Безрассудная леди

— Спать! — рявкнул он. — Вы слышали, что сказал доктор?

— Спи, — шепотом добавила Татьяна. — Тебе нужно заснуть, любовь моя.

Беллерофон, все еще озадаченный происходящим, лизнул хозяина в лицо и, повертевшись, устроился рядом с ним, а Тимкинс тяжело сполз на пол.

— Боже мой! — воскликнула Татьяна. — Мы должны заняться вашей ногой!

Старый моряк потянулся к подносу.

— Не осталось ли там лауданума? Думаю, мне не помешало бы его принять, — пробормотал он и в тот же миг потерял сознание.

К тому времени как они услышали звук подъезжающего экипажа, Большой Джон уже уложил Тимкинса на койку Каррутерс и дал ему выпить лауданум с вином.

Доктор Суортли, приземистый энергичный мужчина в очках, осмотрев Лукаса, одобрил произведенное прижигание и, спросив, чем смазывали бинт, согласился, что вреда от этого не будет, а затем прописал настойку опиума, которая действовала сильнее, чем лауданум.

— Он будет жить? — дрожащим голосом спросила Татьяна.

— Он сделал все, чтобы лишить себя этого шанса, — заявил доктор, сдвигая очки на нос. — Человек, который приехал за мной, говорил, что Лукас прискакал домой верхом. Откуда, интересно?

— Последняя весточка от него пришла из Парижа.

Доктор хмыкнул.

— Не может быть, чтобы он приехал из Парижа с такой глубокой дырой в груди, иначе я бы сейчас подписывал свидетельство о его смерти. На всякий случай я останусь здесь на ночь. А теперь позвольте мне подойти к другому пациенту.

Тщательно осмотрев Тимкинса, доктор объявил, что его нога действительно вывихнута в щиколотке.

— Должно быть, он испытывает мучительную боль. Как это случилось?

— Дог столкнул его с лестницы.

— Понятно. Где этот ваш огромный детина? Эй! — крикнул он, выглянув в коридор. — Идите сюда и подержите его.

— Подними, придержи, — ворчал Большой Джон, входя в комнату. — Это все, что от меня требуют, забывая о том, что у меня еще и мозги есть.

Татьяна старалась помочь всем, чем могла: нарезала бинты, как велел доктор, оглаживала края, пока он производил перевязку.

Закончив работу, Суортли взглянул на нее.

— Вы бледны как простыня. Выпейте-ка сами вина и отправляйтесь в постель.

— Вино я, пожалуй, выпью, но останусь здесь на тот случай, если потребуюсь ему.

Врач пожал плечами:

— Как вам будет угодно. Пойду попрошу вашу экономку прислать что-нибудь подкрепиться; а вам рекомендую немедленно сообщить о случившемся матери его светлости. Она сейчас, кажется, в Лондоне?

Татьяна кивнула, надеясь, что лицо не выдало охватившего ее смятения. Далси приедет сюда, и тогда…

— Разумеется. Я сейчас же отправлю ей письмо.

Татьяна решила отложить на потом свой страх перед графиней и перед ожидавшим ее будущим — сейчас она радовалась возможности находиться рядом с Лукасом и беспрепятственно всматриваться в его гордое, суровое лицо, которое она любила больше всего на свете.

Глава 22

Последующие дни были заполнены хлопотами, связанными с уходом за больным, и тревогами за его здоровье, так что Татьяне было некогда отдыхать. Приезжавший каждый вечер доктор Суортли был удовлетворен явным улучшением состояния лорда Стратмира: температура больше не повышалась, нагноение раны прекратилось — но Татьяна не разделяла его оптимизма. Тимкинс через три дня начал ходить до дому на костылях, которые изготовил для него Большой Джон, тогда как Лукас все спал и спал. Постепенно она начала сомневаться, что он вообще когда-нибудь придет в себя. Однако на пятый день утром Лукас проснулся. В тот момент, когда Татьяна перевязывала ему рану, он шевельнулся под ее руками, открыл глаза и снова закрыл, как будто ему мешало солнце, лучи которого падали на кровать.

— Лукас!

Больной покачал головой и приоткрыл пересохшие губы, а Татьяна быстро смочила их влажной салфеткой.

— Не буду больше смотреть…

— На что ты не будешь смотреть?

— На тебя. Тебя там на самом деле нет.

— Конечно, я здесь. — Она провела рукой по его щеке.

— Это мне снится, — упрямо повторил Лукас.

Очевидно, он все еще находился под воздействием настойки опиума. Татьяна наклонилась и робко прижалась губами к его губам. Господи, как давно ей хотелось сделать это! Она оторвалась от него, но он снова притянул ее к себе. Не открывая глаз, не спеша, он поцеловал ее, потом, подождав мгновение, пробормотал:

— Так я и знал. Это всего лишь сон.

— Это не сон, — прошептала она.

Лукас приоткрыл глаза.

— Где я?

— Дома.

— Дома, — эхом откликнулся он и снова закрыл глаза. — Мне нравится этот сон. Пусть он продолжится.

— Как пожелаете.

После этого случая процесс выздоровления пошел скорее. Татьяна проводила с Лукасом почти все время, однако теперь, когда он пришел в себя, стала осторожнее, стараясь, чтобы ее поведение не выходило за рамки приличий, по крайней мере в то время, когда он бодрствовал.

Мало-помалу Лукас рассказал Татьяне о том, что с ним произошло. Он прибыл в Париж сразу же после того, как в столицу вошли вооруженные силы союзников, и немедленно отправился в посольство к лорду Уиллоуби. Тот не отказал в помощи, но он был очень занят проблемой военнопленных и другими более важными вопросами и посоветовал навести справки в русском посольстве, куда Лукас и направился. Однако по дороге неизвестный человек ударил его ножом в грудь.

— Какой ужас! — воскликнула Татьяна. — Ты его разглядел?

— К сожалению, нет — он напал сзади.

— Кто бы это мог быть?

— Да кто угодно — вор, голодный крестьянин, просто сумасшедший. Весь город похож на сумасшедший дом. Там то и дело кого-то убивают — то ударом ножа, то выстрелом.

— Ты обращался в больницу?

— Больницы переполнены ранеными. Я отправился в гостиницу, где прямо на глазах у одного из старых приятелей адмирала упал, потеряв сознание. Он-то и отвез меня на корабль, направлявшийся в Дувр… А теперь всего лишь один вопрос: что заставило тебя написать последнее письмо?

Такого Татьяна не ожидала. Она-то думала, что Лукас спросит ее о поцелуе или о том, почему она оказалась в Сомерли, хотя писала, что собирается в Лондон.

— Дело в том, что… — начала она, не зная, что сказать дальше. В ее голове промелькнула дюжина вполне правдоподобных вариантов ответа. Она все еще не могла решить, на каком из них остановиться… — Видите ли, у вашей матушки возникли кое-какие подозрения относительно того, что я будто бы… добиваюсь вашей благосклонности.

— И эти подозрения оправданны?

— Нет! — с неожиданной горячностью воскликнула Татьяна. — Я сказала ей, что ничего подобного у меня и в мыслях не было, но она назвала меня… всякими ужасными словами и, уезжая в Лондон, приказала оставаться здесь в компании конюхов, так как это, по се мнению, самое подходящее окружение для меня.

— И поэтому ты написала такое письмо?

— Слова, которые я не осмелилась показать графине, — это всего лишь ошибка, потому что вы — это вы, а я — это совсем другое.

Лукас взглянул в открытое окно, за которым в свете восходящего полумесяца шевелились на ветерке покрытые свежей листвой ветви ивы.

— Почему ты подчинилась ее воле?

— Графиня сказала мне, что вы поехали в Россию, чтобы выяснить мое происхождение, и никогда не женились бы на мне, не узнав, кто мои родители. Еще она сказала, что в таких обстоятельствах я могу рассчитывать только на роль любовницы.

— Разумеется, тебе эта роль не подходит… — полувопросительно произнес Лукас.

Она покачала головой.

— Я согласилась бы с радостью. Более того, я была бы счастлива.

— Зато я не согласен и хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Нет.

Он стукнул кулаком по постели, перепугав Беллерофона.

— Что за несносная девчонка! Тебе хорошо известно, что я ни во что не ставлю мнение света!

— Вот как? А мне известно, что с минуты на минуту может приехать ваша матушка — она заставит вас внять доводам рассудка. Лучше я пришлю Тимкинса перевязать вашу рану. Потому что очень устала и хочу спать.

— Татьяна! — Лукас крепко держал полу ее пеньюара.

— Нет, милорд!

Он оттолкнул ногой разделявший их столик, притянул Татьяну к себе и нетерпеливо, страстно поцеловал. Губы его были горячи, как раскаленное клеймо.

— О, Лукас! Не надо…

Раскрыв ворот пеньюара, он принялся покрывать поцелуями ее плечи и шею. Под страстными поцелуями ее сопротивление таяло, как снег под лучами полуденного солнца.

— Милорд! — Она все еще пыталась остановить его. — Прошу, не заставляйте меня…

Он отпустил ее так неожиданно, что Татьяна, пошатнувшись, вынуждена была ухватиться за косяк двери.

— Заставлять тебя! Скажи мне откровенно — ты не любишь меня? Если это правда, я никогда больше не прикоснусь к тебе.

— Я… — Она не находила слов. И куда подевалась ее хваленая сила воли?

Лукас улыбнулся:

— Разве я не предупреждал тебя однажды, что не следует бросать вызов человеку, которому нечего терять? — Он развязал поясок на ее пеньюаре. Ночная сорочка из тончайшей хлопчатобумажной ткани, отделанная кружевом, не скрывала розовых сосков. С непостижимым терпением Лукас расстегнул одну за другой крошечные костяные пуговки, потом склонил голову и прикоснулся губами к ее груди.

Татьяна тихо охнула, испытав ощущения, от которых голова ее закружилась сильнее, чем от шампанского.

Лукас нетерпеливо обласкал языком сначала один розовый сосок, потом другой. И девушка чуть не потеряла сознание от удовольствия.

— Ты пахнешь розами.

— Это мыло, которое мне дала миссис Смитерс, — честно сообщила она.

— Нет, это ты. — Он приподнял ладонями нежные округлости грудей, пощипывая соски кончиками пальцев. Раздвинув языком ее губы, он проник внутрь, исследуя, пробуя внутреннюю поверхность, вторгаясь глубже и вновь отступая, повторяя языком движения своих бедер. Татьяна подчинилась его натиску, прижалась к нему всем телом, не думая больше о том, кто она и кто он. Лукас однажды сказал ей, что она предназначена для чего-то большего. Теперь она знала, что предназначена для него.

Ухватившись за подол, Лукас стянул с нее ночную сорочку и застыл в изумлении, любуясь великолепием ее обнаженного тела. Он так долго смотрел на нее, что она почувствовала смущение и ей захотелось чем-нибудь прикрыть наготу, но он решительно сбросил с нее простыню, и его пальцы заскользили вверх по икрам, по бедрам, поднялись еще выше, пока он не накрыл ладонью треугольничек белокурых волос внизу живота.

— Кудряшки, — удивленно прошептал Лукас.

— Это единственное место, где вьются волосы.

— Мне нравятся кудряшки. — Он наклонился и прижался к ним губами; потом, подложив ладони под ее ягодицы, приподнял ее и крепко прижался к ней лицом, прикасаясь языком к самому сокровенному месту.

— Милорд, — задыхаясь прошептала Татьяна.

— Никогда больше не называй меня так! — Его голова на секунду приподнялась.

— Хорошо, Лукас… но ты находишься в более выгодном положении по сравнению со мной. — Он вопросительно поднял брови. — Я имею в виду…

— Ах, это? — Он торопливо сорвал с себя одежду. — Так лучше?

Она не знала, что ответить. Его орудие любви гордо возвышалось перед ее глазами. Она робко прикоснулась пальцем к его гладкой, округлой головке и тут же почувствовала, как содрогнулось тело Лукаса.

— Я не сделала тебе больно?

— Боже милосердный! Сделай так же еще разок!

Успокоенная, она обхватила ладонью символ его мужественности, и Лукас вздрогнул, как вздрагивал обычно Бел-лерофон, когда она почесывала его за ухом. При этой мысли Татьяна фыркнула.

— Чему ты смеешься?

— Оказывается, мужчины похожи на собак…

— Животные. Все мы одинаковы. — Его пальцы тем временем поглаживали кудрявый треугольник, отыскивая горячее, влажное средоточие ее женственности.

— Лукас! Любовь моя… — Татьяна раздвинула колени, и его член оказался внутри ее тела. Она судорожно глотнула воздух. Он был такой огромный, такой мощный!

Вторгшись в ее тело, Лукас помедлил в нерешительности, и она прижалась к нему, желая раствориться в нем, стать с ним одним целым.

— О, дорогая, видит Бог, я не могу больше сдерживать себя!

Но Татьяна этого и не хотела. Что бы ни означал этот танец, который он исполнял в безумном ритме, она была намерена позволить ему станцевать его до конца. Его броски внутрь ее тела участились и стали глубже, и она вдруг почувствовала ответную реакцию своего тела, горячую волну желания, захлестнувшую все ее существо.

— Лукас, — с трудом переводя дыхание, шепнула она, — что это?

Он на мгновение остановился, с гордостью глядя на нее сверху вниз.

— Любовь. Настоящая любовь… — Пробормотав эти слова, он снова опустился на нее и еще ускорил темп, пока ей не показалось, что сама душа ее взмыла выше, чем фейерверки на празднике у принца-регента.

Потом они вместе вернулись на землю. Татьяна долго лежала не двигаясь, прислушиваясь к тяжелому дыханию Лукаса, с радостью ощущая на себе вес его тела. Ее вдруг охватил страх: что с ним? Почему он лежит без движения? Господи, наверное, она его окончательно доконала! О чем только она думала?

Он застонал, подтвердив ее опасения.

— Хочешь, я дам тебе кларета? — прошептала она.

Лукас вдруг рассмеялся.

— Силы небесные! А что в ответ я должен дать тебе? Хочешь все королевские регалии?

Несколько успокоившись, она провела пальчиком по его небритой щеке.

— Я испугалась, что окончательно убила тебя.

— Так оно и есть. Но не сомневайся, я быстро оживу снова. — Он перекатился на спину и лег на подушки.

— И все же мне кажется, что немного кларета… — Потянувшись к столу, Татьяна хотела взять бокал, но Лукас в это время протянул руку к ее щеке и нечаянно опрокинул бокал. Вино, выплеснувшись, расплылось пятном на белой простыне.

Татьяна поднялась на колени и стала промокать пятно подолом ночной сорочки.

— Ах, какая я неуклюжая — испортила твою постель!

— Вернее было бы сказать: ты ее освятила. — Лукас приподнялся и, спустив ноги с кровати, сел. Татьяна, замерла, заметив еще одно красное пятно.

— Это не кларет, — прошептала она.

Он взглянул туда, куда указывала она, и по его лицу расплылась удовлетворенная улыбка.

— Нет, это не кларет. Это символ твоей девственности.

— Моей… — Она покраснела. — Но ведь так оно и должно быть. Ты как будто удивлен?

Он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.

— Я не удивлен, любовь моя, я обрадован. Ты ведь была помолвлена с Петром…

— Ну да, и обнималась с ним под соснами!

— Для меня это не имеет значения. Никакого.

За закрытой дверью раздался унылый вой Беллерофона.

— Бедняга, — пробормотал Лукас, целуя Татьяну. — Я непременно должен найти ему подружку.

— Может быть, одного из спаниелей твоей матушки?

— О нет. Подружка должна быть той же породы. — Он почувствовал, как напряглась Татьяна. — Полно, как ты можешь! После всего, что было между нами… — Его слова снова прервал вой под дверью. — Пропади пропадом этот пес! Где черти носят Смитерса, почему он не уведет его отсюда?

— Я сама. — Татьяна потянулась за своим пеньюаром.

— Оставайся на месте. Это все же мой пес, хотя ты, кажется, считаешь его своим.

Когда Лукас встал с кровати, Татьяна заметила, что он уже полностью восстановил свою мужскую мощь. Она лежала на спине, заложив руки за голову, и думала, что он прав. После всего, что произошло между ними, ей больше нечего опасаться.

Лукас открыл дверь, и Беллерофон немедленно ворвался в комнату. Подпрыгнув, он в диком восторге лизнул хозяина в лицо, а потом вскочил на кровать. Татьяна фыркнула, но, заметив чью-то тень в коридоре, снова потянулась за пеньюаром.

— Имею четь оповестить вас о прибытии ее светлости вдовствующей графини, — послышался предельно почтительный голос Смитерса. — Может быть, вам будет удобнее, милорд, увидеться с ней немного позже?

Глава 23

— Черт побери! — выругался Лукас, хватая свой халат.

— Сынок, дорогой! — Графиня, отстранив рукой дворецкого, появилась на пороге комнаты. — Я выехала немедленно, как только услышала о происшедшем. Еще никогда в жизни мне не было так страшно! Мой бедный дорогой мальчик, я боялась не застать тебя в живых!

— Ну, полно, полно, мама, — приговаривал Лукас, пытаясь вытеснить ее за дверь, пока Далси не заметила, что он не один. Какое счастье, подумала Татьяна, получив наконец возможность надеть пеньюар. Может быть, ей каким-то чудом удастся проскользнуть мимо них незамеченной и куда-нибудь спрятаться?

— Ножевая рана! — Далси, плача и смеясь одновременно, упала сыну на грудь. — Ах, Лукас, разве я тебя не предупреждала, что рыскать в такое время по Европе означает напрашиваться на неприятности? И все ради этой маленькой крестьянки…

— Мама! — произнес Лукас таким тоном, что заставил графиню замолчать. Она отступила назад и через его плечо взглянула на кровать. Холодные голубые глаза окинули оценивающим взглядом торопливо завязанный поясок пеньюара, распущенные волосы и раскрасневшиеся щеки Татьяны. — Ты не хочешь поздороваться с нашей кузиной? — любезно произнес Лукас. — Она так самоотверженно ухаживала за мной…

— Я вижу, — презрительно сказала графиня.

— Ты видишь не дальше своего носа, мама.

— Я приехала, чтобы предложить тебе помощь и утешение, но если ты намерен заставить меня сносить оскорбления…

— Сядь и помолчи! — Лукас подтолкнул ее к креслу. — Что касается тебя, Смитерс, то ты, мерзкий любитель подглядывать, сейчас же, немедленно возьмешь эту проклятую собаку, выведешь ее из комнаты и закроешь за собой дверь, иначе я спущу тебя с лестницы.

— Слушаюсь, — торопливо ответил дворецкий. — Я задержался только для того, чтобы узнать, не нужно ли что-нибудь миледи.

— Принеси мне бренди, Смитерс.

Лукас удивленно поднял брови.

— Не слишком ли крепкий напиток для тебя, мама?

— Мне нужно выпить, — сказала Далси, снимая перчатки. — Дорога была адски утомительной; к тому же мы очень спешили, хотя теперь я вижу, что не было никакой необходимости обрекать себя на все эти неудобства. Ты, как видно, вполне оправился после раны, даже больше, чем «вполне оправился». Видя эту милую домашнюю картину, следует ли мне сделать вывод, что твоя поездка увенчалась успехом? Скажи мне поскорее, Лукас, кто она, эта загадочная девушка? Какая-нибудь незаконнорожденная дочь Наполеона?

— Черт возьми, следовало все-таки приказать Смитерсу принести кнут, — проворчал Лукас. — Но поскольку ты так мило задаешь вопрос, я тебе отвечу. Нет. Мои расспросы… — Его прервал стук в дверь. — Что на сей раз? — заорал он.

— Это Смитерс, милорд. Принес бренди.

— Поставь и убирайся прочь!

Дворецкий вошел в комнату, подал бокал графине и, наклонившись, шепнул ей на ухо:

— Если пожелаете, миледи, я с удовольствием позову стражей порядка… — Он не успел закончить фразу, потому что Лукас весьма неучтиво выдворил его вон и захлопнул за ним дверь. Потом он спокойно наполнил кларетом свой бокал и, взглянув на Татьяну, спросил:

— Хочешь выпить?

— Да, — пробормотала она.

— Держи бокал. — Он щедро налил вина из бутылки. — Ну, так на чем я остановился? Ах да, моим расспросам положила конец нанесенная мне рана.

— Весьма своевременно, — презрительно фыркнув, заметила Далси. — Похоже, что весь мир сговорился помогать этой девчонке в осуществлении ее замыслов.

— И что же это за замыслы? — с угрозой спросил Лукас.

— Заполучить тебя не тем, так другим способом. Доктор Суортли написал мне, что прописывал тебе опиумные препараты. Если было бракосочетание, ты должен знать, что клятвы, данные под воздействием наркотических средств, считаются…

— Удивительно, что я до сих пор не удавил тебя, мама.

Графиня отогнула кружевную оборку, обнажив стройную шею.

— Можешь приступать — даже это не будет больнее, чем подобный мезальянс.

— Для твоего сведения, я действительно предложил мисс Гримальди выйти за меня замуж.

… Далси без сил откинулась на спинку кресла.

— Та-ак, кажется, подтверждаются самые худшие мои опасения. Мы разорены!

— Она мне отказала.

Графиня долго молчала, потом встрепенулась; ее хорошо ухоженное лицо сморщилось, губы сложились в недовольную гримасу, глаза прищурились. Она медленно повернулась к Татьяне.

— Ты ему отказала? Отказала моему сыну? На каком основании?

Тут уж Лукас не выдержал и расхохотался. Даже Татьяна, хотя она и струсила, не смогла удержаться от улыбки — слишком забавно было видеть внезапный переход графини от ужаса к возмущению…

— На том основании, — наконец ответил Лукас, — что она, якобы недостаточно хороша для меня.

— Вот это абсолютно правильно! — Далси одобрительно кивнула. — Я беру назад все, что говорила о тебе, дорогая девочка. Совершенно ясно — ты знаешь свое место.

Лукас подошел к кровати и обнял Татьяну за плечи.

— Но я люблю ее — всю и навсегда — и хочу, чтобы она стала моей женой. Мне было бы приятно, если бы ты приветствовала ее вступление в нашу семью, хотя в общем-то твое одобрение не требуется. А ее я заполучу не одним, так другим способом. — Его пальцы погладили щеку Татьяны.

— Но ведь она тебе отказала! — напомнила графиня с настойчивостью утопающего, который хватается за соломинку.

— Это потому, что она боится оскорбить тебя.

— И она права! Прояви же благоразумие, дорогой мой мальчик! — Далси заломила руки. — Как бы я хотела, чтобы адмирал сейчас был рядом со мной! Когда-то ему удалось вырвать тебя из когтей этой Иннисфорд!

— И слава Богу, что он это сделал. Моя судьба — вот она, здесь. — Лукас наклонился и поцеловал Татьяну в губы, потом с вызовом взглянул на мать. — Ты дашь нам свое благословение?

Графиня печально посмотрела на Татьяну.

— Надеюсь, ты понимаешь, дитя мое, — в том, что я возражаю против тебя, нет ничего личного? Пока не началось все это, я больше всех гордилась тобой. Ты помогла мне вернуть в свет моего сына, и за это я всегда буду тебе благодарна…

— Достаточно благодарна, чтобы дать благословение? — нетерпеливо прервал ее Лукас.

— Просто это не то, чего я ожидала, о чем мечтала… Тем не менее я вас благословляю, хотя, как мне теперь ясно, мое благословение ровным счетом ничего не значит. — Графиня встала и взяла свои перчатки. — Теперь по крайней мере у меня будет чем заняться. Организация свадьбы — дело непростое!

— Но леди еще не приняла окончательного решения… — Лукас вынужден был прерваться, так как в дверь постучали.

— Черт возьми, — пробормотала Далси, — кто там еще?

— Это Смитерс, миледи. С доктором Суортли, который приехал, чтобы успокоить своего пациента.

— Я его убью! — прорычал Лукас. — Я убью их обоих!

Татьяна неожиданно рассмеялась.

— Я немедленно разберусь со всем этим, — заявила графиня и вышла.

Лукас приложил ладонь к щеке Татьяны.

— Ну, теперь ты согласна?

— Я не достойна…

— Это я не достоин. Черт возьми, я не вынесу, если ты откажешь мне! — Он придвинул шахматную доску и принялся расставлять фигуры. — Мы сыграем на это. Белые или черные?

— Белые, — тихо ответила она.

Игра завершилась в десять ходов. Она позволила ему сжульничать.

— Так-то вот! — удовлетворенно произнес Лукас. — Все по закону. Мы с тобой помолвлены.

Татьяна дрожащими руками снова расставила на доске фигуры.

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — невеста по сравнению с девицей может допускать определенные вольности.

Она кивнула:

— Графиня ознакомила меня с ними. Невеста может выезжать на прогулки с женихом в открытом экипаже, может ужинать с ним в общественном месте без сопровождающей дамы, может отказывать на балу другим джентльменам, и они не должны обижаться на это.

— Если бы ты не отказывалась танцевать с другими, я бы наверняка обиделся. Но я имею в виду другие вольности.

— А есть еще и другие? — наивно спросила Татьяна.

— Конечно. Разве мама не говорила тебе, что невесте вполне допустимо сидеть на коленях у своего будущего мужа в его спальне?

— Уверена, что не говорила.

— Но это так, клянусь тебе. Если не веришь мне, спроси леди Шелтон.

Татьяна фыркнула:

— Я немедленно напишу ей письмо. Может быть, есть и другие вольности, о которых ее следует расспросить?

Лукас ухмыльнулся:

— Конечно, есть. Иди сюда и сядь ко мне на колени, а я расскажу тебе о них.

Она медленно приблизилась к нему.

— Тебе нужно лежать в постели…

— Об этом мы тоже поговорим. — Он привлек ее к себе, усадил на колени и крепко обнял. — Кстати, жениху позволительно поцеловать свою невесту.

— Целомудренным поцелуем, — уточнила Татьяна. — Графиня упоминала об этом.

— Значит, целомудренным? Вот так? — Лукас чмокнул ее в щеку, и она благонравно отодвинулась от него. — Или по-другому? — Он поцеловал ее в губы с такой страстью, что у нее перехватило дыхание.

— Ах, милорд…

— И еще: невеста должна обращаться к жениху только по имени, без всяких титулов и, уж конечно, не должна называть его «кузеном».

— Постараюсь запомнить это.

— Постарайся обязательно. — Он снова поцеловал ее. Она ответила ему столь же страстным поцелуем.

Лукас чуть переместился в кресле, еще крепче прижал ее к себе и с нежностью обвел языком ее чуть приоткрытые губы. Потом его язык вторгся внутрь ее рта. Татьяна, смакуя новые ощущения, обвила руками его шею и, охваченная новым для нее страстным желанием, подумала, что если он сейчас остановится, она наверняка умрет.

— О Боже, любовь моя! Что ты со мной делаешь? — услышала она.

— Целую тебя так же, как ты целовал меня. Разве это не дозволено делать невесте?

— Спроси у леди Шелтон. — Лукас поймал губами ее ухо и обвел языком ушную раковину. Это ей понравилось, особенно потому, что одновременно его дыхание участилось и стало прерывистым. Он нащупал руками поясок ее пеньюара и развязал его. Распахнув пеньюар, он прижался губами к ее шее, и Татьяна вздрогнула от удовольствия. Дюйм за дюймом он раскрывал пеньюар, покрывая поцелуями каждый новый открывшийся участок ее тела. Губы его добрались до ее груди, пальцы прикоснулись к напрягшимся соскам.

— Я уверена, что леди Шелтон… — начала Татьяна.

— Не забудь после спросить у нее, — сказал он и поймал губами сосок. — Боже правый! Ты восхитительна на вкус! — Его язык обласкал по очереди каждый розовый сосок, и Татьяна окончательно потеряла голову от желания. Наслаждаясь щедрыми ласками, она, ухватилась за плечи Лукаса и негромко постанывала, чувствуя, как нетерпеливо напряглась его плоть.

— Я не могу ждать! — Она потянулась к нему, но он отвел ее руки.

— Остановись. Не искушай меня.

— Я тебя искушаю? Не ты ли сам провоцируешь меня? — Она снова потянулась к нему, но он приподнял ее тело, заставив принять менее соблазнительную позу.

— Я вела себя слишком дерзко, — смущенно прошептала она. — И наверное, оскорбила тебя…

— Оскорбила? — Он рассмеялся, насколько это позволило ему тело, скованное желанием. — О нет, любовь моя. Просто в отличие от шахмат некоторые игры нельзя продолжать бесконечно.

— Я желаю закончить эту игру.

— Я тоже. — Он поцеловал ее очень нежно, едва прикоснувшись губами. Но даже этого прикосновения было достаточно, чтобы вновь возбудить страстное желание, которое заставило его остановиться. Он прикрыл пеньюаром ее грудь. — Даже без леди Шелтон ты понимаешь, что есть вольности, которые не следует допускать.

— Я не понимаю, — прошептала она.

— Петр, наверное, не раз просил тебя позволить заняться с тобой любовью? Но ты не позволяла, не так ли?

— Я никогда не позволила бы этого до свадьбы! — сказала Татьяна и покраснела, осознав смысл своих слов.

— Значит, ты понимаешь, что помолвка и свадьба — не одно и то же.

Она опустила взгляд.

— Я упала в твоих глазах из-за того, что произошло между нами? Из-за того, что я была такой…

— Страстной? Нет. Это лишь убедило меня окончательно, что я не смогу жить, если ты не станешь моей женой. — Он кивнул на свое возбужденное естество, нетерпеливо натянувшее ткань халата. — Почти в таком состоянии, как сейчас, я пребывал с того самого дня, как впервые увидел тебя. Помнишь, как ты танцевала со мной вальс и как неожиданно я ушел? Ты разбудила во мне желания, которых я не испытывал в течение долгих двенадцати лет.

— С тех пор, как расстался с Джиллиан, — обиженно сказала Татьяна.

— Джиллиан не стоит ноготка на твоем мизинце. Если бы я действительно верил, что ты можешь ревновать к ней… — Он заметил, как на ее лице промелькнуло странное выражение. — Но ведь ты не ревнуешь, не так ли?

— Я ее выкорчевала, — прошептала Татьяна.

— Ты сделала — что?

— Я вытащила ее из земли. Тимкинсу пришлось помочь мне. Она слишком глубоко укоренилась.

Он на мгновение озадаченно застыл, глядя на нее. Потом запрокинул голову и расхохотался — громко, весело, от души, как любила она.

— Молодчина! Мне нужно было поступить так много лет назад! А что ты сделала с ней потом?

— Выбросила в компостную кучу. — Она поморщилась. — Трудно поверить, но даже это ее не убило. Пришлось разрубить ее на мелкие кусочки и сжечь их. Прости меня. Я знаю, как ты дорожил этим кустом.

Он усмехнулся:

— Жаль, что я не видел. Интересно, что сказал Тимкинс по поводу этого акта вандализма?

— По правде говоря, это была его идея — сама бы я, наверное, никогда не решилась.

Он снова расхохотался.

— Значит, вы устроили заговор? Пожалуй, я удвою ему жалованье. Нет, утрою.

— Ты действительно не сердишься?

Он поцеловал ее в губы.

— Разве могу я сердиться на тебя?

— Ты говоришь неправду, потому что почти всегда на меня сердишься.

— Нам никогда не будет скучно вместе, — сказал он и обнял ее за талию, но сразу же поспешно убрал руку. — Увы, я принял решение. До бракосочетания я не поддамся своим низменным инстинктам.

— Почему? — с сожалением спросила она, игриво перебирая волосы на его груди.