер-министр. Ну погоди, Хенрик, подумал он тогда, погоди, вот я стану королем, и ты будешь жрать сырую морковь всю оставшуюся жизнь, пока не подавишься.

Но все же, если он правильно угадал некоторый диссонанс в ответе брата… во всяком случае… может быть, и в самом деле есть о чем беспокоиться?

Глупо, подумал грешник Кристофер, мрачно наблюдая, как мимо окон медленно скользит назад гигантский забрызганный солью грузовик. Нет, в нашей семье такого случиться не может.

– А эта девушка? – спросила Эбба. Она полировала ногти – занятие, на которое у нее было время разве что в подобные моменты: в машине и не за рулем. Именно поэтому она никогда не упускала такого случая. – Надеюсь, вы бережно относитесь друг к другу?

Пользуетесь ли вы кондомами, перевел Кристофер материнский эвфемизм.

– Да, – улыбнулся Хенрик. – Мы относимся друг к другу очень бережно.

– Ее ведь зовут Йенни?

– Да, Йенни.

– Медичка из Карлскуги?

– Да.

– Она тоже в студенческой общине?

– Да, хотя не в той, что я. В другой. Я, по-моему, уже рассказывал.

Наступило молчание. Черт возьми, подумал Кристофер. О чем они говорят?

– Ты выглядишь усталым, – нарушил молчание отец. – Это все зубрежка и бесконечные гулянки, если я правильно понимаю.

– Лейф! – возмутилась мать.

– Sorry, sorry. – Лейф изготовился к очередному обгону. – Но Хенрик и в самом деле маленько стукнутый, вам не кажется? Не настолько, разумеется, как я или Крилле, но все же…

Кристофер улыбнулся и мысленно поаплодировал отцу. Он обожал отца, заведующего отделом в «Консуме».

– Далеко нам еще? – спросил он вслух.

– С божьей и маминой помощью успеем к вечерней дойке, – сострил Лейф и удостоился пристального взгляда жены.

– Очень хорошо, что мы остановимся в отеле, – сказала Кристина. Они свернули с шоссе и миновали индустриальный район. Промелькнула какая-то церковь. – Иначе я буду чувствовать себя непрошеной гостьей.

Ни за что в жизни я бы не произнесла это вслух, если бы не усталость, подумала она. Усталость… когда она уставала, могла ляпнуть что угодно. И хотя в ее словах была большая доля правды, хотя она и в самом деле не испытывала никакой радости от визита в родительский дом, вовсе ни к чему было лить воду на мельницу Якоба. Очень глупо.

– А я никогда и не понимал эти слюни и сопли по поводу маленьких шведских городков, – тут же поддержал ее Якоб. – Это какое-то выморочное звено между деревней и городом, не так ли?

Он показал на ряд одинаковых коттеджей за окном. Самое популярное вложение денег в семидесятые: семейный дом из теперь уже поврежденного влагой кирпича, с традиционными, выставленными еще на первый адвент семисвечниками в восьми из десяти окон и южнокорейским маленьким универсалом под навесом.

– Бог, должно быть, страдал от похмелья, когда все это разрешил.

– Некоторые считают, что и Стокгольм – вовсе не центр мира, – сказала Кристина и сунула Кельвину в рот соску. Он немедленно ее выплюнул. – Хорошо бы уже добраться до места. Поселимся – и первым делом в душ.

– С удовольствием, если успеем.

– Еще только без четверти шесть. Нас ждут к семи.

– Для меня твое желание – закон, – сказал Якоб, затормозив на красный свет. – Смотри-ка, у них даже светофоры есть.

Заткнись, эстермальмский хлыщ, подумала Кристина. На этот раз, несмотря на свинцовую усталость, в слова она это пожелание не оформила.

– Фуй, – неожиданно произнес Кельвин.

Глава 6

Розмари Вундерлих Германссон разровняла начинку на пироге с креветками и раковыми шейками, сунула его в духовку и осторожно выпрямилась. Шесть вечера. Пока еще никто из детей и внуков не объявился, но через час дом будет полон. Эбба дала о себе знать в начале шестого – мы немного задерживаемся, но до семи успеем, не волнуйся, мамочка. Кристина уже позвонила из отеля – только примем душ и сменим Кельвину памперсы.

Роберт пока не звонил.

Горячие закуски, пиво и рюмка аквавита, рождественский муст[18] для детей. Хенрику, наверное, тоже можно пива: мальчик все-таки уже в университете. Но ничего крепкого – в этом пункте Розмари и Карл-Эрик были единодушны.

Во всем остальном – нет. Не были. Никакого единодушия. Розмари и сейчас это чувствовала, можно сказать, спинным мозгом, хотя за весь день они обменялись, самое большее, десятком слов. После сорока лет замужества все понятно без слов – поговорка старая, но верная. Ей это казалось естественным. Если она и может как-то повлиять на своего мужа, то не словами, а взглядами и красноречивым молчанием. Говорить с Карлом-Эриком бесполезно. Лучше выразительно промолчать. Его словарный запас, конечно, далеко превышает количество молекул во Вселенной, но и он в состоянии различить замысловатые пируэты выразительного молчания, и кто знает, кто одержал за эти сорок лет больше побед – она или он. Впрочем, что за разница? Что в лоб, что по лбу.

Хотя… Вера Рагнебьорк как-то хорошо сказала: бывают дуэли, когда оба гибнут. А может быть, не просто бывают, а чаще всего… Да, чаще всего бывают именно такие дуэли – долгие, тягучие, скучные и настолько обыденные, что даже и не замечаешь, что это дуэль. А гибнут оба. Победителей нет.

После ланча она позволила себе немного поспать, и ей опять приснилось, что кто-то из них должен умереть. Они с мужем на каком-то острове, окруженном изумрудно-зеленым морем, – скорее всего, это проклятый робертов Ко Фук, откуда же еще взяться во сне острову, – и они одни на этом острове, и задача – выжить. Одному из них. Кто-то один должен выжить – Карл-Эрик или Розмари. Все неумолимо клонится к решающему поединку, к дуэли без правил, исход которой предсказать невозможно, но до открытой схватки дело не дошло. Она проснулась задолго до того, как пришло время нанести решающий удар или парировать атаку соперника.

Значит, мысль эта застряла где-то в подсознании. Она колыхалась там, как медуза, диффузная плазма, полупрозрачный слой между чувством и предчувствием.

Что это? Почему мне лезут в голову эти мысли? – подумала она со страхом.

Домашние фрикадельки. Копченый лосось. Скучный салат с покупным французским соусом. Два пирога. «Искушение Янсонсса»[19]. Яйца, фаршированные икрой зубатки.

Тоска зеленая, вот что это все, констатировала Розмари. Но кухонный стол, по крайней мере, заполнен, а когда она поставит хлеб и большой кусок чеддера, будет даже красиво. Красиво… но скучно до зубной боли. Таков был замысел Карла-Эрика – он все распланировал и на понедельник, и на вторник. В конце концов, это же ему исполняется шестьдесят пять, а не мне.

В гостиной в понедельник накрывать не будем, сказал он, накроем на кухне – не надо размазывать торжественный момент. Горячие закуски можно прекрасно взять с собой в гостиную – присесть на кресле или на диване. По-семейному, никаких формальностей. Поболтаем о том о сем. Год заканчивается, погода странная. Телевизор не включать, упаси бог. Жизнь прекрасна. Карл-Эрик расскажет смешные истории из своей педагогической практики – теперь уже ушедшей в прошлое. Знаменитое сочинение Эллинор Бенгтссон о свекле… когда это было? В семьдесят четвертом? Пожар в церкви на празднике святой Люсии в 1969 году – у одной из девушек начисто сгорели во лосы, она полгода ходила лысой, как Фантомас. Как адьюнкт[20] Нильссон покупал машину… господи, хоть бы он оставил в покое этого несчастного адьюнкта Нильссона! Или как заведующий учебной частью Грундерин опозорился в связи с референдумом по атомной энергетике в 1980-м…

Она безнадежно перевела глаза с тоскливого салата на тяжелую осеннюю мглу за окном и опять вспомнила про Роберта. Заоконная темень показалась еще темней. Вдруг ей захотелось, чтобы вся ее жизнь волшебным образом оказалась старым английским фильмом, так, чтобы можно было подняться наверх, лечь в постель и ни о чем не думать. Как они там выражаются? Sorry, I have to leave[21]. Сослаться на мигрень или еще какую-нибудь подходящую к случаю чушь и оставаться в постели до скончания века.

А можно сбежать к сестре в Аргентину и спрятаться там навсегда. Но они потеряли связь еще лет десять назад. Розмари и Регина эмигрировали в Швецию с родителями, когда им было семь и двенадцать лет, через четыре года после войны. К добру или не к добру, семья покинула разбомбленный Гамбург и поселилась в Швеции. Сначала в Мальмё, потом севернее, в Векшё, потом еще севернее, в Эребру. Регине Швеция по душе не пришлась, она уехала, когда ей не было еще и восемнадцати. Приехала только на похороны матери Бербель в 1980 году, а хоронить отца Генриха, ушедшего через два года, уже не явилась.

Сестра уже много лет жила в Буэнос-Айресе, посылала рождественские открытки. С днем рождения не поздравляла. Только с Рождеством.

Буэнос-Айрес… Есть ли на земле место дальше отсюда, чем Буэнос-Айрес? Есть ли на земле убежище надежнее, чем Буэнос-Айрес?

Ей пришло в голову, что она ступила на тропу, которую Карл-Эрик уже проложил в красной испанской пустыне, и проворчала что-то оскорбительное в свой адрес.

Забавно – она не сразу сообразила, что начала ворчать по-немецки. Это потому, что я вспомнила семью, решила Розмари. Она никогда не проходила специальных курсов преподавания немецкого; собственно, все получилось случайно: Карл-Эрик предложил ей попробовать себя в этом деле, когда в середине восьмидесятых освободилось место и администрации не удалось найти педагога с необходимой формальной подготовкой. Господи, какая формальная подготовка, эта вечная шведская приверженность правилам и параграфам… Это же мой родной язык!

И у нее получилось. Но и эта тропинка оборвалась три дня назад. О чем это она думала только что? Что-то важное или так, ерунда?..

Вошел Карл-Эрик и оглядел кухню хозяйским взглядом.

– Выглядит неплохо, – похвалил он. – А где ты поставишь «Пильзнер»?

– На разделочном столе. Но ведь пиво, я думаю, должно быть холодным? Придет время – поставлю.

– Само собой, само собой. Я просто спросил, где оно будет стоять.

– Спросил, – пробормотала Розмари. – Спросил и спросил.

– Вот именно! – бодро подтвердил муж, крепкий еще мужчина в возрасте шестидесяти четырех лет и трехсот шестидесяти четырех дней. – Вот именно! Спросил и спросил.

Раньше всех объявилась Эбба со своим «торговым» мужем и сыновьями. Розмари вдруг почувствовала неловкость: обычный приветственный ритуал с объятиями и поцелуями показался ей нелепым. Мальчики уже так выросли, Хенрик совсем мужчина… Но, пообнимавшись с Эббой и с Кристофером, который, похоже, смутился еще больше, чем она сама, пришлось потискать и Хенрика, и Лейфа. Хенрик перерос отца. Метр девяносто, не меньше… она их не видела… сколько уже? Полгода. Не меньше. Носом и глазами Хенрик похож на Эббу, а еще больше – на Карла-Эрика. У Розмари даже слегка закружилась голова – настолько Хенрик напомнил ей парня на школьном танцевальном вечере в Карро полвека назад. Ремейк Карла-Эрика Германссона. Мысль испугала ее – только не это. Но, слава Создателю, углубляться в грустные параллели времени не было. Карл-Эрик Первый стоял на пороге гостиной – никаких объятий; крепкие, достойные мужские рукопожатия. Оценивающий, как показалось Розмари, взгляд, тем более неприятный; что для того чтобы рассмотреть того или иного члена семьи Грундт-Германссон, ему приходилось подходить поближе и вглядываться – Карл-Эрик из тщеславия надевал очки только для чтения. Ненатуральная улыбка только усиливала неприятное чувство. Когда дошла очередь до Кристофера, Розмари почти физически ощутила, с каким трудом дед удержался от замечания вроде «не сутулься, мальчик», но, слава богу, все же удержался. Педагог в его душе отвлекся на что-то другое.

– Дело, значит, вот какое, – бодро сказал Лейф. – Подарки и все такое прочее, я думаю, надо отнести на верхнюю палубу. Добрались все-таки. Семьсот километров, скажу я вам, – это семьсот километров, как написано в Коране.

– Дорога скользкая? – спросил Карл-Эрик.

– Да нет…

– Движение большое? – пришла очередь Розмари задать обязательный вопрос.

– По-разному.

– Думаю, в приемном покое хирургам поспать не дадут.

– Главное – правильно делегировать полномочия, – сказала Эбба.

– Лучше не скажешь, – поддержал ее Лейф. – Я, например, за последнюю неделю делегировал четыре тонны свиных задниц.

– Свиных задниц? – переспросила Розмари: она почувствовала, что для продолжения шутки Лейфу нужна эта реплика.

– Рождественской ветчины. – Лейф расплылся в довольной улыбке.

– Прошу извинить, мне надо в туалет, – прошептал Кристофер.

– Еще бы! – Розмари почувствовала облегчение. – Значит, так: все наверх, вы же знаете, где ваша комната. Все как всегда. Надеюсь, Хенрик не вырос из кровати.

– Нет проблем, – приветливо улыбнулся Хенрик. – У меня все гнется – и тут, и там.

По крайней мере один человек рассмеялся этой шутке от всего сердца – Карл-Эрик Германссон.

Кристина и сопровождающие ее лица прибыли десятью минутами позже. Малыш Кельвин немедленно вцепился в мамину ногу и уткнулся в нее носом. На Кристине было новое, очень столичное желтое кашемировое пальто, но выглядела она уставшей. Розмари сделала пометку в памяти: надо бы посоветовать дочери сделать анализ крови, нет ли у нее анемии, хотя знала, что такой разговор вряд ли состоится. Доверительные разговоры с Кристиной прекратились давным-давно, дочери было лет двенадцать, не больше. К тому же… – Розмари попыталась разобраться в своих ощущениях – к тому же, может быть, это вовсе и не усталость. И даже, скорее всего, не усталость. На лице у дочери была написана скука, откровенная, болезненная, с трудом переносимая скука. Связано ли это исключительно с принудительным посещением родительского дома? Или корни лежат еще глубже?..

Якоб Вильниус, как опытный шармёр, приехал в длинной шерстяной накидке до пола – таких в Чимлинге еще не видывали. Он приготовил для новообращенных пенсионеров особый подарок. Несколько раз подчеркнув, что это еще не настоящий подарок, настоящий подарок они вручат завтра, в торжественной обстановке, а это так, otium post negotium[22], ха-ха, односолодовый виски, «Лафрог», собственно говоря…. Разлит в дубовые бочки сразу после Рождества Христова. Каждая капля – на вес золота, при умеренном потреблении на полгода хватит… а нальешь лишний сантиметр – и в полет, ха-ха.

Чтобы показать гостю, как высоко ценит он столичные прихоти, Карл-Эрик тут же откупорил драгоценную бутылку и предложил попробовать всем, кроме внуков, разумеется. Да их в поле зрения и не было – братья Грундт устраивались в своей комнате, а малыш Кельвин забрался под стол и внимательно изучал свой большой палец. Все сделали по небольшому глотку и замерли, восхищаясь характерным запахом высокогорного шотландского торфяного дыма, кроме Розмари, она тут же оправдалась: ничего не смыслю в виски.

– Женщины – вечная загадка, – улыбнулся Якоб Вильниус.

– А Роберт еще не приехал? – поинтересовалась Кристина.

– Нет. – Розмари посмотрела на часы. – Он вчера звонил. Сказал, к семи будет.

– Уже четверть восьмого.

– Знаю, знаю… – На лице у Розмари появилась озабоченность. – Мне надо похлопотать на кухне.

– Тебе помочь? – как всегда, спросила Эбба.

– Справлюсь. – Розмари услышала эхо собственной реплики, и ей показалось, что в ней прозвучало раздражение, хотя она вовсе не имела такого намерения. Неужели я не в состоянии скрыть, насколько мучительны для меня все эти ритуалы? – Знаешь, через четверть часа пусть мальчики спускаются вниз, – сказала она примирительно. – Мы же не можем голодать весь вечер и ждать Роберта.

– Я и не собиралась, – сказала Эбба.

– Итак… итак, вы собрались в Испанию, если я правильно понимаю? – спросил Якоб Вильниус.

– В Андалузию, – уточнил Карл-Эрик и доверительно наклонился к собеседнику. – Не знаю, известно ли тебе, какую богатую историю имеют эти места. Гранада, Кордова, Севилья… Незабываемо! Арабское наследие, еврейское наследие… я даже подумываю, не начать ли мне в свободное время копаться в истории… попробовать инвентаризировать все это богатство…

Его монолог прервал звонок в дверь.

Приехал Дрочила Роберт. Семья была в сборе.

Братья лежали на своих кроватях в двенадцатиметровой квадратной комнате. Темно-зеленые обои с вертикальными, тоже зелеными, но чуть посветлее, полосками. Комод с тремя ящиками, на тумбочках – одинаковые настольные лампы на деревянных ножках с выжженной затейливой надписью «Смёген». На двери встроенного шкафа – большой календарь 1988 года, посвященный местной футбольной команде «Рейнер». Зеленые футболки, зеленые трусы.

Кристофер уставился в белый потолок. Он думал о Линде Гранберг. Хенрик тыкал в клавиатуру мобильника – сочинял эсэмэску. В темноте за окном шел тихий, мелкий дождь, его шуршание напоминало сигналы из дальнего космоса.

– Кому пишешь? – спросил Кристофер.

– Приятелю.

– Понятно.

Кристофер закрыл глаза. Линда упрямо не выходила из головы, и это не давало ему покоя. Хорошо бы и в самом деле перепрыгнуть через несколько дней.

Собственно, через два. Осталось перепрыгнуть через два дня. Если бы сейчас был вечер среды, а не понедельника, он бы уже был в Сундсвале. Лежал бы на своей постели, а не на этой видавшей виды койке. И Линда была бы поближе… куда как поближе, всего-то несколько сот метров до их дома на Стокрусвеген. Можно позвонить и назначить встречу. А почему бы и нет? Сказать, что приготовил ей рождественский подарок.

Черт подери, почему он раньше об этом не подумал? Позвонить Линде, попросить подойти к киоску Биргера, подарить ей что-нибудь такое, что ее потрясет, съесть по гамбургеру, прогуляться, выкурить сигарету. Поговорить о том о сем, а потом целоваться… так и сделаю, не будь я Кристофер Грундт. No doubt.[23]

Мысленно обругал себя за глупость – как он мог потерять мобильник? Интересно, подарят ли ему новый на Рождество? Можно попробовать попросить телефон у Хенрика и послать Линде эсэмэску.

– Могу я одолжить твой телефон?

– Что?

– Могу я одолжить твой мобильник?

– Ты же знаешь, что нет.

– Почему?

– И это ты знаешь.

– Спасибо. Зачем человеку враги, если у него есть старший брат?

Ответа не последовало.

– Я сказал: если у человека есть брат, зачем ему враги?

– Я слышал. Но ты сказал наоборот.

– Как это?

– Ты сказал: зачем человеку брат, если у него есть враги?

– Я так не говорил.

– Сказал.

– Нет.

Молчание.

– Нет!

Молчание.

– Нет!!!

– Кристофер, ты иногда доводишь меня до бешенства. Ты не мог бы заткнуться и дать мне дописать?

– А кому ты пишешь?

Молчание.

– Кому ты пишешь? Девушке? Как ее там… Йенни?

– Представь себе – да. Почему бы и тебе не завести девушку, Кристофер? По крайней мере, было бы чем заняться.

– Спасибо за совет. Подумаю. А она ничего?

– Кто?

– Йенни. Как она – ничего?

– Никакого желания обсуждать этот вопрос.

– Спасибо, обрадовал. Единственный брат поступил в университет и зазнался так, что даже и говорить не хочет.

– Кончай, Кристофер. Дай мне наконец дописать. Помолчи хоть секунду, сделай милость!

– А ты что, не можешь писать и разговаривать одновременно? Я могу.

– Это потому, что ты еще ничего умного не писал.

– Еще раз спасибо. С такими врагами не нужен никакой брат.

– Вот, опять!

– Что опять?

– Ты перевернул фразу.

– Ничего я не переворачивал.

Молчание.

– Не переворачивал!

Молчание.

Ничего безобразнее этих обоев в жизни не видел, подумал Кристофер Грундт. Да и вся комната не лучше. Даже я, наверное, смотрюсь красавцем на фоне этих стен.

Может, разбежаться и влепиться башкой в одну из них? Два дня без сознания – и я в Сундсвале.

Карл-Эрик Германссон никогда не злоупотреблял спиртными напитками, но поскольку он угощал всех выпендрежным виски Якоба Вильниуса, не мог не предложить стаканчик и Роберту, когда тот появился в двадцать минут восьмого. Не хотелось бы, но надо держать фасон. Он начал говорить о дожде – дождь и в самом деле начался, ледяной дождь, каждую минуту готовый перейти в снег, всю осень шли дожди… говорил, говорил, но когда обменялся рукопожатием с единственным сыном, почувствовал нечто вроде зубной боли. Всех можно обмануть, подумал он. Себя не обманешь.

Пришлось налить и остальным – к этому времени гости успели опустошить свои стаканы. И никто не отказался. Исключение составили Розмари (она в десятый раз повторила, что никогда не понимала вкуса в королевском напитке) и Кельвин – теперь он улегся под столом и внимательно изучал рисунок на ковре.

И вполне возможно, что именно вступительная доза божественного односолодового виски сделала этот вечер таким, каким он стал.

А может, и не в этом дело. Может, все дело было в туманном психологическом подтексте, в комбинации осознанных и неосознанных факторов, которые никто из присутствующих не мог ни понять, ни тем более проанализировать.

А скорее всего, – и то и другое. И виски, и психология.

Глава 7

– В последнее время я часто об этом думаю, – сказал Якоб Вильниус. – Почему люди не покидают эту страну при первой возможности? Зачем просыпаться февральским утром в Траносе, когда можно с таким же успехом делать это в Севилье? Я прекрасно понимаю ваше решение.

– Для такого решения требуется определенный кругозор, – сказал Карл-Эрик, давая понять, что и он немало передумал по этому вопросу. – А кругозор есть далеко не у всех. Да этого и желать нельзя.

– Когда вы едете? – спросил Лейф Грундт.

– Дом освобождается первого марта, в худшем случае пятнадцатого. Вещи, те, что не возьмем с собой, сдадим здесь на склад. Пока ведь речь еще не идет о наследстве.

– О боже! – Кристина вяло повела рукой. – Мы даже не думали…

– В Испании хорошо, – сказал Лейф. – Сорок миллионов испанцев не могут ошибаться все разом.

– Вообще-то сорок два, – поправил Карл-Эрик. – На первое января две тысячи пятого года. Но у них тоже демографический перекос вроде нашего. Население стремительно стареет.

– И с вашим приездом дело не улучшится, – заметила Кристина. – Только поспособствуете перекосу. Дальнейшему.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Карл-Эрик и посмотрел в пустой стакан.

– В излишней доброте тебя не упрекнешь. – Эбба свирепо взглянула на младшую сестру и подняла вилку. – Но… насколько мне известно, вы же никогда не собирались никуда уезжать, папа? Надеюсь, это никак не связано… с осенними событиями.

– Разумеется, нет! – воскликнула Розмари, словно ожидала этот вопрос. – Не понимаю, о чем ты. Неужели никто не хочет еще кусочек пирога? Второй почти и не начали.

– А я как раз и собрался на кухню, – улыбнулся Лейф.

– А я бы с удовольствием выпил еще пива, – сказал Роберт и тяжело поднялся с кресла. – Но пирог вряд ли – наелся. Извини, мама.

– Нечего извиняться. Не хочешь – значит не хочешь, – грустно сказала Розмари.

– Блябу! – неожиданно завопил Кельвин из-под стола.

– У нас, само собой, нет намерений присоединяться к какой-нибудь дебильной шведской колонии. – Карл-Эрик поставил стакан и украдкой посмотрел на жену. – И не забудьте: стоит чуть-чуть, совсем чуть-чуть поскрести землю Андалузии, и мы находим культурное наследство, равного которому нет во всей Европе. Да что там в Европе – во всем мире! Там не было мрака Средневековья. Повсюду мы находим следы замечательного сосуществования мавританской и еврейской культур, уникального не только географически, но и, смею заверить, уникального исторически! Сидеть в Альбецине и любоваться Альгамброй, а тут еще кто-то играет на классической гитаре под платаном… Да, – он довольно хохотнул, – должен признать: Якоб прав. Это нечто совсем иное, чем вторник в Траносе.

– Б-р-р… – поморщился Якоб Вильниус.

– Якоб терпеть не может не только Транос. Вообще всю шведскую провинцию… – Кристина усмехнулась. – Транос просто попался ему на язык.

– Надеюсь, пирог не пересолен, – озабоченно произнесла Розмари Вундерлих Германссон.

– Пирог изумительный, мамочка, – сказала Эбба Германссон Грундт.

– А дом удалось продать? – спросил практичный Лейф. – В наше время это не так легко.

– Лейф! – строго посмотрела на него Эбба.

– Еще не совсем… – Розмари озабоченно обвела взглядом гостей. – Так как с солью? Теперь столько сортов соли, не угадаешь.

– В среду подписываем контракт. – Карл-Эрик тяжело положил руку на стол.

– Неужели никто не хочет добавки мороженого? У нас его несколько тонн. Дети, как вы насчет мороженого?

Розмари озабоченно посмотрела на внуков. Кристофер и Хенрик синхронно покачали головами.

– Они постепенно становятся мужчинами, – заметил Якоб. – Приходит момент, когда перестаешь интересоваться малиновыми тянучками и «бугги».

– Что это за «бугги»? – машинально спросил Кристофер.

– Сорт жвачки, – со знанием дела разъяснил Лейф Грундт. – До сих пор числится в ассортименте, хотя никто не покупает. Вы не забыли песенку «Четыре „бугги“ и кока-кола»? Была хитом в свое время…

– Holy cow… – буркнула Кристина.

– Кока-колу знаю, – сообщил Кристофер.

Слово взял Карл-Эрик:

– Не знаю, заметили ли вы, но, когда дело касается вторичного культурного наследия, всегда речь идет о смене парадигмы.

У Кристофера отвалилась челюсть.

– Молодежь вряд ли сегодня знает, кто такие были Хассе и Таге, никогда не слышали о Йосте Кнутссоне или Монике Сеттерлунд[24]. Нет, мои-то ученики, разумеется, знают, но ведь они составляют исчезающе малый процент… Пожалуйста, попробуйте малагу, мы все равно через три месяца пополним наши запасы.

– С удовольствием, – сказал Лейф. – Но кое-что из культурного наследия живо и будет жить. «Эмиль из Лённенберги», к примеру. Или «Консум». Давайте выпьем… давай выпьем, дорогая моя женушка. Подумай только, завтра тебе сорок! А по мне, так больше тридцати девяти с половиной не дашь.

– Спасибо. Очень остроумно, – сказала Эбба, не глядя на мужа. – Вы, наверное, не знаете – «Консум» осенью организовал курсы остроумия для продавцов. Лейф был одним из первых.