Люди за дверью разговаривали пофранцузски, что меня вполне устраивало. В целом их беседа доносилась до меня нечленораздельным шумом, но отдельные фразы звучали вполне отчетливо, и то, что удалось разобрать, оказалось чрезвычайно интересным.

– Идиотская история! – услышала я сердитый и уверенный голос. – Не можем же мы перетрясти всю Европу, сантиметр за сантиметром!

– Эх, надо ж было так ошибиться! – воскликнул с раздражением другой голос. – И убить ее мы не можем, вообще ничего ей не можем сделать, пока не скажет…

Дальше ничего нельзя было расслышать, но вот неожиданно прорвалось несколько отчетливых фраз:

– Да нет, наверняка поймет. А если даже и не поймет, достаточно того, что сообщит в полицию. Хотя бы о том, что увидит!

– Так какого черта нужно было тащить ее с собой?

– Другого выхода не было. Теперь уже ничего… Голоса звучали приглушенно, я с трудом улавливала лишь обрывки фраз:

– …так она нам и скажет! Ты бы на ее месте сказал?

– У меня идея! Предложим ей вступить в дело.

– Шеф не согласится!

– Дурак! Зато она согласится, все скажет, а потом несчастный случай…

И дальше опять неразборчивый гул голосов, из которого я понимала лишь отдельные слова:

– …в долю… процент согласуем… можно наобещать…

– …неплохо придумано!

– …ни в коем случае не выпускать. Стеречь как зеницу ока до прибытия шефа…

– …наш единственный шанс – вытянуть из нее до этого…

– …если не забыла…

И опять неразборчивый шум, перекрытый властным голосом – видимо, старшего в компании:

– Ясное дело, потом ликвидировать, но бесследно! И не так халтурно, как обычно ты работаешь, а действительно никаких следов. Мы не можем рисковать.

– А не проснулась ли она? – вдруг с тревогой спросил другой голос. Одним кенгуриным прыжком я оказалась на своем диване, но не легла, решив, что сидеть имею право, а изобразить на лице состояние полной прострации мне не составит ни малейшего труда. Дверь, однако, оставалась закрытой, как видно, они не торопились проверить, в каком состоянии я нахожусь.

«Что же все это значит, черт подери? – думала я, сидя на диване с совершенно идиотским выражением на лице. – Что такое я должна им сказать? О какой ошибке они говорили? Сказать?.. А, так, значит, покойник… Дал маху, что и говорить. Действительно, ошибочка…»

Услышанное произвело на меня столь сильное впечатление, что я полностью пришла в себя и начала сосредоточенно обдумывать создавшееся положение. Значит, меня обременили какойто потрясающе важной тайной. Минуточку, что он там говорил? «Все сложено сто сорок восемь от семи, тысяча двести два от «Б», как Бернард, два с половиной метра до центра». Так, что еще? Ага, «вход закрыт взрывом». Нет, чтото еще было. О рыбаке, кажется. Нет, не о рыбаке. «Связь торговец рыбой Диего». И еще чтото. Что же? А, вот: «Па дри». И не закончил. Интересно, что бы это все значило?

«Перетрясти всю Европу…» Видимо, они чтото гдето спрятали и зашифровали место, а этот блаженной памяти придурок доверил мне шифр. Действительно, нашел кому… А теперь эти негодяи за стеной хотят, чтобы я сообщила его им, если помню. Помню, а как же! Только сохрани меня Бог проронить хотя бы слово. Ясно, что потом меня сразу пристукнут – и поминай как звали. Сами так сказали. Могут и сейчас это сделать, чего проще – вытолкнуть из самолета, вон сколько кругом воды! А кстати, что это за вода? И куда мы, собственно, летим?

Я взглянула на часы. Они еще шли и показывали 12 часов 15 минут. Я машинально их завела и принялась размышлять. Вода и вода, куда ни глянь, а летим мы на очень большой высоте. Столько воды – это наверняка какойнибудь океан, на море не похоже, его не хватило бы, нечего и говорить.

Я вытащила из сумки свой драгоценный атлас, от одного прикосновения к которому испытала величайшее счастье, слегка, правда, омраченное создавшейся неприятной ситуацией. В моем распоряжении было два океана – Атлантический и Тихий. Самолет наверняка поднялся из Копенгагена, это отправная точка. Так, дальше. Я не могла проспать двое суток, иначе бы часы остановились. К Атлантике – налево, к Тихому океану – направо. Если бы это был Тихий океан, нам пришлось бы пролететь всю Европу и Азию. Нет, слишком далеко. Ага, вот еще много воды к югу от Индии, между Африкой и Австралией, но и здесь пришлось бы лететь через всю Европу. Из Копенгагена до Сицилии самолет летит пять с половиной часов, я знаю. А сколько времени я была без сознания?

Подумав, я пришла к выводу, что от десяти до одиннадцати часов. События в игорном доме развернулись около полуночи – может, в полпервого. Значит, прошло около одиннадцати часов. Как бы ни спешили мои похитители и какими бы средствами ни располагали, они никак не сумели вылететь раньше, чем через два часа. Ведь на КонгенсНюторв нет аэродрома, до него им пришлось добираться, да еще тащить меня в виде бесчувственной колоды, что отнюдь не ускоряло движения. А тащили меня, по всей видимости, осторожно, не волокли же, парик вон на голове остался… А раз говорят об ошибке, значит, меня они не предвидели, я для них неожиданность, это обстоятельство должно было задержать их. Так что и три часа можно накинуть.

Атласа мне уже было мало; я вытащила из сумки маленький календарик польского Дома книги, который уже не раз помогал мне в разных житейских перипетиях. Несколько минут сложных расчетов и многократные выглядывания в окно с целью установить положение солнца утвердили меня в мысли, что я лечу над Атлантикой, что в том месте, где я нахожусь, должно быть десять часов или девять тридцать и что мы летим в югозападном направлении. Точнее, более в южном, чем в западном. И если вскоре под нами покажется суша, то это должна быть Бразилия.

Правда, мои рассуждения были чисто теоретическими, и тем не менее мне стало плохо при одной мысли о том, что я могу оказаться в Бразилии в своем зимнем пальто, в сапогах на меху, в теплых рейтузах и платиновом парике. Спрятав календарик в атлас, я сидела неподвижно, глядя бездумно на солнечные блики за окном, и пыталась както упорядочить свои мысли.

Тут открылась дверь, и вошел незнакомый мне человек. И надо признать, что этот момент был для меня наиболее подходящим, ведь я собиралась при появлении моих преследователей принять самый глупый вид. У человека, увидевшего меня сейчас, не могло создаться двух мнений на мой счет. Пожалуй, в нем могли зародиться лишь сомнения, способна ли я вообще соображать.

Он остановился в дверях и одним быстрым взглядом окинул и меня, и все помещение. Странное впечатление производил это человек. На первый взгляд я его приняла за худенького юношу, и только при более внимательном рассмотрении обнаружилось, что ему никак не меньше тридцати пяти лет. У него было невинное розовощекое личико младенца, вытаращенные голубые глазки и торчащие в разные стороны светложелтые патлы – не очень длинные, но зато курчавые. Они шевелились у него на голове, как живые, каждая прядь сама по себе, и ничего удивительного, что я, как зачарованная, уставилась на них, не в силах произнести ни слова.

Были все основания считать его блондином. А надо сказать, что когдато гадалка предсказала мне, что в моей жизни роковую роль сыграет блондин. Я охотно поверила ей, так как блондины всегда мне нравились. Но почемуто так получалось, что жизнь упорно подсовывала мне брюнетов, одного чернее другого, а я все высматривала, не появится ли блондин… С годами у меня выработался рефлекс: блондин – значит надо быть начеку. И вот теперь появляется этот бандит…

– Бонжур, мадемуазель, – вежливо поздоровался он.

Услышав это, я воспряла духом. Если меня, мать подрастающих сыновей, называют «мадемуазель», значит, решили вести мирные переговоры. Следовательно, пока мне ничего не грозит, убивать в ближайшее время меня не собираются, и я могу покапризничать.

– Бонжур, мсье, – ответила я далеко не столь вежливым тоном и продолжала без всякого перехода: – Значит, так: минеральной воды, крепкого чаю с лимоном, где туалет и мне надо умыться. Немедленно! А потом поговорим!

Это прозвучало довольно зловеще. Чтобы усилить эффект, я обвела помещение по возможности безумным взглядом и, обессиленно склонив голову, издала слабый стон. Помоему, получилось неплохо.

– Ах, конечно, конечно, как пожелаете, – засуетился этот несуразный тип.

Он помог мне слезть с дивана, хотя я и сама прекрасно могла это сделать, взял меня под руку и заботливо провел куда требовалось, по дороге продолжая оказывать мне всяческие знаки внимания. Открыв какойто шкафчик, он достал из него минеральную воду, и я наконец напилась. Потом я осмотрела, соседнее помещение, которое незадолго до этого доставило мне столько акустических эмоций. Оно представляло собой нечто среднее между салоном и рабочим кабинетом и было обставлено роскошной мебелью. Там находились еще три типа, для которых мое появление было явно неожиданным. Они наверняка думали, что я еще сплю и что неизбежный контакт со мной будет хоть на какоето время отсрочен.

Я не обращала на них никакого внимания, сейчас главным для меня было умыться и сбросить с себя как можно больше теплой одежды, учитывая маячащую передо мной Бразилию. Мне заранее было жарко.

Через полчаса я сидела в упомянутом выше салонекабинете уже совсем другим человеком. В соответствии с пожеланием передо мной стоял стакан чаю с лимоном. Я решила играть роль сладкой идиотки и держаться с видом оскорбленного достоинства.

Мои новые знакомые ничем особенным не отличались, по крайней мере внешне. Один из них даже производил неплохое впечатление, и его можно было бы назвать красивым, если бы он не был таким толстым. Второй сразу вызвал антипатию, так как у него были близко посаженные глаза навыкате, чего я не выношу. Третий был ростом с сидящую собаку, а так ничего. Одеты обыкновенно, как одеваются состоятельные люди, – костюмы, галстуки, белые рубашки. Возраст их я определила как средний между тридцатью пятью и сорока пятью. В этом почтенном обществе я чувствовала себя немного неловко, так как попрежнему была босиком.

Поначалу все молчали. Они явно выжидали, что я скажу, а я решила ждать, что они скажут, но, подумав, отказалась от этой мысли. Сладкая идиотка просто не имеет права на такую сообразительность, ей обязательно надо с чемнибудь выскочить.

– Куда мы летим, и вообще, что все это значит? – обиженно спросила я, отпив полстакана.

– Не хотите ли поесть? – вместо ответа заботливо спросил толстяк.

– Нет, – подумав, ответила я. – Пока не хочу. Но через полчаса захочу.

– Как вам будет угодно, мадемуазель. Вы получите все, что захотите.

«Увиливают от ответа, – подумала я. – Хотят узнать, что я за штучка». И, закурив, произнесла ледяным тоном:

– Я жду объяснений.

Вздрогнув, патлатый тоже закурил и начал:

– Видите ли, произошла неприятная история. Вы помните, наверное. Мы развлекались в игорном доме, как вдруг явилась полиция… – Изображая печаль, он горестно поник своей всклокоченной головой, но превозмог себя и продолжал: – Это было ужасно. Вы себя почувствовали плохо. Ничего удивительного, столько волнений! К тому же там было так накурено. Не могли же мы бросить вас на произвол судьбы!

Улыбка на его голубоглазом невинном личике младенца была такой искренней, что я поверила бы ему, если бы не подслушала их разговор. Раскрыв как можно шире глаза, я постаралась изобразить понимание и признательность.

– Надо было в темпе смываться, – продолжал патлатый. – Мы вас не знали, у нас не было вашего адреса, вот мы и забрали вас с собой.

Присутствующие улыбками и кивками подтверждали правдивость каждого его слова. Я бы могла поклясться, что ни одного из них не было в игорном доме, не говоря уже о том, что если кто и чувствовал себя там плохо, то никак не я.

– Весьма вам признательна, – сдержанно поблагодарила я. – Боюсь только, не слишком ли далеко вы меня завезли?

Джентльмены разразились разнокалиберным хохотом в знак доказательства того, что они оценили мой тонкий юмор. Так мы ломали комедию друг перед другом еще какоето время, а потом я с доверчивым любопытством повторила свой вопрос:

– Так куда же мы летим?

– А не взволнует ли это вас? – забеспокоился патлатый. – Ваше здоровье… Не скажется ли на нем это известие?

– В конце концов, земной шар так мал, – успокоительно заметил толстяк.

– Пустяки, – добродушно заметила я. – Я обожаю путешествия. Итак?

– А, в один небольшой городок на побережье Бразилии, – выдавил из себя наконец патлатый с таким пренебрежительным жестом, как будто прилететь в Бразилию все равно, что проехаться от Груйца до Тарчина. Небрежным жестом он как бы перечеркнул все эти тысячи километров.

Я не сразу отреагировала – надо было показать, что просто потрясена этим известием. А я действительно была потрясена тем, что так правильно угадала. Потом позволила себе встревожиться.

– Но ведь у меня нет визы! – И добавила: – К тому же я не взяла с собой никаких вещей, а там, должно быть, жарко. В чем я буду ходить? И вообще, мне надо вернуться. Я надеюсь, что вы, господа… – И я захлопала глазами. Хотелось надеяться, что это вышло у меня достаточно глупо и беспомощно. Боюсь, что я достигла вершины в своем умении изображать дурочку и долго на этой вершине не продержусь. О такой мелочи, что мой паспорт был действителен только на европейские страны, я и не заикнулась.

Господа, внимательно следившие за каждым моим словом, принялись в четыре голоса уверять меня, что, разумеется, они будут обо мне заботиться и впредь, что я получу все, чего бы ни пожелала, и что вернуться я смогу в любую минуту. Это меня успокоило, и я позволила уговорить себя позавтракать с ними. Обслуживал нас официант в белом, все было на наивысшем уровне.

Пробный шар был пущен во время завтрака.

– Наверняка вас потрясла смерть того человека, – соболезнующе произнес толстяк. – Ничего удивительного, что вам стало плохо, ведь он испустил дух буквально у вас на руках.

При этом он тяжело вздохнул и поднял глаза кверху, как бы вознося молитву о душе усопшего. Я решила, что мне следует вести себя соответственно, отложила вилку в сторону и тоже испустила тяжелый вздох.

– О да, это было ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя, – произнесла я, содрогаясь от одного воспоминания и на всякий случай теряя аппетит, тем более что уже наелась.

– Для нас это особенно тяжко, – вздохнул патлатый. – Ведь он был нашим знакомым, особенно вот его. – И он ткнул пальцем в маленького бандита.

Тот, быстро проглотив кусок, поспешно закивал головой и попытался придать своему лицу горестное выражение.

– Это был мой друг, – подтвердил он. Пофранцузски он говорил намного хуже остальных. – Мой очень хороший друг. Как бы я хотел быть рядом с ним вместо вас в последние минуты его жизни!

Салон наполнили тяжкие вздохи. Немного справившись со своей скорбью, друг покойного продолжал:

– Его последний вздох… Его последние слова… Как бы я хотел слышать их! Он говорил с вами, мадемуазель? Заклинаю вас, повторите последние слова моего друга!

«Прекрасно! – мысленно одобрила я. – Еще немножко поднапрячься, и эта скорбь будет так естественна…»

– Увы, не могу, – произнесла я, издав уже совершенно раздирающий душу вздох. – Я их не поняла.

– Как это? – не выдержал бандит с глазами навыкате, но патлатый укротил его одним взглядом и сочувственно поинтересовался:

– Он вам сказал какието слова?

– Похоже на то, – с грустью подтвердила я. – Какието отдельные, бессвязные слова, к тому же едва слышным голосом…

– Прошу вас, повторите эти слова! – взмолился друг покойного. – Пусть они бессмысленны, но ведь это последние слова моего незабвенного друга! Я навечно сохраню их в памяти.

Тут я поняла, что избранная мною роль сладкой идиотки имеет свои недостатки. Сладкая идиотка просто обязана иметь доброе сердце и в данном случае не может не мобилизовать все свои жалкие умственные способности на то, чтобы припомнить эти чертовы последние слова. Как выйти из положения?

– Не помню, – пролепетала я чуть ли не со слезами на глазах. – Но я понимаю вашу боль и постараюсь припомнить. Там был такой шум, такая суета, я хотела ему помочь, а он уже чуть дышал…

Четыре бандита тоже чуть дышали, слушая меня. Видимо, слова покойника были для них вопросом жизни и смерти. Притворяясь, что напряженно вспоминаю, и время от времени издавая тяжелые вздохи, я в то же время лихорадочно обдумывала линию своего поведения. Убедить их, что я ничего не слышала или ничего не помню? Вряд ли разумно, тогда у них не будет причин сохранить мне жизнь. А в моих ушах отчетливо звучали слова «ликвидировать бесследно». Я понятия не имела, кто они такие, но, как видно, мне стало известно нечто чрезвычайно для них важное. И в то же время для них опасно было это мое знание, так что им ничего не стоит лишить меня жизни. Нет, пожалуй, лучше помнить. Могу же я помнить только часть, а остальное постепенно вспоминать?

– Мне кажется… – неуверенно начала я. – Если не ошибаюсь, он мне сказал «слушай». Да, именно «слушай».

– «Слушай», – как зачарованный повторил за мной толстяк.

– Что «слушай»? – опять не выдержал лупоглазый, и, похоже, патлатый пнул его под столом.

– А я ему сказала: «Тихо, не надо ничего говорить». Я видела, что ему трудно говорить, и хотела как лучше…

Вздох, который я издала, был вершиной притворства. Тут уже и патлатый не выдержал и нервно воскликнул:

– А дальше что же?

Я снизила темп и решила задохнуться от волнения.

– Он так неудобно упал, – медленно, с чувством продолжала я. – Головой под стол, прямо на ножку стола…

Толстяка чуть удар не хватил, второй бандит заскрежетал зубами. Маленькому удалось справиться с собой и продолжить разговор:

– И что? Что он говорил? Каковы были последние слова моего друга под столом?

– Так он же не сознавал, что лежит под столом, – обиженно заявила я и подумала, что на их месте я бы меня убила. Как важна для них моя информация, если они проявляют такое ангельское терпение!

Первым взял себя в руки патлатый.

– Несчастный! – подхватил он. – Ничего не сознавал! Лепетал в бреду бессвязные слова, и только вы, мадемуазель, слышали их! А его друг, лучший друг не слышал!

И мне показалось, что он пнул друга покойного, так как тот дернулся и возобновил свои душераздирающие просьбы сообщить последние слова горячо любимого друга, давая понять, что иначе ему и жизнь не мила.

Я не ударила лицом в грязь. Уверена, что устроенное мной представление было не хуже того, что давали они. Я хваталась за голову, закрывала глаза, заламывала руки и делала множество тому подобных вещей. Наконец, тянуть больше стало невозможно, и мне пришлось сообщить им коечто конкретное.

– Кажется, он называл какието цифры, – произнесла я тихим, прерывающимся от скорби голосом.

– Какие? Какие цифры? – задохнувшись от волнения, просипел патлатый.

– Не помню. Разные. Беспорядочные. Он несколько раз повторял их.

– Если повторял несколько раз, должны же вы были их запомнить! – разозлился лупоглазый. Я позволила себе немедленно возмутиться и с достоинством возразила, что для меня смерть человека важнее какихто там цифр.

Патлатый опять поспешил разрядить обстановку. Еще, наверное, с полчаса продолжался этот дурацкий спектакль, и если бы у нас были зрители, они неоднократно разражались бы бурными аплодисментами. Тем не менее никаких ощутимых результатов это не дало, и патлатый решил начать с другого конца.

– Видите ли, мадемуазель, – произнес он после минуты общего молчания, испросив предварительно взглядом согласия остальных, – эти беспорядочные цифры чрезвычайно важны для нас. Покойный должен был сообщить нам очень важные сведения, которые мы ждали. Он сообщил их вам, как раз вот те цифры. Очень прошу, вспомните их. Не скрою, от этих цифр зависит наша жизнь. Мы очень просим помочь нам!

Его невинное младенческое личико выражало такую мольбу, что и каменное сердце не выдержало бы. Мое же сразу откликнулось.

– Ах, Боже мой! – произнесла я с почти искренним сожалением. – Если бы я это тогда знала! Но я и в самом деле не могу вспомнить.

– Вы обязаны вспомнить. – Патлатый выразительно произнес эти слова и, помолчав, добавил: – Будем говорить откровенно. Мы люди со средствами и можем щедро отблагодарить вас.

– Понимаю, – прервала я. – Постараюсь вспомнить. Но что будет, если не получится? Ведь беспорядочные цифры очень трудно запомнить.

Голубенькие глазки патлатого превратились вдруг в две ледышки. Все четверо в мертвом молчании смотрели на меня. В салоне сразу повеяло холодом. Не будь я такой легкомысленной от природы, я должна была бы содрогнуться от холода и ужаса.

– Только вы слышали эти цифры, – медленно, с расстановкой произнес патлатый. – И только вы можете их вспомнить. Мне очень жаль, но мы будем вынуждены до тех пор навязывать вам свое общество, пока к вам не вернется память.

– Что? – наивно удивилась я, хотя и ожидала чегото в этом роде. – Что это значит?

– Это значит, что вы представляете для нас бесценное сокровище. Вместе с вашей памятью. И вы должны будете остаться с нами. Мы окружим вас… заботой, как настоящее бесценное сокровище.

Похоже, мы начинаем слегка приоткрывать свои карты.

– Должна ли я понимать это так, что вы, господа, не поможете мне вернуться в Копенгаген? – спросила я с величайшим удивлением, якобы не веря своим ушам.

– Не только не поможем, но и будем вынуждены всеми силами препятствовать вашему возвращению в Копенгаген. А мы располагаем довольно большими возможностями…

Я неодобрительно помолчала, а потом заметила с легким укором:

– Боюсь, что это не лучший метод. Я могу испугаться, а от страха я совсем теряю память. Благодаря предыдущим аргументам я уже начала коечто припоминать и почти вспомнила первую цифру, а теперь у меня все опять вылетело из головы!

Лупоглазый джентльмен не выдержал. Он сорвался с места и, чтото бормоча, выскочил из комнаты. У остальных, видимо, нервы были крепче.

– Мне кажется, я смогла бы скорее вспомнить, если бы опять оказалась в том месте, где слышала эти слова, – продолжала я. – В копенгагенском игорном доме. Вы, конечно, понимаете, оптические и акустические ассоциации…

Я не очень рассчитывала на успех своего предложения, но попытка не пытка… А я хоть и любила путешествовать, но понимала, что в данном случае для меня значительно проще и удобнее вернуться в Копенгаген тем же путем, каким меня оттуда вывезли: и паспорт мой не в порядке, и визы нет, и денег жалко, а хлопот сколько!

– Нет, – коротко ответил патлатый, буравя меня своими голубыми ледышками. – Мне кажется, что вы скорее вспомните, не располагая возможностью вернуться в Копенгаген. И мне кажется, что для вас будет лучше вспомнить как можно скорее.

Наша последующая беседа представляла собой мешанину угроз, просьб, заигрываний, попыток шантажа и подкупа. Обе стороны предпочитали открытой войне мирное сосуществование. Я заявила (кривя душой), что коечто помню, а коечто и нет, и для того чтобы вспомнить все, мне требуется время и спокойная обстановка. Они сделали вид, что поверили мне, и в салоне опять воцарилась атмосфера доверия и взаимопонимания.

Не имея возможности чтолибо предпринять, я решила пока спокойно выжидать. Не скажу, чтобы я была очень напугана. Пожалуй, меня больше испугало бы нападение пьяных хулиганов. Случившееся со мной казалось таким нереальным, что удивление почти вытеснило страх. Никогда в жизни у меня не было такого захватывающего приключения. Где уж тут думать об опасности! Я решила пока не делать попыток связаться с полицией, будучи уверена, что справлюсь сама. С интересом ожидала я дальнейшего развития событий, твердо решив одно: слушаться предостерегающего внутреннего голоса и не сообщать им, что сказал покойник.

Тем временем мы летели и летели, и вот справа под нами показалась суша. Наверняка это была Бразилия, а я попрежнему оставалась в шерстяной юбке и пуховой кофте, ведь другой одежды у меня не было. Единственное, что я могла сделать, – это снять колготки и остаться босиком.

Суша приблизилась к самолету и постепенно вытеснила океан. Мы летели на большой высоте, так что ничего нельзя было разглядеть, хотя я и очень старалась – во мне проснулась любознательная туристка. Я не имела ни малейшего представления, над какой частью Бразилии мы пролетаем, исключив лишь устье Амазонки: по моим представлениям, оно должно было бы выглядеть более зеленым и мокрым, не говоря уже о том, что такой большой реки нельзя было не заметить. Потом мы вдруг пошли на посадку, хотя нигде не было видно никакого аэродрома. Впрочем, для меня это было нормальным явлением, потому что никогда в жизни, каким бы самолетом я ни летела, я ни разу не могла увидеть аэродром перед посадкой, даже хорошо знакомое Варшавское Окенче, и каждый заход на посадку был для меня всегда неожиданным. Я даже стала подозревать, что взлетнопосадочные полосы существуют лишь в воображении пилотов, а садимся мы или на картофельное поле, или на железнодорожные пути, или на крыши зданий, или на другие столь же неподходящие объекты.

На сей раз мы сели в таком месте, где посадочные полосы были, но зато не было никаких построек. Постройки я увидела потом, очень далеко, почти на горизонте. Я ожидала, что вотвот начнутся какието осложнения, ну хотя бы с таможенниками или сотрудниками паспортного контроля, и мстительно радовалась, представляя себе, как засуетятся мои похитители, но ничего подобного не произошло.

Возле нашего самолета уже стоял вертолет, его винт потихоньку крутился. Меня вместе с моим имуществом в головокружительном темпе погрузили в новый вид транспорта, я едва успела подумать: «Ой, изжарюсь!»– как опять мы оказались в воздухе. Да, приходится признать, что организационная сторона дела у них была на высоте.

Я сидела у окна и пыталась хоть чтонибудь увидеть. Теперь мы летели немного ниже, и я могла разглядеть пейзаж, но он мне ни о чем не говорил. Единственная польза от визуального наблюдения заключалась в том, что я определила – не по пейзажу, разумеется, а по солнцу, – что мы возвращаемся к океану.

В вертолете мы разговаривали мало и главной темы не касались. Патлатый заинтересовался моим знанием иностранных языков. Я откровенно призналась, что лучше всего говорю попольски, причем чуть ли не с рождения, продемонстрировала мою оригинальную английскую речь и заявила, что итальянский очень легкий язык, да и вообще вся группа романских языков для меня плевое дело. В доказательство я процитировала фрагмент латинского стихотворения, которое мы учили в школе и которое непонятно почему я запомнила на всю жизнь. Мне хотелось запутать их и лишить возможности переговариваться в моем присутствии на языке, которого я бы не понимала. То, что они могли свободно пользоваться датским, им не пришло в голову. Я честно призналась, что не знаю этого языка, будучи уверена, что мне не поверят. И они не поверили. И в самом деле, как можно поверить, что я не знаю языка после такого длительного пребывания в стране?

Постепенно они перебрали все языки и вспомнили о немецком. Я радостно заявила, что великолепно владею этим языком. Меня попросили доказать это и чтонибудь сказать на немецком. Я глубоко задумалась.

– Ich habe, – наконец вспомнила я. Потом еще подумала и с триумфом добавила: – Donnerwetter!

Это доставило большое удовольствие моим спутникам, и они еще долго посмеивались. Вот в такой приятной и веселой обстановке мы и летели.

Насчет языков у меня были свои соображения. Французский, как известно, я знала, поитальянски худобедно могла объясниться (латынь немного помнила), так что все романские языки могли представлять для моих похитителей определенную опасность. Славянские, надо полагать, отпали в полуфинале. Мое длительное пребывание в Дании позволяло предполагать некоторое знакомство со скандинавскими языками, на английском я хоть и не очень хорошо, но говорила, так что у них оставался только немецкий. Китайский, японский и различные арабские наречия я сочла возможным отбросить, учитывая ограниченный регион их распространения. Попытка доказать знание немецкого языка позволяла предполагать, что я хочу заставить их отказаться от возможности разговаривать в моем присутствии на этом незнакомом мне языке. Не правда ли, логично? Они должны были прийти к такому выводу и, как показало будущее, пришли.

В действительности же с немецким языком дело обстояло так: говорить на нем я не умела, но понимала почти все. Объяснялось это тем, что Алиция, несмотря на свои блестящие способности к языкам, долгое время после выхода замуж за Торкиля объяснялась с ним понемецки – датский ей никак не давался. Проводя в их доме долгие часы и принимая участие в разговоре, я научилась сносно понимать немецкий, разговорная речь которого както логично легла на теоретический, еще школьный, фундамент. Так что мне доставило бы большое удовольствие, если бы с помощью немецкого в моем присутствии захотели чтото скрыть от меня.

Местность, обозреваемая с борта вертолета, представляла собой скалистые горы разной высоты, поросшие лесом или совершенно голые. Для меня было очень важно определить свое местонахождение, не прибегая к расспросам – наверняка мне не скажут правду, да и незачем им знать, что меня так интересует этот момент.

Через какоето время далеко на горизонте появилось море, то есть океан, и вскоре я увидела нечто странное. Холмы внизу представляли собой скалы с крутыми склонами, и вот поперек одного такого склона чтото медленно ползло. Долго я пыталась самостоятельно понять, что это такое, и наконец сдалась.

– Что это? – с живым любопытством спросила я, ткнув пальцем в интересующий меня объект.

– Поезд, – коротко ответил патлатый.

«Спятил», – подумала я, а вслух обиженно произнесла:

– Какой же это может быть поезд? Канатная дорога?

– Нормальный поезд, на рельсах. Железная дорога, – снисходительно, как маленькой, объяснил мне толстяк. – Движется по мосту, прикрепленному к скале.