I

Снегопад

Она опаздывает, и он сидит за столиком один. Не успел головы поднять, и в это мгновение она видит его, словно впервые. Старик, на руках и на шее бурые пятна, но глаза по-прежнему красивы. От этого ему неловко: лучше быть не столь привлекательным и потому менее заметным. Его любимый столик, его любимый бар, — сторонний наблюдатель догадался бы, глядя, как он сидит. Его излюбленное место, где официантки уговаривают его поесть, ну же, Лоренс, закажите что-нибудь, а таксисты отвозят домой со скидкой.

— Анна, — говорит он, и она его целует. Не как обычно, а по-родственному.

— Как ты?

— С тобой гораздо лучше.

Два полных бокала уже готовы и ждут. Холодное сухое белое. К своему он не прикасается, ждет, пока она снимет пальто, сядет. Он вроде продрог, хотя в баре тепло.

— Ты опоздала.

— Прости, я пыталась позвонить. Ушла с работы, как только смогла, — улыбается Анна, но он уже машет рукой, вежливо, но раздраженно, будто извинения легковесны и противны ему, как сигаретный дым из соседней кабинки.

— Работа. И как работается, по нынешним временам?

— Ну, ничего не изменилось. — Она прислоняется к стене, обитой кожей. — Сам знаешь, как это бывает.

— Отвратительно. Бедная моя протеже, — говорит Лоренс. — Я тебе рассказывал, что мне все еще снятся кошмары?

— Не рассказывал, — отвечает она, будто он шутит. Смотрит на него и понимает, что он серьезен. Разве что чуточку смущен.

— Не работа. Я хочу сказать — работа само собой, но здание, место. Ее Величество Центральная Налоговая служба. Говорят, давным-давно был лабиринт, где дорога вилась меж слепых стен и разветвлялась на тысячу коварных троп.

— Да ладно. Не все так плохо.

— Лишь потому, что дорога приводит к тебе. Но теперь ты здесь. Теперь ты здесь, и нам есть что отметить. Есть за что выпить. Я хочу поздравить тебя.

— С чем?

— С твоим замечательным новым клиентом… Мистером Джоном Лоу. С чем же еще? — Он сияет от гордости. — Думала, я не узнаю? Я тебя удивил или поразил?

— Поразил, конечно.

— Обманщица. Можешь улыбнуться. За твоего клиента, твою карьеру и за Джона Лоу, Криптографа.

— За Криптографа.

Они поднимают бокалы. Она не удивлена; не так, как он надеялся. В конце концов, поиск информации — жизнь Лоренса, или часть его жизни — на вопрос, чем он занимается, он, как правило, отвечал «работаю с информацией». Ее удивляет, что он так счастлив. Целый день ждал разговора с ней. Это написано у него на лице.

Она смотрит, как он пьет: осторожно, едва пробуя вино. Шабли двадцать первого века. Он делит сутки, выпивая по бокалу в час от полудня до полуночи. Вино Клепсидры.

— Ладно, сдаюсь. Как ты узнал?

— У меня по-прежнему есть источники. Что ты о нем думаешь?

— Пока ничего.

— Да неужели?

— Расследование еще не началось. Я с ним даже не встречалась.

— Но у тебя есть его досье, ты все о нем знаешь, не так ли? Конечно, знаешь.

— Твоя школа.

— Моя. — Он опирается на спинку сиденья. — Я мог бы помочь… Ну-ну, я понимаю, когда меня не хотят. Но если понадобится совет, ты знаешь, где меня найти. Видишь ли, я немного ревную.

— Я буду иметь тебя в виду, — говорит она и делает глоток.

Ее волосы влажны и холодны, она ощущает вино в горле, жар кожи, тепло комнаты. Так бывает, когда на тебя смотрят: все чувства обостряются. Во взгляде Лоренса — внимание и желание, но она знает его слишком давно, чтобы удивляться его вожделению.

— Необычный клиент мистер Лоу. Очень богатые люди не похожи на прочих смертных, или так нам кажется. На прочих смертных, вот именно. Он еще не знает?

— Не думаю.

— Тогда я ему сочувствую.

— Сочувствуешь? Звучит безжалостно, — говорит она. Затем, подумав, прибавляет: — У тебя выходит, что я жестокая.

Смех в соседней кабинке. Анна оглядывается. Из бара открывается вид этажей на шестьдесят. Дождь снаружи едва моросит. Чистое небо над Вестминстером и Лондоном, над серым серебром и золотом.

— Знаешь, — говорит Лоренс, возвращая ее с небес на землю, — в свое время я пришел к заключению, что существует только два типа налоговых инспекторов. Неудачливые полицейские и обанкротившиеся биржевые маклеры. У тех и других есть причины быть жестокими.

— И к какому же типу отношусь я? — спрашивает она, потому что он ждет вопроса. И Лоренс улыбается благодарно — потому что она догадалась, и нежно — потому что выпил и вспоминает время, когда они были больше или меньше, чем друзья.

— Ты? — переспрашивает он, глаза его светятся. — Моя дорогая Анна. Иногда ты вообще не похожа на инспектора.

Он идет к машине медленно, машет рукой, словно только что выиграл золото, и уезжает. Анна едет домой, ощущая на губах вкус хорошего вина. Она слегка пьяна, но это почти незаметно; кровь бежит чуть быстрее. Но так всегда. Это как воспоминание о Лоренсе, о том, кем он был. Потому она с ним и встречалась.

Уже за полночь. Дождь вымыл улицы. Толпы людей, уставших, но не удовлетворенных, собираются в неоновом свете. Ночью легко влюбиться в Лондон, думает Анна, когда все лучшее на свету, а худшее скрадывает сумрак. Столица Денег, называют его теперь, будто не людьми полон город, а чем-то совсем другим. Синтетикой, металлом, контрактами.

Только в предместьях она увеличивает скорость почти до предела. Она бодра, но знает — эта бодрость легко обращается в сон. Она включает радио. Музыка гонит ее вперед, продираясь сквозь помехи и промежуточные радиостанции.

Хотелось бы ей рассказать Лоренсу больше. Было время, когда первое, что приходило ей в голову, — обратиться к нему за советом. Но теперь она подозревает — инстинкт инспектора говорит ей, — что с Лоренсом не стоит делиться секретами.

А мистер Лоу — настоящее хранилище тайн. Криптограф, зовут его люди, или Кодер, не доверяя ему, но исподволь восхищаясь. В конце концов, на дворе новое тысячелетие, теперь недопустимо восхищаться богатством. Но Лоу возбуждает в людях восторг и подозрения, как никто другой; такой силы, что недоступна пониманию Анны, и это следует изменить. Ей придется понять своего клиента. Правило номер один: информация — главное оружие инспектора.

Она уже почти дома. Два квартала на восток, пять на север. Она сворачивает на знакомую дорогу. Деревья и уличные фонари устроили шествие света и тени. В машине тепло и темно, как в голове.

Ее работа по-своему проста. Анна считает, сколько стоят люди. Они часто скрывают свою стоимость, и чаще всего — от самих себя. Не очень-то приятно смотреть, как твою жизнь сводят к бухгалтерскому балансу. Не раз и не два, годами Анна допрашивала клиентов, настолько испуганных или разъяренных, что они забывали факты своей биографии: возраст или день рождения, имена мужа и детей. Она ждала ответа, а они сидели, уставясь на нее, онемев от собственной тупости. Не потому, что боялись потерять деньги, думала Анна, но от неизбежности подсчета. Неумолимого перебора дней.

Некоторые клиенты выглядят виноватыми, даже когда им нечего скрывать. Они смотрят на Анну, словно ожидая, что она просветит насквозь их счета, будто врач рентгеном, и найдет недостачу. Другие отождествляют ценность с ценой, деньги с успехом и считают себя неудачниками. Анна не верит в эту теорию. Она видела слишком много денег. Она не хотела денег, не стремилась к богатству. Но с другой стороны, как сказал Лоренс, иногда она вообще едва ли походила на инспектора.

Одиннадцать лет прошло с тех пор, как она пришла работать в Налоговую службу. Она уже не вспомнит всех своих клиентов. Сначала забываются имена, потом лица, это неизбежно. Жизни остаются с нею дольше. Но когда она работает хорошо, на некоторое время клиенты становятся ближе: даже самые сложные клиенты, самые богатые и неприступные. Она знает, о ком они думают, думая о деньгах. Чтобы понять богатых, считает Анна, нужно узнать, ради кого они богаты.

Иногда только для себя. Чаще для детей, которых они собираются завести или собирались. Некоторые клиенты говорят лишь о людях, предрекавших им провал, о тех, кто считал, что у них ничего не получится. К таким клиентам деньги стекаются холодными сладкими каплями.

Иногда клиенты представляют себе кого-нибудь незнакомого. Сияющую женщину в ярком платье на яркой улице. Того, кем хотят обладать или быть. Или умершего. Умершие тоже бывают. Но кого-нибудь Анна всегда находила.

Она раздевается в темноте. Одежда пахнет кислой сыростью города. Тусклый свет уличного фонаря. В зеркале она ловит свое отражение. Силуэт бедер, тело, тень волос.

Ее зовут Анна Мур. Ей тридцать шесть лет, родилась в прошлом тысячелетии. Инспектор категории А2. Это значит — она хороша в своем деле, одна из лучших, так ей говорят люди, так они говорят.

Люди склонны противопоставлять любовь и деньги. Анна теперь в это не верит. В итоге и любовь, и деньги изливаются на других. Деньги возникают из алчности или щедрости. И алчность, и щедрость — свидетельства любви.

В этом секрет. Не в том, что ей известно, а в том, что она хочет знать. Ибо даже Криптограф должен мечтать о ком-то. Анна хочет знать, о ком думает Джон Лоу, думая о деньгах.

Конец октября, последние дни осени. Утром она открывает дверь и видит, что машина побелела от инея. Она упорно пытается завести двигатель. Ей никогда не нравились машины. Она говорит с ними, как с упрямыми детьми, умоляет их, как норовистых божков. Радиоприемник просыпается, исторгает спазматический взрыв музыки и тут же умирает.

Надземка в десяти минутах ходьбы сквозь сумерки. Только в третьем вагоне Анна находит место. Она достает из сумки ноутбук, кладет на колени, отправляет письмо в службу поддержки Налоговой, в авторизованный гараж, сообщает свое имя, номер и неопределенные симптомы поломки. Экран освещает лицо и ладони.

Люди говорят, она выглядит надменно. Она себя такой не ощущает. Только с виду кажется, что она надменная. Не у всех лицо отражает внутреннюю сущность. Часто люди принимают сдержанность за высокомерие. Под застенчивостью прячется мягкость.

У нее длинные волосы, черные, текучие, словно ртуть. Мать всегда утверждала, что в их жилах восточная кровь. В другое время, в другом месте на этой легенде можно было бы заработать, думает Анна, и ей нравится представлять себя восточной красавицей, это ее личная фантазия. Она хорошо одевается, дороже, чем может себе позволить. Она считает, что уже не молода. Что больше не красива, хотя люди часто ошибаются на свой счет, судят себя слишком строго, даже те, кто подсчитывает налоги в Налоговой службе.

Перед самым рассветом поезд останавливается между станциями. Мотор постепенно затихает в утренней мгле. Вагон за вагоном погружается в темноту, словно жемчужины скользят с изогнутой нити.

Шелестит тревожный шепот, но в эти часы никто по-настоящему не жалуется. Выбирая между тишиной и офисом, люди согласны на тишину. Напротив Анны мужчина с лицом юриста дремлет возле девушки с руками танцовщицы.

Мотор снова рокочет, набирая обороты. Анна прислоняется к окну. Стекло холодит щеку. Деревья снаружи очерчивают рельеф ландшафта. Каждая минута светлее предыдущей.

Несколько человек достают мобильные телефоны. Разговаривают негромко, словно боясь кого-нибудь разбудить. Мулат напротив зовет Мириам. Девушка с руками танцовщицы говорит с Джоном. Анна внимательно слушает. Она всегда слушает других. Подслушивать — привычка инспектора, думает она. И мужчина, и женщина говорят одно и то же: все и ничего. Мы в поезде. Подождите немного. Скоро увидимся. Мы любим вас, любим вас. Любим вас.

Ее коллеги прибыли раньше нее. Карл, и Дженет, и мистер Германубис, все трое на одной парковой скамейке на Лаймбернер-сквер: как три птицы на ветке, суд присяжных из трех обезьянок, две подозрительно косятся на прохожих.

Подозрительность эта и строгие, темные, чуть старомодные костюмы выделяют их из толпы. Они ведь Инспекторы Ее Величества. Они владеют фактами. Они видели, как лгали клиенты, от которых этого никто не ожидал, они ждут от людей худшего — даже друг от друга; и у них есть на то основания: познали богатство, не обладая им, познали ложь, раскрывая ее. Они не доверяют людям.

Есть два типа инспекторов, говорит Лоренс, однако в зависимости от того, что он пил, Анна слышала о трех или четырех. Если три, то эти трое находят подсчет чужого богатства пыткой, искушением или испытанием. Четвертая категория — те, кто получает удовольствие от расследования. Анне нравится думать, что все ее коллеги относятся к четвертому типу. Только удовольствие они получают разное. Один карающее, другой порочное, третий искупительное.

Они подвинулись, освобождая ей место. На станции она купила себе кофе, и теперь он взбодрил ее, как и их болтовня. Мистер Германубис поднимается и бормочет «до свидания», словно сообщает дурную весть. Толпа течет мимо Верховного Королевского Суда, дилеры и брокеры в одинаковых серых костюмах. Будто маскируются, отстраненно думает Анна. В тени известковых стен они, наверное, просто растворятся.

— Посмотри на них, — говорит Карл. — Мальчики из коробки.

— И девочки тоже. — Дженет Салливан, голос тихий — безразличный.

— Я бы так не сказал. — Карл ставит чашку с чаем на скамейку между ними. Берет портфель, щелкает замком, достает четыре идеально завернутых сэндвича. — Все они — просто оффшорные счета.

Он раздает сэндвичи. Они едят благодарно, неловко, в чуть напряженной тишине. Салливан — высокая женщина с маленькими глазками, вспыльчивая, и — внешность этого почти не скрывает, — с цепким безжалостным умом. У Карла мелкие кудряшки, точно каракуль, и волевое лицо. Анне кажется, он похож на семита, араба или еврея, хотя она никогда его не спрашивала. Их связывает работа, дружбе здесь нет места. Для дружбы их отношениям недостает доверия и надежды. Она знает, что, войдя в здание Налоговой, все трое станут конкурентами. Но до тех пор — сегодня и каждое утро — они партнеры.

Клерки проходят мимо. Все они молоды; их начальники, более успешные, приедут позже, на машинах, в подземные гаражи. И у всех этих клерков отсутствующие лица — они думают о деньгах. Анне знаком такой взгляд. Мысли о богатстве заполняют пустоту внутри. Наркотический коктейль. Две части страха, одна часть удовольствия.

Они думают о безопасности и независимости, о власти и наслаждении. Мечтают о персональной парковке и представляют себе запах новой машины. Теплую кожу, следы на песке, сады в изумрудах, музыкальный пассаж, дождь на стекле, вкус чьих-то губ, вкус вина. Они думают о ком-то. Их лица — будто каменные стены окружающих зданий.

— Гнать на пять, — говорит Салливан, — десять желать, о пятнадцати мечтать.

— Что это значит? — спрашивает Анна, и Карл харкает, трясясь от смеха. — Дилеры так говорят. Пять миллионов обеспечивают исполнение базовых желаний. Два дома, чистенькие детишки и стенной шкаф размером с гостиную. Все рассчитано. Они все к этому стремятся. — Салливан критически разглаживает складку на юбке. — Пора бы уже знать.

— А когда десять?

— Получают бесплатную юбку из пальмовых листьев и неделю на Гавайях. Откуда мне знать? Ладно, я пойду. Карьеру делать, людей пугать. Внушать страх и отвращение.

— Ранняя пташка, да? — Карл щурится.

— Точно. Залечу повыше и нагажу тебе на голову. А потом посмотрю на тебя.

— Не выйдет, если я замечу тебя первым.

Они смотрят, как Салливан идет к Налоговой. Анна допивает кофе. Утро обещает быть ясным. С деревьев облетают мелкие красные листья, собираются под скамейкой, будто конфетти. Над головой плывет дирижабль, вращаясь под бризом с реки, буквы на нем величиной с дом:

— Итак, — произносит Карл, и Анна оглядывается. Наедине с Анной его голос меняется. Теперь он пытается выглядеть участливо. Она хорошо его знает. Ему что-то нужно.

— Что — итак?

— Да ничего. Просто разговор поддержать. — У него хватает приличия скорчить обиженную мину. Анна ждет продолжения. Терпение — не его конек, надолго его не хватит. — Итак, люди говорят, ты вытянула большого клиента. Рада, небось. Лакомый кусочек — такой клиент. Большие возможности. Полезное знакомство. Когда вы встречаетесь?

Она проглатывает последние крошки идеального сэндвича. Непонятно почему вспоминает о Лоренсе, хотя, насколько ей известно, никаких общих дел у него с Карлом не было. С тех пор, как старик ушел на пенсию, они даже не общались. Кроме того, в Налоговой хватает людей, готовых языки чесать.

Придется с этим смириться. В ней поднимается тихий, чистый гнев. Первый за сегодня.

— Скоро. Хотелось бы, по крайней мере.

— И Налоговая получит свое. Надеюсь, ты хорошо подготовилась. С ним будет непросто.

— Ты с ним встречался?

— Не то чтобы. Он ни с кем не встречается. Я хочу сказать, с его состоянием допустимо уже не быть славным парнем. Нет нужды облегчать людям жизнь.

— Завидуешь?

— Конечно, завидую, — спокойно говорит он, подняв к лицо к солнцу. — Дело не в этом. Обо мне не волнуйся, волнуйся о нем. Иначе утонешь, не поняв, как далеко заплыла.

— Мне уже страшно.

— Смейся-смейся, пока можно.

— Может, скафандр захватить?

— Лучше бикини. И я помогу тебе выбрать, если хочешь.

— Спасибо, я справлюсь. Послушай, это просто случайное расследование. С его счетом все в порядке, — лжет она. — Я там провожусь месяца четыре.

— Ну, как скажешь. Но для случайного расследования слишком крупный клиент.

— Такой же, как все остальные. О чем ты думаешь?

— Ни о чем. — Он смотрит на нее, что-то прикидывая. — И все-таки тебе может понадобиться помощь.

— Чья помощь?

— Ну, две головы лучше, чем одна, особенно если одна из них — моя.

Она невольно смеется. Карл мрачно глядит на нее поверх чашки:

— Что?

— Вряд ли.

— Ясно. Почему?

— Не думаю, что мы сможем работать вместе, — говорит она. И думает: это еще мягко сказано. — И мои клиенты — только мое дело.

— Конечно, твое, конечно. Я не собирался вмешиваться.

— Конечно, не собирался. Почему ты не спросил у Совета?

Нехотя, с надеждой, он улыбается:

— Сама понимаешь. — И она сразу поняла.

— Потому что ты к ним уже обращался. Ты невозможен. И что они ответили?

— Велели спросить у тебя.

— Хорошо. И я говорю, что мне не нужна твоя помощь. Но спасибо. Правда. Спасибо за предложение.

Она смотрит, как он матерится и отводит глаза. Она расслабляется. В профиль он гораздо привлекательнее. Заметнее черты предков. Финикиец, размышляет она, в облике выходца из южного Лондона.

— Думаешь, ты все предусмотрела. — Мускул дрожит у него на щеке. Он выглядит старше и ведет себя, как старший, но ему едва исполнилось двадцать. Он почти вдвое моложе ее.

— Карл, — говорит Анна, — Не нужно завидовать. Я не такая, как ты.

— Да, не такая. — Он склоняется к ней. — Но все к чему-то стремятся, разве нет? Гнать на пять. Ты круглые сутки работаешь с деньгами, неужели тебе не хочется их заполучить? Ты знаешь, как работает Налоговая и как она не работает. Ты не первая используешь ее методы с большей пользой, разве нет? Скажи мне, что тебя это не интересует.

— Меня это не интересует.

Он кивает. На секунду ей кажется, что он понял. Что она не такая, как он. Что ее мечты не касаются практических вещей вроде карьеры или богатства. Он снова кивает:

— Тогда ты можешь дать мне кусочек Лоу.

— Нет, даже за сотню пальмовых юбок, — отвечает она, и он откидывается на спинку скамьи, злобно улыбается.

— Ты стерва, Анна. Это комплимент, не обижайся. — Он берет портфель, щелкает замком, встает.

— Доедай, опоздаешь. Куда потом?

— Куда захочешь.

Она смотрит, как он пересекает Лаймбернер-сквер, темный силуэт растворяется в толпе. Вот люди, что мечтают о Джоне Лоу. Она думает о драйве, о страсти, о надеждах. Три слова — как три ступеньки вниз, убывающая прогрессия вожделения.

Выше по течению, в Вестминстере, начинает бить Биг-Бен, первые удары колокола приглушенно доносятся издалека, сто шестьдесят лет неизменные. Анна шепчет детский стих:

Она узнает о нем все. До мелочей. Обязательно узнает.

Люди много чего говорят о Джоне Лоу. Разумеется, далеко не все правда. Анна — инспектор Центральной Налоговой службы, сборщик налогов, а не член суда присяжных. Но невозможно не слышать, когда столько болтают.

Говорят, он шотландец. Этому она верит хотя бы наполовину. Она с ним не разговаривала, пока нет, но слышала его, и, без сомнения, были у него такие интонации, мягкость и угловатость, похожие на акцент. Сейчас почти ничто; есть же люди, которые говорят что Джон Лоу — ничто. Но Анна подозревает, что это неправда. Теперь ей кажется, что он не так прост, как чудится на первый взгляд во плоти.

Говорят, в десять лет Джон Лоу мог писать машинный код, словно кодировать научился раньше, чем говорить. Говорят, он сирота, и наследства ему хватит на всю жизнь, и еще — что он сын матери-одиночки, фабричной с острова Колл, эту женщину одно время показывали по всем телеканалам. Больше никто не получает пятнадцать минут славы — вместо этого людям остался час, которого никто не видит. Насколько помнила Анна, женщина была сурова и ничем не примечательна, за исключением глаз, очень похожих на его. Глаза Кеннеди. Фабрика перерабатывала криль. Это не новость. Анна не слышала, чтобы тогда проводились какие-нибудь генетические тесты, а теперь это уже никого не волнует.

Говорят, Лоу подсел, но люди не могут прийти к согласию, на что именно. Каждую неделю появляются статьи о том, что Лоу перебрал кокаина, найден пьяным в коридоре, смотрел запрещенную порнографию, ел запрещенную еду. А к воскресенью цитируют его телефонный разговор, где он заказывает дешевых проституток в роскошные гостиничные пентхаузы.

Никто не говорит, что он помешан на деньгах. Это само собой разумеется.

Его называют первым квадриллионером. Говорят, унция его тела дороже унции золота в 91 000 раз. Говорят, он женился на своей первой любви: папарацци представили фотографии. Говорят, что брак развалился. Что Лоу трижды клонировали. Что его мозг вырастили заново, и он научил его всему, что знал. Теперь он болтает с ним, как с попугаем. Говорят, что его сперма стерилизована. Что его жена родит его самого. Так говорят.

А еще говорят, он может взломать код. Код, ну конечно. Это важнее всего: это самое главное.

Джон Лоу — человек, который создал первые серьезные электронные деньги. Говорят, он это сделал один, в девятом номере лондонского «Савоя». Он создал идеальный код, а из кода сделал деньги, которыми стали пользоваться миллиарды людей. Он назвал эти деньги СофтГолд — Виртуальное Золото. Когда Анна пытается представить себе один, пять, десять софтов, ей в голову ничего не приходит, кроме статического электричества на мониторе, гудения проводов под дождем. Ничего нет нового в этих деньгах, за исключением кода, а код нельзя взломать.

На Бога уповаем, думает она, продираясь сквозь ритмичную рутину офиса. Эти слова печатали на американских долларах. Она вспоминает, как раньше можно было вдохнуть запах краски, пощупать бумагу в портмоне, стереть испарину с кожаных складок. Знать, что другие люди делают то же самое. Можно было почувствовать жаркие страны, коробки с сигарами, пальцы кассира в банке. Алчность и щедрость. Люди верили в бумагу, даже не веря в бога.

Всего два года прошло с тех пор, как упразднили доллар, последние бумажные деньги. Анне уже трудно представить себе, что деньги печатали на бумаге. Осязаемая валюта. Кислый запах металла, невидимые следы мочи и кокаина на старых банкнотах. Ей кажется, деньги такими и задумывались. Невидимыми.

На виртуальном золоте нет пота. На нем не остается следов человека. Но люди верят в него из-за кода, который нельзя сломать. На Код уповаем.

Приходится верить, ну еще бы, думает она. Потому что нужны деньги. Нужны, даже если ты их ненавидишь. А деньги без веры — ноль.

Ничего интересного в сплетнях нет: общеизвестные апокрифы из баров, известны каждому. Но Анна — не каждый. Она профессионал. Она владеет фактами.

Говорят, он самый богатый человек в мире. Анна знает, что это недалеко от истины. Ей известно, к примеру, что Лоу был богат еще до появления СофтГолд. В тринадцать он написал и запустил компьютерный вирус «Пандора», ущерб от которого исчислялся многими миллионами. В результате Лоу приговорили к общественным работам, и он употребил свои таланты на пользу обществу: придумал «Асфодель-9», революционную систему внедрения зашифрованной информации в генетический код цветов и растений. Текст шифра в завязи ириса. В семнадцать лет он продал патент правительству Соединенных Штатов за семь с половиной миллионов долларов.

Согласно последней справке Налоговой службы — составленной четыре с половиной года назад, — его собственность располагается в городах пяти континентов. Он единственный, у кого есть земельные владения в Антарктике — недвижимость в виде охотничьих домиков и ледяных пещер. У него есть яхта на тридцать семь кают. Некоторые каюты оборудованы так, что могут сыграть любую музыку, какую попросишь. Что угодно, просто назови. Эпохи измеряют имуществом, думает Анна, каменным, железным или кремниевым. У Лоу есть все. Он фактически живет в разных веках.

Она никогда его не видела, но знает, на что он способен. Так получилось, что она уже бывала там, где хранился его код, в чертоге, где возникали деньги Лоу, откуда отправлялись в мир. Она готовит себе ужин и вспоминает. Излагает факты дела. Одна, на столе бокал вина, тихо играет радио, старая музыка, окна темны, запотели.

Здание около Хаттон-Гарден в Лондоне. Анна помнит — дом без названия. Строение конца двадцатого века, стилизованная готика, необработанный гранит, рифленые стекла. Здание больше окрестных домов, хотя это заметно не сразу. Его скрывают деревья, толпы спешащих на поздний ланч людей, прилавки с цветами. Даже если случайный прохожий заметит дом — примет за целый квартал. Ничего примечательного. Прохожие проходят мимо, как им и положено.

Офис прячется. Каменную глыбу прорезают коридоры, служебные выходы, недоступные внутренние дворы. Мощь скрыта под обычной офисной архитектурой. Самая обыкновенная контора. Но дверь всего одна, и таблички на ней нет.

Много лет назад здание занимали Де Бирзы, торговцы бриллиантами, разорившиеся на поддельных драгоценностях. На их место пришли другие компании, с той же потребностью в неприметности и безопасности. Одно время там размещались две корпорации и восемь дочерних компаний. Теперь осталась всего одна. Называется «СофтМарк». Компания с таким именем может заниматься чем угодно — этим она и занимается. Вместо бриллиантов продает кремний. Она не просто делает деньги — она делает деньги из ничего.

В других отношениях офис мало изменился. Анна представляет внутри огранщиков алмазов, камни, необработанные, как уголь. Не так давно, как кажется, думает Анна. История ближе, когда время стремительнее. Теперь все меняется быстро. Сегодня, даже завтра кажется вчера.

Она бросает зеленые верхушки укропа в кастрюлю с арктическими речными креветками. Играет музыка. Медленно закипает вода. Анна смывает черную жирную землю с серебристой кожицы молодой картошки.

В здании семь этажей над землей и шесть в подвале. Двенадцать ярусов отданы «СофтМарк» — компьютерное оборудование и программное обеспечение, — но шестой этаж подвала вымощен кремнием. Там ничего нет, кроме этого покрытия, темного, стекловидного. Огромный подвал, несколько гектаров или акров. Эхо шагов вооруженной охраны разносится по пустым коридорам.

Анна была там лишь однажды. В такое место попасть непросто. Ее пустили туда по делам Налоговой, одну из девяти. Выдался момент, когда коллеги разговаривали между собой все сразу, и она оказалась одна.

Она присела, коснулась покрытия. Холодное и темное, но прозрачное, будто ночное окно, если смотреть с улицы. Похоже на вертиго. Она увидела свое отражение, а под ним — электронные чипы. Сотни и тысячи, маленькие, точно кусочки мозаики.

Сколько могла, она стояла и смотрела вниз. Один раз увидела мерцание — в глубине, точно монета упала в колодец. Потом начальник позвал ее, и Анне пришлось уйти.

Обо мне не волнуйся, волнуйся о нем. Иначе утонешь, не поняв, как далеко заплыла.

Анна согласна. Она может об этом шутить, но напоминать ей не требуется. Она всегда была осторожна. Ребенок в дождевике на любимой фотографии сестры; девочка смотрит, как родители катаются на коньках, неразличимые вдалеке на речном льду; женщина улыбается в камеру, — но всегда настороженно, осторожная женщина, всегда.

Интересно, Джон Лоу — такой же? Судя по ее опыту — который включает в себя опыт других людей, такова работа, — почти невозможно быть богатым и беспечным, разве что недолго. Но в фантастических историях, что рассказывают люди, Лоу более чем беспечен. Он отчаянно богат и безумен, как Мидас. Есть всего несколько самых известных его фотографий, но на тех, что видела Анна, он часто нетерпелив, изредка спокоен. Не похож на предусмотрительного человека. Не беспечность, не обязательно, но Анна видела одно и то же выражение на его лице. Беспокойство, непостоянство в узде. Похож на человека, что мог бы найти успокоение в риске.

Так думает Анна. Но, кроме того, она владеет фактами. Факт: Налоговая интересуется Джоном Лоу не случайно. Начать с того, что, будь он осторожен, никогда бы не стал клиентом Анны.

Целыми днями ее мысли вертятся вокруг него, такие громкие, что ей кажется, она их слышит. Работа как всегда, Анна встречается с другими клиентами, некоторые богаты, многие — со связями, и все очень сложные, ибо только с ней такие клиенты заговорят, если вообще заговорят; такая у нее репутация, талант ненавязчиво добывать информацию. Но теперь она работает вполсилы, и мысли бродят где-то далеко. Она хочет поговорить с кем-нибудь о Лоу, пускай хотя бы с Мартой, сестрой. Они видятся в первую пятницу каждый месяц; или с родителями, они старые, разведены, отделены от взрослых детей, ушедших в новые жизни; или с Лоренсом. Всегда и всюду Лоренс.

Те, кто мало ее знает, сказали бы, что она слишком самонадеянна. Те, кто знаком с ней лучше, сказали бы, что она принимает работу слишком близко к сердцу. Так они сказали бы, если б видели ее сейчас. Сон долго не приходит к ней. А когда она засыпает, ей снятся плохие сны.

Она опять моет молодую картошку. Глупо видеть такое во сне, думает она, и смеется над бледной картофелиной в руке.

Вода закипает. Играет старая музыка. Анна танцует, еле заметно, незаметный танец. Кто-то стоит у нее за спиной. Она не помнит, чтобы он приходил. Он рассказывает ей о молодом картофеле. Где-то на свете, говорит он, всегда растет свежий картофель.

Сколько штук тебе чистить? спрашивает Анна, и мужчина позади отвечает:

Не для меня. Сколько нужно тебе?

Она снова смеется. Мне ничего не нужно, говорит она. Я не знаю, зачем это делаю.

Тогда чего же ты хочешь? — говорит человек позади нее.

Она говорит: я хочу перестать наблюдать. Пусть кто-нибудь другой наблюдает. Я устала смотреть.

Она не говорит: я бы предпочла, чтобы наблюдали за мной. И мужчина молчит. Анна не смотрит на него. Частица ее знает, что во сне есть правила, старые законы: если обернешься, мужчина умрет. Она хочет предупредить его, предостеречь от опасности, но сон не позволяет. И она продолжает делать то, что делала. Моет картофелину.

Картофелина маленькая и холодная. На боку шрам. Когда Анна соскребает кожицу, шрам по-прежнему виден. Очищенная картофелина — словно застывшая краска. Анна берет нож и врезается глубже. Вода в кастрюле бурлит.

Теперь блестит обнаженное нутро. Белая плоть покрыта четкими черными линиями. Рисунок ненатуральный. Не хватает симметрии. Анна склоняется над картошкой и замирает. Она почти верит, что может их прочесть, эти яркие черные капилляры. И затем ей удается. Она видит, что внутри полно цифр.

Что это, Анна? говорит голос позади нее. Мягкий, с еле заметным акцентом. Анна, что там написано?

На следующий день она звонит Лоренсу, сначала в десять, и еще раз после полудня. Он поднимает трубку, когда включается автоответчик.

— Это я, — говорит она.

— Я слышу. — Голос хриплый и сонный. Фоном его же голос, только мягче, просит ее оставить сообщение. Затем резко выключается. — Что случилось?

— Ничего. — Она выдыхает — словно избавляется от тяжести. Она позвонила ему до того, как он выпил утренний бокал вина, раньше, чем алкоголь затуманил его мозг. Сейчас в нем еще есть что-то от прежней проницательности. Он нужен ей таким, раз уж она примирилась с тем, что в нем нуждается.

— Как ты себя чувствуешь?

— А что?

— На тебя заведено расследование.

— Врешь.

— С чего ты взял?

— Потому что у меня нечего расследовать. — Она слышит, как он отворачивается и кашляет. — Моя пенсия вряд ли заинтересует Налоговую, она и меня-то едва интересует. Кроме того, для инспектора ты отвратительно надежна, Анна, и столь же отвратительно врешь. И, кстати сказать, твое чувство юмора оставляет желать лучшего. Почему бы тебе не придержать его до вечера, когда вежливые люди станут пропускать все мимо ушей?

— Тебе будет скучно.

— Черта с два.

— Вообще-то я хотела с тобой поговорить. — Сирена завыла где-то на Лаймбернер-сквер или на Пилигрим-стрит. — Конфиденциально.

— Мне ты можешь доверять, — отвечает он. И Анна колеблется.

— Знаю. Еще один вопрос. Помнишь Карла?

— Кого?

— Карл Каунт. Молодой. Амбициозный. Он был стажером, когда ты…

— Помню. Шумный такой парень. И что?

— Вчера мы говорили о Криптографе. Он уже знает.

На другом конце линии Лоренс, похоже, смеется.

— Ну, вообще-то он инспектор. Это его работа — слушать разные вещи. Ты же не думаешь, что я с ним говорил, а? Не думаешь?

— Нет.

— Господи, да я несколько лет его не видел. Я думаю, все в Налоговой знают. Разве нет? В любом случае, ничего тут нет секретного. А кто не знает, того следует уволить за нерасторопность.

Она чуть не вздрагивает. Весь он в этом — резкий, ей никогда не стать такой. Два года прошло с тех пор, как его заставили уйти на пенсию. Его голос менее снисходительный, когда он трезв. Анна знает, он все еще винит Налоговую, но иногда спрашивает себя, не обвиняет ли и ее тоже. Знает ли, что имеет на это право.

— Итак, Карл в курсе дел. Тем лучше для него. И что ты ему сказала?

Она прижимает трубку плечом.

— Я сказала, что это случайная выборка, со счетом никаких проблем. Сказала, что мне не нужна помощь.

— И сколько раз солгала?

— Три. Кажется.

— Многовато, Анна. Для такого короткого разговора.

Она глубоко вздыхает.

— Так можно с тобой поговорить?

— Ты же знаешь, что можно. Но не так, не сейчас.

Не ясно, что он имеет в виду: телефонную линию или себя самого.

— Когда?

— Вечером.

— Где? — говорит она, и Лоренс отвечает:

— Здесь.

У него старая темная квартира джентльмена. Его продолжение — или так он предпочитает думать. Зеркало для бритья у окна, выходящего на Маленькую Венецию. На кухне флорентины в картонной коробке. На столе механические часы с металлическим циферблатом. У кровати — маленькая ваза с фиалками. Она узнает все эти вещи, когда он, улыбаясь, открывает дверь. Ничего не изменилось. Где-то певец распевается под фортепиано. Звучит почти по-настоящему.

— Ты усталая. Они много на тебя наваливают.

— Это не они, — говорит она, и Лоренс кивает.

— Что тебе приготовить?

— Кофе. — Она идет за ним на кухню. Аромат алхимической смеси табака и старой еды. — Ты варишь лучше меня.

— Конечно. Достигается годами практики.

— Я несколько лет тренировалась.

— Ха. Недостаточно. Я еще купил пирожные. Может, ты голодна… останешься на ужин?

— Мне еще нужно вернуться.

— Ты слишком много работаешь, — разочарованно говорит он. — Надеюсь, они это ценят.

— Вроде бы.

— Они так и держат тебя погребенной под жалобами клиентов?

— Нет, у меня кабинет на тринадцатом этаже.

— На тринадцатом. — Лоренс на мгновение замирает в позе уважительного «не верю».

— С окном.

— Окно! Ну что же, мы растем.

Она прислоняется к двери и ест пирожное. Подбирает с ладони, пропитанные медом крошки и смотрит, как он работает. Экономные, выверенные движения. Таким она его и помнит. Не здесь — в Налоговой. Не в повседневных мелочах, а в настоящем деле. Как он наблюдает. Собирает факты.

Она помнит, как он работал. Любезный, благословленный интуицией, непреклонный человек. Когда он был таким, погружался в расследование, он был идеальным инспектором. Так говорят люди, и Анна все еще в это верит. Лучшим из лучших.

Потом он стал меняться. Выпив лишнего, Лоренс становился безжалостным. Мало-помалу его педантичность превращалась в жестокость, и чаще всего в отношении невеж или гуманитариев — такие меньше других склонны задавать встречные вопросы. И Анна первая заметила это. В конце концов, она была ближе всех. Но все всё знали, такова уж Налоговая. А когда посыпались жалобы, первой на Совет вызвали Анну.

Себя она тоже помнит. Моложе на десять лет. Не самая юная, без особых амбиций, но одаренная, непритязательная, тенью следовала за талантливым учителем. Всегда рядом, как тень. Училась тому, что Лоренс умел инстинктивно. Позволяла себя учить. Любила его, конечно же. Казалось неизбежным, что она должна его любить. Этому он тоже пытался ее учить.

Любви. Еще бы. Любовь требует практики.

— Готово! — говорит он, разливая кофе в чашечки. Анне добавляет горячего молока. Лоренс оборачивается, она улыбается — ее лицо ничего не выдаст. — Нравится?

— Замечательно. — Она не пьет.

— Пойдем в кабинет? — И они идут в кабинет.

Настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром. Снаружи надвигается ночь.

— А теперь расскажи сначала, — говорит Лоренс, откидываясь в кресле, — про твоего Джона Лоу. — И Анна молчит. Теперь она уже сомневается, что хочет о нем говорить. Ей все еще не по себе в квартире Лоренса. Было время, когда она у него почти жила. Она думает о сексе. О Лоренсе-любовнике, потрясающем и предсказуемом. Стариковская страсть. Чудовищные ночи неудач, а ласки всегда неистовые, почти отчаянные. Его дряблые мышцы.

Тихая комната, настоящий кабинет. Ей всегда здесь нравилось, она Лоренсу даже завидовала. Сюда проникает только тихий механический стук часов. Певец на верхнем этаже исполняет гаммы.

— Анна? — зовет Лоренс, и она поднимает глаза.

— Да. Со счетом проблема.

— Понимаю, — удивленно говорит он. Не это он ожидал услышать, хотя быстро берет себя в руки. Анну ободряет и то, и другое. Она уже подумывает, что совершила ошибку, придя сюда, хотя ей нужно было прийти, нужно поговорить. А теперь поздно.

Она отхлебывает кофе. На языке остается приятная горечь.

— Так. Какая проблема?

— Депозитная ячейка.

— И что в ней?

— Ничего серьезного, обычный металл. Золото, несколько платиновых слитков. Но они записаны не на его имя и не задекларированы в списке его имущества.

— И кому они принадлежат? Жене или сыну?

— Сыну. Натану Лоу.

— Так. Сейф, содержимое которого отделено от основных фондов, положено на имя сына, в удобном частном банке, — говорит Лоренс, словно констатирует факт. Анна не спрашивает, откуда он знает. Просто знает, у него талант нащупывать дорогу среди денег — потому она с ним и разговаривает.

— Депозитарий в Татарском проливе, — говорит она. На столе тихо тикают часы.

— Великолепно. И Совет выбрал тебя? Почему не кого-нибудь из отдела корпоративных налогов?

— Не знаю, — говорит она, хотя, кажется, знает. Лоренс с отсутствующим видом постукивает пальцами по чашке, словно пытаясь достучаться до сути. — Клиенты, как правило, с тобой разговаривают, так ведь? У тебя всегда был талант разговорить человека. Может, поэтому?

— Может быть. Может, просто потому, что проблема с личными счетами Лоу. Нет нужды привлекать корпоративного инспектора.

— Или тревожить «СофтМарк» без крайней необходимости. И как получилось, что это золото не задекларировано?

Она снова молчит. Сейчас, когда у нее есть возможность все объяснить, она не хочет этого делать. Она в недоумении подается вперед. Это больше не вопрос доверия. Скорее обладания. Оставить Лоу себе.

— Анна? — Лоренс заглядывает ей в лицо — ему забавно, он беспокоится, но переигрывает.

— Оно спрятано между цифрами.

— Как это?

— А так. Налоговая округляет цифры вниз или вверх к целым числам. Постоянно округлять цифры не в ту сторону — мошенничество. Но у большинства людей за всю жизнь не будет столько денег, чтобы такой способ себя окупил. В любом случае, разница невелика, и даже если такое случается — если некоторые суммы округляют неправильно, проще списать издержки, чем тратить время на расследование. Но Лоу — другое дело. Гигантские транзакции, при подсчете имеют значение десятые и сотые цента. Лоу живет в мире, где движутся огромные деньги. Его доля составляет миллионы. В прошлом году его состояние оценивалось дороже, чем собственность миллиарда беднейших людей на земле. Ты об этом слышал?

— Я изо всех сил стараюсь таких вещей не замечать.

— Если Лоу поставит десять миллиардов на ночное падение котировок на сотую долю процента электрических ливров, он в очередной раз станет миллионером — так что ему это важно. А в его годовом отчете миллионы платежей, проценты с доходов, доли комиссионных. Теперь там оказалось миллионами больше, чем положено. Его счета созданы так, чтобы максимально разделять финансовые потоки. При финальном подсчете все убытки округляются вверх, а прибыль округляется вниз. А поскольку доли очень маленькие, никто не замечает. Цифры всегда за тем порогом, где можно найти ошибку. Два месяца назад новая компьютерная программа, установленная для проверки личных счетов, произвела подсчеты с точностью до тысячных…

— Пожалуйста, — Лоренс выставляет вперед ладонь, — прекрати. Я почти забыл, как скучны бывают деньги. Сколько это все продолжалось?

— Тринадцать лет. Налоговая несколько недель думала, что с этим делать.

— И подумать только, они выбрали тебя. Совет благосклонен к тебе, смертная. — Он поднимается, пристально смотрит на нее, подходит к окну. — Сколько?

— Ценных металлов на четыре миллиона. А вместе с налогом и штрафом втрое больше.

— Понимаю, — повторяет он. И больше ничего. Он стоит к Анне спиной, смотрит на Гранд-Юнион канал. Ей видно, что на улице опять начался дождь, легкий, как тюль. Певец наверху замолкает.

— Ты удивлен, — говорит она.

— Не тем, что ему захотелось больше денег, — Он пожимает плечами. — Но да, удивлен.

— И чем же?

— Для начала, сумма совсем небольшая. — Он оборачивается. — Не для нас с тобой. Но странно, что он готов ради этого рискнуть всей жизнью. Он ведь дорожит своей жизнью, согласна?

— Да.

— Богатые ценят свою жизнь очень дорого. Ты нашла какие-нибудь другие не декларированные сейфы или счета?

— Пока нет.

— Могу спорить, еще найдешь. Четыре миллиона в электронных деньгах.

— Да.

— Шесть миллионов долларов. Знаешь, я все еще пересчитываю на бумажные деньги. Старею, видимо. Четыре миллиона для него — ничто. Сколько времени ему нужно, чтобы их заработать?

— Тридцать четыре часа, — говорит Анна вслух. А про себя добавляет: и семь минут. Потому что сама заметила, как это чудно. Она собирала характерные факты. Чтобы законно получить то, что спрятал, Джону Лоу понадобилось бы меньше двух дней. Спит он или бодрствует, деньгам без разницы. — Что-нибудь еще?

— Определенно, — говорит Лоренс, — Налоговая должна была, в конце концов, это обнаружить. При всем уважении к тебе и отлично тренированным слугам Ее Достопочтенного Величества. Но ведь это Джон Лоу, изобретатель идеальных денег.

Теперь он оживился. Он кажется моложе, думает Анна. Всего один вечер, занимаясь тем, что любит. Она думает: это моя заслуга. Она думает: я думаю не о том мужчине. Она смотрит, как он садится; настольная лампа озаряет его лицо светом, которого нет у него внутри.

— Раз он не хочет платить долги, почему не прибегнуть к криптографии? Бесстрастный инспектор против бездушного кода. Он вместо этого пытается прикрыть мелкий обман фальшивой бухгалтерией. Как примитивно. Почти трогательно. Что еще сказал тебе Совет?

— Ничего.

— Ничего? Что ж, они всегда предпочитали гордо отмалчиваться. Анна, будь осторожна, ладно? — говорит Лоренс.

И в шестнадцати милях от них Джон Лоу поднимает голову от ночной работы, на миг задумывается, глядя в пустоту, а потом возвращается к чистой белой странице.

Она изучает его еще два дня. Она подозревает, что лучше подготовиться не сможет, что хотя бы по закону снижения эффективности она узнаёт все меньше с каждым потраченным часом. И все равно изучает.

Этому нет конца. Она копается в старых счетах, в электронных счетах, онлайновых счетах — оффлайновых больше не существует; роется на сайтах и в поисковиках, пробирается сквозь сферы и домены. В этом мире она почти тонет. Полуоглохшая, полуослепшая, медленно двигает побелевшими пальцами в мире бескомпромиссной скорости. Будто ждет чего-то.

В последний день месяца она пишет ему письмо. Очень рано, офис едва освещен. Письмо на мониторе мерцает, как витражное стекло. Она обращается к Криптографу на языке Налоговой службы, старомодном, официальном, беспощадно точном. Она просит Мистера Джонатана Кира Лоу связаться с ней. Просит собрать бухгалтерскую отчетность за последние три года, список штатных сотрудников, совместителей, долевых сделок, просит о встрече как можно скорее. Сообщает, что на него открыто расследование. Больше ничего. В конце концов, она не обязана обнаруживать ни силу своей позиции, ни ее слабость.

Ответ приходит меньше чем через час. Не от Криптографа, а от его личного бухгалтера из компании, располагающейся в Филадельфии и Брюсселе. Маргарет Немовелян сообщает Анне, что мистер Лоу находится в Соединенном Королевстве. Что, если это удобно, он будет рад предоставить отчеты немедленно. Он может встретиться с ней через пять дней, если она пожелает, у него в кабинете. И когда Анна читает это — монитор наклонен к ней, а ее голова к нему, отражается в стекле, — она понимает, что не готова, совсем. Что любой обычный человек вроде нее никогда не будет готов к такому, как он.

— Анна Мур, — Анна обращается к двери без таблички. — К мистеру Лоу.

— Лоу, — повторяет голос на том конце линии. Вежливо, но невыразительно, будто никогда раньше не слышал этого слова.

— Джону Лоу.

— Да, — говорит голос. — Простите, но никаких встреч не назначено.

— Вы не могли бы проверить еще раз? В три часа. Я должна встретиться с ним в три.

Слабый стук, хитиновые щелчки компьютерных клавиш.

— Какую компанию вы представляете, мадам?

— Центральную налоговую службу.

— Налоговую службу. — Голос смягчается. — О да. Секунду, пожалуйста.

Она оглядывается. Толпы людей спешат на ланч в сторону Фаррингдона. Перевернутое трехколесное такси на Хаттон-Гарден, рассыпались ярко-зеленые пластиковые корзины. Зимний день, как в старые времена. Свет неестественно ярок и прозрачен. Холод румянит щеки Анны. Она, кажется моложе, но сама об этом не знает. Времени хватает, чтобы в ней поднялись ростки беспокойства. Давний страх, что работа больше ее самой. Налоговую службу. О да. Потом за спиной открывается дверь, она оборачивается и видит комнату, заваленную цветами, и невысокого человека. У него ноздреватая кожа, мягкая извиняющаяся улыбка и — неожиданно — усы.

— Он внизу, — говорит человек. — Я отведу вас. Меня зовут Теренс. Простите за цветы.

Будто попала на свадьбу или похороны. На столе в приемной гора лилий, адиантумов, квитанций о доставке. Аромат цветов заполняет комнату.

— Вашу визитку, — просит Теренс, и Анна вручает ему карточку, серебряную, с черным лаковым тиснением и золотым отпечатком ее пальца. Теренс откапывает среди лилий ноутбук «СофтМарк», вставляет карточку в прорезь.

— Большой палец? — говорит он, и она прижимает палец к экрану, чувствует сопротивление невидимой статики.

— Что-нибудь случилось? — она, и Теренс пожимает плечами.

— Ничего особенного. — Он возвращает ей карточку. — Ничего такого. Ну, вы понимаете. — Он широко улыбается, будто она действительно понимает. — Сюда, пожалуйста.

В дальнем конце комнаты — окна, глубокий внутренний двор, фонтаны. Анна не успевает придумать ничего в ответ — они с Теренсом уже выходят из комнаты.

— Бухгалтер мистера Лоу приехал?

— Бухгалтер мистера Лоу уже некоторое время здесь. — Теренс приглашает ее в открытый лифт. — Сегодня много посетителей. Вы бывали тут раньше, инспектор?

— Анна. — Она произносит имя, и лифт трогается. Ее голос срывается. — Просто Анна.

— Конечно. Вы же не из полиции, правда?

Этажи медленно ползут мимо. Третий, четвертый. Аромат лилий плывет следом. Анна вспоминает «Асфодель-9». Сон про картошку. Текст шифра.

— Я была здесь однажды.

— Я знаю, — говорит Теренс. Кабинка лифта сплошь отлакирована. Теренс подмигивает их отражениям. — Компьютеры, понимаете. Компьютер «СофтМарк» никогда не забывает лица. Вы встречались с мистером Лоу? Вы с ним знакомы?

— Не совсем, — говорит она. И прибавляет: — Нет.

— Все так говорят. — Теренс непрестанно улыбается. — Теми же словами. Ну вот, мы на месте. Шестой этаж.

Двери скользят в стороны. Впереди огромный холл, акры или гектары, Анна видела его только однажды, но много раз он снился ей, и воображение придало ему резонанс и объем, которых на самом деле нет. Эхо — ровный гул — напоминает стадионы и вокзалы. Монетный двор, полный людей, смеха, рокот голосов. Так много людей, так неожиданна картина — Анна не готова к такому зрелищу, ее охватывает паника. Она неожиданно остро осознает, во что одета: офисный костюм, простой и изящный, портфель в руке. Пол черен, насколько хватает глаз.

— Что происходит?

— Происходит? — Теренс удивляется, словно и не заметил, что они не одни. — А… Это потенциальные инвесторы.

— А что они делают?

Он оглядывается, будто проверяя.

— Как видите. Пришли посмотреть, как работает компания. Или выпить, чтобы потом рассказать об этом друзьям. Но всем нужны инвесторы, даже мистеру Лоу. Никто не живет на острове, даже тот, у кого имеются острова. Я разыщу его и приведу к вам, если вы подождете здесь. Анна? Инспектор?

— Я в порядке, — говорит она. И прибавляет, потому что он не об этом спрашивал: — Спасибо.

— Я его найду, — говорит Теренс, вглядываясь в нее. — Ждите здесь, хорошо?

— Спасибо, — повторяет она, но секретарь уже пробирается через плотную толпу, извиняясь, скользя по гладкой поверхности денег.

Страх утекает из нее, пока она ждет. Следом приходит легкая тревога, восприятие обостряется, ощущения плотнее: знакомое, поддающееся контролю чувство. Подозрение. Инспекторское недоверие. Анна держится за него, как за спасательный круг. Кто, интересно, вся эта публика, с мягкой загорелой кожей, с аморфными лицами людей, которым слишком легко живется. Она вспоминает тот раз, когда была здесь, тот первый раз, когда увидела, как работают электронные деньги. Вспышку света под вытянутой рукой. Чудесную, как рыба, уходящая на глубину.

Где-то бокал разбился о стекловидный пол. Теренса не видно. Анна высматривает его. Пытается различить его голос в гомоне толпы.

— Конечно, мы еще не окупились, но все меняется…

— …любой богач — лицемер, только лицемеры богатеют…

— Это ваша проблема, друг мой. Вы не понимаете, что миллиардер в самолете — второй человек после бога…

— …лет десять прошло с их алмазной свадьбы. Я слыхал, дальше будет кремниевая…

— Вот он! Видите? Вон Криптограф!

Анна оборачивается. Криптограф, снова шелестит кто-то, женщина с волосами яркими, как вино. Шепот или шипение. Резкий, предвещающий деньги или скандал. Анна следит за взглядом женщины и видит Криптографа. Во плоти.

Деньги придают ему веса. Анна не может придумать других слов, хотя в такой манере изъясняются ее коллеги, они сказали бы так о клиентах и начальстве. Но затем Анна думает о мире, не похожем на мир Карла или Салливан, где все измеряется социальным статусом или зрелой силой. Вес как компенсация за утраченную привлекательность.

Это физическое. Не харизма, не жир, не мускулы, но сама сущность. Плотность. Ее собственная жизнь внезапно кажется ей невесомой, не отягощенной имуществом. Она ждала, что Джон Лоу разочарует ее, потеряется в толпе, — обычное дело. А он совсем другой. В нем есть что-то исключительное. Словно богатство, что он создал, все сразу, просвечивает сквозь поры его кожи.

В зале полумрак, охрана и гости движутся между пятен света. Лоу стоит в тени, она скрывает глаза и щеки. Черты лица не разобрать. Он улыбается чьим-то словам. Если что-то и читается по его лицу — только голод. Анна отчаянно хочет увидеть его ближе, под ярким светом.

Она приближается. Слышит голос. Узнает это спокойствие. Манера, что когда-то, возможно, была акцентом. Он разговаривает с невысоким мужчиной. С тремя. Их голоса тоже слышно, они вплетаются в гул прочих разговоров, заглушают его.

Она пытается представить его богатство. В реальном исчислении, в бутылках шампанского, в картонках с едой; удача, измеренная в морепродуктах и лимонном сорго. Но образы непостижимы, призрачны, как само виртуальное золото. Ускользают. На секунду она ощущает — ей кажется, что ощущает — движение этих громадных денег. Лоу, наверное, притягивает их. Он кажется неподвижным, думает она, лишь потому, что его деньги иные.

— Вот вы где, — говорит Теренс. — Я вас потерял. Но вижу, вы сами его нашли. — В руке он держит бокал. Прозрачная жидкость. — Я принес вам попить. Просто вода. Газированная. Надеюсь, вы такую пьете.

— Все хорошо, — говорит она, говорит правду, потому что видит того, ради кого пришла. Секретарь убирает бокал.

— Тогда я представлю вас и покину. — Анна замечает, что он впервые серьезен. — Наверное, нужно пожелать вам удачи. Пожелать вам удачи, инспектор?

— Анна.

Теренс кивает, разглядывает ее.

— Я ему доверяю, — говорит он вдруг, резко, грубовато, будто хочет сказать больше. Вместо этого машет рукой в сторону Криптографа и ведет Анну за собой.

Криптограф стоит почти в центре зала, где гул и эмоции сгущаются плотным куполом. Женщина — старше Анны — высокомерно ждет рядом с ним, поодаль от толпы, скучная, как телохранитель. Два человека обращаются к Криптографу одновременно, возбужденно, напористо, их голоса перекрывают друг друга, будто пытаясь наладить потерянную связь. Третий деловито ищет визитку. Но он первым замечает Анну. Он явно оценивает ее, будто Анна может быть для него угрозой и к ней следует относиться с уважением. — Мистер Лоу? — вполголоса произносит Теренс. И все сразу поворачиваются к ней, мужчины неизбежно замолкают, Лоу улыбается, протягивает руку.

— Вы, должно быть, Анна, — говорит он. — Я Джон.

— Здравствуйте. Мы договаривались о встрече, — говорит она, но думает совсем иное. Нет, ты не Джон, — вот что она думает. Ты Криптограф, или Кодер, или Джон Лоу: Джон-Лоу, два слова в связке, торговая марка, безличная, как псевдоним. Ты не Джон, думает она. Но вслух не говорит.

Его рука неожиданно мягкая, уязвимая, как у ребенка. Хрупкая. Он удерживает ее ладонь. Она вспоминает впечатление плотности, чего-то подкожного, и отдергивает руку.

— Конечно, — говорит он. — Нам нужно работать. Вам нравится ваша работа, Анна?

— Да.

— Мне тоже. — И больше ничего. Он все еще улыбается, но Анне кажется, что он чуть нахмурился.

— Простите? — Один из троих, тот, что разглядывал ее, обращается к ней. Протягивает руку: — Тунде Финч, ПОП. Анна Мур, не так ли? Приятно познакомиться. Я прослушал, кого вы представляете…

— Господа, — произносит Теренс и встает между ними. — Боюсь, у мистера Лоу есть дела. Анна, это Маргарет Немовелян. — Женщина коротко кивает. — Мистер Лоу присоединится к вам, как только освободится. Господа?

Он оттесняет мужчин от Лоу. Последним — Тунде Финча, ПОП, тот все тянет руку с визиткой, Анна читает его отсутствующий взгляд как раскрытую книгу, будто человек говорит вслух — это был мой шанс, мой единственный шанс, и я его упустил, — а потом Криптограф оказывается у нее за спиной, Теренс идет с ним рядом и что-то шепчет, Маргарет Немовелян выводит ее к лифту, прочь из толпы незнакомцев, вверх, сквозь пятна света и теней, в коридоры корпорации «СофтМарк».

Молчание окутывает ее. После гомона и бубнежа толпы покой будто разлит вокруг, будто облегчение вдыхаешь вместе с воздухом. Полы в коридорах мягкие и безупречно чистые.

Вдоль стен расположены ниши, на подсвеченных постаментах стоят вазы из расписного китайского фарфора. Вроде бы здесь должны работать люди. Если так, их не слышно. Может, здесь все механизировано. Анна пытается вспомнить, на каком этаже они вышли. Дневной свет остался где-то далеко.

— Анна, — говорит ее спутница. Голос у Маргарет Немовелян мягкий, чуть заметен американский выговор. — Можно называть вас Анна?

— Конечно. — Она улыбается. Лицо бухгалтера красиво, возраст не определишь, идеальная кожа с пластическим или гормональным омоложением.

— Хорошо. Красивое имя. Пожалуйста, зовите меня Маргарет.

— Маргарет.

— Мистер Лоу скоро к нам присоединится, но сначала я хотела задать вам несколько вопросов. Прежде, чем мы начнем.

Старые игры инспектора и бухгалтера. Неизбежная дипломатия: противники относятся друг к другу с изрядным, тактично замаскированным подозрением. Когда успех одного может зависеть от неудачи другого, требуется этикет. Традиция знакома Анне, как и язык Налоговой, — тут она в своей стихии.

Коридор разветвляется. Немовелян сворачивает направо. Она идет уверенно, словно много раз тут бывала.

— Вы не против?

— Нисколько, если вы считаете, что это поможет, — отвечает Анна, но машинально; она думает о другом. О Криптографе в его стеклянном зале. О его неподвижности и толпе вокруг.

— Мне определенно поможет. Благодарю вас. Итак, сколько, вы считаете, продлится расследование?

— Полгода. Может, меньше.

— Полгода? — Свет из ниши падает на ее лицо. Когда Немовелян отворачивается, черты лица — точно профиль на монете. — Понятно. Значит, вы что-то нашли? Какие-то нарушения?

— Полгода — это недолго. Я бы не делала из этого никаких выводов. — И мысли ее обращаются к деталям, не сухим мелочам расследования, а совершенно другим фактам. Рукам Криптографа. Его голосу, улыбке и хмурости. Вам нравится ваша работа, Анна? Странный вопрос. Непривычный. Никогда клиенты не спрашивали ни о чем подобном.

Они поднимаются по лестнице. Узкие окна, тонкие полосы стекла. Мелькает внутренний двор, керамические фонари, клочок ясного ноябрьского неба.

— Полгода. Но полгода Налоговой — это не полгода. Это может быть пожизненно, — улыбается Немовелян. — Для жертвы, по крайней мере.

— Мы предпочитаем термин «клиенты», — отвечает Анна, и часть ее, жесткая часть, напрягается, точно мускул. Будь осторожна. Берегись. Это бухгалтер человека, у которого есть фальшивые счета. Сейчас не место и не время витать в облаках.

— Конечно. — Немовелян все еще улыбается. Искривленные зубы не сочетаются с идеальным лицом. — Я не знаю вас, Анна. Я хорошо знакома с Британской Налоговой службой, я не раз с ней работала. Люди из ночных кошмаров. Это комплимент, поймите меня правильно. Но вас я не знаю. Я полагаю, вы штатный инспектор? Обычный или старший?

— Мы больше не пользуемся этими словами. — В естественном свете Анна видит, как Немовелян кривит губы. Гримаса раздражения.

— И какие слова вы используете?

— Я инспектор категории А2.

У стены скульптура из металлических прутьев, абстрактная, змееподобная, устрашающая. В конце коридора — одностворчатая дверь. Немовелян останавливается перед ней.

— Что ж. Надо было прислать инспектора категории А1, — говорит она невыразительно, будто ничего и не сказала, и Анна чувствует, как легкий гнев рябью, текучей плазмой пробегает по ней.

— Мы пришли, — добавляет бухгалтер и открывает дверь.

Небольшая комната, скромно обставленная, но столь же внушительная, как стеклянный зал.

Стол — пятнадцать футов, столешница из темного дерева, таких больше не делают, — за столом двое мужчин. Две картины на стене, в тусклом свете, и обе Анна видела раньше, бесчисленное множество раз, на бесчисленных репродукциях, и теперь узнала, будто свои собственные.

На восточной стене большое окно. Снаружи деревья, кедры и серебристые березы, тисы и клены, свет играет на ветвях и листьях, — и больше ничего. Деревья ли такие старые и густые, или внутренний двор такой широкий, но за ними не видно ни стены, ни города. Будто смотришь на живую картину или сквозь какой-то невообразимый объектив. Волшебный телескоп.

— Марк Фаггер, Маркус Кри, — произносит Немовелян. — Это Анна Мур.

Анна отвлекается от созерцания деревьев и видит, что мужчины встали. Оба так неприметны, воплощенные бухгалтеры, и в этот момент Анна, внезапно разозлившись, не может сосредоточиться и различает их только по возрасту.

— Инспектор Мур. — Старший, американец со Среднего Запада, очевидно, смутился, когда она не пожала его руку.

Анна идет мимо него к столу. Напряжение разливается по телу, яркое, точно ртуть. Она знает: злость — это не сила, хотя кажется ею. Ее никогда не оскорбляли бухгалтеры — не сомневались в ее профессионализме, как Немовелян, — но она слышала об этом от Дженет Салливан. Если исход интервью казался неизбежным и нежелательным, бухгалтер иногда пытался мешать работе, осторожно оскорбляя инспектора. Нет закона, что бухгалтеры должны быть подобострастны, и отвечают они в первую очередь перед клиентами. У Налоговой долгая память, и инспекторы не любят помех. Но некоторые бухгалтеры шли на риск.

Или, может, она всего лишь сказала правду. Возможно, она не ожидала увидеть Анну. Есть другие, старше и опытнее. Действительно могли прислать инспектора категории А1, разве нет? Почему, думает Анна, почему они выбрали меня?

Она снимает пальто, кладет портфель на стол, щелкает замком. Заставляет себя успокоиться. У меня все получится, думает она, словно разговаривает с зеркалом. Вынимает ноутбук из его кожаного гнезда. Анна знает, где она и зачем, знает, что за ее спиной двое неуверенных мужчин, ждет их сигнала.

— Марк и Маркус будут ассистировать мне в этом деле, — произносит Немовелян откуда-то сзади.

— Вот как, — говорит Анна как можно спокойнее. — Ну что же, вам понадобится любая помощь, какую сможете найти. — Она поворачивается к ним, в стеклянной стене открывается дверь, и входит Джон Лоу.

— Маргарет, — говорит он, — я немного опоздал, да?

— Нет, сэр, не то чтобы, — отвечает Немовелян с показной теплотой. Листик или семечко с дерева на пиджаке Лоу, и он приносит в комнату холодный свежий воздух.

— Хорошо. Ну, плохая привычка. Прошу прощения, что заставил вас ждать.

Он пристально оглядывает Анну, затем бухгалтеров. Она уверена, он собирался что-то добавить. Вместо этого снова глядит на нее, и лицо его меняется. Он уже отвернулся, чтобы закрыть стеклянную дверь, когда Анна догадалась — его глаза смеялись, и она снова разозлилась, но неуверенно, с налетом стыда, и ей стало ясно — он понял, что тут произошло.

— Ну что же, тогда садитесь, — говорит он. — Прошу вас. — Мужчины устраиваются рядом с ним. Анна садится напротив, стол отделяет ее от триумвира бухгалтеров. Когда становится тихо, она поднимает глаза. Лоу выжидательно глядит на нее.

— Хотите что-нибудь выпить?

— Нет.

— Пастилки? — Он достает пачку из кармана. Широкое окно пропускает достаточно света, ей видно, что выбрит Лоу не слишком тщательно, возможно, однодневная щетина. Она скрадывает бледность его кожи.

— Нет, спасибо.

— Нет. — Он кладет зеленый шарик в рот, убирает серебристую пачку обратно, и серьезно сосет пастилку. — Тогда начнем. Чем могу служить?

— Это лишь предварительная встреча, как вы понимаете. — Она включает ноутбук, мягкий свет струится по пальцам.

— Кажется, понимаю.

— Расследование, скорее всего, будет состоять из серии интервью, если учесть характер ваших финансов.

— Понимаю. Значит, у нас будет время поближе познакомиться.

Она пропускает его иронию мимо ушей. Да может, и нет в его словах никакой иронии. Сказал так, словно ничего другого в виду не имел.

— Сегодня мы поговорим о том, чем вы занимаетесь. В общих чертах. Например, как бы вы описали вашу работу? Ваш бизнес?

Стандартный первый вопрос, безопасный, удобный, клиент должен расслабиться и начать выдавать информацию. Запомни, — сказал ей однажды Лоренс, — первый вопрос никогда не должен касаться самого главного.

— Моя работа и мой бизнес — разные вещи, — отвечает Лоу, чмокнув конфетой, как ребенок, по-прежнему глядя на нее. Не отводя взгляда от ее лица.

— Тогда ваш бизнес. Как бы вы его описали?

— Мой бизнес — деньги.

— Вы владелец корпорации «СофтМарк»?

— Да.

Она смотрит на монитор.

— Я так понимаю, вы владеете более чем восьмьюдесятью процентами корпорации, и основной ее бизнес лежит в области компьютерного оборудования.

— Ага.

— Мистер Лоу, — говорит она привычно и оттого легко, — я хочу, чтобы, работая со мной, вы были как можно откровеннее.

Он разгрызает последнюю конфету.

— Тогда я постараюсь не разочаровать вас. Бизнес «СофтМарк» — компьютеры. Профиль «СофтМарк» обусловлен электронными деньгами. Когда я создал виртуальное золото, нужно было где-то хранить код. Он требует больших мощностей, энергии, финансового института, которому люди могли бы доверять. «СофтМарк» мог все это обеспечить. Через три года после появления новых денег я получил оговоренную часть акций компании. Моя доля зависела от успеха новых денег. Они оказались несколько успешнее, чем ожидали в «СофтМарк». В результате мне достался контрольный пакет корпорации. Но получил я его, потому что существует СофтГолд. Существует мой код. Мое состояние большей частью теоретическое. Я считаю себя ученым, а не бизнесменом.

Она печатает: Предмет бизнеса: деньги. Слова выглядят смехотворно, даже когда она их набирает, и она снова злится.

— Благодарю вас.

— Всегда, пожалуйста, — говорит он, и даже не глядя на него, она понимает, что он улыбается.

— А что они получили?

— Простите?

— Я вижу, что получили от них вы. Я не вижу, какую выгоду извлекли они.

— А, я понял, да. Ну, хорошо. — Он не смотрит на нее — впервые с того момента, как сел за стол. Она видит это боковым зрением, и ей становится легче. — Когда пришел я, «СофтМарк» уже был одной из самых успешных компаний в мире. Уже нет нужды уточнять этот термин. Я за это отвечаю. Я предложил корпорации самый убедительный рекламный инструмент, какой только можно купить — их собственные деньги. Я сказал им, что их имя будет в карманах и в сознании миллиардов людей. Я посоветовал им разместить основной капитал в электронных деньгах. Вроде спама, который не сотрешь.

На него легче смотреть теперь, когда он больше не смотрит на нее. Он чуть покачивается на стуле, будто сдерживая волнение или страх.

— Я также объяснил, что, заключая сделки преимущественно c пользователями «СофтМарк», они могут полностью контролировать рынок сбыта. «СофтМарк» получил такую гибкость в калькуляции цен, о какой другие компании могут только мечтать.

— В ваших устах это звучит, как монополия.

— Нет. — Он резко поднимает глаза. Перестает раскачиваться. — Я этого не сказал.

— Простите. Я не имела в виду…

— Ничего. — Он снова смотрит на нее. Оценивает, будто ошибся в ней. — Еще я сказал им, что мои деньги сделают их незаменимыми.

— Незаменимыми?

Маргарет Немовелян наклоняется к нему, что-то вежливо бормочет. Таким голосом, думает Анна, можно сказать что угодно, и все равно прозвучит дипломатично. Лоу выслушивает ее, качает головой, нет, и отворачивается.

— Я сказал им, что, если они позиционируют себя как поставщика ведущей интернациональной валюты, любому местному правительству крайне затруднительно будет ограничить их развитие. Власти могут занервничать, как случается всякий раз, когда корпорации дорастают до определенных размеров. Но не станут давить, если не смогут обойтись без «СофтМарк». Не захотят гнать волну. Финансовый рынок и без того достаточно неустойчив.

— Давить, — повторяет она. В интонации угадывается непонимание, она слышит это очень отчетливо. Один из мужчин, помоложе, улыбается, нагнувшись к своему лэптопу. Неизвестно, смеется ли он над ней или только пытается понять сказанное.

— Антимонопольные меры. Антимонопольная комиссия, как вы говорите. Я нуждался в «СофтМарк», я хотел, чтобы они мне поверили, и я думаю, они поверили.

Снова пауза, он как будто опять хотел что-то добавить, но снова промолчал.

— И вы оказались правы?

— Собственно говоря, да, прав.

Анна смотрит ему в лицо. Не потому, что ей хочется, а потому, что пора. Она уже чувствует, как интервью ускользает от нее, рыба уходит на глубину. Спрашивается, куда это их заведет. Бухгалтеры строчат в черных электронных книжках. Лоу смотрит на нее, как в стеклянном зале: хмурясь и улыбаясь. Будто наткнулся на что-то не совсем понятное — в себе или в женщине напротив.

— Вы не сказали, в чем заключается ваша работа.

— Вы не спрашивали.

— В чем заключается ваша работа?

— Криптография. — Он подается вперед. Глаза в глаза. Серые, как у Кеннеди. — Моя работа — изучать то, что скрыто. Вы здесь из-за моего счета. Того, что на имя моего сына.

Мужчины один за другим поднимают глаза, безмолвные, как стенографисты в суде. Пока она думает, что ответить, в разговор вступает Маргарет:

— Мистер Лоу, я сильно подозреваю, что это не конструктивное…

— Маргарет, — произносит Джон Лоу очень тихо.

— …направление дискуссии. Мы не в Налоговой, чтобы…

— Грета, — говорит Криптограф, и она оборачивается. — Вы можете идти.

Она смотрит на него. Старший из бухгалтеров неуверенно улыбается, будто кто-то пошутил, а он боится не понять шутки.

— Сэр?

— Вы можете идти. Спасибо, Грета. Со мной все будет в порядке.

Она ничего не отвечает, но встает, неуверенно, сохраняя достоинство. Анна замечает, что Немовелян гораздо старше, чем казалась на первый взгляд.

— Со мной все будет нормально, — повторяет Лоу.

— Как скажете. — Лицо бухгалтера покрывается пятнами: белыми на скулах, красными на щеках. Словно ей надавали пощечин. Она не смотрит на Анну, проходя мимо, но в глазах смирение. Будто она пыталась предотвратить неизбежное, думает Анна.

Старший из мужчин уходит последним. Чуть кланяется, закрывая за собой дверь. Молчание сгущается и затопляет комнату со стеклянными стенами и двумя сидящими фигурами. Как жара в оранжерее.

— Простите. — Голос Лоу по-прежнему мягок, ровен. — Грета со мной много лет. Иногда она охраняет меня слишком пылко. Я бы хотел извиниться за нее.

— Она бы этого не хотела.

— Не сомневаюсь.

— Я бы решила, что она пыталась вас от чего-то защитить.

Он выпрямляется.

— Что ж, это ее работа, не так ли? Защищать меня от вас?

Нет, ее работа — представлять тебя. Должно случиться что-то особенное, чтобы заставить Маргарет Немовелян перейти границы. Анна не отвечает, и неловкое молчание вновь заполняет комнату. Анна дрожит от напряжения, гонит от себя дрожь.

— Вы не то, чего я ожидал, — внезапно говорит Лоу. Анна пытается улыбнуться.

— И чего вы ожидали?

— Не знаю. Кого-нибудь сурового. Так получилось, что я редко имел удовольствие общаться с Налоговой. Я думал, вы страшнее.

— Я бываю чрезвычайно страшной.

— Сомневаюсь.

— Вы удивитесь.

— Возможно. — Он умолкает, откидывается на спинку стула. — Мы с вами похожи.

— С чего вы взяли?

— Нас обоих не любят.

— Говорите за себя.

— Профессионально. Я имею в виду — профессионально. Мы оба работаем с деньгами.

— Вы сказали, что ваша работа — криптография, — с улыбкой стреляет она от бедра.

— Значит, криптография. — Ухмылка. — Криптография и деньги похожи.

— Как так?

— Они покрывают мир цифрами. Сетка цифр облекает контуры холмов и башен. И не только неживые объекты, живые тоже, тела и лица. Мы с вами это видим. — Он медлит. — В конечном итоге, код может выразить что угодно. И все имеет свою цену.

— Все?

— Иногда я думаю, что все, — говорит он. — Не согласны?

Она молчит, и он отворачивается к окну. Тени снаружи удлиняются, свет уходит. Сутулая фигура в зеленых резиновых сапогах движется между древними подножиями кедров.

— Вам нравится садоводство? — спрашивает Джон Лоу, и застает ее врасплох. Она машинально пожимает плечами:

— Мне нравятся сады.

Он смеется, может, над ней, но не обидно. Потом она пожалеет, что не смеялась вместе с ним.

— Это совсем не одно и то же.

— Определенно нет. У вас всегда был сад, правда?

— Откуда вы знаете?

— «Асфодель-9»

— А вы молодец. Боюсь, Налоговая зря тратит на меня ваши таланты.

— Я им непременно передам.

— Конечно, инспектор.

— Просто Анна, — говорит она, но это означает: Подожди. Они говорят так быстро, слишком быстро, кажется Анне; вот почти ссорятся, а вот уже шутят. Это больше и меньше, чем интервью; больше, чем она надеялась, меньше, чем могла допустить. Он клиент, всего лишь клиент, да еще с фальшивым счетом. Но он словно постоянно впереди нее и оглядывается назад. Будто знает, куда заведет их разговор.

Подожди меня.

Она смотрит в свои записи, теряясь в его миллионах, пытаясь вспомнить, о чем хотела спросить.

— Вы рассказывали об «Асфодели-9».

— Разве?

— Она все еще приносит вам прибыль?

— Сомневаюсь. Грета должна знать. Все это было очень давно. Я прочел, что девять десятых генетического кода не используется. Я придумал, как вписать один код в другой. Живой жесткий диск. Я сделал… — Он снова ерзает на стуле. — Я хотел оставить свой след. А теперь можно я спрошу у вас кое-что, Анна?

Мягче, чем она сама себе представляет, — то, как он говорит; легко. Ее имя — точно улыбка.

— Если хотите.

Он кивает в сторону окна:

— Вам нравится мой сад?

Она глядит, словно проверяя.

— Да.

— Я рад. Это один из моих любимых. Я имею в виду — моих собственных. Деревья пересажены, все до одного. Я купил их и привез сюда уже взрослыми. Та еще была работа, но она того стоила. Некоторые уже не встречаются в природе. Бывают секвойи высотой с двадцатиэтажный дом. Если выше, нам придется просить разрешения перепланировать здание. Одному тису тысяча шестьсот лет. Мне говорили, что он рос в Йорке в последние дни Западной Римской Империи. Здесь есть настоящие бонсаи из Японских Альп. Их создал ветер. Как можно назначить цену таким вещам?

— Но вы ее назначили.

— Да. Все это бесценно, но в итоге я их купил. Они все имеют свою цену.

Он умолкает, будто ждет.

— Расскажите мне о счете, — говорит Анна, и, когда он улыбнулся, ее сердце пошатнулось и устояло.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Какой вопрос? чуть не спрашивает она. Слова готовы слететь с языка, но она останавливается. Качает головой:

— Боюсь, я здесь не для этого.

— Конечно. — Он садится прямо, и его лицо скрывает тень. — Конечно. Простите. Что именно вы хотите знать?

Я хочу знать, о ком ты думаешь, думая о деньгах.

Думает, но не говорит. Слова и мысли Анны не совпадают слишком часто. Профессионализм — так она считает. Она чувствует, что краснеет, кровь поднимается к коже, как теплый воздух вверх, она знает, как это выглядит, и на секунду ей хочется исчезнуть. Но клиент ждет, и лицо его серьезно, как в тот момент, когда он вошел в комнату.

— Счет, — повторяет она.

— Ох, да вы же, наверное, все о нем знаете, раз вы здесь. Ведь так? Вы наверняка знаете обо мне почти все.

— Если бы я знала все, не было бы нужды встречаться с вами.

— Ну, — улыбается он, — было бы жаль. — Но он устал. Немного света утекло из него, словно последний холодный садовый воздух испарился.

— Вы расскажете о счете?

— Нет, — говорит он медленно, — вряд ли расскажу. Мне очень жаль, и я готов заплатить. Разумеется, я могу заплатить. Этого хватит, как вы думаете?

— Хватит для чего?

— Чтобы закрыть дело. — Она замирает.

— Что ж. Вы не обязаны объяснять мне, почему делаете то, что делаете. Вам не вменяется уголовное правонарушение — мы предпочитаем, чтобы наши клиенты приносили доход, пока это возможно. Но если вы признаёте наличие этого счета, остаются основания для расследования, — говорит она, спрашивая себя, правда ли это, почему она хочет, чтобы это было правдой, и что означает, что она этого хочет. — Налоговая не имеет привычки закрывать дела на данной стадии.

— Понимаю, — произносит он, медленно, словно обдумывал что-то другое и от него отказался. — Вы случайно не знаете, сколько я должен?

Она легко касается клавиш, почти бесшумно, глаза следуют за текстом, когда он появляется на экране.

— Одиннадцать миллионов девятьсот семьдесят пять тысяч четыреста двенадцать софтов, — говорит она и прибавляет, почти извиняясь: — И четырнадцать центов. Включая штраф за неуплату налога в течение столь долгого времени…

— Вы получите эти деньги на следующей неделе.

Она сохраняет файл и выключает компьютер, экран гаснет, становится мертвенно-серым. Свет с улицы почти не освещает комнату. Анна ищет садовника внизу между деревьями, но фигура уже скрылась из виду.

— Мы закончили?

Она поворачивается на звук голоса. Лампы в комнате еще выключены. В сумерках ей чудится, что Криптограф удивлен.

— Закончили. Пока. — Он склоняет голову.

— Конечно, — говорит он и встает. — Ну что же. Было приятно, Анна.

— Сомневаюсь. Но спасибо вам.

— Нет, правда. Неожиданно приятно, честное слово. — Она видит его улыбку и радуется ей. — Можно вас проводить?

— Я буду рада. — И он ее провожает. По бесконечным коридорам, мимо фарфора и селадона, мимо залов стекла и залов кремния, туда, где под безоблачным небом Лондон ждет надвигающейся ночи.

Только позже, оставшись одна, она поняла, что доверяет ему. Это приходит к ней как нечто само собой разумеющееся, будто все давным-давно решено, и она знает об этом уже некоторое время: будто ее сознание узнало последним. Несмотря на его невозмутимость, его любезную уверенность, сдержанную самонадеянность и даже на всю очевидность его мошенничества, Анна похожа на Теренса в комнате с цветами. Она доверяет Лоу. Она смеется над собой в темноте.

Часами размышляет об этом доверии, испытывает его. И еще позже, в первом часу ночи, вспоминает вопрос, на который не ответила. Тот, который Джон Лоу не вполне задал. Все ли имеет цену?

— Теперь я вспомнил, отчего ему сочувствовал.

— Отчего?

— Ты могла бы закрыть дело. Это не сложно, раз Налоговая загребла своими грязными лапами его грязные деньги. Им больше ничего не нужно.

— Деньги теперь не грязные.

— Деньги всегда грязные. Ты могла бы поговорить с Советом. С теми, кто так милостиво тебе улыбается.

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что это неправильно.

— Разве?

— Потому что я хочу его понять.

— Ты сделала свою работу и завершила ее с похвальной быстротой. Что ты теперь собираешься с ним делать?

Они сидят на лужайке у собора Святого Павла, бок о бок, на траве, едят жирную бразильскую еду с лотка уличного торговца. Анна чувствует, как Лоренс осторожно оперся на нее. Лишь отчасти из-за возраста. Погода мягкая, как часто бывает: последнее тепло перед окончательным наступлением зимы. В золотистых лучах солнца они едят и разговаривают на газоне старого кладбища.

— Не знаю.

— Что тут знать, Анна? Скажи мне. Просвети меня.

— Я хочу понять, почему он это сделал.

— Понимать — не твоя работа.

— Прошу тебя.

— Все ясно.

— Нет, ты какой-то бестолковый. Ты же сам говорил, что его поступок не имеет смысла. Тебе что, самому не любопытно?

— Ни в малейшей степени.

— Да ладно. Ты врешь не лучше меня. Почему ты передумал? Он может опять так сделать. В следующий раз использует код — и что тогда? Ты же понимаешь, что заплатить — это просто способ избавиться от меня.

— А почему бы и нет? — Он неловко отодвигается. — В конце концов, он сделал все, чего от него хотела Налоговая. Они же не собираются заводить уголовное дело? Или собираются?

— Нет, конечно, нет.

— Тогда, может, позволить ему заплатить и покончить с этим? Двенадцать миллионов софтов — это немало. Мистер Лоу заплатил цену за то, что перешел дорогу Налоговой, и страна сможет распорядиться подобной суммой.

— Заплатить — это его способ не объяснять мотивы. Он надул меня. Он от меня откупился.

— Естественно.

— Ну, так я хочу знать, зачем, Лоренс. Вот почему. Что?

— Твоя подруга была права.

— Кто?

— Твой бухгалтер.

— Она мне никакая не подруга. Почему?

— Потому что ты играешь в опасную игру.

— Она такого не говорила. О чем ты? — спрашивает Анна. — Я не понимаю, что ты хочешь сказать. — Но Лоренс качает головой и возвращается к еде, губами собирает с ладоней оливковое масло, деликатно облизывает кончики пальцев, и бледный свет лежит на его белых волосах.

Она возвращается только однажды. Куда-то едет — на интервью с консультантом по программному обеспечению, на Бридж-стрит, — и неожиданно оказывается у безымянной двери.

Полдень, небо затянуто подсвеченными сверху облаками, рыжеватые прозрачные лучи, предвестники дождя. Над крышей «СофтМарк» Анна видит верхушки деревьев, высоченных секвой в тайном саду Джона Лоу.

На другой стороне узкой улочки — кафе. Некоторое время Анна сидит там, глядя на дверь. Никто не входит, один или двое вышли, служащие в шикарных костюмах. Все равно она сама не знает, что хочет увидеть. Она опаздывает. На стенах кафе сидят мухи, отупевшие в преддверии зимы. Темные и медленные, словно ждут того, кто их прикончит.

Седьмое ноября, первая пятница месяца. Анна сидит одна в заведении на Клоак-лейн, за тяжелым деревянным столом, освещенным церковными свечами. Это был выбор Марты, этот ресторан, от него можно быстрым шагом дойти до обоих уголовных судов Лондона и до Вестминстерских чертогов Лоу. Обманчиво скромная обстановка и откровенно нескромные цены; Анна, пока ждет, успевает прочесать меню, отыскивая что-нибудь подешевле. Она пришла раньше, сестра опаздывает. Так уж у них повелось, между сестрами. Несмотря на то, что они видятся скорее по настоянию Марты — как будто, изредка встречаясь, можно удержать семью вместе, — ждет почти всегда Анна, ее жизнь, очевидно, не столь насыщенна, как у сестры; ее терпение стремительно истощается. Точно так же в другие дни ее ждет Лоренс.

— Прости, — говорит Марта, спускаясь по лестнице, — прости, прости, я весь день провозилась с одним чертовым мошенником, деньги такие скучные, не понимаю, как ты ими занимаешься, я чуть не свихнулась. Ну ладно, я уже здесь. Давно ждешь? Я сука, да?

— Нет, — лжет Анна. — И да, ты сука, — добавляет она, так что Марта, наклонившись для поцелуя, строит рожу.

— Когда стану судьей, — шепчет она, — можешь не сомневаться, будешь звать меня Ваша Сучья Светлость, — и, поцеловав Анну, плюхается на стул. Анна видит, как за столиками оглядываются люди, хмуро и внимательно рассматривают Марту, будто почти узнали ее или думают, что должны узнать. Это качество сестра унаследовала от их матери. Анне досталась только отцовская наблюдательность.

— Что у тебя стряслось? — спрашивает она, но Марта уже увлеченно углубляется в меню. Анне приходится повторить, прежде чем ее заметят: — Что за дело, что-то серьезное?

— Ох, наверное. Но вообще-то нет, не очень. Преступная жадность, акции не поделили, никакого кровопролития. Вроде бы. — Ее щеки раскраснелись в тепле комнаты, на холоде улицы. Анна возвращается к своему меню. — Эндрю любит поболтать о таких вещах, можно подумать, ему не хватает разговоров. Что ты будешь?

— Ризотто.

— Не глупи.

— Почему? Я хочу ризотто.

— Я тебя сюда привела не для того, чтобы есть рисовую кашу.

— Ты меня сюда не приводила.

— Ну ладно, как хочешь, — Марта насупилась, снова улыбается с нежной злобой, как водится у родных сестер. Им может быть восемнадцать и десять, двенадцать и четыре, со всей разницей, что создает возраст. Они так и остались собой — их ничто не изменило. — Попробуешь, что я закажу. Красное или белое? Скажи красное.

Они пьют красное. Анна смотрит, как Марта ест, жадно, как всегда, не останавливаясь, пока не притупляет голод медальонами из зайца, фаршированного трюфелями, красной капустой, белыми побегами спаржи. Потом откидывается назад со вздохом почти облегчения.

— Хорошо выглядишь, — говорит Анна и, когда сестра снова вздыхает, повторяет: — Правда.

— В первый раз я поверила больше. А ты усталая.

— Спасибо.

— Я правду говорю. Голую правду.

— Если не хочешь выглядеть так же, не таскай работу на дом.

— Смешно. — Марта неуверенно смеется. — Эндрю тоже так говорит.

— Как он?

— Вроде хорошо. — Свечи оплывают. Марта опускает большой палец в воск. Лепит лодочку с отпечатком внутри. — Мы редко видимся. С продажами в этом году туго. Он занят, я тоже. Что у тебя?

— У меня был сложный клиент.

— Буйный?

— Нет. — Она вынуждена рассмеяться. — Нет, ничего такого.

— А что? — Они заговорили тише. Посетители выходят из ресторана на улицу, шум стихает до фонового бряцанья кастрюль и тарелок на кухне. Анна с сестрой беседуют, склонив головы над остатками еды на тарелках, светский семейный разговор.

— Его зовут Джон Лоу.

— Так-так. — Воск твердеет, словно мертвая кожа. Марта опускает его рядом с бокалом, бледный кораблик из линий и завитушек. — Джон Лоу, корень всех зол. Но ты же справилась? Вся Налоговая, наверное, за тобой следила.

— Надо думать.

— Ты знаешь, мне никогда не нравилась его внешность. Он наверняка невыносимо самонадеян.

— Ничего невыносимого. Гордый, — говорит она, — просто гордый.

— Как ты?

— О-хо-хо. Нет, не как я. Ему есть чем гордиться.

— Значит, он тебе понравился? Я и не думала, что ты поклоняешься героям.

— Я не говорила, что он мой герой.

— Не говорила, — отвечает Марта, огоньки свечей танцуют в ее зрачках. — А ты ему понравилась?

— Не говори глупостей.

— Это не глупость. Спорим, понравилась? Но ты ведь с ним уже закончила?

— Нет, — говорит Анна скорее себе, чем Марте. — Не думаю.

— Ну, — Марта выпрямляется, — в любом случае, я рада, что ты пришла. Я по тебе скучала. А ты рада?

— Конечно, — удивляется Анна и внимательно смотрит на сестру. Что-то недосказано, думает она, но не успевает спросить, как Марта уже отворачивается и поднимает руку, спрашивая счет. Пока Марта не видит, Анна подается вперед, поднимает восковой отпечаток ее кожи и сжимает мягкий теплый комочек.

В некоторых вещах ей всегда не везло. Не то чтобы Анна считала себя невезучей — хотя всегда тайно верила в судьбу, — но в ее время каждый видел всевозможные страдания. Фигура на соседнем сиденье в метро, на экране веб-камеры, в сводках новостей, под соседним мостом. Бывает и хуже, вот что говорят, и это правда, столь бесспорная, что может быть и частным случаем лжи. Уловка, что возникает из бессмысленности.

Жалованье Налоговой никогда не сделает Анну богатой, но она и не бедна. Ей не приходится смотреть, как умирают люди, не доводилось терять любимых раньше времени — по крайней мере, они оставались живы. Она любила и была любима, и не раз (при том, что знала много чего о секретах и обманах, больше, чем хотели бы все ее любовники). Ей везло в любви или смерти. Тут что-то другое, тоньше.

Ей не повезло со временем. Слишком рано. Слишком поздно. Младший ребенок в распадающейся семье, созерцающий закат и падение, пока хватало сил. Она всегда наблюдала, а родители всегда падали или были на грани падения, как жалкие дети, как пара неловких конькобежцев на старом катке. Младшая сестренка яркой звезды, шумной, талантливой, красивой — так всегда говорили, — и потому Анне остались только слабость, сомнение, ирония. Как будто ее характер сложился так, чтобы заполнить Мартины лакуны. Самая юная студентка в университете, бесконечно маленькая, никогда не умела схватывать на лету, все хотела спросить, но никогда ничего не спрашивала. Никогда не оказывалась в нужном месте в нужное время. Она была самым зрелым стажером, неожиданно старше всех, кто проходил практику в Налоговой. Она была влюблена в своего учителя.

Слишком рано, слишком поздно. Но она не считает себя невезучей. Особенно теперь.

Когда она думает о нем — довольно часто — у нее теплеет на сердце. Не то, что она ждет новых возможностей. Всего лишь чувство зарождающейся легкости. Ей повезло, его имя рядом с ее, с одним из многих других имен. Провидение. Ее сердце оживляется чем-то временным, страстью, мечтой о страсти.

Что-то от Джона Лоу осталось на ней — запахом, золотой пылью. Все изменилось почти мгновенно. Однажды она проснулась знаменитой. Вот что такое известность, думает она: занимать мысли других, не наблюдать, а быть объектом наблюдения; и ее это возбуждает.

Мистер Германубис, рыская по коридорам Налоговой, подобно какому-то инспекторскому демону, вежливо выпрямляется, проходя мимо нее. Можете звать меня Сухдев, говорит он ей однажды утром. Сухдев, пробует она, но не может выговорить. За тунисским кофе и финскими конфетками Дженет Салливан плачется, что видит своих детей дважды в месяц, и демонстрирует истрепанные фотографии. (Трое подростков, все девочки. Высокие, широкие в кости.) Старейшая официантка любимого бара Лоренса встречается взглядом с Анной и кивает, словно тоже в курсе. (Она-то откуда? удивляется Анна. Но ведь кивает же.)

Она теперь видит Карла гораздо чаще, и что бы их ни свело, оно их сблизило. Посторонний мог бы даже принять их за друзей. Однажды, когда стемнело, он даже попытался приударить за ней, но она вежливо уклонилась. Я слишком стара для него, думает она. Или (она не сразу это признает, потому что к другим добрее, чем к себе) он слишком молод, болтовня его бесконечна, амбиции банальны. Временами ей неприятно смотреть на Карла: веселье и скрытая под ним, питающая его, теплая человеческая бесчувственность. Но, в общем и целом, Анне нравится его компания. Ей лестно. Ей приятно, что они разные.

Сейчас он говорит, а она ведет машину. Скоро они приедут в клуб, который нравится Карлу, в Лоуэр-Марш, что растянулся под Темзой, яркие кубы аквариумов под тоннами речного ила; сотни человеческих спин, рук, язык жестов. Карл, когда напивается, облизывается — так человек деловито зализывает раны. А пока она ведет машину, а он продолжает болтать.

— Она работает в системе. Она говорит: я анализирую систему, я системный аналитик. Я думаю — да пошла ты. Она говорит тебе, чем занимается, а ты не врубаешься. Что это значит? Не похоже на нашу работу. Совсем другое дело. Привет, я налоговый инспектор. Никаких двусмысленностей. Никаких скелетов в шкафу. С налоговым инспектором знаешь, как себя вести.

Машина — это исповедальня, думает Анна. Профессиональное наблюдение, в будущем пригодится. Близость без взглядов в упор. В дороге все не в счет. В машинах люди говорят, чтобы убить время. А Карла и подстегивать не нужно.

— Как бы там ни было. Ты не хочешь все это слушать, да? А вот я бы хотел послушать о тебе. Как твой Кодер?

— Прекрасно. Спасибо, что спросил. — Она щурится с намеком на улыбку.

— Ну, просто я не ожидал тебя вновь увидеть, вот и все. Я думал, ты давно свалила. Вице-президент по азбуке Морзе. Представитель Точка.Точка.Точка. Я бы слинял. Говорят, ты закрыла дело.

Она снова качает головой. Некоторое время оба молчат. Воскресенье, машин почти нет, и дорога, будто сама ведет. Они подъезжают к мосту Ватерлоо. Над серо-зеленой рекой чайки, десятки чаек. Они изящно парят в воздухе, балансируя в пустоте послеполуденного неба.

— Паразиты, — говорит Карл. — Избавился бы от них кто-нибудь. Бывают особые чаячьи вирусы. За это можно даже скостить налоги.

— Они мне нравятся, — говорит Анна. Две чайки взлетают с моста и зависают, переругиваясь, между небом и землей. Гибкие, мускулистые, как танцоры.

— Почему?

— Они предсказывают дождь.

— И что, это хорошо? Так какой он?

— Кто? — Она смотрит на Карла в зеркало. Он глядит на нее, темные зрачки непрестанно движутся, словно он пытается пробуравить ее взглядом. — Не знаю.

— Да ладно.

— Не знаю.

— Да ладно. Я же не спрашиваю, какого цвета у него трусы. Просто скажи, какой он.

Она отворачивается, смотрит на дорогу.

— Я думаю, он воплощение твоей мечты. Властный. На нем как будто все время денежная пыль. Он выделяется в толпе, и я не думаю, что он против.

— Он тебе нравится? — Карл нетерпеливо ждет, а она паркует машину, выпрямляется.

— Я не думаю, что он плохой человек. Не безнравственный. Не знаю, беспринципен ли он. Когда я пришла в Налоговую, я думала, что безнравственность — обязательный талант богача. Лоренс так говорил. Сейчас я в это не верю. Помнишь Лоренса Хинда?

— Кто ж его забудет? Перестань уходить от ответа, ладно? Я как будто с клиентом общаюсь. Он тебе нравится?

Они выходят, она запирает двери.

— Да, — говорит она, обращаясь к нему через крышу. — Нравится. — Она ждет насмешек, ехидных шуток, но Карл отворачивается, смотрит вдоль Корал-стрит в сторону моста Ватерлоо.

— Почему?

Потому что я знаю, что он лжет, и от этого он не менее желанен. Потому что я верю ему, думает она.

— Потому что он мне интересен, — говорит она вслух. — Он точно из прошлого или из будущего. Римский император в двадцать втором веке. Принц-купец из научной фантастики. Что-то вроде. Ты этого хотел? — Она смотрит на Карла и видит, что он больше не слушает.

Он смотрит на силуэты у дверей напротив. Два человека, оба сидят на тротуаре, но один протягивает руки. Побирается, думает Анна. Она давно не видела побирушек. СофтГолд нельзя выпрашивать или давать, разве только что-то конкретное — еду, алкоголь, сигареты. В Америке — помнится, ей рассказывали, — есть нищие с машинками для кредитных карт, но это было сказано с легкой улыбкой и тяжелым взглядом, словно это бремя и не ушло никуда.

А потом она различает сами руки. Большие пальцы отрезаны. Один до самой ладони, другой до первого сустава. Раны зарубцевались, но шрамы не разгладились.

— Посмотри.

— Что… — начинает Анна, негромко, хотя фигура не подает виду, что слышит; Анна не понимает, человек ли это вообще. Лица не видно, его скрывает тень от дверного проема. Видны одни глаза. Они глядят на нее, бесстрашно.

— Его отпальцевали. Вот как теперь бывает, вот что они делают. Началось несколько лет назад. Когда крадут карту, вместе с ней забирают отпечаток пальца. Иногда оба пальца сразу, для верности. Пальцевание. Ты не знала?

Конечно, она знала. Слышала об этом, видела фотографии, но никогда по-настоящему, как сейчас, своими глазами.

— Мне очень жаль.

— Чего? — говорит Карл, голос его дрожит. — Не ты же ему пальцы отрезала?

— Жаль его, — сказала она, и ей действительно жаль его, и Карла тоже. Потому что в нем бьются ярость и страх. И саму себя.

— Не стоит, — говорит Карл. — Ему было бы неприятно.

Она молча идет следом за ним. Они сворачивают с Корал-стрит на главную улицу. Небо прозрачного голубого цвета, светлее чем в полдень, индейский полдень.

— Я кое-что слышал, — наконец говорит он. — О твоем фантастическом принце.

— Что?

— Не так уж он добродетелен.

— Карл.

— Не знаю, понравится ли тебе это.

— Не узнаешь, пока не скажешь, — говорит она, пытаясь подражать его шутливому тону, который ей нравится. Он вымученно улыбается.

— Насчет цветочного кода. Того, что спрятан в цветах.

— «Асфодель-9»

— Да без разницы. Я слышал, есть еще один, он что-то добавил позднее. Говорят, продал его в тридцать стран. Та же хрень.

— Какая хрень? — спрашивает она, но уже почти понимает. Она слишком хорошо знает, как думают люди, слышала их тревожные истории.

Нелепые и мрачные готические тени богатства и славы.

— Те, что прячутся не в цветах. В людях. — Он замолкает, метко плюет в канаву, шагает дальше. — Номер банковского счета у тебя в ногтях. Химические формулы у меня в печени. Что угодно. И знать не знаешь. Очень полезно. Я даже про себя не могу сказать наверняка.

Она смеется — неуверенно.

— Карл, если ты в это веришь…

— Я не сказал, что верю, — угрюмо отвечает он. — Я говорю, что так люди говорят.

— Люди чего только не говорят.

— И временами оказываются правы. Случаются штуки и похуже. И это еще не все.

— Ох, избавь меня…

— Нет, слушай, — говорит он горячо, почти умоляюще, и она слушает, потому что все слушают; потому что все хотят слышать. Потому что, в конце концов, это может быть правдой. Это может быть полезно. — Этот код, как там он его назвал. Проходит двадцать лет, и носители умирают. Подыхают, как мухи, по всему миру. У них находят какую-то форму рака.

— Какую форму?

— Редкую, не знаю. Рак ногтей. Я не говорю, что это правда, я просто рассказываю. Лично у меня мурашки по телу.

— Больше похоже на бред.

— Да что с тобой такое? В любом случае, за это его не посадят. Он просто будет платить компенсации, пока в один прекрасный день все не позабудут, за что он платит.

Будущее время. Она удивленно моргает.

— Ему предъявили обвинения?

— Пока нет. Я слышал, готовится гражданский иск в Японии. Четыре смерти. Правительственные юристы возятся с ним пару лет. И держат рот на замке.

Они подходят к бару и останавливаются.

— Что может случиться, — спрашивает она, — если это правда?

— Ничего, если он способен с этим жить. — Карл восхищенно усмехается. — Ничего, у него слишком много денег, чтобы он мог потерять их все. Он не сможет разориться, даже если захочет, и ему в любом случае не позволят, на него поставила чертова прорва людей. Конечно, если такое случилось в Японии, все остальные будут ждать чего-нибудь похожего. Все юристы планеты, должно быть, точат ножи. Ну, может, ему придется продать пару островов. Я подумал, на всякий случай стоит тебе рассказать, чтобы ты была в курсе. В интересах твоих интересов.

— Я не знаю, что ответить, — говорит она. — Ты омерзителен. Спасибо тебе.

— И это, надо полагать, комплимент, да? — Он, наконец, ухмыляется. — Ты нужна мне, Анна. Ты мой ведущий. Всегда на шаг впереди меня, вот какой ты мне нравишься, какой я тебя вижу. И, кстати сказать, чайки твои ошиблись. — Он уже стоял у двери клуба. — Послушала бы дядюшку Карла.

Она смотрит вверх, заходящее солнце слепит ей глаза. Небо яркое, как вспышка магния. Высоко в небе чайки медленно парят кругами, словно открыли секрет вечного двигателя.

Темнеет, начинается дождь, несильный, но упорный, угрожающе-английский, похоже, надолго затянется. Анна стоит в тепле собственной комнаты, в своих четырех, до последнего дюйма заложенных стенах — этот дом она купила в надежде, что будет жить в нем не одна; скинула пальто, стянула сырую одежду, туфли, стряхнула капли с волос.

Она стоит и думает об отце, раскинув руки. Его униформа ночного сторожа, темная после дождя. Его шаги, когда приходил домой, обычные и таинственные. По утрам девочки вели себя как мыши, изо всех сил старались не шуметь, но безнадежно налетали на предметы, шептались.

Отец любил их, но по натуре, будучи отшельником, просыпаясь, всегда смотрел на свою семью с робким удивлением, и — теперь Анна понимает — разочарованием. Его усталость долгими летними днями, как у ночной птицы в зоопарке. Его дешевые книги на идише и английском. Музыка, которую он пытался объяснить, голос, что был старым, когда Анна была еще девочкой. Красота женщины в ее волосах, сказал он — ей тогда исполнилось четырнадцать, и она подрезала волосы до плеч. Она проплакала три дня.

Теперь она снова их отрастила. Красивые, надеется она, хотя сейчас ей кажется, что она выбрала жизнь, почти лишенную красоты.

И хотя ушла в итоге мать Анны, именно отец пропал из ее жизни. Она не знает, где он, что с ним, жив он или умер. Она все еще видит его ночным сторожем, он бредет где-то в ноябрьской тьме.

Дождь бороздит стекло. В кабинете на столе ваза с сибирскими ирисами, два дня назад они только распустились. Полки с книгами. Все знают о ее книгах. Ты и эти твои чертовы штуки из дерева, говорит Карл. И в кабинете тоже книги. Другие инспекторы успокаивают своих клиентов другими способами. Или не успокаивают, в зависимости от своих наклонностей.

Зрачки ее расширены в привычной темноте. Ну же, думает она. Эй, Джон Лоу.

Ее портфель остался в прихожей, рядом с обувью. Она приносит его в кабинет, садится за стол. Достает ноутбук, открывает крышку, включает питание. Бегут загрузочные строки, перечень программ и оборудования. Машина оживает, от файла к файлу, как человек, проспавший слишком долго и проснувшийся в незнакомом месте. Затем экран светлеет и заполняется словами.

— И тебе добрый вечер, — бормочет Анна, но сердце привычно екает. Она вечно боится потерять карточку, боится, что компьютер застукает ее в обычной слабости. Или еще хуже: машина раскроет какой-нибудь обман, о котором она сама уже забыла. Как будто она не та, кем себя считает.

У нее есть карточка, вот она. Конечно, есть. Она не перепутает гнездо. Она послушно исполняет процедуру, и грозное предупреждение меркнет и пропадает.

Она жмет на клавишу, и этот текст исчезает тоже. На экране вереница полупрозрачных папок висит в дымчато-голубом небе, как люди в котелках на картинах Магритта. Каждая папка названа именем клиента. Анна просматривает архив, пока не находит Лоу. За стеной дождь стучит и стучит, будто ждет, что его пустят внутрь.

Двойной клик. Жизнь Криптографа заполняет экран, двадцать один год прибылей и потерь. Каждый файл больше предыдущего: все вместе они бы заняли половину бумажной библиотеки. Такой же исполин в цифрах, как и в жизни, думает она, и наугад открывает год. Один из первых, суммы исчисляются в старых деньгах, архаических, как имперские единицы измерений. Изобретение Лоу еще ждет своего часа.

Она улыбается, потому что нет ничего эксцентричнее старых цен; и еще потому, что ей хорошо знакомы эти цифры, она знает жизнь, что стоит за ними. Молодой фрилансер, красивый, жадный. Востребованный человеческий продукт. Море времени между контрактами. Номера в «Савое», когда пришло время изобретений. Так непохоже на юность — мальчик, вирус, исправительные работы — и нынешнюю жизнь, что мельком увидела Анна.

Это могли быть три разных человека, или, по крайней мере, один, который очень изменился. Но люди не меняются так сильно, думает Анна. Не под кожей: не в сердце. Метаморфозы всегда меньше, чем люди думают, иногда меньше, чем им хотелось бы. Будто сердце испещрено линиями, вроде отпечатков пальцев. Она сама такая, и ее любимые, и клиенты, за которых ей платят — платят, чтобы она за ними наблюдала. В записях Налоговой детали различны — доходы и расходы, должности и профессии. Но клиенты остаются сами собой. Честолюбивые или скаредные, щедрые или непринужденные, они не меняются, проходя сквозь годы цифр.

Здесь лики Джона Лоу, думает Анна. Ни с того ни с сего она вспоминает его руки, мягкие, как у ребенка. Может, нужно понять, в каком порядке располагать его поступки? Принц-купец, криптограф, преступник. Или это неправильный путь?

В кухне громыхает пластиковая миска.

— Бирма, — ворчит Анна, не отрывая глаз от экрана, и кот приходит из темноты, мурлычет и с виноватым видом сворачивается клубком у ее ног. Одной рукой она чешет его влажные уши. Другой касается клавиш и сворачивает документ.

Пальцы зависли над клавишами. Фантастические истории Карла следует изучить и отвергнуть, хотя Интернет — не достоверный источник, а шепчущая галерея самых вульгарных слухов, и слухов Анна нашла в изобилии. Но ведь она хочет понять, что делает Лоу, или что делал. Какие-нибудь случаи или обстоятельства, все, что прояснит, зачем тот, у которого денег больше, чем он сможет потратить за всю жизнь, вдруг прячет золото, убого, тайно, как банкрот.

Она вводит его имя в строку поиска. Экран мигает всего раз.

Здесь она задерживает взгляд. Эта запись должна быть первой в результатах поиска, это же очевидно. И ей знаком этот сайт, она была здесь раньше, несколько лет назад. Криптограф и Принц-купец. Два лика из трех, думает она и нажимает на ссылку.

Открывается новое окно, и тут же его заваливают сугробы баннеров. Они сыплются друг на друга, слой за слоем, аляповатые картинки режут глаз, как неоновые вывески. Анна закрывает их все. Остается единственная страница:

Прошло лет десять с тех пор, как Анна зарегистрировалась, чтобы пользоваться электронными деньгами. Подобные сайты не посещаешь дважды. Но это визитная карточка Джона Лоу, образ, который люди знают и любят. Они доказывают свою любовь, отдавая ему свои деньги.

Она прикасается к экрану. Строчки бегут за строчками. Она думает о палимпсестах. Движение букв отражается в ее глазах.

Она тихонько смеется. Есть что-то трогательное в предсказуемости корпорации. По крайней мере, цинизм у них веселый. А потом вспоминает, что это не Они, а Он, это все исходит от того, кому она верит (так ей кажется), хотя у нее есть причины не верить. Кот прыгает к ней на колени, требуя внимания, топчется, и она чешет его за ухом.

Она вздрагивает от телефонного звонка. Кот слетает с колен раньше, чем она успевает его столкнуть. Она встает и шарит вокруг, ища мобильный — по звуку, или по памяти, или еще как-нибудь, эхо-локатором, и когда она добирается до него, он уже так давно звонит, что она думает, не случилось ли чего, чего-то плохого, снаружи, в мире.

— Анна? — говорит телефон голосом ее матери, с нотками скуки, любопытства и всегдашнего удивления. — С тобой все в порядке? Что-нибудь случилось?

— Это ты. Ничего. Я думала, что-нибудь ужасное.

— А что, мне нельзя чего-нибудь ужасного? — говорит мать таким тоном, будто просит кусок пирога или еще вина.

— Конечно, можно. У тебя что-то ужасное?

— Нет, — протяжно говорит мать. — Ты же знаешь, у меня такого не бывает.

— Бедняжка. Это, наверное, ужасно. Хочешь, подыщу тебе что-нибудь?

— Да, будь добра. Что у тебя есть?

— О, что угодно, — говорит Анна, и в трубке раздается треск помех. Она подходит к окну и старается дышать ровно, ждет, когда шум кончится. С каждым годом мать разговаривает все больше по-американски, все меньше похожа на себя. Все меньше походит на ту женщину, что помнит Анна. Это все время удивляет ее.

Глаза все еще болят от мелкого шрифта. Анна зажмуривается и под веками видит цифры. Жизнь Джона Лоу в негативе. Когда она открывает глаза, на линии тихо.

— Я еще тут, — говорит она.

— О, прекрасно. Ты собиралась подыскать мне что-нибудь ужасное.

— Ну, мы заключили соглашения на возмещение половины оклада в случае смерти от перегрузок на работе. Кажется, у нас тут еще остались кое-какие нежелательные отношения. Или тебе нужно что-нибудь особенное?

— А нет ли у тебя в запасе голого мужчины?

— Голого мужчины… Хм-м. Кажется, нет.

— Не могла бы ты в следующий раз приготовить одного для меня?

— Мы постараемся, мадам. — И замолкает, обнаружив, что улыбается, сама того не замечая, зная только, что ее мать, улыбается такой же кривоватой улыбкой, а между ними ворочается Атлантический океан.

— Ну, как там старое доброе Королевство?

— По-прежнему. Позорно дряхлеет. Как ты?

— По-прежнему. Позорно дряхлею. Снова одна?

— Ты сама знаешь, — говорит Анна, ей неловко оттого, что мать, напротив, не одна, можно и не спрашивать. Ее жизнь — театр, а она будто стоит у рампы, всегда окруженная людьми.

— Я не знаю. Ты не звонишь. В отличие от твоей сестры.

— Я была занята. — Она сдерживает нарастающее раздражение. Поворачивается к книжным полкам. На верхней стоит фотография, любимая фотография Марты. Анна в дождевике. Сестра стоит у нее за спиной в солнечной комнате. В отличие от Анны, она не попала в фокус, но можно различить, что Марте весело. Она прячет смех. Она так сильно любит Анну, еле сдерживается, чтобы не обнять ее.

— Мы все заняты, — говорит мать. — Сейчас двадцать первый век, мир продолжает вертеться лишь потому, что гонится за собственным хвостом. Иногда я тоже бывала слишком занята, я знаю, но мне хочется быть уверенной, что ты жива. Думаю, я это заслужила. По крайней мере, я всегда тебе говорю, что думаю. И, видишь ли, я думаю, что ты слишком много работаешь. Думаю, тебе стоит выбраться из дома, погоняться за другим хвостом.

— Вообще-то я не думаю, что у мужчин есть хвост.

— Ты давненько не проверяла, да?

— Проверяла.

— Ну, так делай это почаще, потому что я хочу стать бабушкой раньше, чем тебе стукнет сорок. Не забудь. Что случилось с тем твоим приятным пожилым джентльменом?

— Он умер.

— Не дразни меня. Он мне нравился.

— Потому что позволял тебе чувствовать себя моложе, — говорит Анна слишком быстро и сразу жалеет об этом, а мать фыркает.

— Давай не будем ссориться. Я позвонила, потому что через месяц приеду с новым другом. Мы могли бы провести Рождество вместе. Всего один день. Один день, и все. Можно собраться у Марты и Эндрю, если хочешь. Впятером. Милая?

Она возвращается в круг света от монитора. На экране фракталы складываются в рисунок замерзшего стекла, бесконечная россыпь завитков, знаков и линий. Анна касается клавиш, и скринсейвер исчезает. За ним все еще светится окно браузера. Новые деньги ждут, пока их выберут.

— Милая? Анна?

— Я здесь. А Марта что говорит?

— Марта, разумеется, согласна. Осталось только с тобой договориться.

— Рождество, конечно, хорошо.

— Правда? Что ж, замечательно. Расскажешь мне потом о своих ужасах. Я тебе напишу. Хорошо? Я люблю тебя. Ну, мне пора. Пока.

Анна кладет трубку. В темноте комнаты раздается жалобное мяуканье, Анна встает, идет на кухню, внезапно осознав, что тоже голодна. Открывая холодильник, знает, что зверь у нее за спиной, как тот человек из сна. Она готовит еду им обоим, когда телефон звонит снова, и она возвращается в комнату с тарелками в руках, кот бежит за ней по пятам, как сообщник; свою тарелку и стакан она осторожно ставит на стол, его миску на пол, и берет трубку.

— Сегодня больше никаких советов, спасибо, — начинает она, но уже понимает, что линия не та, слишком чисто для большого расстояния, человек на том конце ближе, чем может быть мать.

— Это я.

— Лоренс… уже поздно.

— Я не могу заснуть.

— Сколько времени?

— Я не знаю. Поздно.

— Это все вино.

— Я знаю. Я знаю, Анна, — говорит он и умолкает.

— Что?

— Поговоришь со мной? Совсем недолго. Пока я не начну засыпать.

— Сам знаешь, что поговорю. — Она знает, что он знает. И всегда будет знать, но даже не знает, почему.

— Ох, спасибо. Как хорошо. Ты очень добрая. Ну? Ты спала? Я тебя разбудил?

— Нет, еще не спала.

— Что ты делала?

— Разговаривала с матерью. — Она бродит по комнате. Сон улетучился, в голове проясняется. Ночная птица.

— Ева приехала?

— Нет, слава богу.

— О да. Я звонил, было занято. Ты знаешь, она мне всегда нравилась.

— Забавно, она только что сказала то же самое о тебе.

— Неужели? Как мило с ее стороны. Так. И что ты делаешь теперь?

— Исследую холодильник.

— Так поздно.

— Для Бирмы.

— Счастливчик Бирма.

— Вообще-то я еще работаю. — Она прислоняется к стеклу, неуверенно расслабляется. Плечи мерзнут. Иногда по ночам — обычно по ночам — Лоренс бывает самим собой. Иногда нет. Дождь все стучит, стучит за окном.

— Ты слишком много работаешь.

— Все так говорят.

— И ты знаешь, что еще говорят.

— Что?

— Сплошь работа и никаких развлечений.

— Я развлекаюсь.

— Ну конечно. Над чем ты работаешь?

— Ничего особенного.

— Это он?

Она слышит, как меняется его голос. Ее всегда бросает в дрожь, когда природная горячность Лоренса выходит за пределы комфорта. Такое случалось и прежде, столько раз — не сосчитать. Проще всего повесить трубку, оставить его наедине с собой, проще всего. Но она здесь. Слушает.

Лоренс думает, это потому, что она все еще любит его. Он никогда не говорил, но она знает.

А она никогда не говорила ему, что, как бы ни любила его — в разное время по-разному, — все перевешивало сознание вины. Никогда не хватало времени объяснять.

Годы прошли с тех пор, как Лоренса из-за жалоб вынудили уйти на пенсию. Анна вспоминает, как ее вызвали пред светлые очи Совета. Вспоминает облегчение от того, что не она совершила ошибку. Она пыталась объяснить его запои, перепады настроения, и они все это уже знали. Она сказала, что чувствует, как Лоренс теряет самоуважение, и они кивнули и подняли глаза от экранов, будто знали и это.

И все это было правдой. В Налоговой о Лоренсе знали почти все. Но Анна не может вспомнить, почему не солгала. Это же было нетрудно. Вместо этого вспоминает свою убежденность, веру в то, что поступает правильно. Ради достоинства Лоренса и ради клиентов. Ради Налоговой и ради себя. Она делала то, чему научил ее Лоренс: собирала все факты.

Трусость, подумала она. Это была трусость — не солгать.

— Это он? — снова говорит он. — Ты занимаешься Джоном Лоу?

— Да.

— Ты знаешь, я почти ревную.

— Не стоит.

— А-а. Скажешь мне, когда будет пора, ладно? — Голос его становится густым, капризным. — Ты знаешь, я ему никогда не доверял.

— В прошлый раз он тебе вроде был вполне симпатичен. Ты сказал, что надо его отпустить.

— Лучше так и сделать. Поэтому я, собственно, и позвонил. Анна, я считаю, ты слишком уперлась в это дело. Будет очевидно лучше, если ты его отпустишь…

— Для меня не очевидно.

— Ну, правда же, ты могла бы применить к нему презумпцию невиновности.

— Это кто здесь невиновен? И с каких пор ты его ангел-хранитель?

— Послушай, что я хочу сказать. Что я говорю. Люди относятся к нему, как к богу. Щедрому, денежному домашнему божку. Они верят в его невидимые деньги. И кто я такой, чтобы судить? Может, лучше него бога и не придумать. Но он не святой.

— И что это значит?

— Ох, ну хватит. Он делец, Анна, ты таких видела достаточно. Джон Лоу годами проворачивал сомнительные сделки. Он такой же, как все, он только пристрастился скрывать свои грязные дела.

— Он не считает себя дельцом. Он считает себя ученым, — говорит она, предугадав Лоренсов издевательский смешок раньше, чем он раздался. А в глубине сознания жуткие россказни Карла. Истории о человеческом коде. Сон о молодом картофеле, фигура за спиной, белые внутренности, полные цифр.

— В любом случае, — говорит она в безмолвный эфир, — это свободный мир. Пусть занимается тем, что любит, а я вовсе не обязана любить его.

— Мир не бывает свободным, не так разве? Ты должна это знать, ты же инспектор.

— Лоренс, мне пора спать…

— Он совсем не такой, как ты. Как он может быть таким же? Ничего общего.

— Я знаю, — говорит она, и действительно знает, слишком хорошо. — Ты выдумываешь.

— Разве? Шифрование. Способность превращать мир в цифры. Талант, данный свыше, как поэзия или феллацио. Ты думала о том, сколько он проживет?

— Что?

— Ему будут чистить кишки каждую неделю. Его диета будет сбалансирована до последней молекулы. У него будет больше запасных сердец, чем в массовой автокатастрофе. А ты уже сгниешь, дорогая… — Слова долетают жирные и кислые. — Дешевое пойло и отвратительные ночи. Вот что тебе подходит.

— Прекрати.

— Забудь его, Анна. Закрой дело. Он переживет тебя на пятьдесят лет, бросит в мгновение ока, Нью-Йорк…

— Прекрати.

— Ты станешь старой каргой, как я, а он будет трахаться, как кавалерист. Ты думаешь об этом, думая о нем?

Она ждет. Я не плачу. Формально я не плачу. Из глаз ничего не льется. И тогда она все-таки плачет.

Она закрывает глаза. Ничего не слышно, кроме дыхания Лоренса, усиленного микрофоном. Когда он, наконец, говорит, слышно, что он озадачен. Лунатик, проснувшийся от рыданий.

— Анна?

— Что?

— Ох, я думал… — Беспокойство, легкое замешательство. — На мгновение я подумал, может, ты ушла.

— Все в порядке.

— Нет. В порядке? Что я сказал?

— Забудь.

— Нет. Я только позвонил сказать… — Она знала, что так и будет, его голос дребезжит от алкоголя и зарождающейся вины. — К черту. Прости. То, что я говорил, я не всерьез, ты же знаешь. Это вино, Анна, вино за меня говорит…

— Я знаю, — отвечает Анна и думает — не в первый раз — верит ли она этому. — Лоренс, я устала. Поговорим утром.

— Да, конечно. Прости, Анна. Прости меня. — Голос тускнеет. — Хотел бы я быть лучше.

— Я знаю. — Она снова плачет. Только бы он не услышал, не сегодня.

— Хотел бы я быть лучше для тебя.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, моя милая. До свиданья, Анна. Спокойной ночи.

Ей снится человеческий код и Лоренс Хинд, и позднее, под утро, дом, который перестал быть ее домом. Она закрывает дверь во внешний мир. На столе ирисы, высокие, как полевая трава, полки с книгами, фотографии. Все ее.

У нее мокрые волосы. Она поднимает руки — на запястьях плетеные браслеты. Такие она носила в двадцать, в восемнадцать лет, час на каждый браслет. Узор в стиле Ренессанса, блестящие черные шнурки. Она почти забыла, какие они на ощупь. Лоб стянут шнурком.

Впереди она слышит шум. Бирма? зовет она. Она слышит, как он топает, отыскивая дорогу по звуку, по меткам, эхо-локатором. Мяучит голодно.

Она идет на кухню, открывает холодильник. Сияющая пустота. У холодильника нет задней стены. Внутрь убегает коридор, узкий, как корабельный трап. Где-то впереди он заканчивается второй дверью.

Она закрывает холодильник. Ей тяжело дышать, волнение нарастает. Она по очереди открывает духовку, посудомоечную машину, шкаф для посуды. Дверей больше, чем она помнит. Не за всеми коридоры. Кое-где только винные бокалы. Другие открываются прямо в комнаты. Не все пусты. В некоторых детские игрушки, тусклый свет, ухоженная мебель. Окна, где за стеклами ждут иные ночи.

Она думает — откуда все это взялось? Это не мое. Чьи это дома? Но она знает. Ее клиентов. Точно открываешь старые книги. Она узнаёт их все, нет, она их не забыла. Их дома точно такие, как она себе представляла. Она поднимается наверх, открывает гардеробы и аптечки. Ее дом полон домов.

Проблеск комнаты в камине. Анна встает на колени, заглядывает. Это кабинет, длиннее и глубже, чем ее собственный. Трепещет огонь. Стены отделаны стеклом. Играет музыка. Все это незнакомо Анне. К ней спиной сидит мужчина. Она ползет сквозь камин. Огонь лижет ей живот и ноги.

Она встает, рядом с ней Карл. Он кивает, будто ждал ее. Вдвоем они смотрят на мужчину в кресле. Тот подпирает голову рукой. Глаза закрыты. Может, спит, а может, слушает. Анне кажется, что он слушает.

Какой он испрашивает Карл, и Анна говорит:

Я не знаю. Я, правда, его не знаю.

Да ладно, говорит Карл. Я же не спрашиваю, какого цвета у него трусы.

Она смотрит на Криптографа. Теперь его глаза открыты, он глядит сквозь музыку в никуда. Он работал с бумагами, страницы аккуратно разложены в строгом порядке у его ног, будто он играет в игру исполинского терпения. На правой руке у него что-то написано, нацарапано в спешке, тушь растеклась по линиям ладони. Цифры во плоти.

Чувство на краю сознания, щекочущее, близкое к пониманию. Она тянется к нему, с усилием, и чувствует, что просыпается.

Какой он? отчаянно думает она. Что это? И затем понимает. Он похож на фигуру, что вытянула руки. Он — как человек, который ничего не боится. Человек, которому больше нечего бояться.

Здание Центральной Налоговой на Лаймбернер-сквер не слишком красиво, но, с другой стороны, ее владения красивыми не бывают. Здания не виноваты. Встречались роскошные помещения, или, по крайней мере, бывшие таковыми, пока туда не вселились инспекторы. После этого блеск обычно меркнет. Атмосфера каменного здания — дешевая смесь страха и педантичного следования закону. Запах плесневелой информации. Прокисших денег. Последняя неделя ноября, небо нависает над Лондоном. Здание Налоговой темнеет в дымке, точно известняковый бастион.

Ее кабинет на тринадцатом этаже. Анна в Налоговой давно, поэтому ей полагается целых пять задумчивых шагов в длину и четыре в ширину. А поскольку люди все еще суеверны, у нее есть окно, настоящее, которое можно открыть, — роскошь. Книги — она их любит. Цветы — когда может себе это позволить. И четыре предмета неприглядной казенной мебели — один стол, три стула — меньшим не обойтись, а больше ей не нужно. Внутренняя стена из матового стекла цвета морской волны, за ним очертания людей, инспекторов и клиентов, текущих раздельными потоками, безымянные, иллюзорные, словно тени.

Сегодня зарплата, потому и цветы. Анна принесла их, поставила в воду. Пеня инспектора, попугайные тюльпаны. Настоящие. Или, даже если генетически модифицированные, по крайней мере, привычные. Такие цветы купила бы ее мать. В те дни, когда у продавца не идет торговля, Анна радует себя букетом.

Она ставит вазу на стол и отходит. Плечи болят после езды, дорога в тумане, привычная и опасная, и Анна потягивается, разгоняя кровь в мышцах.

Жалюзи опущены, она подходит к окну, чуть раздвигает их. У подножия Налоговой глухие улицы Аменкорт и Пилигрим-лейн проглядывают в белой дымке. Сити — абстракция из фонарей и неосвещенных окон. Выше по реке иллюминация, деловой центр Вестминстера сияет огнями, далекие скверы и площади размечены блеклым светом неона и галогена.

Яркие огни, думает она, большой город. Представляет, сколько их всего, исполинских экранов и нитей накаливания в стеклянных пузырях. Хрупкое стекло, а внутри разноцветный флуоресцентный газ. Электричество бежит по их внутренностям, сообщая о себе короткими вспышками иллюминации. СофтГолд не таков, она знает, но столь же вездесущ. Будь они больше похожи, о них легче было бы думать. Деньги и энергия.

Две недели прошло с того сна о потайных комнатах. Лоренс залег на дно и останется там на некоторое время, пока — Анна знает по опыту, — его стыд не выльется в дорогущий букет роз и приглашение на обед, напечатанное на тонкой белой карточке, спрятанной где-то среди цветов и бутонов. Карл улетел на конференцию в Париж, и его отсутствие, совпавшее с отсутствием Лоренса, оставило Анну в менее привычной компании. В баре в Боу Сухдев Германубис учил ее основам триктрака, игре, в которой проигрыш бывает стратегией, и над сладким чаем в стакане с нарисованными тюльпанами, над блюдом лучшего турецкого лукума становился много разговорчивее. В Вест-Энде она танцевала с Дженет и ее друзьями, и ей понравилось, ей приятно было смотреть, она получала удовольствие, наблюдая, как светится от смеха лицо Дженет, а гнев уходит под покровом теней и электронных ритмов. Но она все равно скучала по Лоренсу.

Его отсутствие возвращало ее к прежним думам. Более того, она испытывала облегчение, которое иначе скрывала бы от себя чуть дольше. Ощущение, что она опять готова к Джону Лоу. Больше не нужно готовиться. Некоторое время она откладывает вторую встречу.

Она говорит себе, что это из-за снов, и так оно и есть. Давно уже сон ее не был так тревожен или тревоги столь явны. Она никогда столько не думала о клиентах. Она говорит себе, что думает о Лоренсе, и это тоже правда, — он слишком хорошо ее знает. Лоренс наблюдает за ней слишком долго, ранит себя, наблюдая. Иногда он предсказывал сексуальные желания Анны раньше, чем она сама о них догадывалась. Но не в этот раз.

Она не говорит себе, что думает о жене и ребенке Лоу. Она не готова льстить себе чувством вины. Как будто она что-то значит для Джона Лоу, столь часто желанного. Но она говорит себе, что не хочет видеть его снова, и вот это ложь. Инверсия правды.

Она отпускает жалюзи. Свет в комнате пропадает. Она отодвигает стул и садится в полумраке. Мобильный в портфеле, она достает трубку и кладет на стол, склоняется над ним, смотрит.

Лоренс, думает она, если б ты меня сейчас видел. Сижу в темноте, играю с телефоном в гляделки. Ты бы посмеялся надо мною и меня бы рассмешил. Да, смех бы помог. Но Лоренс ей не ответит, она знала, и потому быть другому звонку. Она поднимает трубку и набирает номер. На том конце линии отвечает мужской голос, механический, гладкий, как стекло.

— Здравствуйте и добро пожаловать в корпорацию «СофтМарк». В настоящий момент все операторы заняты, пожалуйста, дождитесь ответа. Вы можете выбрать следующие опции или подождать…

Анна выбирает. Играет вступление. Вариации Гольдберга, запись из рекламного ролика «СофтМарк», и от музыки мысль о компании терзает ее, словно зуд. Она отодвигает трубку от уха, разглядывает цветы, пока линия не освобождается. Другой голос, женский, с американским выговором, дребезжащий, будто позади тяжелый день:

— Алло, вы позвонили в «СофтМарк». Представьтесь.

— Анна Мур, Центральная Налоговая.

— Анна. Мур. Налоговая. — Голос произносит слова, будто проверяя их наличие в списке. — Здравствуйте, Анна Мур. Чем могу помочь?

— Мне нужен Джон Лоу.

— Кто?

— Джон Лоу.

— О, мистер Лоу. — Женщина смеется, внезапно смягчается. — Простите, я не поняла. Не так много народу звонит ему лично, исключая сумасшедших. Но вы не сумасшедшая, правда, раз уж работаете в Налоговой? Сейчас я соединю вас с начальником службы безопасности. — И прежде чем Анна возражает, на линии звучит другая запись.

Она закрывает глаза. Под веками опять крутятся утренние картинки. Дорога в тумане. Она думает о страсти, повседневной и опасной. Музыка прекращается и звучит третий голос:

— Анна, — говорит он, почти знакомый. Мягкий, в нем слышна улыбка. — Анна Мур, не так ли? Мы с вами так и не попрощались, как положено.

Она открывает глаза.

— Теренс?

— Совершенно верно. — Он безмерно рад, что она его узнала. — Как вы?

— Хорошо, — отвечает она, уже не понимая, лжет или говорит правду. — Со мной все в порядке. А вы начальник службы безопасности?

— Среди прочего, да.

— Я думала, вы… — и она пытается вспомнить, кем, она думала, он был. Секретарь или швейцар? Или что-то более архаичное. Дворецкий или комиссар? — Простите, — заканчивает она и умолкает.

— За что вы извиняетесь, моя дорогая Анна?

— Ни за что. Сколько у вас работ, Теренс?

— Одна или две. У нас очень мало персонала в компании. Очень мало. Так проще. Вопрос безопасности. Вы хотите видеть мистера Лоу. Он сказал, что вы захотите.

— Он там? — Голос ее истончился, не шире провода.

— О, нет. Он дома. Работает в поте лица в Эрит-Рич. Что-то изобретает — бизнесом он дома не занимается, конечно же.

— Ну да, — говорит она, смутно обиженная. — Конечно. Мне в любом случае не нужно встречаться с ним прямо сейчас, но я хотела с ним поговорить. Вы не знаете, сколько он будет отсутствовать?

— Так-так. — Теренс вздыхает. — Это сложно сказать. Вам лучше спросить его самого. Спросите, когда увидите его. Дело в том, — теперь он говорит прямо в микрофон, доверительно, — что он оставил инструкцию.

— Простите?

— Вот инструкция. Если вы захотите его увидеть, я даю вам номер для ворот. Это номер на один день, учтите, и я не смогу дать вам номер на завтра, пока не наступит завтра. Я могу дать вам его только сегодня на сегодня. Если хотите видеть его сегодня, я могу дать вам номер. Понимаете? Будете записывать? Вы готовы, Анна?

Она едет на восток вдоль Темзы, через Уайт-чэпел и Поплар. Полдень, но тоннели под рекой еще тонут в тумане. Анна хороший водитель, внимательный, осторожный, не слишком великодушный, но сегодня она не думает о дороге. Она думает о телохранителе, оставшемся за спиной, и о том, что ждет ее впереди, и на Вулвич-роуд сворачивает на красный свет, почти не заметив.

Она думает о Теренсе. Для человека столь, несомненно, разговорчивого говорит он не более того, что должен. То, что знает, держит при себе.

Она вспоминает их первую встречу, комнату из стекла, код под ногами, и пытается припомнить, что тогда сказал ей Теренс.

Я ему доверяю. И почти прибавил что-то еще. Его лицо окаменело, он сдержался. Анна — терпеливый мыслитель, не блестящий, как Лоренс, но прилежный, ничего не упустит, если есть время подумать. На южном берегу реки ей приходит в голову, что человек, который представляется как секретарь, а потом предстает начальником службы безопасности, может в итоге оказаться в «СофтМарк» кем угодно. Среди прочего.

Она думает о том, куда едет. Эрит-Рич. Скорее название местности, чем адрес, или так ей кажется. Если постараться, можно вспомнить, чем оно было раньше: грязный район цементных заводов, типовых домов, мусорных свалок, а верфи исчезли давным-давно. Не город и не пригород, кусок земли, отделенный от Лондона гигантской мускулистой дугой Темзы.

Теперь там только собственность Криптографа, три тысячи восемьсот пятьдесят акров земли, семьсот шестьдесят три акра воды. Анна помнит цифры, потому что владеет фактами. Она видела светскую хронику, фотографии, Дома богатых и знаменитых, часть первая. Ходили слухи, что у дома три почтовых индекса, по одному на каждое крыло и один для озера. Но Анна никогда не была внутри. Никогда не встречала никого, кто бывал в Эрит-Рич, так она думает, пока ведет машину, а потом понимает, что ошиблась. Ну конечно. Она встречала Джона Лоу.

Десять лет прошло с тех пор, как Криптограф откупил графство Эрит у Лондона. Анна видела счета. Она знает, как это произошло. Юристы посулили компенсации каждому из двенадцати тысяч резидентов, цифры астрономические, от таких не отказываются, землевладельцам и городским властям предложили сумму в шесть раз больше рыночной цены. Тогда все массмедиа криком кричали о нарушении прав, как будто Джон Лоу завладел чем-то дороже денег. Будто он купил Лаймхаус или Мэйфейр[2]. В определенном смысле, конечно, так оно и было. Он купил четыре с половиной тысячи акров Лондона.

Эрит, столь незначительный, немедленно стал знаменит. Это реабилитировало тех, кто всегда с подозрением относился к внешности и славе Джона Лоу, и оправдало тех, кто до сих пор подозрений не питал, но желал наверстать упущенное. Месяцами газеты публиковали аэрофотоснимки дренажных работ; защитники окружающей среды протестовали против лесопосадок на вересковых пустошах, против того, что болота осушили, выгребли ил и тину на береговой линии, несколько старых зданий разобрали по кирпичику и перевезли на территорию города. Началась ядовитая кампания в защиту морских креветок. Реку сузили, ускорив течение, дамбы засадили ивами и голландскими декоративными лимонами. И в конце, когда деньги сделали свое дело, возмущаться уже было нечем. Осталось только жадное любопытство. Дразнящий вид зелени за высокими стенами. Буйного цветения, река пронзает поместье, нечто желанное, недосягаемое, и в сердце всего этого скрыта безмолвная фигура Джона Лоу.

Она сворачивает на улицу, по сторонам склады из красного кирпича. Останавливает машину. С одной стороны улицы, облупившиеся рекламные щиты обещают Fret Maritime, Fret Arien. В десяти футах впереди дома неожиданно заканчиваются. Путь преграждает стена, неумолимая, как железнодорожный тупик. Возвышается по периметру, вогнутая в основании, выпуклая сверху, нависает желтой волной и расступается у тротуара внизу. Устрашающе, думает Анна, положив руки на руль. Ничего удивительного. Там, где кончается дорога, стоят ворота, рядом консоль и камера. Анна выходит из машины, вводит код.

Аллея вязов, голые ветви расчерчивают небо. Гравий хрустит под колесами. Жалобная трель дрозда и не слышно — она останавливается, прислушивается, — почти не слышно машин. Город молчит, как море в раковине. Это стена, говорит она себе, какая-то акустическая причуда конструкции; и едет дальше, медленнее, а гравий все равно ворчит, не переставая.

Не раз и не два она смотрит на север сквозь деревья. Она оглядывается трижды, прежде чем понимает, что ищет: дорожные знаки, очертания реки или доков, — и не находит их. Ничего, только неясная цепь холмов, белые купола среди кедров, панорама — когда расступаются вязы — свободного неба, бледного, прозрачного, почти голубого; и сама дорога, свежевыровненный гравий, будто попала в другое столетие; и ни души, нигде, необитаемый заповедник зелени, полный возможностей, как белая страница.

Она подъезжает к перекрестку и притормаживает. То, что начиналось как аллея, теперь похоже на частный проезд. По обе стороны дорога теряется в тенях деревьев. На севере спускается между склонами, заросшими бермудской травой, к водной глади вдалеке. Анна поворачивает туда. Кое-что она помнит о доме Лоу — там есть частный порт. Она смотрит вдаль, ища Темзу, но видит одни искусственные озера, и туман цепляется за берега. Реки нигде не видно. Она уже опоздала на встречу. Жаль, что Теренс вместе с ежедневным кодом не дал ей карту.

Как глупо, думает она. Кажется, я потеряла Лондон. Смех бурлит у нее внутри. Будто цифры Теренса впустили ее в другой мир, и она размышляет, прошлое это или будущее, и какой век Джон Лоу выбрал для себя. Если я правда заблудилась и код на воротах сменился, я застряну тут на несколько дней. Правда, стена построена, чтобы не впускать чужих, а не держать внутри местных. И когда я отсюда выберусь, окажется, что века прошли. Как в книгах, думает она, жмет на педаль газа, и два лебедя вылетают из озерного тумана.

Они летят низко над дорогой, не подавая виду, что замечают машину внизу. Шеи текучие и плоские, как ватерпасы. Окна закрыты, Анна не слышит хлопанья крыльев; массивные тела птиц проносятся мимо в полнейшем молчании. Они похожи на существ, что давно вымерли, и еще похожи на знамение. А когда она отводит от них взгляд, прямо перед ней на дороге стоит ребенок.

Девочка не двигается, лицо вытянулось бледной удивленной буквой О. На ней желтый пушистый свитер, она в нем кажется очень хрупкой. До нее тридцать футов, двадцать, и тут Анна бьет по тормозам.

Колеса скользят, теряют опору. Гравий хлещет по железу, как ливень — хашшш. На долгую секунду время замирает, а машина совсем выходит из-под контроля. Земля идет кругом. Автомобиль уже надвигается на девочку, и та поднимает руку. Удара Анна не чувствует. Проходит еще секунда, прежде чем она понимает, что машина остановилась.

— Ты цела? — кричит она из машины, борясь с ремнем безопасности, но девочка лишь безмолвно смотрит на нее в ветровое стекло. — Ты цела? — снова спрашивает Анна, и на сей раз девочка кивает.

— Уверена?

— Да.

— Ты ранена?

— Нет. — Девочка ободряюще улыбается. Улыбка вянет, когда Анна вылезает и прислоняется к машине. — Нет, правда. Смотрите, — И поднимает обе руки ладонями вверх. — Видите? Крови нет.

— О господи. — Анна садится удобнее. Капот под ней горячий, холодный воздух обдувает кожу. Наползает туман, и Анна содрогается, глядя, как он собирается вокруг, словно толпа на место преступления.

— Что с вами?

— Что? — Она поворачивается к девочке, вглядывается, вгляделась. Та кажется старше, чем вначале, слишком хрупкая для ребенка восьми лет, может, девяти. Ногти подстрижены очень коротко, болезненно-аккуратно. Волосы слишком светлые для шатенки, слишком тусклые для блондинки, но такие же красивые. Пряди спадают на озадаченное лицо.

— Что с вами? Вам плохо?

— Все хорошо.

— Вам холодно? — говорит девочка, слишком серьезно, и Анна понимает, что так и есть, ее трясет, и неожиданно смущается перед ребенком, внимательным и заботливым, которого она едва не сбила.

— Подожди. — Она возвращается в машину. Ее зимнее пальто валяется сзади, между сиденьями, где портфель с компьютером, и она достает пальто, надевает и застегивает на все пуговицы поверх дорогой неуместной одежды для службы. — Так лучше, — говорит она и ободряюще улыбается, и девочка улыбается в ответ, но глаза у нее тревожные.

— Я нечаянно вышла на дорогу.

— Это я виновата, не смотрела вперед. Не думала, что тут кто-нибудь есть. Ты уверена, что с тобой…

— Все нормально, — скучно говорит девочка. А потом, будто убедившись, что ни в чем не виновата, продолжает: — Я услышала, что вы подъезжаете, и подумала, что это газонокосилка. Но вы ничего не сказали по-японски. Обычно тут никого не бывает, одни газонокосильщики. Они иногда выезжают на дорогу и переворачиваются, потому что гравий, он попадает в машину, и она начинает говорить по-японски. Вы знаете что-нибудь по-японски? Я могу сказать «спасибо», «прилив» и два вида сырой рыбы. Когда они разворачиваются, можно им помогать, и тогда они говорят по-японски «большое спасибо». Так здорово. Мне нравится. Ваша машина по звуку на них похожа. Только не разговаривает, конечно. — Она переводит дух. — Как вас зовут?

— Анна.

— Я Мюриет.

— Мюриет. Откуда это имя?

— Не знаю. — Девочка прячет руки.

— Оно тебе не нравится? Красивое.

— Нет.

— Прекрасное.

— Нет, не прекрасное, — тихо говорит Мюриет. И затем, от зависти смутившись: — Мне нравятся ваши волосы.

И в глубине души Анна рада голосу и личику, что так подходят друг другу. Девочка наконец становится похожа на ребенка, а сама Анна в сравнении с ней кажется старше. Лучше.

— Ну и зря. Когда я просыпаюсь, они выглядят вот так. — Она ерошит локоны, и девочка почти смеется.

— Нет.

— Правда.

— Но я вам не верю. — Теперь Мюриет глядит на нее с любопытством, глаза яркие и зеленые. — Вы здесь не работаете, правда? Вы нарушитель границы?

— Нет.

— Ох. Натан встретил одного как-то раз. Меня не было, я болела и не видела.

— Я приехала повидаться с мистером Лоу, — говорит Анна, и девочка кивает и отворачивается, будто мистер Лоу — самая скучная в мире вещь.

— Зачем он вам?

— Для работы. Я налоговый инспектор. Ты знаешь, что это такое?

— Конечно. К нам приезжал один. У нас много разных людей бывает. Вы не похожи на налогового инспектора.

— А на кого похож налоговый инспектор? — Мюриет скорчила рожицу в гримасу боли, жалости и веселья.

— На мистера Катлера. Главного садовника. Он не обрадуется, когда увидит, что вы сделали с его газоном, вот.

Они обе оглядываются. Колея рассекает дорогу и бордюр, полоса в двадцать футов. Анна чувствует запах паленой резины. Ругается сквозь зубы, грязно, как Карл, а потом вспоминает, что рядом ребенок, одергивает себя.

— Натан говорит, мистер Катлер служил в армии. Он всегда в костюме, даже когда листья сгребает. Мы хотим узнать, нет ли у него парабеллума.

— Пара?..

— Пистолета. Как у антрастеров[3]. — Девочка оглядывает ее, будто засомневалась. — Телохранители такие.

— Ты дружишь с Натаном Лоу? — спрашивает Анна, пытаясь не думать о мистере Катлере и об антрастерах, кто бы они ни были, и девочка кивает.

— Мы учимся в домашней школе. Я здесь не живу, — неохотно добавляет она, — Мои родители работают в «СофтМарк». Натан хотел, чтобы я училась вместе с ним. Мы сто лет дружим. У нас лучшие учителя. Только для нас. А сейчас декабрь, в декабре нам не преподают. Мы только домашние задания делаем. — Она смотрит на Анну. — У вас машина будет работать?

— Не знаю. — Эта мысль еще не приходила ей в голову. А за ней возвращается и другая, потерянное воспоминание.

— Если она заведется, подвезете меня? Я хотела найти Натана.

— Если я тебя подвезу, окажешь мне услугу? Покажешь, где дом?

— Конечно. Нам все равно в ту сторону. — Мюриет уже открывает дверь и забирается внутрь. Подтягивает ремень безопасности.

Анна садится за руль.

— Ладно. Куда ехать?

Мюриет машет рукой вперед.

— А потом вокруг озера. Там такой пляж. Надо повернуть. Я скажу, когда.

Мотор заводится легко. В зеркале тормозной след уменьшается. Некоторое время Мюриет молчит, машина слушается, и Анна расслабляется в привычной рутине вождения. Как будто ничего не случилось, как будто лебеди и угроза столкновения просто померещились. Если не считать девочку на пассажирском сиденье, что хватается за все подряд — окно, ремень безопасности, радиоприемник.

— Не ерзай, — говорит Анна, и Мюриет слушается, прислоняется головой к двери. Лет двадцать пять прошло с тех пор, как я была в ее возрасте, думает Анна. Осторожная девочка на замерзшей речной заводи смотрит на конькобежцев. Четверть века, добавляет она про себя и удивляется: как грандиозно звучат эти слова, когда говоришь о себе. Интересно, на что она могла потратить такое впечатляющее количество времени.

Правда, она знает. Она стала инспектором, наблюдателем. Всегда наблюдала за другими, за собой — никогда. Потратила жизнь на чужие жизни, сотни людей прошли мимо нее. Мне столько лет, что я могла быть матерью этой девочке. Я почти даже слишком стара, думает она. И ее сердце переворачивается во мраке плоти.

— Здесь!

— Что? Что?

— Здесь, мы сейчас проедем! — Но Анна успевает свернуть на маленькую дорожку, гравий не такой ровный, деревья не столь ухоженные, а там, где спускаются к берегу озера, — почти дикие.

Радио лениво шуршит на волнах между станциями, и она выключает его.

— А вы неплохо водите.

— Спасибо.

— Лучше, чем мой папа.

— Хорошо. — Анна смотрит на девочку. Теперь та сидит прямо, вытянувшись, будто ученик на первом уроке музыки, глаза прикованы к дороге. — Я надеюсь, ты не делаешь комплименты всякому, кто пытается тебя задавить.

— Не знаю, раньше такого не случалось, — отвечает Мюриет так вежливо, что Анна едва сдерживает смех.

— Вам нравится?

— Что?

— То, что вы делаете. Собирать с людей налоги.

— Ну, — говорит Анна, и понимает, что все-таки смеется. — Люди склонны считать именно так, да.

— Что смешного?

— Ничего. Но забавно, что за последние две недели ты второй человек, который меня об этом спрашивает.

— Нам сюда. — Мюриет показывает на боковую дорожку. Изрытая колеями, она спускается к берегу, покрытому галькой и окаймленному соснами. Издалека Анна видит, что кто-то стоит у кромки воды. — Так вам нравится?

— Да. Нравится. — Она сворачивает на дорогу. Машина опирается на подвески.

— Почему?

— Не знаю. Это просто работа. — Улыбаясь Мюриет, она ведет машину между рытвинами. — Мне нравится встречаться с людьми. Вроде тебя. Я узнаю о них больше. Как они живут.

— Как вы можете узнать об этом из налогов?

— Узнаю их секреты, — говорит Анна, чуть громче от усилий. Слегка защищаясь, будто сомневается в своей честности. Она не привыкла к детским прямым вопросам. В конце колеи каменная площадка, Анна разворачивает машину, паркуется на подъеме.

— Если у них есть секреты, — говорит Мюриет, когда мотор затихает, — люди не захотят, чтобы вы их узнали.

— Может, и нет. — Анна смотрит на девочку, бледную и серьезную в полутемном салоне. — Но моя работа — все равно узнавать их секреты.

Мюриет кивает.

— Не хочу быть налоговым инспектором, — строго заявляет она.

— А кем ты хочешь быть? — спрашивает Анна, но девочка отвечает не сразу. Она смотрит сквозь ветровое стекло, может, на фигуру на пляже, взгляд задумчив и рассеян.

— Я хочу быть богатой, — говорит она, когда Анна уже решает, что не расслышала ответ.

Слова тихие, но исполнены решимости, за ними слышно, как ветер гудит в соснах. И хотя Анна считает, что понимает деньги и знает, как много причин желать богатства — как и причин хранить секреты, — она все-таки потрясена голосом ребенка. Как будто пока не хочет понять или ощутить потребность в чем-то, что хочет быть желанным.

На небо выползает солнце, неуверенно и без тепла.

— Это Аннели, — добавляет Мюриет дружелюбнее, открывает дверь, спускается на пляж и мчится вперед. Не оглядываясь на Анну, выкрикивая имя на бегу: Аннели, Аннели, Аннели!

— Эй, привет. Как ты сюда попала? — издалека слышит Анна. Женский голос, мягкий и любопытный, и перекрывающий его девочкин голос, но слов не разобрать — слишком далеко, и Мюриет запыхалась. Анна не запирает машину, идет к ним. Женщина и девочка с прекрасными именами. Анна чувствует усталость, свою обычность, Ан-ность, тускло-коричневые туфли скребут по камням.

— …нарушитель, — говорит Мюриет, когда Анна приближается. Они обе смотрят на нее, стройная женщина и хрупкая девочка. В одной руке Аннели держит синее банное полотенце. У ее ног кучка одежды. — Но это не нарушитель. Это она была, ее зовут Анна. — Мюриет понижает голос: — И она налоговый инспектор.

— Да? — глаза Аннели расширяются, она улыбается. Протягивает руку: жест приветствия и милосердия, будто хочет помочь Анне взобраться на невидимый склон. В ее голосе слышен акцент, скандинавский, смягченный долгой жизнью в Англии. Волосы коротко стриженные, яркие. Глаза — два смеющихся полумесяца, синие ирисы, окропленные темным, неясным цветом. Голова — как изваяние. Такой тип женщин Анна помнит лишь по кинопленкам — Бергман, Хепберн, — ангельская красота, бесплотная. Рука холодна, как зимний воздух.

— Джон ждал вас раньше. Надеюсь, вы быстро нашли дорогу. Я Аннели.

Я знаю, хочет сказать Анна, но не говорит. Я знаю, кто ты. Ты Аннели Лоу, его жена, первая настоящая любовь, как говорят. Еще говорят, ты была пианисткой, необыкновенно одаренной. Каждую ночь молодой человек приходил послушать, как ты играешь. Никто не знал его имени, пока он не послал тебе цветы, целую комнату цветов. Где-то среди них было его предложение. Ты не давала согласия три года. Ты любишь море. Любишь жемчуг. Ты была замужем лишь однажды, но дважды уходила от мужа.

Знание о знании Анны повисло невысказанным в воздухе между ними, чинным молчанием, смутным беспокойством. Вот так, наверное, и должно быть всегда, думает Анна, между семьей Лоу и остальным миром. Мир знает все, Лоу не знают ничего. Похоже на слабость — или невинность.

— Простите, я опоздала, — начинает она, но из озера доносится всплеск, в котором тонут ее слова, Аннели кивает и отворачивается.

— Этот мальчик никогда не вылезет из воды. Натан! — она повышает голос. — Выходи немедленно.

— Почему? — мальчик отвечает негромко, голос дрожит от сдавленного смеха, эхом разносится над озером. Над туманной поверхностью воды Анна замечает голову пловца, неожиданную в зимнем пейзаже, гладкую и темную, как тюленья.

— Ты знаешь, почему. Натан? Не заставляй меня повторять.

— Он хорошо плавает, — ровно говорит Мюриет, — прошлым летом он поспорил с Джоном на миллион софтов, что сможет переплыть реку.

— Да, правильно, — голос Аннели суровеет, — но он не переплыл.

— Они и не собирались. Это была шутка. По правде они не хотели так делать.

— Я выйду, — голос мальчика дрожит, — только если ты войдешь в воду. А тут, кстати, холодно. Поэтому одежду можешь не снимать. Если хочешь.

— Натан, — кричит Аннели, — ты простудишься! Ты заболеешь. И Хелен все равно не уйдет. Ты понял?

Молчание. Дымка над водой.

— Натан. Натан! Считаю до трех. Если не выйдешь, у тебя будут серьезные неприятности. Один. Два…

Из озера доносятся бурные всплески.

— Я выхожу! Я уже выхожу! — кричит Натан с притворным страхом. Голос радостный — он в восторге от сознания, что никто его не тронет, что в тридцати футах от берега он все равно, что парит над землей — и рядом Мюриет заливисто смеется, а из озера эхом отвечает жизнерадостный смех мальчика. — Эй, Мюриет! Эй, щенок-светляк!

— Эй! — кричит Мюриет, давясь от смеха.

— Кто там, рядом с тобой?

— Ее зовут Анна! — Как будто веселее шутки не придумаешь. — Она налоговый инспектор!

— Ох. — Плеск стихает. Через секунду Анна видит, как мальчик плывет к берегу, вода перед ним расходится кругами.

— Ну, — Аннели поворачивается к Анне с откровенным любопытством, — вы, похоже, выманили его на берег. Поздравляю.

— Может, он замерз, — говорит Мюриет.

— Может и так, но, видимо, мы все равно в долгу перед Анной. Вы, должно быть, к этому привыкли. Интересно, а…

Волнение у берега. Натан выходит из озера, с него стекает вода, он иссиня-бледный от холода, тощий там, где его отец сухопарый; дрожит, пока мать закутывает его в полотенце. Мюриет нагибается к Натану, неразборчиво шепчет на ухо, мальчик тихо бормочет в ответ. Затем на мгновение воцаряется тишина, женщина и девочка смотрят на него. Будто ждут объяснений.

— Снаружи холоднее, — наконец говорит он, стуча зубами. Мельком глядит на Анну, переводит взгляд с Аннели на Мюриет. Он кажется старше подруги не больше чем на год, хотя гораздо выше. Но он долговязый, и кости длиннее.

— Правда? — Теперь, когда сын рядом, раздражение Аннели очевиднее. Оно не пропало, но стало сдержаннее. — Ну, это не новость, Натан. Должна тебе сказать, ожидание ее не стоило. Мы тут и сами догадались, что холодно. Мы уже могли бы обедать…

— Там рыба. Я не люблю рыбу.

— Ты будешь есть то, что приготовит Ребекка. Ты думаешь, сейчас лето? Ты думаешь, Мюриет и Анна собирались позагорать?

— Нет.

— Ты так думал, да?

— Нет. Извини, — говорит Натан, но совсем тихо.

Если Аннели и слышит его, то не подает виду. Она грубо вытирает его, тонкие руки, грудь и ноги. Мальчик испуганно держится за мать. Анна с тревогой замечает, что Аннели почти в ярости, и спрашивает себя, почему.

— Ты вообще о нас думал?

— Я же извинился.

— Не передо мной. Перед нашей гостьей. — Он поднимает глаза. Встречается взглядом с Анной. Серый цвет, как у Кеннеди.

— Простите.

— Ничего, — Анна улыбается, но мальчик смотрит в упор, взгляд держит ее крепко, знакомый, как на фотографии. Не понять, сердится он или только любопытен. Он стоит застенчиво, полотенце окутывает его, как плащ, и все же он не отводит глаз. Аннели вздыхает и выпрямляется.

— Так, ты сухой. А теперь оденься, пожалуйста.

— Не здесь. — Наконец-то он отворачивается от Анны.

— Ох, какая скромность. Что такое, боишься напугать Анну?

— Нет. Я не ребенок.

— Тогда не веди себя, как ребенок. Поторопись. Я подержу полотенце. Быстро. — Слышен только плеск волн, мальчик одевается в унизительном молчании, одинокий корабль на реке включает ревун, проплывая мимо владений Лоу.

— Анна, — говорит Аннели. Голос ее смягчается, в нем больше очарования: тон для взрослых. — Я подумала, раз уж я все равно у вас в долгу, может, вы окажете нам еще одну услугу. Я имею в виду, мы, конечно, могли бы пройтись, но Натан замерз…

— Я отвезу вас.

— Вы уверены, что вас это не затруднит?

— Нисколько.

— Она заблудилась, — Мюриет с расчетливым энтузиазмом бесцеремонно вмешивается в разговор.

— Вы заблудились?

— Вообще-то да.

— Я ей показала дорогу. Она не знала, куда ехать. Мы чуть не устроили аварию. — И услышав ее слова, Анна краснеет, кожа теплеет в холодном солнечном свете. — Но не устроили.

— Конечно, нет, — говорит Аннели, не оборачиваясь. Отсутствующий, успокоительный тон, словно Мюриет сообщает о бедствии, предотвращенном много лет назад или в другой стране. Как будто Аннели по натуре невнимательна, думает Анна, интересно, она думает о чем-то или чрезмерно вежлива? Натан выходит из-за полотенца, волосы растрепаны, мрачный, в джинсах и свитере. — Ты готов?

— Да.

— Ты не брал ключи? Телефон?

— Нет.

— Надо было захватить. Но, по крайней мере, нам не придется их искать. Знаете, — говорит Аннели, складывая полотенце, не обращая больше внимания на сына, — посторонние часто здесь теряются. Это из-за ландшафта. Джон сделал так, что город незаметен. Он думал, людям это понравится, как нравится ему. Типично.

Она берет Анну под руку, ведет к машине. Я посторонняя, думает Анна, но не нарушитель. Не самый ничтожный человек. Она думает: так вот что Джон Лоу делает с деньгами. Заставляет города исчезать. Дети бредут сзади, их голоса мечутся меж деревьев.

— Людям кажется, будто они не знают, где находятся. Когда мы только переехали, я все время устраивала пикники в саду, прекрасные ночи, только гости все время терялись. Мы их видели на мониторах — бродят по лесу, — и временами это было забавно, но не сильно помогало. Теперь у нас реже бывают гости. Не так много. Как-то раз одна парочка два дня ночевала в лесу — Она склоняется ближе. — Хотя вообще-то я думаю, им только этого и хотелось. А вы не похожи на того инспектора, что был тут последний раз. Кстати сказать, тот был гораздо выше и внушительнее. И далеко не такой красивый. Вы обедали? Вы должны поесть с нами.

— Нет, мне нужно…

— Я настаиваю.

— Мне, правда, нужно увидеть…

— Аннели?

— Ну, если нужно, то конечно. Джон рассказывал мне о вашей последней встрече. Езжайте обратно по дороге и поверните налево. Да, Мюриет?

— Я ела икорные канистры и собачье мясо в «роллс-ройсе».

— Неужели? А я-то считала, что у тебя примитивный вкус.

— Нет, это строчка из фильма. Мы ее переделали, а ты должна догадаться, из какого.

— Нет. — Коротко и резко. — Я устала от игр. Спроси Анну.

— Я мало знаю о…

— Они изучали кино, уж простите. Это Хичкок, кажется? Поверните направо. Вы приедете к живой изгороди, дом прямо за ней. Так это Хичкок?

— Может быть, — говорит Натан с заднего сиденья, обтянутого кожемитом.

— Никаких подсказок!

— Подсказки? Нам не нужны подсказки.

— Еще как нужны. Ну, что это?

— Я ела икру в Каннах и мясные роллы с собаками[4].

— Как она узнала?

— Аннели помнит только строчки, в которых про икру.

— Спасибо, Натан. Мистер Фиш хороший учитель?

— Хороший.

— Суперпрекрасный.

— Тогда мы должны снова его пригласить.

Голоса отвлекают Анну от дороги. Случайные, безадресные, с равным успехом реплики могут обращаться к ней или вовсе ее игнорировать. Сама она молчит, не может придумать, что сказать. Она волнуется. Она в новом месте, желанном и непостижимом.

Полуденное солнце сияет, выжигая последний туман с лужаек поместья. Видна река, мгновенные проблески между платанами, и сами деревья во всей красе, лондонские платаны с округлыми кронами, гигантские, впитавшие лондонский смог. Ну, хоть что-то Лоу не смог спрятать за стеной.

— Он нам нравился.

— Да, нравился. Мистер Фишбургер.

— Мюриет. Нельзя смеяться над именами учителей.

— Но они всегда смешные.

— Нет.

— Да. Мистер Пим, например.

— Ничего смешного нет в имени мистера Пима.

— Есть. Потому что он на него похож.

— На кого?

— На Пима[5].

— Мюриет… Что ты болтаешь? Что ты хочешь сказать? Перестань смеяться. Нельзя смеяться над людьми.

— Мы не всегда, — еще одна задумчивая пауза и затем: — Конечно, всегда, — это Натан.

— Да, всегда, — повторяет Мюриет. Они сидят рядышком, словно заговорщики. Анна смотрит на них в зеркало заднего вида. Краем глаза видит Аннели: сидит, сложив руки на коленях. Смущенная пустяком, легким разговором и присутствием чужака.

— А Хелен? — спрашивает Анна ради Аннели. — Я не слышала, чтоб вы смеялись над Хелен.

Сначала никто не отвечает. Машина вдруг словно пустеет без болтовни и шуток. Запах мокрых волос Натана, полотенца на коленях Аннели, обивки сидений. Затем:

— Хелен не учительница, — говорит Аннели, слишком настороженно, веселье кончилось, не осталось ничего, кроме густого молчания, и Анна понимает, что сказала что-то не то.

Я позволила себе слишком много. Я влезла в разговор так, будто знаю этих людей, словно понимаю их невысказанные мысли. А ведь на самом деле нет. Она рискует глянуть в зеркало. Мюриет смотрит в окно так, будто перед ней выключенный телевизор. Натан забился в угол, лицо в тени.

— Она ваша? — говорит он, наконец, резким тоном. Вопрос тревожно висит в воздухе, пока Анна соображает, что мальчик имеет в виду машину, и, следовательно, вопрос к Анне.

— Да. Более или менее. Ну, то есть это служебная машина, но я езжу на ней много лет. Тебе нравятся машины?

— Да, — неуверенно.

— А мне нет. Я не люблю машины, но мне нравится водить. А ты не любишь рыбу, но любишь плавать.

— Это не то же самое. Это разные вещи. Вы к отцу приехали, да?

— Да.

— Зачем?

— Вообще-то я не могу…

— Тогда я спрошу его. Он мне скажет. Вы знаете криптографию?

— Да. — Анна медлит. — Я не понимаю всего, что делает твой отец, или…

— Прислали бы того, кто понимает. Кого-нибудь поумнее вас. — Он смотрит на Анну в зеркало. Голос дрожит от злости. Он вдруг кажется Анне гораздо моложе, но не как Мюриет, когда восхищалась волосами Анны, а как помолодевший взрослый. Он похож на мужчину, который мелко мстит, пока может. — Вы ничего не знаете…

— Натан, — спокойно и угрожающе говорит Аннели. — Больше ни слова.

И больше ни слова. Машина с мрачной безысходностью погрузилась в безмолвие. Впереди маячит живая изгородь, тисы стоят стеной, разрывая верхушками крон очертания облаков, галька, гравий на дороге под глубокими зелеными сводами — Анна различает запах в душистом ядовитом потоке воздуха из кондиционера — и за вершинами видит дом, флигели из стекла и титана, верхние этажи скрыты кедрами и зонтами сосен. Огни между кронами. Шум невидимых фонтанов. Дорога приводит к полукруглой площадке ровного гравия.

— Ну вот, мы на месте, — говорит Аннели, как будто ничего не случилось. — Анна, спасибо вам, можете припарковать машину, где хотите. Мюриет?

— Да? — Тон больше не заговорщицкий, она смущена и робеет.

— Умойся перед обедом. Возьми с собой Натана, пусть он сделает то же самое. Вылезайте оба.

Двойной хлопок дверей, шуршание гравия. Натан пересекает дорожку, Мюриет рядом, склоняют друг к другу головы, шепчутся. Анне видно, что мальчик качает головой, и Мюриет отворачивается и бежит к машине. Аннели перегибается через Анну.

— Что такое, Мюриет?

— Я хотела кое-что сказать. Анне.

Аннели садится прямо.

— Только быстро.

Девочка склоняется ближе к Анне.

— Спасибо, что подвезли меня. Здорово было вас встретить. Я думаю, вы классная, — добавляет она, словно были и те, кто так не думал, и, не дожидаясь ответа, убегает, эхо ее шагов стихает во дворе.

Вбегая внутрь, она зовет Натана.

— Ну, — говорит Аннели и замолкает. Когда Анна снова смотрит на нее, женщина пристально глядит на дом, как Мюриет, с рассеянно-занятым видом. Достает откуда-то сигареты, обычные, дешевые. Стучит пачкой о ладонь: — Не возражаете?

— Курите.

Она кивает, открывает дверь.

— Простите, — говорит она. — За Натана.

— Все нормально. Ничего необычного. Нас не везде любят.

— Да, наверное. — Аннели разрывает обертку, закуривает. — У вас есть дети? Нет. Странно. — говорит Аннели, выдыхая дым. — Я всегда хотела сына. Золотого мальчика. Я не хотела, чтобы он был похож на меня, я бы не пожелала такого своему ребенку, но я не ожидала, что он будет настолько другой. Его трудно понять. Он умеет хранить секреты, как и его отец. А я вышла замуж за человека, чья работа — делать так, чтобы люди перестали понимать вообще хоть что-нибудь. Видимо, я это заслужила. Да?

Не получив ответа — Анне кажется, ей нечего ответить, — Аннели кивает, будто собираясь с мыслями.

— Хелен — медсестра моего сына. Еще до того, как он родился, нам говорили, что у него может быть диабет. Рисовали нам самые радужные перспективы. Честно все рассказали, но ничего не могли поделать с болезнью. Диабет зависит от множества генов, видимо, их чересчур много даже для современной хирургии. У Джона это в роду, эта болезнь. Как математический талант.

Она нехотя выдавливает слова, катая их между зубов, точно крошку табака, точно что-то осязаемое.

— Я знала это. Джон мне сказал. Мы надеялись, это минует Натана, и потом, когда несколько лет никаких признаков не было… Это началось, когда ему исполнилось семь. Теперь он почти привык. Это жестоко, ему приходится принимать инсулин с каждой едой. Больше мы ничего не можем для него сделать, только рассказать ему о прогнозах. Он знает, как себе помочь. Никогда не жалуется. Он хорошо держится. Он всегда все понимал, даже когда был маленьким. И всегда был тихим. Слишком тихим, все так говорят, но я никогда так не думала.

Ее взгляд снова обращается к дому, задерживается, солнце блестит у нее в глазах, блуждает в пестрой глубине ирисов. Анне кажется, что-то собственническое есть в Аннели. Слабость и внутренний страх, будто Аннели проверяет, на месте ли дом, или что он все еще настоящий. Дети ушли, их больше не слышно, только размеренный стук теннисного мяча, неуместный в скудном зимнем пейзаже.

— И что потом? — все-таки спрашивает Анна, и Аннели смотрит на нее.

— Потом? Ничего. Он просто изменился. Все началось летом. Он стал пропускать приемы инсулина. Снижать дозы. Глупый умник. Джон говорит, Натан это делает, чтобы проверить себя, а Джон знает, они очень похожи. Два месяца назад он чуть не умер. Мюриет была с ним одна, испугалась, несколько недель не ходила на уроки. Она его самый старый друг, его лучший друг. А теперь у нас есть Хелен. Он не очень-то ей рад, и я его понимаю. Она честная старая зануда. И Натан делает все, чтобы сделать ее жизнь еще зануднее, прячется от нее.

— Вот почему он плавает на улице в ноябре. Я не знала.

— Хорошо. — Аннели высовывает ноги из машины, на солнце, вытягивает их. — Значит, вы не всё о нас знаете. Я думала, вы в курсе, иначе не стала бы говорить. Ну что ж. Вы никому не скажете? Если можете?

— Конечно.

— Спасибо. А теперь — я ведь вас задерживаю, да? Вы хотите увидеться с моим мужем. Я уверена, он вас ждет. — Аннели потягивается, гасит сигарету, выпрямляется, улыбается Анне. Позади нее солнце.

Они заходят в дом вместе. Дверь открыта. В холле прохладно, почти холодно, воздух не обжигает, но не более того. Свет падает сквозь высокий фронтон, пляшет в старых стеклянных плафонах люстр (три сотни позолоченных стульев Людовика XIV, вспомнила Анна. Четыреста викторианских фонарных столбов), в воде, каскадами стекающей из фонтана в бассейн, так что зал и комнаты в глубине полнятся эхом, глухой рокот воды следует за Анной, когда Аннели ведет ее через внутренние дворы и залы; мимо колоннады, выходящей на пристань; мимо стен-аквариумов, где рыбы сами собой складываются в узоры Миро и Хёрста[6]; мимо столовой, где слуги кивают и отрываются от своих дел, словно видимость работы предосудительна; коридор выложен турецкими коврами с толстым ворсом и орнаментом, и другими коврами, персидскими, тонкими, как пергамент, цвета черного пороха и граната. В конце коридора кабинет со стеклянной стеной.

Одновременно похоже и непохоже на сон Анны. Только теперь ей приходит в голову, что она уже видела эту комнату раньше, но сон был не фантазией, а воспоминанием, собранным из деталей полузабытых изображений и старых интервью. Очаг в стекле. Пахнет дровяным дымом и кожей. Музыка, и Анна ее узнает. Берг, «Лирическая Сюита», этот фрагмент слушал ее отец ранним вечером, перед работой, совершенствуясь. Алгебра звука всегда на грани вторжения в мелодию. Если бы криптографию можно было сыграть, это звучало бы именно так.

За стеклянными стенами ничего не видно, кроме тонких кедров и сочной травы. Клиент сидит в потертом кресле, лицом ко входу, с ручкой и стопкой бумаг на коленях. Рядом с ним на складном столике — поднос, бокал шампанского, две нераспакованные таблетки, накрытая тарелка, палочки для еды. Глаза его закрыты. Может, спит или слушает музыку. Анне кажется, что он слушает.

— Джон? — низким полушепотом зовет Аннели, словно не хочет будить, предпочла бы оставить его в покое. Но Криптограф неподвижен, и его жена предостерегающе касается кисти Анны, подходит ближе, склоняется над мужчиной, произносит его имя. Зовет его шепотом, суровость в лице ее и голосе смягчается. Джон? Джон. Любимый.

Он просыпается внезапно, будто сны почти догнали его. Анна отступает к двери. Ответы Лоу едва доносятся до нее сквозь беспокойную симметричную мелодию.

— Привет.

— Привет.

— Ты проснулся?

— Да.

— Ты спал?

— Я видел сон.

— Счастливчик. Я там была?

Скрип кожи. Лоу тянется куда-то в пустоту, и музыка умолкает.

— Тебе бы там не понравилось. Где Натан?

— Играет, — говорит Аннели, — просто играет. Тут к тебе пришли.

— Теренс?

— Налоговая.

У него вырывается ругательство, Анна не слышит, что именно, но что-то прочувствованное. Она отступает в темное устье коридора, будто зашла дальше, чем собиралась, и услышала чересчур много. Я Налоговая, думает она, конечно. Люди из ночных кошмаров. Это комплимент, поймите меня правильно.

— Сколько их?

— Всего один.

— Мужчина или женщина?

— Женщина.

— Анна Мур.

— Я думаю, да. Какая-то Анна. — Пауза. — Ты не говорил, что она симпатичная.

— Я не думал, что это важно. Это важно?

— Нет.

— Тогда не стоит заставлять ее ждать. Где ты ее оставила?

— Я ее привела сюда…

— Сюда? — переспрашивает Джон Лоу, пойманный врасплох, и смотрит за спину Аннели, туда, где ждет Анна. Вскакивает, мрачность покрывает рябью смущения. — Анна… входите. Извините меня.

— Все нормально. — И она улыбается, широко, профессионально, косметическая улыбка ярче губной помады. От этого она кажется если не спокойнее, то хотя бы увереннее. Она входит в комнату, где стоят Джон и Аннели — не вместе, не совсем. — Налоговая не может позволить вам спать на работе.

Он склоняет голову, признавая свой промах и ее комплимент.

— Вчера ночью я работал на нее до седьмого пота. Но раз уж затащил вас сюда, заставил проделать весь этот путь, я, по крайней мере, мог бы не спать, когда вы приехали. Как вы, Анна?

— Хорошо. — Очень приятно видеть вас снова, почти добавляет она. Не добавляет — неловко, слишком близко правда. Слишком страстна, чтобы о ней узнали. — И я опять опоздала.

— Разве? — Он смотрит в окно и обратно на нее, улыбаясь, прищурившись, таким она его и помнит. — Вы знаете, я предпочел бы считать вас честным человеком, а не вечно опаздывающим. Может, вы просто заблудились?

— Возможно, — говорит она, и слышит смех Аннели.

— Если бы не Мюриет, мы бы ее вообще потеряли.

— Так. — Лоу приглаживает волосы. Воображаемый беспорядок. — Вы не первая. Как бы загладить нашу вину? Чем-нибудь накормить.

— Нет.

— Вы уверены? Я могу предложить что-нибудь, что угодно — в разумных пределах. Вы, наверное, проголодались.

— Она не хочет, — говорит Аннели, словно заранее знает, что Джон с ней согласен: страннейшая вещь — отказываться от еды. — Я спрашивала. — Она похожа на женщину, которая не может поверить в свою удачу, натолкнувшись на подобное развлечение.

— Правда?

— Правда, спасибо, — лжет Анна им обоим, не ради самоутверждения — больше по привычке, без всякой задней мысли. Инспекторы Налоговой не едят с клиентами. Они не оказываются в долгу, никогда, если честны в работе; если они хорошие инспекторы. Анна хороший инспектор. Так она считает, конечно, так.

— В таком случае, — Джон берет тарелку, ставит поднос на пол, сам садится на стол, поднимает салфетку. Под ней суси, дюжина, сервированные, и яркие, и разноцветные, как пластинки микросхем. — Или вы возражаете? Я не хотел бы вас отвлекать.

— Не отвлечете.

— Жаль. Садитесь. Или вы даже этого не можете для нас сделать?

Она садится. Ставит портфель на пол, открывает, достает мертвый груз ноутбука. Краем глаза она замечает, как Аннели наклоняется к мужу, целует его, тянет руку, чтобы коснуться его лица, но когда Анна выпрямляется, Аннели уже исчезла, не сказав ни слова. Остается только Джон Лоу, он смотрит ей в глаза и ждет. Словно кот глядит на тени.

— Приятно видеть вас снова. Вы говорили, что вернетесь. Я наполовину надеялся, что такое может случиться, но не знал, можно ли вам верить.

— Налоговой всегда нужно верить.

— Конечно. Но вы же получили свои деньги. Я полагал, вы хотели денег. В этом предположении нет ничего странного.

— Нет, конечно.

— Надеюсь, с оплатой проблем не было?

— Было бы довольно неожиданно, — отвечает Анна, и понимает, без особого удивления, что Лоу говорит слишком много. Слишком быстро, как неуверенные в себе клиенты, когда нервничают. И порой нервозность объясняется всего лишь фактами их обычных жизней. А порой нет.

— О да. — Он заносит палочки над тарелкой. Начинает есть, изящно, жадно, разговаривая во время еды. — Неожиданно, да. Тогда хотел бы я знать, что же, Анна, чего вы теперь от меня хотите?

— Мне просто нужно задать вам еще несколько вопросов. — Она произносит это легко, как ее учили. — Еще есть вопросы, на которые нужны ответы.

Стиль Налоговой. Это вырвалось машинально, защитный механизм. Вопросы без вопрошающего. Пассивный залог, преступление без преступника, ошибка без наказания. Лоу слегка улыбается, но не отвечает, возвращается к еде, цепляет палочками суси, покуда Анна включает компьютер, и ждет, пока экран посветлеет.

— Готовы?

— Мне как-то рассказывали, что первый вопрос инспектора никогда не касается главного. Это правда?

Она пожимает плечами, выжидательно.

— Зависит от того, как вы на него отвечаете.

— Да, наверное. Ну, спрашивайте.

— Как вы оцениваете ваше финансовое положение в ближайшие пять лет?

Он коротко смеется.

— Мое финансовое положение? — Пробует слова на ощупь, будто может выудить их из воздуха. — Нужно сильно постараться, чтобы его изменить. Есть шанс, что меня постигнет неудача, но нельзя отрицать, что дела идут успешно. И успех, и неудача автокаталитичны. Имеют тенденцию сами себя усугублять.

— Мистер Лоу, я хочу, чтобы вы ясно…

— Я знаю, что вам нужно. Исповедальня требует прозрачности. Я не забыл.

— Но я не понимаю, что вы…

— Конечно, понимаете. Смотрите. — И резко, — жадно, успела подумать она, — он бросает палочки, берет салфетку, вертит в руках, хватает Анну за руку, кладет салфетку на ладонь, будто фокусник на манеже — Мистерия Отрезанных Конечностей — тянется за ручкой, разглаживает накрахмаленную салфетку, словно рука — письменный стол.

— Что вы делаете?

— Показываю. Была такая детская игра, когда я был маленький. И вы тоже. Дом, который нужно нарисовать, не отрывая руки от бумаги… …и ни разу не провести линию дважды. Помните, Анна?

— Да. — Он держит ее запястье. Ручка чертит по коже сквозь ткань, щекотно, почти больно. Всего второй раз они касаются друг друга. Она не отдергивает руку.

— Первый раз трудно. Начав рисовать, можно свернуть не в ту сторону. Но все зависит от того, как начинать. Едва доходишь до этого места… …уже невозможно ошибиться.

Он отпускает ее руку. Секунду будто ждет, будто надеется, что Анна заговорит. Она молчит, и он сминает испорченную салфетку, бросает на поднос. Жестом посетителя в дорогом ресторане. Он больше не улыбается.

— Есть точка, после которой нет дороги назад. Это порог богатства.

— Как просто у вас получается.

— Неизбежно. Не просто. Я этого не говорил.

— Точка, откуда нет возврата. Это цитата?

— Кафка. — Но он качает головой, словно что-то тревожит его. Словно, думает Анна, вместо доказательств откопал сомнения, и лучше бы им было оставаться погребенными. — Его успех не интересовал. Когда ему не удавалось провалиться в писательстве, он писал о провале. Ему бы здесь понравилось.

— Здесь? Почему?

— Не здесь. — Он улыбается, морщинки бегут веером от уголков глаз. Анне он кажется старше. То есть больше не кажется моложе нее или человеком без возраста. С каждой встречей в нем все меньше волшебства. — Я имел в виду здесь и сейчас. Люди теперь ценят неудачи. Они считают провал геройством, и больше не хотят достичь успеха. Они считают стремление к успеху жалким, печальным и неизлечимым психологическим состоянием, ментальным расстройством, не позволяющим принимать вещи такими, каковы они есть и должны быть. Социальной болезнью. Быть успешным — значит признать трещину в собственной душе.

— И вы?..

— Что я? С трещиной?

— Нет. — Она смеется, наконец, легко, будто они старые друзья. — Вы неудовлетворены?

— Нет. — Он качает головой. — Так нельзя сказать. Я очень дорожу своей жизнью. Так много вопросов, Анна, а я вас никогда ни о чем не спрашиваю. По-моему, это нечестно.

Она сомневается всего секунду.

— Тогда спросите.

Он складывает руки на груди, откидывается назад, пародируя ее, оглядывая, точно фотограф.

— Вы замужем?

— Нет!

— Простите, слишком вопросительный вопрос? Подсластить?

Она думает.

— Нет.

— Хорошо. Почему вы не замужем?

— А почему вы женаты?

— Вопрос на вопрос. А семья?

— Что семья?

— Какие они?

— Разные. Мы не слишком близки. С сестрой видимся. А вы?

— А я ни разу.

— Я имею в виду вашу семью.

— Я понял, что вы имеете в виду. Здесь я задаю вопросы. У вас есть друзья?

— Да, у меня есть друзья.

— Расскажите о них, — говорит он и расплетает руки. Его тон меняется, что-то появляется, тень серьезности, и она отвечает быстро, без радости, догадываясь, что последует дальше: досмотр любовников.

— Вы знаете, это неправда, — то, что вы никогда не спрашивали меня раньше. Вы задавали много вопросов.

— Разве?

— В тот раз вы спрашивали, нравится ли мне моя работа, и я сказала да.

— Действительно.

— И вы спрашивали меня, все ли имеет цену.

— И что, имеет?

— Мне показалось, вы так думаете.

Анна прекрасно помнит эту манеру: скорость, смех об руку с гневом. Как будто ритм, последовательность эмоций важнее слов, как в стихах, в музыке. Но сегодня напряжения меньше, разговор теплее. Ей кажется, они знакомы тысячу лет, или, наоборот, случайные попутчики, знают, что больше никогда не встретятся, могут говорить все и ничего.

— Я так думал? — переспрашивает Джон. — Иногда я так думаю. — Он смотрит на дальнюю стеклянную стену, где зимний свет под деревьями уже смягчается до сумерек, как тогда, в «СофтМарк», вспоминает Анна, там, где деньги делаются без вмешательства человека. Когда Лоу снова говорит, голос его тоже тусклеет: — Думаю, я надеялся, что вы меня разубедите.

— Хорошо. — Она закрывает ноутбук. Кладет руки на крышку. — Если хотите. Я думаю, вы ошибаетесь, я не согласна с вами.

Он улыбается — возможно, ради нее.

— Почему?

— Потому что покупка старого дерева у какого-нибудь старика в Японии еще не означает, что можно купить все.

— Некоторые деньги еще тоньше моих…

— Я знаю, о чем вы, Джон. Я знаю, когда мы говорим о деньгах, а когда нет. Не нужно снисходить до меня.

— Разве я снисхожу? — Он наклоняет голову, в тень. Анна еле различает удивление. — По-моему, с вами это не нужно.

— Мне кажется, мы говорим о справедливости. Вы говорите, за все нужно платить. Как часто это случается? Вы часто видели тех, кто получил то, чего достоин? То, о чем вы говорите, бывает только в сказках. Люди, как могут, избегают платить, и могут избежать этого почти всегда. Неважно, о деньгах речь или о чем-то другом. Если их никто не видит, никто не может их остановить.

— Вы можете.

— Но я не собираюсь перевоспитывать их. А Господь Бог — не налоговый инспектор.

Он вновь смеется, продираясь сквозь разговор, будто ради этого здесь находится.

— Не все с вами согласятся. Так вы не верите в кару господню? Во всю эту двойную небесную бухгалтерию? В поэтическую справедливость?

— Нет. Кто познает ее, поэты?

На этот раз он не смеется.

— Люди могли бы познать ее на себе.

— Зачем? — Анна качает головой. — Нет. Вот что вижу я: люди почти никогда не платят. Не все имеет цену, потому что не за все платят. Кто вообще захочет все менять? Только злейшему врагу пожелаешь поэтической справедливости. И чего ожидать, желая ее?

— Как просто у вас получается.

— Так и есть. Вот что я думаю. Если вы об этом спрашивали.

Она замолкает. Теперь ее очередь ждать. Джон Лоу садится на корточки, опускает голову. Лишь когда становится понятно, что он не собирается отвечать, она склоняется к нему.

— Вы об этом?

— Пожалуй, — тускло. Никто не слышит, кроме них двоих.

— Джон. — Она опускает голову все ниже, пока они не соприкасаются лбами. В полнейшей тишине она чувствует, как бьется жилка у него под кожей. Слышит металлический гул аэроплана. — Что такое?

— Ничего.

— Что вы такого сделали?

— Ничего. Недостаточно.

— Это из-за того иска?

Он недоуменно поднимает глаза:

— Иска?

— В Японии. Код в человеческих телах…

— Анна, — говорит он. — Бросьте. — Осаживает ее, улыбаясь так, будто впервые видит: и она замирает, уже понимая, что ошиблась, что Карловы россказни не стоят ломаного гроша, вульгарные байки, и она дура, что хоть на секунду поверила. Ей стыдно: ее разоблачили.

— Я могла бы помочь, — прибавляет она тупо, и Лоу тихонько смеется, рокочуще, по-кошачьи, почти как лев.

Когда он отвечает, голос у него тихий, насмешливый, зарождается мысль:

— Вы мой враг?

— Что?

— Грета мне так сказала. И Теренс.

— Теренс? Я думала…

— Вы мой враг, Анна, как вы думаете?

— Нет.

— Вы уверены?

Она медлит всего секунду. Пауза вышла отчетливая и точная, как интервал в музыке. Он выпрямляется, отодвигается от нее.

— И я не уверен.

— Я могу помочь, — повторяет она, громче, чем ей хотелось, и Лоу почти прищелкивает языком, разочарованно, будто отмахиваясь.

— Нет. Вы можете только задавать свои вопросы. А я могу на них отвечать. Вот и все.

— Хорошо, — говорит она, и умолкает: горло перехватило. Так внезапно, неожиданно и обидно, что ее мутит. Он встает, распрямляется, на затекших ногах подходит к стеклянной стене. Смотрит на кедры, на ярусы зеленых ветвей.

— А вы же не верите в бога, правда, Анна? — И опять она не понимает, издевается он или просто так спрашивает. И опять изнутри поднимается боль, и вместе с ней противоядием растет гнев.

— А вы что же, верите? — Он не оборачивается.

— Все лучшие математики верят в бога.

— Почему вы не можете просто отвечать на мои вопросы?

— Потому что они не просто ваши. Вам за них платят.

— Ясно. Ладно. Мистер Лоу, для чего вы положили четыре миллиона на счет вашего одиннадцатилетнего сына?

— Задайте другой вопрос.

— С удовольствием. Над чем вы работали ночью?

Он фыркает.

— Не так просто объяснить…

— Как думаете, легче будет объяснить суду?

Его руки безвольно повисают вдоль тела, теперь он стоит недвижно, и за спиной у него стекло, а за стеклом деревья.

— Я работал над общей проблемой криптографии. Теоретический вопрос.

— За прошедшие тринадцать лет вы скрывали какие-нибудь персональные доходы или избегали платить британские налоги с персональных доходов, кроме того, что хранится в депозитарии в Татарском проливе на имя вашего сына, Натана Лоу?

Он медлит только мгновение.

— Нет.

— Нет. — Она печатает ответ, легкий перестук клавиш в полупустой комнате. — Вы уверены?

— Я не обязан давать Налоговой службе заверения. Только мои налоги.

Она перестает печатать. Смотрит на него, пока он не оборачивается.

— Тогда дайте мне.

— Я уверен. Больше никаких сокрытых счетов нет.

Она чувствует, как гнев мгновенно исчезает. Ей даже кажется, что она съежилась.

— Лоренс был уверен, что могут быть другие, — тупо говорит она.

— Значит, Лоренс ошибался. Мне нет нужды прятать мои деньги от кого бы то ни было.

— Но вы спрятали.

— Однажды, — тихо говорит он. И в тишине Анна совершенно отчетливо слышит, что если б он решал один, никогда бы не стал ничего скрывать; это был не только его выбор.

— Думаете, я лжец?

— Нет.

— Люди так считают.

— Люди вряд ли ненавидят вас.

— Я этого не говорю. Я говорю, что они смотрят на меня и на себя, на вещи, что достаются им так тяжело. И думают, как это, возможно, честно жить настолько иной жизнью. — Он замолкает, словно давая ей время возразить. Она молчит, и он продолжает, резче: — Они ищут способ, который позволит так жить любому. Везение, уловка. Они ищут обман. Возможно, вы тоже.

— Не все хотят быть вами.

— Не все. Вы не хотите, да? — Он возвращается к ней, садится рядом. — Я понял это, едва увидел вас. — И больше ничего. Он смотрит на Анну, впитывает ее. Чистая, прозрачная кожа от ушей до ключиц, волосы собраны сзади. Изгиб шеи, гладкой и сильной, точно сдерживает рывок. Она читает строки на экране ноутбука, в нем тонны информации. Можно подумать, они могут ей что-нибудь объяснить, хоть что-нибудь.

— У меня больше нет вопросов, — наконец говорит она, смотрит на него и улыбается, точно извиняясь.

— Мне очень жаль, — отвечает он, и она снова улыбается, потому что он искренен, а он рад за нее, пусть и не может больше радоваться за себя.

— Нет, не жаль.

— Нет?

— Никто не жалеет, когда уходит Налоговая.

— А я жалею. Значит, мы закончили, — говорит Джон, и Анна кивает. — Вы вынесли свой вердикт. Могу я спросить, каков он?

— Мое официальное заключение: вы возместили все долги Налоговой, включая всю сумму штрафа, и, насколько мне известно, больше никаких долгов за вами не числится. Формально у меня больше нет полномочий для расследования.

— А неформально?

Она молча выключает компьютер. Экран медленно гаснет. Она не нагибается за сумкой.

— Анна?

— Что?

— Вы удовлетворены?

— Вы знаете, что нет.

— Тогда что вы собираетесь делать?

Она откидывается на спинку стула, вздыхает глубоко и открыто.

— Я собираюсь пойти домой, заказать ужин с доставкой и открыть бутылку вина. Напьюсь и постараюсь обо всем забыть: я знаю, вы сделали что-то не то, но могу никогда не узнать, что именно. А что мне еще делать?

— Вы можете встретиться со мной снова. — Она оборачивается и натыкается на его пристальный взгляд.

— И это поможет, да?

— Этого я не имел в виду. — Он молчит, будто его застали врасплох, думает Анна, смутился даже, и она удивлена.

— Тогда что вы имели в виду?

— Я имел в виду, — начинает он, разделяя слова, они приходят к нему одно за другим, — что я буду жалеть, если не увижу вас снова.

— Почему? — спрашивает Анна, но уже знает ответ, может, даже лучше Джона.

— Почему вы всегда хотите знать почему?

— Это моя работа.

— Это больше не работа.

— Разве?

— Вы, кажется, сказали, что у вас больше нет вопросов.

— Я вас обманула. — Она тянется к сумке.

— Давайте увидимся еще раз.

— Когда?

— На Новый год. В новогоднюю ночь. На Зимнем Балу. Звучит официально, но это не так. Приходите. Если приедете и передумаете, можете меня даже не искать. Теренс отошлет вам приглашение.

— Вот как?

— Анна.

— Я обещала родным быть с ними.

— Обманщица.

— Теренс думает, что я ваш враг.

— Анна.

Она встает. Чувствует его взгляд, но не смотрит на него. Берет пальто, портфель, рассеянно погружаясь в ритуал сборов.

— Анна, — говорит он в третий раз.

— Хорошо, — говорит она.

И смотрит на него, очень спокойно, когда он берет ее руку.

Позже, вспоминая расследование, она впервые анализирует его безжалостно, подробно, будто ее слова или действия могли обнаружить то, что осталось невысказанным. Лишь спустя много дней она понимает, что для нее дело закончилось, как и для Джона. Он заплатил свои долги и тем самым сделал ее бессильной. Нечего больше расследовать.

Как будто это имеет значение. Как будто ей нужны его деньги, или успех и внезапная популярность могут содействовать ее карьере. Думая о Джоне, Анна представляет себе, как, должно быть, похожи ее чувства на чувства клиентов, особенно тех, кто виновен, мошенников. А он женатый человек, отец. Она знает, каково это, когда распадается семья. Но хочет увидеть его снова, и не только его, но и жизнь, которой он себя окружил. Дом, защищенный деревьями. Смех Натана, эхо смеется в ответ. Аннели. Даже Аннели. Она хочет его, но не только его. Она хочет людей, у которых он есть.

Остальное приходит позже. Она не может подавить сопротивление, которого не помнит, сильнейшее негодование. Как будто она никогда не станет частью Эрит-Рич, но чудится, что место и семья не связаны друг с другом, и она хочет, чтобы то и другое разрушилось. Ей приходится одергивать себя, напоминать себе, что в ней нет ненависти ни к Джону, ни к деньгам, которые он создал. Она не знает, увидит ли его снова. Приглашение лежит нераспечатанным на каминной полке, бумажный конверт с водяными знаками, необыкновенно редкий и архаичный.

И все же иногда она замолкает на полуслове, потому что к ней приходят воспоминания о семье Лоу: желанные, болезненно ясные. Когда это случается, ее поражает их изящество. Их беспокойная красота. Временами ей снится, что она опять с ними, но всегда ничего не понимает, или недостаточно, всегда на фразу отстает. В такие моменты ей хочется лишь одного: понять их разговоры и молчание. Это простое желание, ничего общего с любовью, ничего серьезного. Или, может, это как первая любовь. Как наваждение.

Ночи тревожны, дни утомительны. Она работает допоздна, но толку мало, лицо землистое в слабом свечении монитора. Никто ничего не говорит, хотя в Налоговой знают: она знает, что они знают. Она отстает по срокам, дремлет над жизнями фрилансеров и промышленников.

Жизнь силой тяжести давит ей на плечи. Наполняет ее смутной тревогой, будто Анна бредет сквозь рутину дней навстречу непредвиденному и ужасному. Она мечтает уйти, сбежать из своей жизни в другую, в жизнь Джона или матери. Туда, где мед слаще. Однажды ночью, читая отцовские книги, она переворачивает страницу и не видит букв, одна пустота, чистый лист, ошибка печати, и радуется такому концу, самому открытому из открытых концов.

Она отменяет ежемесячную встречу с Мартой, ссылаясь на работу, как обе станут делать довольно часто. Ее компьютер пестрит бледными ярлыками непрочитанных писем. Ей приходят чудовищные горы спама, они обрушились на нее после блужданий в сети, даже с тех сайтов, которые она никогда не посещала — Сообщение от Профессионалов Обратного Программирования — и она раздраженно их удаляет. Ева присылает сообщения, Анна не отвечает, и компьютер полнится красными флажками «срочно». Лоренс присылает цветы и приглашение на ужин — маленькую белую карточку.

Она больше не помнит сны. Инспекторы уходят с работы в шесть тридцать, приходят уборщики, город сгущается вокруг них. Где-то играет радио. Музыка сочится в окна. Вой сирен, рваный, далекий, прилетает в кабинет.

— Зачем?

— Не знаю.

— Да ладно.

— Не знаю.

— Сначала ты вытряхиваешь из него семизначную цифру. Потом не хочешь оставить его в покое, даже после того, как он заплатил. А теперь говоришь, что он хочет встретиться с тобой еще раз?

— Это не важно.

— Столько денег, и ты говоришь, что он хочет с тобой встретиться? Зачем? Да он должен в кошмарах тебя видеть. Если тут нет еще кое-чего.

— Карл…

— А может, ему это нравится. Может, он любит преступления. Что ты с ним сделаешь? Свяжешь узами бюрократии? Будешь хлестать его личным делом?

— Оставь ее в покое, Карл. Она просит совета.

— Я и даю ей совет. Я говорю ей, что это чистый фрейдизм. На самом деле он хочет трахнуть Налоговую. Он же хочет тебя трахнуть, разве нет?

— Карл. — Салливан угрожающе поднимает голову, руки тисками смыкаются вокруг чашки.

— Ладно. Я просто удивляюсь.

— Удивляешься? Ревнуешь, скорее.

— Удивляюсь. И мне это подозрительно. Прошу прощения, если я груб, как дуб.

— Герр Каунт, я пытаюсь доесть свой завтрак.

— Нет, мистер Германубис, вы пытаетесь съесть мой завтрак, как обычно. Так он хочет? Анна.

— Нет.

— Хочет?

— Я не знаю.

— Да точно, не сомневайся.

— Вряд ли он хочет видеть меня ради этого.

— Тогда почему? — заинтересованно спрашивает Салливан, голос невесомый, как крупинки снега, что падает вокруг них.

— Я думаю, — наконец говорит Анна, — ему нужен свидетель.

Она идет с подарками. Белое Рождество, впервые за несколько десятилетий, небесная высь исчеркана снежинками. Лондон полон зевак и рассеянных водителей, задравших головы вверх.

Она паркуется на улочке возле Белгрэйв-сквер и сидит в машине, пока не затихает гудение мотора. Все утро она вспоминает первые дни зимы, самое начало, перед встречей с Джоном Лоу. Воспоминания терзают ее. Заиндевелая машина. Поезд между станциями. Будто она может вспомнить все, что видела, что говорила и думала, но не то, что знала. Она еще не там. Она еще не знает, что знает.

Мартин дом ничуть не изменился. Дом старый. Каменный фасад цвета древнего ископаемого. Венок на двери, о каком Марта мечтала ребенком и смогла купить теперь, когда выросла: великолепный спасательный круг из остролиста с экстравагантными шишками и необычными пучками бутонов, острых, благоухающих цветков. Колючие лепестки оставляют бисерины крови на руке Анны, когда она тянется к звонку. Она еще сосет палец, когда дверь открывается.

— Вот она! — говорит Ева, с упреком, торжествующе, будто Анна — автобус, которого долго не было, а потом приехали сразу два. — Самый красивый налоговый инспектор в мире. И светски опоздавший, как всегда.

— Не обращай на нее внимания, — говорит Марта, — Она пьет аж с обеда. Что у тебя с рукой?

— Ничего. Меня укусил твой сторожевой венок.

— Плохой венок. Покажи-ка. Ничего, выживешь. Ты еще готовишь? Я тебя одолжу. Мать пока нальет тебе выпить, нальешь, правда, мама? Что ты будешь?

— То же, что вы, — говорит Анна, и в сравнении с голосами сестры и матери ее собственный голос тихий, далекий. Обе разодеты в пух и прах, все смеются, отражая друг друга и Анну, и в их глазах она видит собственное отражение. Не себя — не такой, какой представляет себя, по крайней мере, но такой, какой они ее знают. Сестра и дочь. Словно три человека в одном, успевает подумать она, а потом Ева уходит в дом, а Марта берет Анну за руку и ведет внутрь.

В столовой музыка, мужской смех. В кухне — настоящая парилка. Щеки Анны еще горят морозом улицы. Воздух приобрел такой аромат, будто рассыпался на мельчайшие молекулы, и они пахнут белым вином, белой рыбой, сладкими пряностями. Сестра идет к столу разбирать кучу овощей. На плите стоит ромбовидная латунная сковородка, широкая, как мусорный ящик. Крышка подрагивает.

— Это палтус, — говорит Марта, — целиком. Я подумала — к черту все, нам нужно что-нибудь особенное. Надеюсь, ты голодная.

— Можно посмотреть? — И она уже тянется к крышке.

— Пока нет, не трогай! Он должен дойти. Просто монстр. Здоровенный, плоский и уродливый. Рыба-тряпка.

— Лохнесская жертва аварии?

— Точно. Я с ним целый день провозилась. Ты хорошеешь. Вот, сделай что-нибудь с салатом. Убери его от меня подальше. Ты всегда лучше готовила.

— Ты явно преувеличиваешь. — Анна берет у Марты нож, режет салат. Водяной пар висит над столом, запахи тут сильнее. Она закрывает глаза на секунду, приподняв нож, приятно ошеломленная жарой и ароматами. Позади нее у плиты сестра говорит, говорит, как всегда, говорит все и ничего.

— Я нашла рецепт у Джорджа Салы[7], ему сто двадцать четыре года, правда, восхитительно? Он готовил рыбу в каперсах. Их теперь запретили есть. Говорят, бедные каперсы в естественных условиях вымирают. Судя по всему, их будут клонировать, как слонов и политиков. Мама их привезла. Не слонов. Спрятала их в косметичке. Теперь жалуется, что у нее весь парфюм пропах уксусом. А ты как? Я пропустила нашу пятницу. Давно мы не встречались, правда? Почему так?

— Я не помню, — говорит она, и в этот момент — позади Джон Лоу, впереди ужин, — правда не помнит, или ей все равно. Она крошит лимонную цедру, давит сок в пиалу с маслом, снимает шелуху с чеснока. — Прости.

— Я тебя не виню. — Марта двумя руками поднимает крышку. Опасливо заглядывает внутрь. — Мама сказала, ты была занята.

— Она имела в виду, что я ее игнорирую.

— Знаю, — говорит Марта, и добавляет: — А что с Джоном Лоу, кстати?

— Я с ним закончила.

— Уже?

— Думаю, да.

— Ты быстро работаешь. Как стыдно, а я думала, ты его станешь месяцами безжалостно поджаривать. Отбивной Криптограф, слабо прожаренный, на углях, а-ля Налоговая.

— Я такими вещами не занимаюсь, — говорит она. — Это не моя работа. — Ей странно слышать злость в голосе Марты. Она не злая женщина, хотя временами удивляет.

Анна режет белые дольки чеснока, разминает ладонью в кашицу, едкая влага оседает на коже.

Берет нож.

— И миллиардеров я на завтрак не ем.

— Не знаю, может, и стоило бы, — говорит Марта, небрежно отворачиваясь от плиты, вытирая руки полотенцем. — Знаешь, со мной работают типы вроде него. Мистер и миссис Судьи. Из тех людей, которые думают, что «Фортнум и Мэйсон» — это круглосуточный магазин. Порой я думаю, что хотела бы так жить.

— Почему?

— А почему нет? Ты бы не хотела?

— Вообще-то нет.

— Значит, мы разные. Я не жадная, я просто думаю — фантазирую — насколько легче можно жить. Никогда не думать о деньгах. Разве не прекрасно?

— Вовсе нет, — говорит Анна. — Он совсем не такой. — Если бы она слышала себя, заметила бы, что говорит слишком пылко, и Марта вдруг порывисто наклоняется к сестре, касается ее лица, мрачновато улыбается и заправляет тяжелый локон Анне за ухо.

Из столовой снова слышен мужской голос, чего-то требует. Незнакомый акцент, рассеянно отмечает Анна; американец с западного побережья, не похоже на флегматичную манеру штата Мэн, как у мужа Марты Г Эндрю, и не успевает Марта опустить руку, как Анна понимает: что-то не так. Кого-то не хватает, зияющая пустота, надо было заметить раньше. Как дыра, что будет отбрасывать тень в тумане.

— Кто там?

— А это — последнее мамино приобретение. Ей до смерти хотелось, чтобы ты его увидела. Его зовут Макс, он грузчик. Рассказывает такие вещи о чемоданах, ты ни за что не поверишь. Наверное, тебе придется с ним разговаривать. Прости. — Она стоит у плиты, руки все движутся, движутся. — Маловато места для социальных маневров, нас всего четверо.

— Четверо?

— Я так и знала, — говорит Ева из дверей. Интересно, сколько она уже там стоит, не совсем еще расплескав «Морской Бриз», глядя на дочерей сухо и критично. — Правда, я надеялась, что ты догадаешься. Целыми днями изучаешь посторонних, я думала, ты понимаешь свою сестру. Но, как видно, нет. И я ведь пыталась, предупреждала, но до тебя было не добраться. Глупая девчонка.

Анна кладет нож. Вспоминает ярлыки на компьютере, в порядке поступления, — непрочитанные послания. Свой побег от собственной жизни, что неминуемо отменил жизни других.

— Что происходит?

Мать хмурится. Марта у плиты, оперлась на руки.

— Эндрю, — начинает Ева и нерешительно замолкает. — Эндрю и Марта…

— Мама пытается сказать, — говорит Марта, — что у нас с Эндрю проблемы, уже несколько месяцев. Прости, я тебе не говорила. Все собиралась. В общем, Эндрю решил пожить какое-то время один.

— Марта. Когда? Давно?

— Почти месяц, — говорит Ева. — Приходил за вещами пару недель назад. С тех пор его никто не видел.

— Но его работа…

— Он уволился.

— Я не знала, — говорит Анна. — Понятия не имела.

— Конечно. И не спрашивала. — Ева поворачивается к ней. — Я сильно сомневаюсь, что ты спрашивала сестру хоть о чем-нибудь.

— Хватит, — говорит Марта.

— Ты спрашивала?

— Допрашивала ли я свою сестру? Нет. Я задаю достаточно вопросов на работе.

— «Как у тебя дела?» — это нормальный, обычный вопрос.

— Хватит, — повторяет Марта, но голос глухой, когда она пытается говорить громче, — почти как я, с невольным содроганием думает Анна. Плечи Марты, настолько шире и сильнее, чем Анны и их матери, настороженно сутулятся.

— Ну, — говорит Ева, — поздравляю, Анна. Хочешь выпить или у тебя в запасе остались еще сюрпризы?

Никто не отвечает. Она берет бокал. Крышка кастрюли дребезжит и подпрыгивает. Марта выключает огонь, поворачивается. Лицо у нее красное.

— Он готов, — говорит она. — Все готово. Пора есть, — говорит она им обеим, точно спрашивая разрешения.

Не ужин, а катастрофа. В течение двух перемен блюд никто не разговаривает, исключая Макса, грузчика — Макса; Макс говорит и говорит, все больше волнуясь в тишине, не понимая, что происходит, и широкое лицо его лоснится — пот и водяной пар от рыбы.

Затем они обмениваются подарками. Ева дарит Анне плетеный узорчатый пояс из металлических колец, ленту сверкающего металла, годится, чтобы носить под ней пистолет. Макс-грузчик — которому Анна дарит музыку, купленную для Эндрю, — вручает ей косметичку из кожи настоящего пони. И небольшой пакет от Марты — избранные стихи Т.С. Элиота, 1936 года, первое издание, почти в идеальном состоянии, с зазубренными страницами, где нож для бумаги скользнул неосторожно, оставив следы нетерпения или волнения почти вековой давности. Для моей сестры, последнего книжного червя, написала Марта на открытке. Ты же еще читаешь книги, спрашивает она, так ведь? Да, отвечает Анна, да, она еще читает книги.

Телефон звонит, когда она уже почти дома, отвлекает ее от дороги и словно пробуждает ото сна. По радио певец за певцом поют о любви, и все — скверно, или так ей кажется этим вечером. Она приглушает звук почти до нуля и сворачивает на обочину.

— Ну, — говорит Ева, — тебе стыдно?

— Конечно. Я не знала.

— Я знаю, дорогая. Хотя я не уверена, что в подобных обстоятельствах неведение может служить оправданием. Ты уже дома? По звукам не похоже.

— Нет. — В машине вдруг становится слишком тесно. Она снимает ремень безопасности, открывает дверь. Плечом держит трубку. — Я еще не добралась. Лед на дорогах. Все было ужасно, правда?

— Исключительно плохо, да. Никогда в жизни рождественский ужин так не походил на тайную вечерю.

Анна выходит из машины, встает под голыми кронами деревьев. Вверху чистое небо светится холодными звездами.

— У него другая женщина?

— Нет. Знаешь, я, наверное, предпочла бы это. Несколько лет назад Марта решила, что он встретил кого-то в Мэне. Оказалось, ничего такого или, по крайней мере, ничего серьезного. Но теперь я даже хотела бы, чтоб кто-нибудь был. Это я могла бы понять. И если бы она жила в Штатах, я могла бы ее найти, — говорит она тихо. — Тут у всех оружие, знаешь ли.

— Тогда в чем дело?

— В деньгах, — говорит Ева, откровенно, как сами деньги. — Он хорошо заботился о Марте, в финансовом отношении, но в последние месяцы что-то пошло не так. Она знала, что были проблемы, но не знала, что все так серьезно.

Пауза. Эхо маленькой комнаты, Ева одна в доме своей дочери.

— Мне очень жаль, — говорит Анна. — Прости за сегодня.

— Я знаю, что тебе жаль. Конечно, тебе жаль. Я не ожидала, конечно, что мы возьмемся за руки и все вместе войдем в новый год. Но мы же семья, в конце концов. И если уж говорить откровенно, во всем виноват Эндрю. Но я думаю об этом с тех пор, как ты ушла. Мне нужно тебя кое о чем спросить.

— О чем?

— Я хочу знать, ты увидишь его еще раз?

— Кого?

— Человека, с которым работала. Джона Лоу. — Мимо проносится машина, слишком ярко и быстро. Анна отшатывается. Она не может дышать, сердце будто набирает скорость. — Ты подслушивала?

— Я не видела на двери никаких табличек «Секретный Разговор»…

— Ну, так это был секретный разговор.

— Но теперь это неважно, правда? Ты с ним увидишься?

Вдоль дороги тянется низкая ограда. За ней обрыв, за ним высокий подлесок ныряет в непроницаемую мглу. Анна садится спиной к листве. Дрожит. Пальто в машине.

— А что?

— А то, — говорит Ева, — что Марта сказала, вы с ним поладили. А этот человек бросил твою сестру в беде.

На секунду она приходит в замешательство, не только от фразы, но и от самой ситуации. Насколько она помнит, у Марты никогда не было неприятностей, ничего серьезного, никогда не распускалась и не сдавалась.

— Что ты…

— Анна, — говорит мать, пытаясь сохранять терпение, но голос срывается в отчаянии и замешательстве. — Все просто. Эндрю биржевик. Он плохо сыграл, ошибся, и теперь ему нечем заплатить долги. Сумма, впечатляющая по любым меркам, она проглотит дом и Марту вместе с ним. Марта очень хороший адвокат, когда-нибудь может стать судьей, так все говорят, но у нее всегда было туго с деньгами, а банкроты-адвокаты судьями не становятся. Марта с Эндрю жили на широкую ногу, постоянно перезакладывали имущество, а мне как-то не верится, что Марта найдет работу, которая вытащит ее из долгов, это и в лучшие времена было сомнительно, а сейчас времена далеко не лучшие. Эндрю забрал почти все их сбережения и на удивление умело замел следы. Твоей сестре нужна помощь. Ей нужно время. Ты слушаешь?

— Да.

— Ты понимаешь, о чем я?

— Да, — Анна кивает пустоте, деревьям, холодной дороге. — О том, что мы должны ей помочь. Мы с тобой. — Но она уже знает: мать совсем не о том.

— Не глупи. Мы? Тебя никогда не заботили деньги, а я никогда особо не старалась их беречь. У нас нет денег, Анна, это очень просто. Но есть люди, у которых они есть. Люди, которые больше ни о чем не думают.

— Джон не такой, — говорит она. — Ты об этом?

— А ты как думаешь?

— Я не знаю, потому и спрашиваю, я просто не могу… — Она давит гнев, не дает ему вырваться. В голове знакомое ощущение дрейфа, как в замедленной съемке: Эрит-Рич, машина, девочка на дороге. — Ты хочешь сказать, что Джон Лоу должен дать нам денег?

— Не должен. Должен — ужасное слово. Мог бы. Он может их дать, если захочет. — Обида и оборона. — Не то чтобы он не мог без них обойтись.

Она пытается думать, вполуха слушая нетерпеливое дыхание матери.

— И что ты предлагаешь?

— Я ничего не предлагаю. Я говорю тебе, что единственный раз в жизни твоя сестра нуждается в помощи, а у тебя есть возможность ей помочь. Нам повезло, что ты знаешь этого человека. Я думаю, мы должны использовать это на всю катушку. Ради всего святого, Анна, тебе нужно его только попросить. Разве это преступление?

— Да, — говорит она, спокойно, не вполне спокойно. — Я могу потерять работу.

— Но ты ее не потеряешь.

— Правда? Марта знает, что ты со мной говоришь?

— Конечно, нет.

— Она бы не стала об этом просить.

— Но она и не просит.

Анна прикрыла глаза.

— А что банки?

— Марта уже должна им денег. Вряд ли можно занять еще…

— Тогда как я могу просить об этом клиента?

— Это легко. Ты просто улыбнешься, как хорошая девочка. — И Ева вздыхает, как вздыхала Марта. — Но я знаю, ты не станешь. Ты слишком гордая, прямо как твой отец. Так. Вот что я попрошу тебя сделать. Передашь этому твоему человеку письмо.

— Письмо?

— Да, письмо, знаешь? Письмо, на бумаге, сделанной из дерева, в конверте, написанное чернилами. Ему понравится.

Она открывает глаза.

— Откуда ты знаешь?

— Люди говорят. Я слышала.

— Я не могу, — говорит Анна, но уже сомневается, кто прав, она или мать. Возражения состарились и прокисли у нее губах, будто речь оставила послевкусие, осадок вины, накипь гнева.

— Можешь ничего не отвечать. Я его тебе пришлю. Тебе не нужно даже читать. Тебе не придется его просить, не придется говорить ни единого слова. Тебе нужно, — Ева говорит все медленнее и размереннее, — просто отдать ему письмо.

Она закончила, думает Анна. Сказала свое слово. И пока она это думает, мать говорит: Спокойной ночи, и не успевает Анна ответить, как связь прерывается. Вокруг ничего не осталось, кроме быстротечного очарования пустой дороги, и ночи, темной, как асфальт. Машина стоит открытая и ждет ее, радио что-то шепчет.

Два письма. Одно от Джона, но не от него, написанное не его рукой. Другое для Джона, не от Анны, но отдаст его она. Не вполне переписка, коммуникация, из третьих рук, для третьих лиц. И вот так же то, что между ними происходит — не понять что. Не расследование, не роман, не дружба, но что-то есть. Вы мой враг, Анна, вы как думаете?

Конверт, надписанный рукой ее матери — Мистеру Лоу — тонкий, старомодный, — она оставляет его на полу у двери, рядом с пальто, обувью и обломками зеленых и бесцветных бутылок, она собирает их, и раз в неделю относит на свалку. Она не смотрит на письмо, будто его нужно унести из дома или выбросить. И, может, так и случится, она не знает. Она ничего не решила, ей не хочется делать выбор. Она не может отдать его и не может не отдать. Не хочет знать, что с ним сделает.

Ей всегда нравились дни между Рождеством и Новым годом, завершение и предвкушение. Ночи наступают рано, светает поздно, но в этом году погода стоит ясная, в полдень морозно и прозрачно. Заняться нечем, и потому она гуляет, встречается с друзьями и покупает еду, импульсивно, в таких магазинах, куда никогда не заходит снова, простые вещи, не только для еды, но и чтобы смотреть на них. Ваза с кроваво-красными апельсинами. Белые яйца, похожие на цветы.

Накануне Нового года она сидит на кухне и читает Мартин подарок. Желанно ущербное великолепие Элиота. Стихи нравятся ей меньше, чем раньше, отвращение к человечеству слишком напоминает Налоговую, но она все равно читает, и голос ее сестры следует за ней сквозь страницы. Ты же еще читаешь, так ведь? И ее голос. Да, да.

Три часа. Свет меркнет. Она кладет книгу и идет наверх. В ванной торопливо раздевается и залезает под душ, долго стоит, впитывая тепло, нежась под струями, вода обвивает ее и стекает по рукам и животу, мир исчезает, испаряется. В саду снаружи играют дети, она слышит их, но не видит. Снег! Тоненький голос кричит снова и снова, хотя много дней нет ничего, кроме мороза. Снег! Снег!

Она выключает воду, мокрая бредет к зеркалу, протирает стекло. Бледная кожа. Нужно подстричься. Лицо расслаблено, выглядит как обычно. Так, будто Анна не расслышала вопрос, но слишком горда, чтобы переспрашивать.

Приглашение от Джона Лоу ждет внизу, нераспечатанное. Анне не нужно его читать. Когда оно пришло, она почувствовала его плотность, и пришла в замешательство от необходимости его читать. Она подержала его против света. А сегодня Новый год, такой день не забудешь. Через несколько часов — новогодняя ночь. Пожалуй, есть еще время приготовиться.

Она заплетает волосы.

Она выходит из машины, воздух теплый. Январь, самый холодный месяц в Лондоне, середина зимы даже в этом веке перемены климата, но здесь апрель. Она проехала всего двенадцать миль по городу, но будто вышла из самолета, который всю ночь летел на юг.

Она думает об этом, вдохнув первый раз, и второй раз вдыхает глубже. Ее не так уж часто удивляют деньги. Она много думала об этом, о множестве способов, какими люди пытаются установить дистанцию между собой и миром. И все-таки теперь они ее удивляют, даже слегка шокируют, слегка, будто что-то здесь неправильно, и она думает, так ли это, и почему.

Это всего лишь технология, думает она. Через год все перестанут удивляться, через пять никто не заметит. На самом деле есть в этом что-то дешевое, старомодное ярмарочное надувательство. Удивительный Парниковый Эффект Джона Лоу. Фальшивое и очаровательное, как хорошие духи. Она снова вдыхает, с сомнением пробуя воздух, его запах сырой земли и оттепели.

Запах, как доказательство. Будто деньги могут сделать что угодно, изменить все, к чему прикасаются. Как Мидас, думает она. Царь, который превратил мир в золото. Золото, которое превратило короля. Может, в этом и заключается правда денег, хотя она никогда в это не верила. Совсем иное она видит в собственном мире, где люди меняются, но все-таки живут с неподатливыми сердцами, оставаясь сами собой. Не превращаются в золото. Где зима, несмотря ни на что, остается зимой.

Там и тут в поместье она различает фонари, мерцание пламени, группки гостей, голоса и смех. За последним поворотом дороги стоит дом, в пятнах света, внутри мечутся длинные подвижные тени. Река очерчена фонарями и их отражениями. У пристани корабли, дюжина или больше, в разноцветных огнях иллюминации.

Она останавливается там, где дорога выходит на полукруглую гравийную площадку. Сзади и впереди машины, прекрасные в своем роде экземпляры, все во много раз дороже, чем ее собственная. Обычно она не трудилась замечать такие вещи — это не особо занимало ее мысли, — но сегодня они бросаются в глаза. Невозможно не видеть, что эти средства передвижения — скульптурные символы роскоши, лакированные, хромированные, в тусклом сиянии — всегда будут вне ее досягаемости.

Ей никогда не нравились машины.

Он совсем не такой, как ты, сказал Лоренс, много недель назад. И хотя Анна больше не уверена, что он был прав в том смысле, который подразумевал, все-таки это правда, в самом земном смысле. В отношении собственности. Теперь она это видит. Машины явились мягким напоминанием, невысказанным соглашением, что она не является частью мира Лоу. Она здесь чужая.

Никто не паркует автомобили. Владельцы стоят, подобно Анне, облокотившись на крыши, или ждут в освещенном уединении салонов. Фигуры в униформе движутся вдоль вереницы машин, учтиво склоняются к дверцам. Анна не различает, есть ли у них оружие. Она нагибается в машину, ищет свою пригласительную карту, доказательство того, что она здесь своя.

До тех пор, пока рядом не возникает фигура — невозможно красивый мальчик в белых водительских перчатках — она не осознает, что раньше никогда не видела парковщиков. В других обстоятельствах это было бы приятно; теперь же оставило ощущение, что дороги назад нет. Она стоит и смотрит, как ее машина — собственность Налоговой — уезжает прочь с водителем бесконечно искуснее Анны, и лишь когда они скрылись из виду, она поворачивает к дому.

Толпа выходит наружу из зала с фонтанами, через арену гравия, растекается везде, куда дотягивается свет из дома. Она вспоминает Аннели, ее доверительное: Однажды у нас была парочка, которая ночевала в лесу два дня. Другие пары расступаются, пропуская ее к дверям. Она проверяет себя, одежду и кожу, письмо матери в кармане. Тайное оружие, думает она, и отгоняет эту мысль, и входит внутрь.

Камера вспыхивает, будто молния. Оглушающий гул голосов. Музыка — квартет придушен фонтаном, пианист играет не так уж плохо, где-то в соседних комнатах. Смех все громче и громче. Тонко дребезжит стекло. Шампанское, запах черного пороха.

На миг ей хочется отступить, сбежать в ночной воздух, она еле сдерживается. Но останавливается, считает от тридцати до ничего. Она думает о Лоренсе — о Лоренсе, который сделал бы все гораздо лучше. Хорошо бы он был с ней. Хорошо бы она была им.

Она постепенно привыкает. Шум бьет по ушам, но не больно; с ним можно жить. Она вспоминает клуб Карла, дискотеки Дженет, которые она полюбила: там нечего говорить, и музыка заглушает все. Здесь атмосфера менее снисходительная. Лица в испарине под рядами люстр. Все одновременно пытаются сказать все сразу. На краю зала Анна видит старика, он будто продирается сквозь разговоры, предусмотрительно отвернувшись от толпы. В центре зала два официанта оказались в безвыходном положении, их подносы рискованно нагружены шампанским и коктейлями, водой с сиропом, недопитыми бокалами, тартинками с икрой. Анна шаг за шагом пробирается к ним и хватает бокал, но слишком поздно понимает, что это шампанское, она никогда его не любила, хотела бы любить, словно от этого можно стать лучше. Никого из Лоу не видно. Где бы они ни ждали, здесь их не было, в этом зале, куда прибывают гости и ждут, пока их заметят, ищут известных и желанных.

Сама Анна никого не знает. Некоторых почти узнаёт, почти узнаваемые знаменитости, некоторые ждут с застывшими лицами, будто подслушивают, как о них говорят, есть и другие — толпа осторожно огибает их, будто из опасения сломать. Анна вспоминает планировку дома. Где-то впереди ступени, или так ей кажется, широкая лестница на верхние этажи. По крайней мере, есть к чему стремиться.

Она идет через первый зал и на полпути сквозь второй видит Теренса: замечает его раньше, чем он ее, и нервно радуется, что обыграла сотрудника безопасности в его собственной игре. Он наблюдает за толпой, не как профессионал, а как пожилой мужчина, дядюшка, дедушка даже, празднично улыбаясь через усы никому в отдельности. В руке он держит стакан с водой.

Костюм на нем выглядит дорогим, даже здесь, но в роли гостя Теренс неубедителен. Он носит одежду, словно униформу, слишком внимательно смотрит, слишком напряженно держится. Только на миг, когда он поднимает свой стакан, Анна видит выпуклость под пиджаком. Плавно изогнутую и объемную.

Она удивляется своему удивлению. Поскольку она еще недостаточно выпила, достанет ли ей храбрости, размышляет она, подойти к нему сзади, к человеку, который считает ее врагом, наклониться и прошептать ему в ухо: Привет, Теренс. Это пистолет у вас в кармане или просто рады меня видеть?

Ей не хватает времени принять решение. Он уже повернулся, увидел ее лицо в толпе, радушно улыбается. Пробирается к ней, легко, не привлекая к себе внимания.

— Попробуйте коктейли, — говорит она, когда он подходит, и он смотрит на свой стакан, на ее бокал, и хмурится.

— Семейный девиз, я боюсь. Кури как рыба, пей как очаг.

— Они, должно быть, очень здоровые.

— О да. За вас.

— За вас.

— За долгую жизнь и все такое. Значит, вы получили приглашение, — говорит он и улыбается так, как она помнит — ласково, сконфуженно. — Я думал, вы не придете. Все это не в вашем вкусе, не так ли?

— Не совсем.

— Слишком много людей, да? Слишком большое давление?

— Вроде того. — В стороне от Анны молодой человек с бокалами в каждой руке смеется, закинув голову, словно рекламирует здоровые зубы.

Теренс отсутствующе следит за ее взглядом, будто его совершенно не касается, на что она смотрит.

— Забавно. Я думал, вы к этому привыкли, учитывая, чем вы занимаетесь. Я имею в виду — к давлению. Как выжить под ним, как использовать. Но я сказал мистеру Лоу, что ему трудно будет выманить вас сюда из Налоговой. Почти так же трудно, как вытравить Налоговую из Анны Мур, — говорит он и отхлебывает из стакана. — Так я ему и сказал.

— Можно спросить у вас кое-что? — говорит она, слишком громко, ее сердце внезапно несется вскачь. Адреналин поднимается в ней, как сухие пузырьки в шампанском. Между ними протискивается официант. Она берет еще один бокал. — Когда я перестала вам нравиться?

— Ну, как вы могли такое подумать? Вы мне всегда нравились.

— Разве?

— Да. Это затрудняет мне работу, вот и все.

— Вашу работу в качестве кого? Вы не рассказывали мне о своей работе.

— Я не думал, что должен.

— Защищать Джона от врагов?

— Вроде того, инспектор.

— Просто Анна. — И затем она говорит и одновременно догадывается: — Вы Теренс Катлер, да?

— Так написано на моей кредитной карте.

— Мистер Катлер, главный садовник.

— Я же говорил, — отвечает он. — Я много чем занимаюсь.

Голос тихий — он из тех мужчин, которые всегда говорят спокойно и которых всегда слушают. Но впервые Анна замечает нечто новое в его взгляде. Предсказуемую, расчетливую холодность, несомненную ярость. Она вспоминает разговор с Мюриет, когда в первый раз приехала в Эрит-Рич:

Вы не похожи на инспектора.

А на кого похожи инспекторы?

На мистера Катлера. Натан говорит, он служил в армии.

Она ошибалась, думает Анна. Мы так не выглядим. Ничего общего. Я на него не похожа.

— Я не враг ему, — наконец говорит она, и Теренс Катлер пожимает плечами.

— Он тоже так думает.

— Тогда почему…

— Знаете, иногда мои работодатели сами себе худшие враги. Иногда я не могу защитить их от самих себя. Это как раз такой тяжелый случай. И теперь вы. — Он отпивает воды. — Люди думают о нем всякие гадости. Послушать их, так можно подумать, что он профессиональный убийца.

— Я так не думаю.

— Ну, значит, все хорошо, правда? — он снова вглядывается в нее, наклоняет голову. — Тут кое-кто вас искал.

— Кто?

— Мистер Финч. Ваш друг?

— Нет, — говорит она, — нет, я не знаю никого с таким…

— Потому что нам он не друг. И девочка тоже искала вас, Мюриет. Заждалась вас. Мистер Лоу сказал ей, что вы приедете. Я ему не поверил, но он оказался прав, верно? Я сегодня проиграл на вас деньги. И не я один, кажется. — И он снова улыбается, и на сей раз улыбка почти искренняя.

— Где он?

— Тут и там. Поищите на балконе или в казино. Но вы его найдете, я не сомневаюсь. Я склонен думать, что вам это хорошо удается. — Добродушный упрек. — Очень профессионально, я бы сказал, очень по-деловому. И еще, — добавляет он, когда она отворачивается.

— Что?

— Следите за собой, хорошо?

— В смысле?

— Не хотел вас обидеть. Просто совет. По коже ползут мурашки.

— Это не похоже на совет.

— Не принимайте близко к сердцу. Наверху, — повторяет он и кивает в сторону лестницы.

Народу на ступенях толпится не меньше, чем в зале. На самом верху люди теснятся группками, как туристы на смотровой площадке. Они показывают на тех, кто внизу, будто узнают затылки знаменитостей, прически, солидные лысины. Женщина с ниткой жемчуга на шее перегибается через перила, фотографируя, несмотря на запрет. Я имею в виду, говорит она, почему они выбрали именно это время года? Разве нельзя сделать лето? У нас в Лондоне нет времен года, дорогая, говорит женщина рядом с ней. В Лондоне есть погода.

Где-то в дальних залах бьют часы — семь, восемь, девять… на час больше, чем ожидает Анна. Куда же делось время, думает она. Ничего не сделала, никого не встретила, кроме Теренса, Теренса Катлера, с которым предпочла бы вообще не встречаться.

Она отворачивается от лестничного колодца, опирается влажной ладонью на твердые перила за спиной. Только теперь она понимает дух этого дома: ощущение на краю сознания, незримый электрический рокот эндорфинов и адреналина.

Сердце бьется слишком часто, и она глубоко вздыхает, успокаивает его. Теплый воздух остужает лицо. Она вытирает щеки тыльной стороной ладони, мечтая где-нибудь найти зеркало. Две женщины, проходя мимо, улыбаются, идут дальше. За коридором она видит внутренние комнаты, огромные залы, как кабинет Джона, со стеклянными стенами. Толпы сталкиваются с пустотой, словно вот-вот провалятся в темноту…

Она видит Аннели. Та в стороне от гостей, прислушиваясь к разговорам, не вполне смеется в ответ. Ее волосы собраны наверх, в них бриллианты, даже через две комнаты Анна видит, как они сверкают, ярко, в соответствии со своими размерами. Она выглядит счастливой, кажется Анне. Но чем дольше она смотрит, тем двусмысленнее становится лицо Аннели, пока — если Анна представит, что у нее нет губ, — лицо не становится совершенно таким, как будто женщина вообще не улыбается. Что-то ударяет ее в бок. Рядом стоит Мюриет, смотрит сердито, искоса, в одной руке бокал, другая сжата в кулак.

— Это за что?

— Вы опоздали.

— К чему?

— Ко всему. — И, уже без осуждения, сочувственно: — Вы пропустили все самое вкусное. Натан ел горностая. Вы любите севиче?

— Нет, если ты собираешься меня им бить. Мюриет, ты видела отца Натана?

— А зачем он вам?

— Мне нужно ему кое-что отдать, — говорит она; один ответ из многих. Первый, что пришел в голову.

— Подарок?

— Да, — говорит она, — вроде подарка.

— Он был внутри, говорил про деньги, потом снаружи, говорил про снег, потом снаружи с Натаном. А дальше я не знаю. Ему не нравятся праздники. Натан говорит, раньше нравились, а теперь нет. Я вам оставила несколько севиче, — говорит она без всякой связи, будто продолжая приятную тему. — Натан сказал, оно похоже на рыбу. Почему вы так долго?

— Мне нужно было приготовиться.

— Сегодня вы лучше выглядите. — Она касается руки Анны. — Пойдемте погуляем? Я покажу вам что-то красивое.

— Хорошо.

— Здорово. Только не сейчас, — говорит Мюриет. — Сначала пойдем к Аннели. — И взяв Анну за руку, ведет ее сквозь толчею.

Они увидели друг друга раньше, чем смогли заговорить. На лице Аннели — радость, облегчение или смесь того и другого.

— Анна! — восклицает она, когда Анна и Мюриет подходят к ней, и гости оглядываются с принужденным вниманием, как потревоженные посетители в ресторане. — Я думала, вы не придете.

— Конечно, она пришла, — говорит женщина в багрово-красной парче. — А кто бы отказался?

— Анна работает в Налоговой, — говорит Аннели, словно это объясняет асоциальные наклонности, и затем, когда окружающие проявляют или симулируют различные степени интереса: — Анна, это Джон Тишьер, бывший министр обороны, его коллега Джейн — Джейн Лютер, экономист, Аслан Саад, математик. Профессор Саад только что спрашивал, как мы можем здесь жить.

Математик пожимает плечами без всякого смущения. Молодой, с тяжелой челюстью, весь в поту. Анна опускает глаза, представляя выражение лица Мюриет, желая повторить его, но девочка исчезла.

— Я задал приличный вопрос.

— Вы были невозможно грубы, — мягко говорит экс-министр обороны. — Как и всегда, впрочем. Это, должно быть, цифры виноваты, как вы думаете? Цифры и общество не сочетаются. Ваш муж тоже невозможно груб, миссис Лоу?

— Так груб, что его все потеряли.

Смех, скорее вежливый, чем искренний. Снова голос математика:

— Цифры всегда во всем виноваты. И в моей грубости. Как вы это называете.

— Как мы это называем? — Когда женщина в парче смеется, глаза ее превращаются в ласковые щелочки, будто она в компании старых друзей. В руке у нее сигарета, сгоревшая дотла в бараний рог пепла. — А как бы вы это назвали?

— Любопытство. Числа могут говорить. Например, известно количество людей, живущих в этом доме, и количество комнат, которые они занимают…

— Восемьдесят восемь, я где-то читал, — говорит экс-министр. — Правильно?

— Но какие великолепные комнаты! — Джейн прижимается к хозяйке. — Вы знаете, они всегда напоминают мне 1600, Пенсильвания-авеню…

— Кто-нибудь хочет еще выпить? Анна, выпьете или вы на службе? Джейн, что ты будешь?

— Луну, и звезды, и все, что между ними.

— Вот пока из того, что между ними?

— Мартини.

— Одинарный, двойной?

— На твое усмотрение. Люди в стеклянных домах…

— Восемьдесят восемь комнат, — повторяет Аслан Саад с тяжеловесным упорством. Блеск в его глазах наводит на мысль, что он уже не совсем безобидно пьян. — И всего три обитателя. Это математическое неравенство, если угодно.

— Здесь, разумеется, не только мы, — отвечает Аннели. Слишком быстро, нервно, акцент отчетливее. Бриллианты ослепительно сверкают, мерцают в волосах. — Здесь круглые сутки слуги, охрана, у всех есть комнаты, если надо; учителя живут здесь во время учебного года. Мы не живем здесь одни. Не одни. — Она поворачивается к Анне, содрогаясь для усиления эффекта: — Дома ведь не строят, чтобы жить в одиночку, правда? Мне кажется, дома одиночек немного страшные. Никогда не знаешь, что замышляют их владельцы.

Снова смех, столь же неловкий. Но я живу одна, думает Анна, но не говорит, решив, что Аннели в этом и не нуждается, Аннели сознает свою ошибку — это ясно по лицу, на мгновение, пока она не берет себя в руки. Аннели поворачивается к другим гостям.

— Простите. Я боюсь, мне нужно кое-что обсудить с Анной.

— Налоги? — жадно.

— Аслан, вы извините нас, пожалуйста, Джейн, это в интересах… Джон, простите…

— Я же тебе говорила…— слышит Анна, когда Джейн Лютер отворачивается, но что она говорила коллеге, Анна никогда не узнает, может только догадываться. Они уже исчезают, пропадают в толпе, и юный профессор тоже почти скрывается из виду, словно его здесь и не было, только рука его, как улыбка Чеширского Кота, еще видна — тянется к ближайшему подносу.

— Гад, — говорит Аннели ему вслед. Голос тих и сочится теплой злобой, она склоняет голову, и такая внезапная, наивная обида в этом жесте, что на секунду Анна думает, что ослышалась. Аннели вымученно улыбается, заметив ее удивление. — Так их называют Натан и Мюриет. Гады зашифрованные.

— Кто?

— Люди вроде Саада, которые присасываются к Джону. Я не знаю, как он попал сюда, его явно не приглашали. Наверное, нужно сказать Теренсу. Они всегда каким-то образом сюда проползают, и всегда такие таинственные. Можно подумать, знают что-то, чего не знаем мы. Так. Это шутка такая, — добавляет она, с рассеянной вежливостью, размешивая лед в высоком бокале. — Простите. Использовала вас, как предлог.

— Нет.

— Да! — говорит Аннели, обрушивает на нее извинения. — Потому что я всегда перед вами извиняюсь, разве нет? И прошу об одолжениях. Вы были очень добры в тот раз. Вам тут нравится?

— Очень. — говорит Анна — легкая ложь, ожидаемая, но Аннели качает головой.

— Вообще-то нет. Я не об этом.

— Тогда…

— О вашей работе. — Проницательная улыбка. — Я о вашей работе. Но я знаю, что на самом деле вам здесь не нравится. Вы просто делаете свою работу, не так ли?

— А. Но тут моя работа закончена. Я здесь не в качестве инспектора, я сама по себе, правда… Джон, должно быть, сказал вам… — начинает она, но Аннели отмахивается.

— Я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Это вопрос. Не возражаете?

— Нисколько.

— Жены всегда знают?

— Простите?

— Они знают? — Аннели снова говорит светским тоном, легким, привлекающим внимание, как танец, будто она ничего и не спрашивала. — Знают, когда их мужья лгут Налоговой? Когда вы встречаетесь с семьями ваших клиентов, с любимыми, с теми, кто им дорог, они тоже вам врут? Они знают, что должны врать? Мне кажется, это простой вопрос. Я спрашиваю, должна ли знать.

Свет гаснет без предупреждения. В тот же миг, словно по команде, за стеклами раздается взрыв. Небо светится золотой взвесью, она так высоко, что кажется сиянием в атмосфере. Вторая вспышка, третья; светящиеся кубы, сферы, пирамиды. Эхо взрывов отражается от земли. Фигуры медленно плывут на север над рекой, осыпаясь в собственные отражения.

Фейерверк, шепчет кто-то в темноте, словно говоря — все в порядке, ничего страшного. Спи. И все равно голоса приглушенные, одновременно бессвязные и выжидающие. Высоко над вспышками видны сигнальные огни дирижаблей, цеппелины висят высоко над морем, их очертания призрачны и воинственны в завесе дыма.

Она вспоминает, что держит в руке бокал. Сжимает его слишком сильно, высокий сосуд оставляет ребристые отпечатки на пальцах. Хрупкая опасность. Она расслабляет руку.

— Вы хотите сказать, что Джон мне солгал? — спрашивает она. И Аннели смеется, будто изящная темная фигура рядом с ней сказала что-то очаровательное, но смех схлопывается и не годится больше для светской беседы.

— Нет! Я оговариваю себе право лицемерить. Если бы я знала, что он лжет, — знала, как сформулировать свою ложь, — я бы вам солгала. Но я не лгу. Что-то не так, дело не только в нас, но я не могу… я редко вижу мужа в последнее время. Вот, теперь вы знаете. После вашего приезда все стало хуже. Я думала, он встречается с вами, но это не так, правда? Он работает день и ночь, но не хочет сказать мне, почему. Он говорит Натану. — Голос срывается. — Он говорит Натану. Но не говорит мне. И, понимаете, я просто хочу знать, знать…

— Аннели, — говорит Анна, и услышав свое имя, Аннели поднимает глаза. В огнях фейерверка ее лицо цвета неона. Первый раз, когда Анна видит ее саму, а не ее красоту. Аннели плачет, черты лица стерты страданием.

Толпа приглушенно рокочет. Что-то падает с дирижаблей, вращаясь в свете фейерверков, пока не заполняет небо целиком. Первые хлопья достигают стеклянных комнат и растворяются в пустоте. Ах — восклицает кто-то, как ребенок. Снег!

— Все в порядке.

— Вы уверены? — Они говорят шепотом, торопливо.

— Да.

— Вам нужно сесть. Я отведу вас…

— Нет. Ответьте мне.

— Я не могу вам помочь.

— Не можете, — говорит Аннели почти свирепо, — или не хотите?

— Не могу. Я не знаю, что он сделал.

— Честно?

— Честно.

— Ох. Хорошо. — Аннели вытирает слезы. — Как хорошо иногда разочароваться. Я не знаю, почему спросила вас. Потому что ничего нет страшнее, чем неизвестность, а вы похожи на того, кто знает. Потому что мне нравится говорить с вами. Вы слишком хороши для налогового инспектора. Вы так приятно слушаете, вы знаете об этом? Вам кто-нибудь говорил?

— Не трите глаза. Вот.

— Спасибо. — И затем, без всякой связи: — Мы больше не спим с Джоном. Уже несколько месяцев. Я подозреваю, это связано с деньгами. Все остальное тоже. Вы представляете, сколько денег он мог бы потерять за то время, пока занимается любовью?

— Нет. Но я могу посчитать для вас, если хотите.

— Господи, правда? — Она смеется. — Пожалуйста, не надо.

— Что вы говорили о Натане?

— Что?

— Что вы говорили…

Свет включается так же внезапно, как погас. Ночь отступает из стеклянных комнат. Снег падает на крышу, охлаждая теплый воздух. Раздаются нерешительные аплодисменты. Наиболее самоуверенные гости подходят к Аннели, касаются шеи, плеч, шепчут на ухо. Аннели непонимающе качает головой, глядя на Анну.

— Вы говорили, он рассказывает Натану?

— Конечно, потому что Натан понимает. У них в роду математика, вы разве не знаете? Я не говорила? — таким тоном, будто: Ну в самом деле, инспектор, неужто вы не слышали, что говорят люди? Вы что, совсем ничего не знаете!

— Как давно это происходит?

— Недавно, — рассеянно говорит Аннели, улыбаясь — да, слышу, — и Анна думает: совсем недавно, да, только с прошлого лета, но вслух не говорит.

Вместо этого она вспоминает мальчика, он выходит из озера ей навстречу. Капли стекают с тела. Взгляд, грубый, пробирающий до костей. Испуганный, как ей теперь кажется. Свирепый голос, похожий не на отца, а на мать.

Вы к отцу приехали, да? Вы знаете криптографию? Вы ничего не знаете.

— Можно мне с ним поговорить?

— Что?

Ей приходится повысить голос. Аннели уже почти ушла, толпа нетерпеливо топчется между ними.

— Вы не возражаете, если я поговорю с Натаном?

— Конечно, нет! Хотя, боюсь, он не захочет с вами разговаривать, — и мужчина с комплекцией оперного певца обнимает Аннели за плечи. Восхитительно! шепчет он, огонь и лед, лучшее от обоих миров, так похоже на вас двоих, — Анне остается только уйти, гости оттесняют ее, будто рады избавиться. Она ищет Мюриет, высматривает ее крохотную фигурку или узкое личико, берет еще один бокал с подноса, словно ей нужно за что-то держаться, но девочки не видно, и ей хочется дышать полной грудью, и вздох растет в груди, и наконец она не может больше оставаться в комнате.

Она идет к ближайшей двери. За дверью высокий холл без лестниц, стертая резьба по базальту. Она минует холл, и комнаты, где люди болтают о своей генеалогии, и любовных связях, и акульих зубах, и о том, что кого-то публично отвергли; комнаты, где говорят о бессмертных душах; комнаты, где танцуют в одиночку и парами; комнаты, где канделябры — словно охотничьи рога; комнаты со скульптурами в огнях иллюминации; комнату со скользящими дверями, неотличимыми от стекла вокруг, и за ними галерея с видом на гавань и реку, световые мозаики на воде, и ночной воздух пахнет порохом, который для Анны всегда был запахом перемен и листопада, переворота и падения, и после этой ночи навсегда им останется.

Дверь закрылась позади нее. Гомон мгновенно пропал. Словно толпа, сквозь которую Анна прошла, перестала существовать, словно зимний бал — это лишь акустика — смех, музыка и порочность, — и тишина может выключить его, как свет.

Глаза привыкают к темноте. Балконы, зиккурат террас, на всех ярусах каскады зелени. Каждая галерея обегает крыло и сворачивает к юго-востоку. По всей длине балконов ниши со скамейками, большинство пустые, только в самых уединенных темнеют фигуры. Негр в темном костюме стоит неподалеку в одиночестве, облокотившись на перила. Мигает огонек его сигареты или сигары. Она не видит Джона, если он вообще здесь.

Она закрывает глаза и глубоко вдыхает, будто вынырнув к воздуху. Снег уже перестал, призрачно-нереальный, но воздух холоднее после снегопада. Пол влажный от растаявших хлопьев.

— Как я выгляжу?

Она открывает глаза. Возле нее никого. Чревовещание какое-то. Негр стоит, смущая ее пристальным взглядом, не подавая вида, что разговаривал. Но других людей рядом нет. Или же этот кто-то наверху, или внизу, вне поля зрения.

— Простите, — говорит она мужчине у перил, — вы что-то сказали?

— Вы смотрели на меня. — На этот раз она замечает, как двигаются его губы. — И как я выгляжу? — Выговор густо-черный, лондонский, отточенный деньгами, образованием и чем-то африканским, остатками элегантности и богатства.

— С пьяных глаз симпатичный, — откровенно говорит она, поскольку все ее запасы вежливости истощились, и немедленно сожалеет, и благодарна мужчине, когда он улыбается и пьяно кивает.

— Моих пьяных или ваших?

— Я еще не пила, — лжет она.

— Значит, с моих, — говорит мужчина, и теперь, когда он повернулся к ней лицом, она может хорошенько его рассмотреть. Худой и нескладный, кожа очень темная. Волосы подсфижены чудно, неровно, торчат косматыми клочьями. Что-то в нем смутно знакомое, будто он из тех почти-знаменитостей. Под пристальным взглядом Анны он становится к ней одной щекой, потом другой, как во время бритья, и отворачивается.

— Хорошая ночь.

— Да.

— Может, тут все ночи хорошие.

— Может быть, — говорит Анна. Они стоят минуту — чужаки, вместе глядят ввысь, как туристы в кафедральном соборе. — Хотя я так не думаю.

— Чужой мед всегда слаще. Вы согласны? И звезды ярче. Знаете, — говорит он, — а я вас знаю.

— Неужели?

— Точно. Мы уже встречались.

— Вот как, — отвечает она, и он ухмыляется, мило флиртует.

— Думаете, не встречались?

— Простите, не…

— Не имели такого удовольствия?

— Да. — Теперь она тоже невольно улыбается. Он опирается на локоть и шарит в кармане пиджака.

— Вот, — говорит он, и Анна берет карточку, поворачивает медный прямоугольник к огням порта.

— Тунде Финч, — безразлично читает она.

— Тунде, пожалуйста.

— Тунде, — говорит она. — я слышала о вас.

— Хорошее, надеюсь?

— Мне говорили, вы искали меня.

— И вот я вас нашел, — отвечает он, — или мы нашли друг друга. В любом случае, лучше поздно, чем никогда. — Но Анна уже не слушает его. Она отматывает воспоминания далеко назад, потом вперед. Голос мужчины эхом возвращается к ней.

— Анна Мур, не так ли? Приятно познакомиться. Я прослушал, кого вы представляете…

— «СофтМарк», — говорит она, — октябрь.

— Точно.

— Вы были в зале — в зале, где деньги делаются без вмешательства человека, — на приеме для акционеров.

— И опять верно.

— Я не вспомнила вас, простите…

— Эй. Я привык. Но я вас помню.

— Вы работаете в «СофтМарк»?

— Нет! — Он смеется. — Я акционер, за грехи мои. Иногда это значит пробыть внутри хотя бы час, прежде чем меня проводят к дверям. Мое главное преимущество в том, что Лоу никогда не устраивают сцен, если могут их избежать. Если б они могли купить невидимость, вы знаете, я думаю, они бы так и поступили. Нет, я тот, кого вы назвали бы активистом.

— Вы говорили с Джоном. — Но Тунде смеется громче, заразительно, глубоким голосом, хаа-хаха.

— Нет, я никогда не разговаривал с мистером Лоу. Или, по крайней мере, он никогда не разговаривал со мной. Я с ним знакомился много раз, но нам все как-то не удавалось поговорить…

Его голос затихает. Тунде снова отворачивается от Анны, тревожно смотрит на освещенную гавань. Горячность не идет ему, хотя черты лица легко к ней приспосабливаются, словно тревога живет в нем долгие годы.

— Анна, — говорит она, и протягивает руку, так что Тунде Финч вытряхивает себя из задумчивости, пожимает ее.

— Анна Мур. Я знаю.

Она двумя пальцами протягивает ему карточку.

— Так вы криптограф? Сегодня вас тут много.

— Похоже на то. — Он не берет карточку. Анна прячет ее в карман.

— И трэш-фельдшер, что бы это ни значило. — Он снова смеется, добродушно, приятно.

— Трэш-фельдшер — это смесь двух терминов. Я лечу компьютеры, удаляю разные бесполезные данные — трэш, который перезагружает систему, наносит ущерб, ослабляет защиту. Я фельдшер, исцеляю повреждения и слабость. И, как написано на моей визитке, я примерно так же работаю с вирусами.

— Вы компьютерный хакер, — говорит она, и он улыбается, не разжимая губ.

— Хакер для друзей, кракер для врагов.

— И в чем разница?

— Кракер ломает систему за деньги или ради удовольствия. Хакер это делает, только чтобы найти слабые места. Я считаю себя профессиональным хакером.

— И вы хакер и есть?

— Иногда. Было время, когда я сам писал вирусы — как мистер Лоу, — и мне это нравилось. Но теперь компании, против которых я работал, приглашают меня работать на них. И я принимаю приглашения, когда меня устраивает цена.

— А в остальное время?

— А остальное время принадлежит мне, я глава интернет-сообщества профессионалов и любителей моего дела. Мы называем себя Профессионалы Обратного Программирования.

— ПОП. — Она допивает остатки в своем бокале. — Забавно. И это название я тоже знаю.

— Тогда примите мои поздравления, — говорит Тунде, улыбаясь, но невесело. — Вы одна из немногих.

— Я искала информацию о Джоне. Я почти навестила ваш сайт.

— Выходит, мистер Лоу свел нас не однажды. На нашем форуме часто обсуждают его работу.

— Профессионалы обратного программирования. Неплохое название. Мне должно быть страшно?

— Нет, пока у вас нет характерной фобии перетрудившихся и дистрофичных компьютерных программистов. — И добавляет неожиданно серьезно: — Но нам всем стоит бояться, раз уж вы спросили.

— Понятно, — говорит Анна, будто и впрямь понимает. Вспоминает слова Аннели: Они всегда каким-то образом сюда проползают, и всегда такие таинственные. Можно подумать, знают что-то, чего не знаем мы. — И что вы делаете со всей этой властью?

— Мы пытаемся расширить поле применения хакерской философии. Тестирование, исключение уязвимости и тем самым усиление защиты.

— Достаточно честно. Звучит неплохо. — Она опирается на перила рядом с ним. Террасы спускаются вниз гигантскими ступенями. — Не думаю, чтобы мне доводилось прежде сталкиваться с хакерами-философами. Или даже не философами.

— Вы встречались со мной.

— Я имею в виду по работе.

Он снова кивает, медленно, почти кланяется.

— Мы что-то вроде черного рынка.

До нее доходит медленнее, чем ей хотелось бы. Больше времени на ответ.

— Не помню, чтобы я говорила вам, чем я занимаюсь.

— Не говорили.

— И что еще вы обо мне знаете? — Он неловко покашливает.

— Простите, если я смутил вас. Моя работа заключается в том, чтобы быть в курсе дел мистера Лоу. Так получилось, что вы оказались связаны с ним. В «СофтМарк» я попытался выяснить, кто вы. К сожалению, меня попросили уйти, прежде чем я смог это сделать. Когда я узнал, что вы работаете в Налоговой, что вы, некоторым образом, власть, я подумал, что, возможно, вы сумели бы мне помочь. Я пытался связаться с вами, но вы ни разу не ответили — возможно, мой адрес не внушил вам доверия. Затем, когда я получил список гостей на сегодняшний вечер, я увидел там ваше имя. Я подумал, что, если смогу встретиться с вами, поговорить, если вы хотя бы выслушаете…

— Что я должна выслушать?

— То, что мы должны вам сказать.

— Мы?

— Профессионалы…

— Конечно. Вообще-то я не уверена…

— Анна, сколько времени вы потратили, размышляя о том, чем на самом деле занимается мистер Лоу? Криптографией?

— Очень много. Это значит — нет, спасибо, если для вас это одно и то же.

— Но это не одно и то же. Можно, прошу вас, можно я объясню?

— Мне кажется, вы в любом случае станете объяснять, — говорит она, и второй криптограф вздыхает, разглядывая ее, пока она не смеется, громко и принужденно, над его серьезностью.

— Криптография — прекрасная наука.

— Неужели?

— Да. Это наука сокрытия, а укрывательство бывает прекрасно. Криптография может взять алфавит и складывать его внутрь себя, снова и снова, как оригами, пока буквы не станут цифрами, а цифры — двоичным кодом. Она может спрятать чертеж оружия в разговоре о снеге, в пятнах света на поезде, в генетической структуре цветка. Но она может и раскрыть все это. Искусство прятать — это еще искусство раскрывать секреты. Это наука создателей кодов, но это и наша наука. Ответственность тех, кто коды ломает.

Он говорит тихо и быстро, его лицо мрачнеет от подступающего разочарования. Он не смотрит на Анну, словно, думает она, боится, что она его прервет. Будто поднимет глаза — и ее не окажется.

— Иногда эти профессии суть одно и то же. Кодеры и хакеры не всегда враждуют. Волей-неволей мы партнеры в процессе изобретения. И все потому, что единственный способ сделать код сильнее — узнать, в чем его слабость. И покуда код не взломан, нет другого способа узнать наверняка, где его слабое место. Это парадокс: единственный путь действительно проверить код — сломать его. Без нас, хакеров и взломщиков, может вообще не быть никаких кодов. Никто не станет создавать второй код, если не взломан первый. Но история криптографии говорит нам, что какова бы ни была слабость, всегда найдется кто-нибудь, кто ее отыщет. Вне зависимости от мотивации, кто-нибудь непременно попытается. И слабость всегда обнаружится.

Он смотрит на нее, серьезно и терпеливо, с надеждой, умоляюще, во мраке глаза кажутся белыми.

— Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, — говорит она. — Нет. Простите.

— Ничего страшного. Я говорю о первом законе криптографии, — говорит Тунде. — Первое правило: нет кода, который нельзя сломать. Нет такой вещи, как идеальный код…

— Анна? Анна-а-аа!

Детский голос переливается, отражаясь от террас сверху или снизу, трудно сказать в темноте. Тунде приходится умолкнуть. Он резко оглядывается — как нарушитель, успевает подумать Анна, — и она тянется к нему, алкоголь поет в ее крови.

— Постойте. Тунде — я слушаю. Я хочу понять. Объясните еще раз…

— Позвоните мне.

— Нет, подождите, не надо…

— Позвоните мне, — быстро повторяет он, отталкивает ее руку и быстро уходит прочь.

— Тунде!

— Вот вы где.

Она поднимает глаза. Над перилами вверху торчит голова Мюриет, без тела, смотрит вниз.

— Что вы тут делаете?

— Ничего, — говорит Анна, — разговариваю.

— С кем? — Острое любопытство. И, не успевает Анна ответить: — Как вы тут оказались?

— Не знаю.

Мюриет клацает зубами.

— Погодите. Я сейчас спущусь. — Ее лицо пропадает из виду. — Не двигайтесь!

— Не буду, — говорит она себе самой, поскольку ее больше никто не слышит и стоит неподвижно, алкоголь тупой болью отдается в затылке.

Она закрывает глаза, массирует веки и представляет, как отступает боль. В темноте она думает о холоде, медленно обнимающем стены Эрит-Рич. Скоро сюда опять вернется зима, как в тот раз, когда Анна впервые сюда попала. Гравий ворчит под колесами. Женщина у воды. Смех Натана.

Она так и не привыкла к тому, какой эффект оказывает на людей ее профессия. Ей никогда не было спокойно от беспокойства людей, в отличие от Карла или Дженет, которые наслаждались их ненавистью. Но теперь она тупо гадает, не она ли напугала Натана на пляже, и не было ли ее присутствие большей случайностью, чем ей казалось. Она складывает вместе то, что могло и должно было напугать его в тишине, пока он плыл к людям на берегу. Что-то общее между отцом и сыном. Секрет, состоящий из цифр. Непроизносимое, немыслимое.

Теперь ей кажется, что представить это совсем не трудно. Она спрашивает себя, знала ли с самого начала. Но ведь она медленно думает, Анна, она подходит для своей работы. Не блестящий мыслитель, всего лишь прилежный. Этот ее талант — не пропускать ничего — требует времени.

Ночные разговоры беспорядочно возвращаются к ней. Она щурится, пытаясь отвлечься, но голоса возвышаются в маленькой комнате, отражаются эхом, неразборчивые, невнятные, тянут, изводят ее, повторяют ее имя снова и снова.

— Анна. Анна? Анна…

— Что еще?

Она сама удивлена своей резкостью. Мюриет рядом, серьезная, захвачена врасплох. В руках у девочки разрисованная бамбуковая тарелка, покрытая салфеткой.

— Я принесла вам еду. Они отложили для вас. Они не хотели, но я их заставила. А когда вы ушли, я вас потеряла. Наверное, все еще холодное, — говорит она тихо, удрученно. — Вы можете не есть, если не хотите.

— Нет, — слабо говорит Анна, — я хочу.

— Ну, неважно. Держите. Вы хорошо себя чувствуете?

— Да.

— Хотите посидеть?

— Нет, нет.

— Вы на меня сердитесь?

— Нет. — Она берет тарелку. — Прости, милая. Ты тут ни при чем. Я слишком много выпила. И думала о ком-то другом.

— Неважно, — повторяет Мюриет. И потом любопытство тоненьким лезвием прорезается в ее голосе: — О ком?

— Ни о ком.

— Это не может быть никто, если вы сказали «кто-то».

Как будто это важно, думает она. Как будто важно, что я сказала. Инспектор, которому нечего инспектировать, годится только на то, чтобы слушать. Как ребенок; и слушать, кроме ребенка, некому.

Она снимает салфетку с тарелки, ест. Севиче холодные и тонкие, как снег, сладковатые, с уксусным привкусом.

— Я думала о Натане и его отце.

— А. Вы на них сердитесь?

— Не знаю.

— Как это вы не знаете, сердитесь или нет?

— Это долгая история. — И прежде чем девочка успевает спросить неизбежное, говорит: — Вкусно.

— Правда? — Мюриет сияет. — Натан сказал, они ядовитые.

Она радуется, что есть повод рассмеяться.

— Ну да. Ядовитые. И поэтому ты приберегла несколько штук специально для меня?

Мюриет пожимает плечами.

— Вы доели?

— Доела.

— Хорошо. Теперь смотрите. Правда, они красивые? — говорит Мюриет, и Анна следит за ее взглядом. В гавани дюжина кораблей неподвижно стоят на своих глубоководных стоянках, в редких огнях иллюминации. В полумраке сложно определить их размеры. Самые большие скорее корабли, чем яхты, ближайшая превышает в длину сотню футов от носа до кормы, главная мачта высотой в половину длины.

— Это яхта Натана, — говорит Мюриет — шепчет, словно яхты — лошади, которых можно спугнуть, — и сначала Анна не понимает, вопрос замирает у нее на губах, а потом до нее доходит, что ближайшая яхта принадлежит Лоу. Это как впервые увидеть Джона во плоти — так много об этом слышать и почти не поверить, увидев. Яхта с тридцатью семью каютами, и некоторые играют музыку, любую, какую попросишь. Только назови.

— Правда, красивые?

— Очень, — говорит Анна, но без убежденности. Мюриет начинает беспокоиться.

— Я думаю, они прекрасные.

— Конечно.

— Вот я чего хочу. Когда разбогатею, у меня будет такая.

— И что ты собираешься с ней делать?

— Я возьму Натана. Возьму его, и мы уплывем прочь отсюда, на запад. — Она декламирует фразу, как будто выучила наизусть. Будто слова написаны большими буквами: УПЛЫТЬ ПРОЧЬ.

— Я искала его, — говорит Анна, и Мюриет стонет:

— Вы всегда кого-то ищете.

— И что в этом плохого?

— Анна, — терпеливо, — люди пытаются веселиться.

— Может, я хочу веселиться с Натаном.

— Ну, так у вас ничего не выйдет, потому что вы веселитесь со мной.

— Мы могли бы повеселиться втроем, нет? Ты его видела?

— Вряд ли. — Мюриет распускает волосы. Собирает в хвост, распускает.

— Ты не знаешь, видела его или нет?

— По-моему, я забыла, — говорит она и затем, смягчаясь: — Идемте.

— Куда на этот раз?

— Никуда. Вам нужно погулять. — Она идет на восточную галерею, Анна вслед за ней. Они тихонько разговаривают, доски под ногами скользкие и темные.

— Что вы будете делать, когда приплывете к своему закату?

— Что захотим. У нас будут запасы. Еда, лекарства, компьютерные игры, деньги.

— Как Сова и Кот[9]. Все облепленные пятифунтовыми банкнотами.

— Что?

— Ничего. Неплохо.

— Вы тоже можете с нами поплыть, если хотите.

— Правда?

— Можете быть моим личным налоговым инспектором. Только там не будет никаких налогов. Вам так будет веселее.

— Это точно.

В темноте ее смех звучит гулко, как во сне. Она молчит. Ей лучше, еда и сердечность привели ее в чувство, опьянение рассеялось, и вместе с ним головная боль. Она чувствует, как девочка идет рядом, уверенно созидая собственный мир. С закатами.

Они доходят до северного крыла. Здесь уже больше нет ниш и скамеек, и людей не видно. Ветер сильнее, переносит наконец лондонский январь через реку, и Мюриет прижимается к Анне. Как кошка в поисках тепла, думает Анна, и опять вспоминает стих, и сына Джона, похожего на Сову долговязого мальчика, и то, о чем рассказывает ему отец.

— А Натан? — спрашивает она. Но осторожно, она уже не просто задает вопросы. — Кем будет Натан?

— Кем захочет. Он все знает.

— Никто не знает всего.

— Конечно, нет, это просто так говорят. Но он умеет управлять лодкой. Умеет читать путь по звездам. Знает, как написать код. Отец его научил. Он все знает про цифры. — И затем, вдогонку: — Он знает, что вы хотите с ним поговорить.

— Да?

Она, не глядя, догадывается, что девочка пожимает плечами.

— Он знал с тех пор, как вы пришли. На озере, еще тогда знал. Он не хочет говорить с вами.

— Он сказал, о чем я хочу с ним поговорить?

— О том, что ему рассказывал мистер Лоу, — словно это само собой разумеется, словно то, что мог сказать мистер Лоу, неинтересно, как разговор за ужином. Они снова опираются на перила, бок о бок, склонившись над жасмином.

— И что Джон ему рассказывал?

— Так смешно, вы называете его Джон. Все остальные зовут его мистер Лоу.

— Что мистер Лоу рассказывал Натану? — она в нетерпении выпрямляется.

— Я не знаю, мне он не рассказывал, — говорит Мюриет, без вредности, но будто желая позабавиться. — А если бы сказал, я бы не рассказала вам.

— Почему?

— Потому что это секрет.

— О нет, опять секреты!

— Да. И знаете что? У всех должны быть секреты. А вы задаете слишком много вопросов.

— Может, и так. Ладно, тогда скажи, ты сможешь сохранить секрет?

— Возможно.

— Если бы я не должна была это делать, я никого ни о чем не стала бы спрашивать.

Стоп. В темноте Мюриет поворачивает к ней лицо, изумленное, как луна.

— Но это ваша работа, все про людей узнавать. Вам это нравится, вы сами говорили. Правда?

— Правда.

— Ого. — Мюриет понижает голос. — Вы разве больше не любите свою работу?

— Иногда. В конце я узнаю кучу вещей о куче людей. Это бывает тяжело, узнавать секреты, и еще тяжелее их хранить.

— Я знаю.

— Откуда?

— Из-за Натана, — говорит Мюриет, думает вслух, голос ее растворяется в ночном воздухе.

— Из-за Натана. Но ведь он должен быть счастлив. Раз у него есть общий секрет с отцом. Он должен гордиться.

Молчание. Анне кажется, в лице Мюриет появилось что-то новое. Намек на сопротивление или беспокойство, словно что-то случилось с их разговором, с их беседой о закатах, и она почти поняла, что, но пока не совсем, не до конца.

— А он несчастлив?

— Нет. — Голос затихает. — Холодно. Я хочу в дом.

— Еще минуту, — говорит Анна, и если бы кто-нибудь видел ее сейчас, то заметил бы ее взгляд. Взгляд инспектора — не холодный, или враждебный, или жестокий, но мягкий, внимательный и ясный. Так хирург смотрит на яремную вену.

Она же инспектор, в конце концов. Она уже некоторое время допрашивает Мюриет и сознает это, даже если девочка не подозревает. Анна потратила треть своей жизни, добывая информацию, она это умеет и ни секунды не сомневается: тут есть что выяснять.

По крайней мере, еще один секрет ей хочется узнать и сохранить, если сможет, если сумеет. Не для Налоговой, она здесь не как Налоговая. Она здесь сама по себе. Она хочет понять Джона Лоу для себя.

— Я говорила с Аннели. Она сказала мне, почему Натан тогда плавал.

— Она не знает, почему. Почему?

— Из-за Хелен.

— А еще?

— Так он вредит себе.

— Он не вредит себе. — Праведное негодование. — Вранье.

— Так она сказала. Она сказала, что он меняет лечение.

— Да, но…

— Она сказала, что это началось прошлым летом.

— Да, но все в порядке, потому что он знает, как это делать, это эксперимент, он все в этом понимает, он все рассчитал…

— Мюриет, — говорит она, — он мог умереть. — И это правда, конечно. Правдивый шантаж, и правда не делает его лучше. Только эффективнее.

И все же на какой-то миг она думает, что неправильно рассчитала время. Проходит несколько секунд, прежде чем девочка смотрит на нее, удрученно сморщив лицо:

— Что вы сделаете?

— Узнаю, почему он грустный.

— Вы опять сделаете его счастливым?

Она почти говорит «да». Слово застывает на губах.

— Я не могу обещать.

— Но вы попытаетесь? Обещайте попробовать.

— Я попробую, — говорит она. — Обещаю. Где он?

— Прячется, — отвечает Мюриет, и не добавляет — от вас, словно хотя бы это очевидно.

— Ты меня отведешь?

И Мюриет ведет ее, но на этот раз не берет ее за руку, а идет впереди, будто ей стыдно, что ее увидят с инспектором Джона Лоу. Они возвращаются молча, по темным комнатам, по своим следам, дергают запертые двери, гостей едва слышно, если вообще слышно; декорации этажей и крыльев дома Эрит-Рич меняются, точно кусочки разных зданий собраны в этих стенах заново: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, французские и тосканские дворцы; а ребенок рядом с Анной бормочет себе под нос, как старуха, потерявшая ключи в винном погребе, где же это, вот здесь, нет, не сюда, — и наконец они останавливаются у двери, открывают, заглядывают в длинную комнату, полную ящиков, словно кто-то собрался уезжать или приехал с пожизненным запасом нераспакованного имущества — коробки маленькие, как книги, огромные, как грузовики, — и среди коробок, на них, с игральной доской, лежащей посередине, сидят те, кого ищет Анна: мужчина и мальчик, что одновременно, с одинаковым сосредоточенным удивлением поднимают головы.

— Анна, — говорит, наконец, Джон, но не так, будто она пришла совсем неожиданно. Пара костей лежит у него на ладони, он, казалось, ждет ее совета — какой ход сделать в игре. Она видит, во что они играют — не в шахматы, как она ожидала, а в «Змею и Лестницу». Почти смешно: увидеть их здесь, играющих в простую старую игру на старой вытертой доске. Один выигрывает. Один ждет на голове змеи.

— Я не хотела… — начинает Анна, не зная даже, чего не хотела, но Мюриет заглушает ее, кричит громко и горестно:

— Я не говорила ей, она сама знала! Я не приводила ее, — кричит она, игнорируя тот факт, что стоит рядом с Анной и сама теперь прячется за нее, обхватив руками за талию. Молчит только Натан. Он поднимается на ноги, безмолвный, бледный как смерть, встает перед Джоном, загораживая его собою.

Проходит целая секунда, затишье, и Анна чувствует, как потерянный кусочек пазла ложится на свое место. Это происходит в тот миг, когда Анна стоит у двери, а они еще не видят ее. Она замечает, как Джон смотрит на сына. Он ждет, пока мальчик сделает ход, Джон заранее знает, какой, и картинка — будто остаточное свечение. В игре с таким обилием случайностей и невеликим умением это не лучший ход, думает Анна, этим не стоит гордиться дольше секунды, но все-таки во взгляде Джона гордость за сына. Гордость, жалость и любовь, и Анна совершенно неожиданно понимает, ради кого Джон Лоу богат. Деньги спрятаны под именем сына, потому что они всегда предназначались сыну.

А потом все говорят разом.

— Все в порядке, — Мюриет Натану, — она не сделает ничего плохого, — и Анна тоже пытается что-то сказать — что-то дурацкое, вроде Привет, — мужчине, который встает, примирительно повторяя ее имя, а она не слышит его, только видит — Анна, точно улыбка. Но голос Натана обрывает их всех.

— Вы ничего не знаете! Вы не знаете, не знаете!

Декламация, детская дразнилка, издевка, торжество и страх. Анна смотрит на Джона, тот испуганно поворачивается к сыну.

— Зачем вы здесь? Зачем вы пришли? — Издевка и ярость. — Вы нам тут не нужны…

— Натан! — говорит Джон. — Хватит. — Но Натан глядит на него — вдвое ниже, разъяренный вдвое сильнее.

— Не надо было ей приходить.

— Анне? Это еще почему?

— Она тебе не друг!

— Но ты знал, что ее пригласили, разве не так? Ты ведь, кажется, говорил… — И затем глаза его проясняются: — Так вот почему мы тут так долго ошивались, игнорируя наших гостей? Из-за Анны? — Его смех, уязвленное молчание сына. — И мы прятались от налогового инспектора?

— Тебе нельзя с ней разговаривать.

— Можно. Я ее пригласил.

— Зачем?

— Потому что она мне нравится. И я разговариваю с теми, кто мне нравится. — Он скрипит зубами, обуздывая гнев, слышен акцент. Как жестоки мы бываем с детьми, думает Анна. Как добры они к нам. — Она мой гость, Натан. Ты сделаешь мне одолжение, и будешь вести себя любезно.

— Она не гость! — кричит Натан. — Какой она гость, если она тебе даже не друг…— Но голос его срывается. Глаза тоскливые. Он выглядит так, будто его наказали и он не понимает, за что, думает Анна и чувствует, как Мюриет разжимает руки.

— Пойдем, Нат.

— Что?

— Нам нужно уйти.

— Зачем? Нет.

— Пойдем.

— Ты не понимаешь…

— Она не плохая, — шепчет Мюриет. — На самом деле не плохая. — И Натан смотрит на Джона, будто ищет путеводную нить или просит совета.

— Идите, — говорит Джон, на сей раз тихо.

— Она тебе не друг, — повторяет Натан в третий раз, как побежденный, больше не глядя на отца, и когда Натан уходит и Мюриет плетется следом, к Анне из прошлого возвращается голос Джона: Вы мой враг, Анна, как вы думаете?

Они ждут, пока дети выйдут. Дверь остается приоткрытой. Какой-то акустический каприз доносит звуки пианино, откуда-то издалека. Кто-то играет Рахманинова, напыщенно, важничая. Сплошь руки, сердца ноль, сказал бы отец Анны, хотя такая музыка всегда нравилась ее матери. Может, это играет Аннели, думает она.

— Я не знал, придете ли вы, — говорит Джон, неожиданно смущаясь. Он стоит там, где оставили его дети, глядя на дверь, будто не знает, куда себя деть. — Я надеялся. Но когда я не получил от вас…

— Ну, — говорит Анна, — вот, я здесь. — Вряд ли он лжет, думает она, но как бы там ни было, он не вполне честен: она подозревает, что Джон не просто надеялся увидеть ее. Он был настолько уверен, что поставил деньги — если можно верить Теренсу Катлеру, а ему верить нельзя, хотя он не единственный, в чьих словах стоит сомневаться. Она содрогается. Не от мыслей о Джоне или Теренсе, а от вкрадчивого всепроникающего обмана.

Поднимает глаза и встречает его внимательный взгляд. Он изучает ее лицо — как всегда — напряженно, будто может разглядеть в ней что-то неизвестное ей самой, и она отводит глаза, как всегда, — так ей мерещится. Комната больше, чем кажется, судя по эху; границы склада теряются в тени, пыль смягчает ландшафт развалин.

— Я здесь, — повторяет она. — Но где же я? — И он смеется, проследив за ее взглядом.

— По правде говоря, я сам не знаю. Я здесь довольно давно не был. Я бы отважился предположить, что это место, куда попадают подарки.

— Подарки?

— От людей — ну, знаете. От корпораций. Правительств. И всякие веши, которые Аннели для нас покупает. Она покупала кучу вещей, когда мы только поженились. Теперь меньше. — Его лицо слегка осунулось. Он поворачивается к ней. — Я рад, что вы пришли. Я думал о вас. Как вы?

— Прекрасно. — Она обходит коробку, на которой он сидел с сыном.

— Хорошо. — Ему уже снова не терпится поговорить. — Хорошо. Я хотел вам сказать, что мне звонили.

— Что?

— Послание. От вашей матери.

— А. — Она садится, вытягивает ноги. Усталость наваливается на нее, будто вечер уже затянулся до глубокой ночи. На мгновение, как дежа вю, у нее опять возникает чувство, что она посторонняя в чужом месте со странными законами.

Как путешественник в старых историях, подумала она. Попавший к феям. Несчастливый гость.

— Я не знала, что она собирается звонить. Она не говорила мне.

— Ничего. — Он медлит. — Она производит впечатление.

— Это один из способов ее описать, я полагаю.

— Вы очень разные.

— Спасибо.

— Я не имел в виду ничего такого. Вы сами это однажды сказали. — Он опять мнется. — Она сказала, у вас есть для меня письмо?

— Она так сказала?

— Что-то насчет вашей сестры и кредита.

— Я не хочу брать ваши деньги, — тихо говорит она, будто себе самой.

— Вы уверены?

— Да.

— На самом деле, это не проблема, — страстно, торопясь, прощая ей обиду, — не нужно сейчас ничего говорить, я буду рад, мне это ничего не стоит…

— Я не хочу ваших денег, Джон.

— Хорошо, — говорит он и обрывает себя. — Ладно.

Молчание висит между ними, густое, как пыль, и она уже еле выдерживает его, и тогда первым его нарушает Джон.

— Все это много для меня значило. — Он снова улыбается, уже не ей, а вещам вокруг, чертогам и башням из коробок. — И для Натана тоже. Всего побольше, вот чего он хочет. Он никогда ни в чем не нуждался, но все равно вечно беспокоится. Все становится ничем. — Вновь выжидательная пауза, напряженная, он уже отыскивает предлог нарушить ее снова. — Даже будь я на десять лет моложе, не поверил бы, что вы можете отказаться от такого предложения.

— Вы очень близки, — говорит она и радуется, когда он умолкает. Смотрит на нее, сбитый с толку.

— Кто?

— Вы с Натаном.

— Да. Мы близки, да.

— Он для вас много значит.

— Он значит для меня все, Анна…

— Зря вы ему рассказали про код. — И она ждет, пока он ответит.

— Так вы знаете, — говорит он, наконец, почти, — думает Анна позднее, — почти с облегчением. — Я сомневался. Когда вы?..

— Ох, Джон. Это ведь не важно, правда?

— Для меня. — Он садится напротив нее. Доска все еще лежит между ними. — Это важно для меня. Что вы будете делать?

— Я не знаю.

— Вы сообщите в Налоговую?

— Я не знаю.

— Что они будут делать, как вы думаете…

— Джон, — говорит она, имя — как отказ. В ней, наконец, растет гнев, будто его сдерживал алкоголь. Ее голос дрожит, и это потрясает ее. Она никогда не разговаривала так с клиентом. Она думает, когда же перестала считать клиентом Джона.

— Простите. Мне, правда, очень жаль. Нельзя сказать наверняка. — Надежда, воодушевление проступают на его лице. — Пока ничего не случилось. Может, ничего и не…

— Счет на имя Натана, — говорит она, не затем, чтобы его остановить, хотя так и выходит. — Вы открыли его несколько лет назад. Вы еще тогда знали, что с кодом что-то не так, правда, же? — Она смотрит на него, стараясь не сомневаться в ответе, но он на нее не смотрит. — Целый сейф настоящего золота. И вы никому не сказали. Вы ведь никому не сказали?

Он пожимает плечами.

— Всегда найдутся люди, которые выяснят. Есть и другие, те, кто выяснил это для себя, но их обычно никто не слушает. Неприятно усомниться в деньгах. Слушайте — я никогда не говорил, что моя работа идеальна. Люди хотели в это верить, и я им позволил. Тут наши желания совпали. Но криптография — не идеальная наука. В ту ночь, когда я придумал СофтГолд, я решил, что подошел к идеалу близко, как никто другой — никто другой даже не увидит разницы между моим кодом и совершенством. Но я ошибся. Я знал об этом много лет. Но я думал — я считал, что я… — Спустя мгновение он поднимает большой палец ко рту, касается верхней губы, где блестит пот. — Может, они и ошибаются. Я пытался его сломать, — продолжает он, больше для себя, — и ни разу не смог. Этого, конечно, следовало ожидать. У других есть преимущество. Чем меньше они похожи на нас, тем лучше для них. Я не могу предусмотреть всего. То, чего я не могу предусмотреть, всему положит конец. Не все думают обо всем, а кто-то все время думает о чем-то. Однажды кто-то найдет критерий, по которому мой код не оправдает себя, и тогда они примутся работать, пока его не взломают. И немало людей с удовольствием посмотрят, как это произойдет. Те, кто хочет сломать СофтГолд просто потому, что он есть. Это их золотые горы, и они не отступятся, пока… И они не дураки. Не все, по крайней мере. Я за ними наблюдал. Они объединяются. Пишут мне. Я пытаюсь не читать их письма, но иногда они прорываются. Они общались с вами?.. — И когда она молчит, он продолжает: — Анна, послушайте, я работал над этим много лет, десять или больше, и думаю, я почти у цели. Я могу оставаться на шаг впереди них, если буду знать, что они замышляют. Я хочу сказать — я тестирую новую схему, и если — если бы вы могли просто дать мне чуточку времени…

Он заикается, запинается. Она бы удивилась, если б не знала его. Она слишком много знает о лжи, она понимает, что он с собой делает.

— Зачем вы ему рассказали? — спрашивает она, и он горько усмехается.

— А, нет. Тут вы ошибаетесь, все было не так. Гораздо хуже. Я работал всю ночь. Потом, должно быть, свалился и уснул. А когда проснулся, он читал мои записи. Он уже занимался этим, просто так, для себя. Он был так горд и совсем не волновался. Он только потом понял, что именно я делал и что это значит… — Он заискивающе смотрит на нее. — Клянусь, Анна. Прошу вас. Попробуйте мне поверить.

— Это второе правило.

— Что?

— Второе правило налоговых инспекторов. Никогда не верь клиенту. — Она все еще злится, ужасно злится, и он хмурится и тоже сердится.

— Вот, значит, кто я такой? Клиент?

— Вы им были. И вы лгали, Джон, вы все это время лгали мне! И вы видели, что это знание делает с ним!

— Видел, и еще знал, что с ним будет, если я сдамся. С ним и с бесчисленным множеством других. Я никогда не хотел никому навредить, я думал, что смогу дать им что-то…

— Ох, не надо. А как же «Пандора»? Каково было бесчисленному множеству других?

— Анна, это было давным-давно, я был ребенком…

— Как Натан, — говорит она. — Ребенком, как Натан. — И видит, как он сгибается.

— Я пытаюсь делать все правильно…

— Правильно? Кто дал вам право решать, что правильно?

— Никто. Анна, не надо так…

— А как насчет права знать? Это для вас недостаточно правильно?

— Это не поможет. Только все осложнит. Это бизнес, а не политика. Да что я, по-вашему, должен сделать, что я должен сказать? «Простите, я ошибся. Пожалуйста, не волнуйтесь. Помните, что ваши сбережения всегда будут в безопасности в „СофтМарк“ и что новый миллениум в действии». Деньги — это доверие, Анна, вот и все. Разрушьте его — и у вас ничего не останется.

— Не обязательно так. — Она качает головой, пытаясь избавиться от этого, отгоняя его вместе с его уверенностью, хотя уже устала. Лучше бы они оба прекратили. — Что-то нечисто, я знала, но не наверняка. Не позволяла себе узнать. Я подумать не могла, что вы будете настолько глупы, сделаете что-нибудь настолько…

Он встает, словно больше не может сидеть рядом с ней.

— Прошу вас. Еще ничего не случилось. Ничего определенного. Пока нечего бояться.

— Почему вы не сказали мне?

— Я не знал, могу ли вам доверять. — Он стоит рядом, не прикасаясь к ней. — Я думал, что могу, но не был уверен. Я и сейчас не знаю, Анна.

— Что?

— Я могу вам доверять?

Ей понадобилось некоторое время, чтобы это обдумать. Минута, чтобы заставить себя рассмеяться. Гнев ее превратился в тупую боль.

— В чем дело? — говорит Джон и прикасается к ней, проводит по плечу, по шее.

— Смешно. Все то время, что я знаю вас, я спрашиваю себя о том же самом. Может, это неправильный вопрос.

— Какой?

— Могу ли я доверять вам.

Она встает. Краем глаза видит Джона. Ей страшно, будто в своем замешательстве он станет ее удерживать. Засунет ее в одну из этих бесчисленных коробок с подарками. Она внезапно понимает, насколько он крупнее ее, как она одинока всякий раз рядом с ним, как они оба всегда одиноки вместе. И как бы там ни было, думает она, опасность — во мне.

— Что вы делаете?

— Мне пора.

— Почему? — спрашивает он. И потом: — Не уходите так.

Она кладет ладонь ему на щеку. Он не закрывает глаза, как сделала бы она сама. Она держит ладонью его лицо, будто может его запомнить. Но он так не похож на себя — потерянный и пристыженный — таким она не хочет его запоминать.

— Спасибо.

— За что?

— За все.

— Анна, — говорит он, будто просит о чем-то, хотя она понятия не имеет, о чем, и думает, знает ли он. Позднее ей приходит в голову, что всего лишь о молчании. Она подходит к двери, и он снова произносит ее имя, и тогда она уходит, быстро, не оглядываясь, под сводами Эрит-Рич, вниз по лестницам, где ее вели, мимо комнат, полных смеха и праздных откровений, мимо дворов, где скрывались влюбленные, мимо ворчащей воды, коридоров со стенами Миро, в кармане письмо — точно оружие, подвижные длинные тени толпы, мальчики в белых перчатках ждут, в машине тепло и темно, как в голове. И крадется настойчивый, неизгладимый, вслед за ней по ночному городу крадется запах пороха, что всегда был для Анны запахом листопада, падения, и после этой ночи навсегда им останется.

До утра она лежит без сна и слушает гул самолетов. Ее мысли приспособились к графикам полетов. Каждые полчаса или час она замирает: будто что-то открывается, будто медленно расступается небо. Всякий раз, когда звук затихает, тихо рокочет шоссе: усыпляюще, как прибой. До аэропорта меньше двух миль. Она перестала замечать его несколько лет назад, и эти звуки приходят к ней теперь, как воспоминания. Они напоминают ей не Джона, не ее саму, не то, что они оба делали, не кто кого обидел, — они напоминают ей о других. О миллионах людей, ей никогда не встретить их всех, больше доходов и потерь, чем поместится, в чьих угодно мыслях. Бесчисленные жизни.

Жизни, ее коснувшиеся, дальше идут без нее. Ева присылает загадочный букет, через два дня звонит Марта, подавленная благодарностью, говорит спасибо: и Анна принимает благодарность и новость, что Мартины долги уплачены сполна, с тенью вины, но без особого гнева или удивления. Новость, что Карл получил повышение раньше нее, неожиданна — февральским утром его лицо лучится блаженством, — но интриги Налоговой так далеки, и провал оставляет лишь странное облегчение, будто на ней ослабили хватку, которую она никогда полностью не осознавала.

Она встречается с Лоренсом только весной, в ресторанчике к востоку от Эйнджел. Он молчаливее обычного. В тот момент она думает, ему неловко, что не извинился еще раз, и лишь на следующее утро вспоминает, что говорила только она сама. Лоренс терпеливо слушает, еда остывает на тарелках, его живые глаза следят за ней, она говорит и говорит, не говоря ничего, благодарная больше, чем может позволить себе признать, — за то, что он ни о чем не спрашивает.

А в апреле она звонит Тунде Финчу. Все эти месяцы хранит его карточку, удачно забытую в кармане, но выкинуть из головы мысли о нем гораздо труднее. В итоге она оставляет ему сообщение, отвлекая себя, чтобы сделать это, наполовину надеясь, что он не ответит, но он перезванивает, не проходит и часа. Голос его настойчив и нетерпелив.

Их встреча — не по сезону теплый вечер под проливным дождем, каждая улица пахнет мокрой псиной, — приносит меньше, чем оба надеялись. Он как-то ссохся, думает Анна. У него жалкий вид, будто Эрит-Рич придавал ему какое-то достоинство, которого Финч лишен в реальном мире. Корка экземы покрывает его шею с одной стороны, до самых волос, и он трет и трогает ее во время разговора, будто на удачу. Натянуто беседуя, они идут вдоль реки от Тауэра к Нидли.

— Он вам нравится, — говорит Тунде, Темза у него за плечом сворачивает к морю, и если Анна смотрит туда слишком часто, ей кажется, что они идут назад, как в дурном сне.

— Почему бы и нет?

— Ни почему. Мне он тоже нравится. — Она замедляет шаг.

— Правда? — спрашивает она, и он улыбается, но на этот раз еле заметно. Не такой симпатичный, как раньше.

— Ладно. Вы меня поймали. Но я уважаю его. Я восхищаюсь его талантом. Вы знаете, в пятидесятых первые компьютерные программисты играли в игру под названием «Ядерные войны»[10]. Понимаете, они создавали организмы из чисел. А потом смотрели, который из них сумеет захватить компьютер. Вот так появились вирусы. Вот что делали те первые программисты, просто сами об этом не знали. СофтГолд тоже вирус, ручной вирус. Мистер Лоу играет в «Ядерные войны» довольно давно, он одержал череду побед. Восхитительных побед, но никто не выигрывает вечно. Такого никто не допустит. Это противоречит структуре общества. Я не из тех, кто хочет сделать ему больно.

— А кто хочет? Вы знаете? — спрашивает она, и он качает головой — может, просто не хочет отвечать, и уличные фонари позади него увиты железной лозой и жуткими рыбами.

— Помните Билла Гейтса? «Я жду спада». Вот что ему пришлось сказать о провале. Он знал, что, в конце концов, это случается с каждым. Мистер Лоу тоже об этом знает. Говорят, он не может сломать собственный код. Я все думаю, правда ли это. Говорят так много — так много, что никто не слушает. Деньги делаются без вмешательства человека, вы такое слышали? Предполагается, что в этом сила. Но я думаю, это палка о двух концах. Если никто не знает, как меняется СофтГолд, сколько времени пройдет, прежде чем все поймут, что он изменился к худшему? А он сам поймет, как вы думаете? Анна?

Но Анна молчит, и когда второй криптограф спрашивает, что она сделала, кому сообщила, что намерена делать, ответов у нее нет. Ни ответов, ни оправданий, и тогда плечи его поникают, голос дребезжит от разочарования — или нет, думает она позже, — от удивления; а чайки над ними взлетают, оседлывают воздух, мяукают, как животные, подражая смеху. На следующей станции подземки он уходит, не сказав до свидания, опустив голову, засунув руки в карманы, задевая плечами вечернюю толпу, спешащую в сторону Вестминстера, и больше она его никогда не встречает.

Каждое утро ее ждет кабинет. Теперь он кажется безобразным, совершенно неприветливым, половина жизни, но не часть ее. Комната с отдаленным видом на людей, отлично соответствует своему предназначению. Она опускает жалюзи и закуривает. Эта привычка раньше была ей не по душе, но теперь она решает, что ей нравится. Напоминает Аннели. Маленький себялюбивый акт курения, способ отсчитывать часы.

Что она будет делать? Кому скажет? Ничего и никому. Никакого решения. Ничего похожего на выбор. Солнце пробивается сквозь жалюзи, ложится на шею пятнами света.

Мысль о Джоне, он ждет ее предательства. Проблеск его отчаяния. Она хочет снова поговорить с ним, но не может себя заставить. Кажется, уже слишком поздно. Она могла бы сказать ему, что только владеет фактами, как было всегда. Что у нее тоже есть секрет и она умеет хранить секреты. Что она любит его. Готова была полюбить еще до того, как встретила. Она хотела бы сказать ему все это.

Дни, когда она пробует забыться в работе, и другие, когда — бог знает сколько времени — она вообще не работает. Дым лениво поднимается от ее руки, мысли о Джоне возвращаются снова и снова, тупая боль воспоминаний или фантазий, каждый раз иных, но всегда тех же самых, как музыкальные вариации. Она проводит свои дни в ожидании, как и он в ее мыслях всегда ждет: ее или ее поступков. Или в ожидании — теперь она понимает, — когда назовут цену. Человек, ожидающий падения.

II

Листопад

Это поднимается из глубины, среди ночи, заметить некому и мало что можно сделать. Проявляется постепенно, так что легко усомниться; как ночной дождь, который, может, пройдет к утру. Исподволь и так далеко ото всех, что временами словно вообще ничего не происходит.

На острове Коппер, в перегретой времянке на исследовательской станции «Никольское», в одном нестиранном термобелье и майке с надписью «Отсюда видно завтра», Матти Пеллинен, мечтая о здравомыслящих мужиках, загружает данные об Алеутской глубоководной равнине — ее затопленных утесах, островах и пиках. Лишь случайно она замечает, как дрогнул экран, исказилась картинка. Похоже на бурю, думает она, арктический шквал промчался по электрическим кабелям.

В Эбоне, где за двадцать сигарет Анны можно купить гигантскую альбакору — в одиночку не съешь — его преподобие Ток Тситси, министр внутренних дел, в ночи проверяет свои сбережения — персональное лекарство от бессонницы, — и некому сказать (или, по крайней мере, он никому не сказал), что на его счет записан кредит на сумму вдвое больше валового национального продукта страны. Утром это может обернуться пустяком, хотя его преподобию так не кажется, пока он дожидается утра в бессонном восторге.

На сторожевом плавучем маяке «Мимир-ГХ», к востоку-северо-востоку от шельфового ледника Росса Ян Люттрингхаус за полночь смотрит фильмы двадцатого века, лицо у него голубое в свете экрана, знаменитые последние слова Оутса снова и снова крутятся у него в голове (Я выйду ненадолго, Я выйду ненадолго)[11], пока он, наконец, не решает позвонить сестре, спросить у нее, не говорит ли он, как сумасшедший, и поэтому, когда он проверяет и видит, что счет его удален, ему остается только обвинять море и жизнь за то, куда они его вынесли. Позабыв о том, что деньги заставляют мир вертеться, и они же его остановят.

Дальше будут и другие истории, одна лучше другой, будто есть утешение в изяществе или красота в неправдоподобии. На острове Науру — так гласит история — вся тяжесть национального долга легла на Джеки Чун Гум, сообразительную бухгалтершу штата, засидевшуюся на первой в жизни работе допоздна. В Элис-Спринз полевой сезонный рабочий Бапп Уокер Мойр тридцать семь минут был богатейшим человеком в южном полушарии. В Магадане скромный ученик средней школы одиннадцать раз напористо пытался приобрести контрольные пакеты акций ведущих немецких футбольных команд, на вопросы отвечая лишь под именем Император Сибириус. Были люди, которые обнаружили в своих компьютерах персональные послания:

и были целые города, где вообще ничего не произошло, будто шторм прошел мимо них. Так это и продолжалось, а шарик вращался, меридиан за меридианом вступая в новый день.

22 сентября 2021 года. Пятница, в Лондоне листопад и в Вестминстере, осень в Нью-Йорке, хотя на Науру и Эбоне такого времени года нет, а на Коппере нет деревьев, для которых это имеет значение. Позже найдутся те, кто попытается объяснить дату и умудрится это сделать, хотя в бесконечном сборе фактов история может и солгать. (Первый день революционного календаря, Первое Вандемьера[12] Первого года; первое утро Китайской Республики; именины Ионы, что лежал, невидимый, во чреве кита). Будут теории, что передаются сами собой. (Вирус создан в Америке и достигнет ее в последнюю очередь, Джон Лоу, смертельно устав ждать, сам его запустил. Его написал двенадцатилетний подросток из Мекки; десятилетний из Дженина; двое детишек в Лакхнау. Час за часом занимается правда, или опускается, как ночь, и сыплются обвинения (и с ними призывы к справедливости и возмездию) в длительном, таинственном отсутствии виновных, в чем бы ни заключалась их вина. Начнутся поиски козла отпущения.

Но это позднее. А сначала все мало-помалу. По замыслу, Международная линия Перемены Даты[13] не пересекает мегаполисы и крупные города. Слишком немногие замечают масштаб происходящего. Большая часть с появлением вируса только сомневается, некоторые получают предупреждения от неизвестных адресатов, идут толки в Интернете, случайные телефонные разговоры. Непрочитанные сомнения и вопросы, что перелетают пустые мили Тихого океана и Берингова моря. Чатамы и Гилберты, навигационные станции, безжизненные ледяные торосы.

Спустя четыре часа полночь приходит в Токио. К тому времени слухи уже обгоняют события — шепотки что-то не то с деньгами, — но ведь слухи всегда бродят, иностранцы много чего болтают, и в девять часов фондовая биржа открывает пять своих массивных западных дверей роскошному смогу часа пик в Нихомбаси.

В считаные минуты индекс падает. Поначалу медленно, поначалу на мелких сделках — досадно, но ничего неожиданного, брокеры кривятся над своими бенто в пластиковых коробках, скорость перемен растет, а беспокойство кристаллизуется в страх.

К закрытию биржи уже слишком поздно. Будто сквозь деньги время течет вспять. Не проходит и двух часов, как мир отброшен назад на многие годы. Лица телеведущих стертые, в них растерянность и осознание, что все не так, и настолько не так, что десятилетия попросту сметены, как корабли и дома гигантскими волнами. Целые жизни, если жизни можно измерить деньгами, а это возможно, ибо деньгами они и измеряются. Алчностью, и щедростью, и желанием.

Но Анна узнает обо всем не по лицам. Все утро и до самого полудня она разговаривает с клиентами в Налоговой — парад одинаково жалких людей в одинаковых второсортных костюмах. Обедает поздно, в одиночестве, в уличном кафе, неподалеку от зеленой лужайки собора Святого Павла, где однажды сидела с Лоренсом.

Прекрасный день, перистые облака в небе над собором, и кафе ей нравится, тут подают чай в огромных потускневших чашках, и сюда не ходят ее коллеги. Для всех она здесь лишь посетитель.

Она прикидывает, что есть время пройтись напрямик вдоль реки, отчеты подождут, и вдруг слышит Тунде Финча. Его голос доносится до нее, бесплотный, совсем близко, и она настороженно оглядывается, будто ловит привидение.

В кафе, можно сказать, никого. Старуха в поношенной одежде разговаривает со своей чашкой, придвигая ее к себе. Небритый мужчина в униформе подземки опирается на стойку, дожидаясь официантку со счетом, праздно глядя в телевизор. Телевизор — с одной кнопкой, старенький — висит на подставке в грязном углу над входом. Анне приходится встать, чтобы разглядеть фигуру на экране.

Второй криптограф сидит в глубоком кресле, обращаясь к невидимому собеседнику. В темном костюме — том же самом, думает Анна, в котором приходил в Эрит-Рич. Он замолкает, лишь когда ведущий встревает с вопросом, но в первые секунды Анна от удивления не понимает, о чем спрашивают и что Тунде отвечает. Потрясающе видеть его снова, или, возможно, сам Тунде выглядит настолько потрясенным, что его эмоции передаются, как волны.

Его профиль крупным планом — Анна видит экзему пониже волос, шелушащуюся кожу, плохо замазанную гримом.

— …не спящий, — говорит он, отвечая на вопрос, который Анна пропустила, — я бы так не сказал. Я бы назвал это инкубационным периодом.

— И что это значит? — ведущая профессионально лаконична, ее нетерпение граничит с упреком. Она будто провела день в аду, и так оно, конечно, и есть, хотя не она одна. Камера отъезжает, берет в кадр обоих.

— Ну, это значит… Говоря об инкубационном периоде, я хочу сказать, что он, возможно, изменился с тех пор, как возник…

— Сколько это длилось, месяцы? Или дольше? Вы можете уточнить?

— Нет. Месяцы, или да, может, и годы, — лицо Тунде блестит под софитами, он запинается. — Он распространился так широко, просочился в системы подобно… Ну, понятно, потребовалось много времени, чтобы…

— Вы сказали — просочился в системы, но, похоже, заражен только СофтГолд. Только эта валюта, и вы годами предсказывали, что такое может случиться…

— Да, но — я понимаю, о чем вы, — но люди пытались взломать СофтГолд с тех самых пор, как он появился, и никто даже не приблизился…

Она понимает раньше времени — то есть раньше остальных в кафе. Сначала она думает о себе, она в эти месяцы ничего не сделала: пальцем не шевельнула, чтобы сохранить то, что имела. Не меняла виртуальное золото на имущество. Только ждала все это время, от ожидания усохла почти в невидимку, за весь этот год, словно приобрела свойства денег Лоу. А теперь все равно слишком поздно спасаться.

Вот оно, думает она, приплыли. С удивлением понимает, что не боится. Вместо страха — слабая дрожь вины. И поверх нее гораздо сильнее — простое облегчение, как с началом ливня.

— Милые были крошки, — говорит старуха, ни к кому не обращаясь, глядя на шею Тунде. — Царапки и сопелки, так мы их называли, но не обидно. Царапки и сопелки, которые от экземы и соплей.

— Помолчите минуту, Люси, — говорит официантка, вытирая руки салфеткой, и Люси со вздохом умолкает.

— …Но если система, где установлен СофтГолд, не может производить коммерческие операции, — говорит журналистка, — тогда неуязвимый код по умолчанию сломан. Разве не так?

— Я не знаю. — Тунде какой-то потерянный, будто не может убедить себя в том, в чем столько времени убеждал других. — Возможно, код был с изъяном. Судя по сообщениям, ошибка, видимо, в программе перевода денег, система неправильно подсчитывает, когда получает платеж в СофтГолд. Тогда, видимо, заражен механизм ворот в программе СофтГолд, а не сами деньги… Но это пока не доказано, я не могу это подтвердить. А вирус Перемены Даты явно уничтожил атмосферу доверия, необходимую любой валюте. Доверие — самое слабое место. Есть вещи, которые даже Джон Лоу не может зашифровать…

Он замолкает, пытается выпрямиться, но мешает кресло. За спиной Тунде логотип канала сменяется новым заголовком СОФТГОЛД ВЗЛОМАН, центральное слово периодически пропадает за шевелюрой Тунде.

— Тунде Финч, ПОП, об угрозе вируса Перемены Даты, — говорит ведущая, и камера сдвигается на нее, Тунде в тени, как и всегда, отстраненно думает Анна, связной с дурными вестями, застреленный гонец, его голос слышен еще несколько секунд, пока ведущая не заглушает его.

— По всему миру предприняты срочные меры, чтобы дать отпор вирусу Перемены Даты, эксперты полагают, что удаление завтрашней даты в компьютерах защитит их от нависшей угрозы. Но успех операции не очевиден, по приблизительным оценкам, три с половиной миллиарда компьютеров работают по всему миру, пытаясь обогнать время. Имеются данные, что правительство Британии уже само пострадало от вируса. В дальнейшем мы надеемся поговорить с Джоном Лоу, создателем СофтГолд — электронных денег с гарантией неуязвимости — и через несколько секунд обсудим, что еще можно предпринять, прежде чем вирус достигнет Британии сегодня в полночь. Но к нам все еще приходят новости о катастрофических финансовых потерях, которые охватили Азию и Страны Тихоокеанского бассейна, об убытках, ощутимых в Лондоне, где СофтГолд уже упал на семь процентов против других электронных валют, и репортажи о событиях на востоке, где вирус повсеместно вызвал шок и гнев.

— А я же говорила. Не так, что ли? — произносит Люси.

— О чем они? — спрашивает работник подземки. — О чем они там бормочут?

— Люси, — говорит официантка, тревожно косясь на мужчину. — Ты мешаешь слушать. — Но Люси не намерена больше сидеть тихо, и похлопывает по столу:

— Я всегда говорила. Не доверяйте электричеству.

Минута тишины. За окном неуклюжей трусцой бежит грузный мужчина в деловом костюме. Затем чары рушатся, мужчина из подземки отчаянно бранится сквозь зубы и бросается к двери, зажав в руке кредитку, счет за чай не оплачен, и официантка в смятении кидается за ним, будто он бросил ее саму, а старуха невозмутимо за ними наблюдает. По экрану бегут далекие картинки, съемки на биржах — Сидней и Джакарта, Гонконг и Токио, Пусан, Тайвань, Сурабая, Сингапур. Сначала этажи полны людей, затем пустеют, камера безмолвно оглядывает поле битвы.

Снаружи движение медленное, металл продирается сквозь металл. В отдалении сирены сеют панику, как в любой рабочий день. Анне кажется, пока ничто не выходит за рамки обычного, хотя лица у всех водителей одинаковы, когда она маневрирует между их служебными машинами и лимузинами.

Три несимметричных лондонских квартала обратно на Лаймбернер-сквер. Подходя к Налоговой, Анна еле дышит, и не она одна. Очередь начинается от ступеней Налоговой и вырождается в толпу где-то внутри атриума с фонтанами. Тревога, как всегда здесь, но и ожидание, пыл, неуместный в серых стенах Налоговой. Беременная женщина в золотом сари сидит настороженно, в руке билетик с номером. Босой мужчина с дредами требует вернуть его деньги.

Анна извиняется, прокладывает себе путь сквозь толпу, у лифта видит Карла. Он непрерывно жмет на кнопку, костюм измят, словно босса в нем тащили за шиворот. Рядом инспектор помоложе притворяется дверным косяком. Лишь когда Анна приближается, Карл смотрит на нее, лицо перекошено от гнева.

— Ты вовремя.

— Я только что услышала.

— Чушь собачья. Даже если б ты, блин, обедала во Внутренней Монголии, должна была уже знать. Всего за час. Ты нам тут нужна. Ты только глянь. — Он кивает назад, на толпу, злобно морщит лоб. — Секретарши все попрятались. Тут был юрист, требовал возврата налогов. Возврата! Чего им надо?

— Денег? — говорит она, но это одновременно вопрос и ответ. Все эти люди совершенно потерянные, видит она, будто хотят, чтобы кто-нибудь сказал им, что делать. — Ну, они же не надеются получить их здесь? За кого они нас принимают?

— Для этого нам недостаточно платят, — говорит молодой инспектор, ненавязчиво надувшись, и Карл продолжает, не обращая на него внимания:

— И чего они от нас ждут? Да что, черт возьми, с этой гребаной кнопкой!

— Или объяснений, — отвечает Анна на один вопрос из пяти, и двери с шипением открываются.

— Тогда пускай в очереди стоят. Заходи, — быстро говорит он, и она входит. — Не ты, Гоутер.

— Почему?

— Потому что я хочу поговорить с Анной наедине, ты, струя лошадиной мочи.

Двери смыкаются. Сквозь плексиглас Анна видит, как удаляется расстроенное лицо Гоутера. Карл приводит в порядок свой костюм.

— Амбициозный маленький говнюк. Вот такие нам и портят репутацию. Где твой компьютер?

— Наверху.

— Занеси его к техникам. Они хотят завтра стереть.

— Завтра? — говорит она и соображает, вспомнив новости. — А поможет?

— Откуда мне знать, черт возьми? — Он все разглаживает пиджак, угрюмо расправляет складки. — Скоро узнаем, так?

Пока они поднимаются, он приходит в себя. Под ними расстилаются Лондон и Вестминстер в голубизне оконного стекла.

— Поверить не могу, — наконец говорит Карл. Облизывает губы, растягивает рот в обезьянью ухмылку, начисто лишенную юмора. — Да, не могу. А ты?

Она качает головой. Если бы это было правдой. Если бы только она сказала Карлу — предупредила бы Марту, или Лоренса, или Еву — что тогда? Она смотрит на город — Город Денег, — на его дороги и башни, пустые набережные. Пока ничего не изменилось. Интересно знать, тут ли Джон, виноват ли он в том, что изменился мир? Могут ли такие перемены быть столь незаметны, тем более здесь?

Если он тут, думает она, он в Эрит-Рич. Если он там, он смотрит, как его жизнь раскрывается вокруг. Есть ли ему до этого дело, думает она, или нет, не так — конечно, есть! — но хватит ли его тревоги, чтобы сражаться?

Все это много для меня значило.

Он обязан тревожиться. Внезапно, устыдившись, она пожалела, что, повинуясь первому порыву, вернулась в Налоговую. Поздно.

— Так пали сильные, — говорит Карл, просто так, и Анна удивляется — странная фраза, эхо ее собственных мыслей. — Что там еще говорят? Все эти штампы. Тише едешь. Сам черт не брат. Что взлетит, то и рухнет. Вырыл себе яму. Разные способы сказать одно и то же, разве нет?

— Разве да?

— Это ты мне скажи, ты же у нас книжки читаешь. Вырыл себе яму, — повторяет Карл, медлит на этой фразе. Голос задумчивый, удивленный. Даже с теплотой: — Так вот чем он занимался, да?

— Кто? — Но она уже знает, кто. Уже поняла, почему Карл хотел поговорить с ней наедине.

Он качает головой, прислоняется к стене, оглядывает Анну с ног до головы.

— Все это время я думал, что он… — Карл делает странный жест, сводит указательный и большой пальцы параллельно, изображая точность. — Жизнь как мечта. Величайшая и глупейшая. Но он не этим занимался, да? Потому что не знал. Если знал, ему не позавидуешь. Как ты думаешь, он знал?

— Конечно, нет, — говорит она. Но Карл кивает, будто она сказала совсем другое. У нее приступ клаустрофобии, она словно по-дурацки попалась в открытую ловушку. Ей хочется обратно в кафе, где ее никто не знает. Вот, значит, каково это, думает она тупо. Вот каково бывает, когда приходишь сюда клиентом.

Они приближаются к ее этажу, лифт замедляется. Скорее бы ее этаж, ну давай, желудок ныряет в кишки.

— Они его убьют, знаешь, — говорит Карл. Его глаза темнее, чем раньше. Может, носит теперь контактные линзы.

Наконец лифт останавливается. Двери не открываются. Карл так и стоит, удобно прислонившись к стене. Его новый кабинет этажами выше.

— Даже не сомневайся.

— Почему?

— Потому что он существует. — Двери открываются. Она выходит.

— Они его убьют, — повторяет Карл, — а если не они, тогда я. Зайди ко мне попозже. Нужно поговорить! — кричит он в закрывающиеся двери и уезжает — вот он уже выше нее.

— Миру не положено меняться в полночь. Это нецивилизованно. Какая же истерика после ужина? Знаешь, я, по-моему, уже привыкаю. У меня талант приспосабливаться к немыслимому. Вообще-то я бы предпочел отправиться в кровать, но это вряд ли позволено, да? Я уже слишком стар, чтобы полночи сидеть за компьютером и ждать, когда сбережения всей моей жизни превратятся в тыкву.

— Перестань ныть.

— С чего бы это мне перестать?

— Ни для чего ты не стар. Ты просто дуешься, что они твой бар закрыли. И у тебя нет никаких сбережений. Ты сам всегда говорил.

— Ой, ладно. У всех что-нибудь есть. Каждому есть что терять. Мои соседи часами изливают друг другу свои печали. У мистера Мирволда имеется план: подать на Джона Лоу в суд от нашего имени и вложить компенсацию в свиней. Говорит, у свиней не бывает вирусов. Лично я в этом сомневаюсь. И Жюстина приходила поплакать на моей груди. Она пианистка. И, кроме того, она сделала что-то потрясающее с моим компьютером. Одаренная женщина.

— Повезло тебе.

— Нет, ну все жалуются, кроме тебя. Анна, почему так?

Она пожимает плечами, будто по телефону он увидит ее жест. Она придерживает телефон плечом, пластик живой и теплый. На ноутбуке две программы новостей перекрывают друг друга, звук выключен, губы ведущих движутся, точно у актеров в немом кино. В одном окне обратный отсчет времени. В другом мужчина в Александрии сжигает чей-то портрет.

Гнев мужчины уже увял. Он смущается, когда его ловит камера. Портрет безлицый, вроде мужской. Чей угодно.

— Смысл жалоб, — говорит Лоренс, — в том, чтобы поддерживать иллюзию, будто можно что-нибудь сделать. Все равно больше ничего не придумаешь. — Легкий звяк в трубке. Стекло ударяется о стекло. — Анна? Ты слушаешь?

— Да.

— Это хорошо. А почему мы шепчемся?

Она смотрит на дверь. За стеклянной панелью фигуры, неясные и таинственные, идут мимо кабинетов. Налоговая притихла, но не безмолвствует, не пустая, не забита людьми, как все привыкли. В соседних комнатах инспекторы сидят, уткнувшись в свои компьютеры, Карл, и Дженет, и мистер Германубис, и юное поколение тоже, новенькие, которые обращаются к Анне с опасливым почтением, если отваживаются. Годом раньше она бы к ним присоединилась. А теперь умолкает, когда они идут мимо. Одиннадцать пятьдесят две. Восемь минут до полуночи.

— Анна? — снова зовет Лоренс.

— Что?

— Помнишь мою бабушку?

Она пытается вспомнить, улыбаясь, позволяя себе отвлечься. Стройная женщина, хрупкая, словно майсенский фарфор на кофейном столике.

— У тебя снимок на столе. По-моему, я с ней не встречалась, прости.

— Не встречалась, да? Может, и к лучшему. Вы бы друг друга возненавидели. Она тоже в молодости была налоговым инспектором, в Эссене, в Германии. Очень шумная. Боюсь, тоже пьяница. И когда я был маленьким, она мне перед сном рассказывала про жизнь между войнами. Деньги стоили все меньше, пока не превратились просто в бумагу, на которой напечатаны. Вовсе никакие не деньги. Легендарные тележки с банкнотами. Мне потом снились кошмары.

— Ну, по-моему, это разные вещи.

— Что?

— Здесь не будет никаких тележек с банкнотами.

— Она рассказывала, что это было, как безумие. Люди не верили, что их деньги обесценились. Думали, это заговор, и все другие валюты в мире растут. Первый признак безумия, видишь ли — ничего не изменилось, кроме всех остальных. Все чуточку сходят с ума. Она так говорила. Сколько времени?

Она смотрит на экран.

— Еще немножко осталось.

— Ты с ним говорила?

Она даже не притворяется, что не понимает. С Лоренсом это без толку.

— Нет.

— Может, стоит?

— И что он мне скажет? — Он нетерпеливо вздыхает.

— Выяснишь, если ему позвонишь.

Она не отвечает. Не упоминает про Карла. Кажется, все мечтают, чтоб она поговорила с Джоном Лоу. На секунду ей хочется оказаться дома, в своих четырех стенах, с Бирмой, который согреет ее и ничего не потребует взамен. Но теперь поздно, а здесь хотя бы есть ощущение власти. Иллюзия, как сказал Лоренс, будто можно что-нибудь сделать.

— Я тут думала.

— Увидеться с ним?

— Уйти.

— Откуда уйти? — А затем, когда до него доходит: — Господи. Из Налоговой? Не глупи. Зачем? С каких пор? Что ты еще можешь делать?

— Разводить свиней?

— Анна, не стоит над этим смеяться…

— Почему? Есть и другие способы зарабатывать на жизнь.

— Конечно, — говорит он, но будто сомневается. — Ладно. Конечно, есть.

— Между прочим, не все считают, что это идеальная работа.

— Для тебя она идеальна.

— Нет, — говорит она. — Не идеальна. — И думает: была идеальна. И я была для нее идеальна, но теперь все иначе. Я не тот человек, которым хотела быть.

— Что ж, — говорит Лоренс, неуверенно, мягко. — Если тебе так хочется. Я уверен, из тебя выйдет прекрасная свинарка.

— Спасибо. — Она глядит на экран. — Время.

— Да будет так. Я открою шампанское.

— Никогда его не любила.

— Я знаю. Тогда, может, нам взяться за руки?

— Вряд ли я до тебя дотянусь.

— А я бы очень хотел за что-нибудь подержаться, — говорит Лоренс, голос подрагивает, и только Анна собирается ответить, как понимает, что больше его не слышит. Из кабинетов Налоговой раздаются крики, яростные, возбужденные, будто разразился спор, и за окном бьют колокола Святого Стефана. Мелодичный колокольный перезвон, изменчивый, неизменный. Звон полуночи, древний и темный, как грязь, удар за ударом разносится на мили над Вестминстером и Лондоном.

Музыка всегда напоминает Анне детство. Чаще всего отца. Раскинутые руки, лицо (похожее на Лоренса. Она этого не отрицает.) Ей до сих пор странно, что, при всей его любви к музыке, она не помнит, чтобы он пел. Насколько она знает, он никогда этого не делал — но ведь все иногда поют? — и не учился играть ни на каких инструментах. Он наслаждался, слушая.

Иногда бывает по-другому. Иногда она слышит мелодию, какой-нибудь гимн или народные песни, и тогда вспоминает Еву. Не лицо матери, а ее голос. В воспоминаниях Ева не слушает музыку — мать никогда не сидела на месте, — Ева поет.

Песни всегда одни и те же, старые и мрачные, точно сказки, точно истории Лоренсовой бабушки. Анна не знала, откуда они взялись, кто их написал, хотя было в них что-то общее: не исключено, что мать придумала их сама. Голос у Евы был слаб, но нежнее, до того как она заблудилась в своем браке, до того как стала засыпать одна и просыпаться с горечью. Не такой колючий, как теперь. Может, поэтому Анна вспоминала не мелодии, а слова, и слова, казалось, всегда были о любви или о деньгах, о деньгах или о любви.

Как будто в другой жизни. Она вспоминала, как ей пели на ночь. Как засыпаешь и куда-то проваливаешься. Евин голос. Легкость, тяжесть.

Она просыпается головой на рабочем столе, сны о детстве кончились, она понятия не имеет, где она и почему, в тревоге от мысли, что случилась беда, везде в мире. На сей раз в этом никаких сомнений.

Кабинет залит светом. Жалюзи расчерчивают его тенями. В футе от ее лица на боку лежит мобильный, включенный, но батарейка разряжена, на тусклом дисплее номер Лоренса, ждет. В комнате пахнет джином и, что необъяснимее, — сигарами. Бумажный стаканчик валяется в тонкой лужице алкоголя.

Глаза сухие. Она снова их закрывает. Некоторое время сидит, прислушиваясь. Шея болит, несильно, но боль не даст уснуть. Солнечный свет тускнеет и сияет вновь, словно облака несутся мимо. Но, несмотря на яркий свет, еще рано, она слышит привычный гомон в здании. Рано — и уже что-то не в порядке.

Кто-то поет. Голос незнакомый, хотя она, пожалуй, не назвала бы имя, даже если бы знала его: инспекторы Налоговой на работе не поют. Певец делает паузу — сухо трещит клавиатура, — и продолжает, немелодично, но серьезно, где-то в комнате за стеной.

Перемены, но не те, что ожидались. Целый день она замечает странности, и еще много дней. Будто нащупав пустоту, повсюду проникает музыка, в самые неожиданные места, часто неуклюжая, в основном незнакомая. Почти праздник.

На Лаймбернер-сквер старик обосновался у фонтана и каждое утро играет на скрипке, часами, в одиночестве, ничего не просит, и люди теряются, не зная, что с ним делать. По субботам фургончик с мороженым объезжает окрестности, играет фрагменты на ксилофоне, не по сезону и не по нотам, такого она много лет не слышала. В Налоговой диссонанс радио — и веб-станций, и каждая крутит музыку, проходят дни. По кабинетам и запертым архивам разносится эхо дюжины мурлычущих привидений Элвиса, немелодичные рулады Мадонны, строгие грегорианские хоралы. Мистер Германубис поет в коридорах.

Благословенное безумие, думает Анна, вспоминая Лоренса; вскоре его слова возвращаются к ней злыми путями. На третью ночь после падения СофтГолд она приходит домой и видит разбитое окно в кабинете, стекло мерцает под ногами. Она три недели пересчитывает все, что пропало. Коробка с кольцами, которые она никогда не носила; венецианское зеркало — оно перестало ей нравиться много лет назад; лучшая одежда, которую она всегда любила. Но книги остались, и за эту оплошность она трогательно благодарна грабителям. И каким-то образом — она пытается представить, как это возможно, — они вынесли холодильник, ничего не разлив и не оставив следов.

Мы с тобой везунчики, говорит Дженет. И Анна отвечает да, везунчики, хотя сомневается, правда ли это, и меняет ли эта правда что-нибудь. Своевременное предупреждение и принятые меры уберегли от вируса счета — их собственные и счета Налоговой, — но падение уже началось. День за днем СофтГолд стоит все меньше, индексы падают ниже лимитных цен, и плато, и барьеров, будто внезапно открыли гравитацию. Словно в поле зрения есть предел, до которого нужно дойти.

Остаются и другие валюты, которым люди доверяли. К ним обращаются в отчаянии, в сомнениях, но большинство с горечью, с сожалением и гневом — так верующие теряют веру, пережив личную трагедию. Они перестают верить не только в СофтГолд. В последнюю неделю сентября доллар вновь становится платежным средством, а к октябрю, приняв срочные меры, Королевский Монетный двор открывает производственные линии. Мир становится материальнее — или так мнится Анне. Страсть к богатству вновь укореняется в материальных вещах. В металле и бумаге. В холодильниках с морозилками и венецианских зеркалах.

Только в один-единственный день мир остался вовсе без денег: двадцать второго числа, первого Вандемьера. И хотя это иллюзия — деньги нельзя отменить или потерять навсегда, — Анна этого не забывает. Музыка все время неподалеку, людные улицы, закрытые магазины, словно в городе празднество. Улыбка незнакомца, шагает молодая женщина, в лице — удивительная смесь восторга и страха, точно худшее произошло, но в итоге обернулось лишь новым днем жизни. У кого-то уныние от потерь, а другой парит над землей, будто с него сняли мешок с камнями. Будто деньги — сами деньги — рассеялись, прояснились, как погода.

На целую неделю Лоу закрыли Эрит-Рич для посещений. Каждый день Анна время от времени видит сцену перед воротами — прямая трансляция или запись, избранные моменты, позже их перемешают с другими новостями. И хотя репортажи кажутся ей однообразными, люди смотрят их — а она смотрит, как они смотрят, — зачарованно пялятся в веб-камеры, как приклеенные. Словно ждут чего-то, и она все больше нервничает, будто они знают что-то, чего не знает она. Как животные, думает Анна: но это мысль инспектора, и она не позволяет себе додумывать ее.

По большей части под нависающими стенами собираются демонстранты, туристы, затянутые в самый центр событий, или сами журналисты, каждая камера тупо записывает выстроенную в шеренгу артиллерию конкурирующих студий. Но ежедневно появляются и другие фигуры, иногда в форме, чаще нет. Они прибывают поодиночке или парами, коротко говорят что-то в интерком и уходят так же быстро и тихо, как пришли.

Правительство начало расследование — складывается впечатление, что не одно, или, по крайней мере, несколько раз открывало одно и то же, — и полицейское дознание относительно вируса. Но ни следователи, ни дознаватели не разговаривали с Лоу. Все сообщают, что он ни с кем не встречается, что даже полиция ждет разрешения провести допрос, и общественный гнев (который всегда ждал поодаль, уродливый, завистливый, свернувшись в ожидании своего часа), теперь сдерживается только мыслью о публичном возмездии. Люди верят, что отказ Лоу — сам по себе доказательство. Свидетельство вины, о которой все догадывались, — теперь ее лишь требуется назвать.

Поздней ночью ей пригрезилось, что она видит его. Она идет по дому, проверяя двери и окна перед сном, оставляет свет на первом этаже, включает музыку в кухне, — как делает каждую ночь с тех пор, как в дом вломились. Это превратилось в ритуал, удобный, расслабляющий, и, приходя в спальню и раздеваясь, она уже почти спит. Она подходит к окну, последнему, обнаженная, в темноте, нащупывает холодную защелку и видит его.

За окном лондонская ночь, светлая и шумная, одна из тех, когда бесконечно льет дождь и уличные фонари улыбаются своим отражениям. Он стоит под кронами деревьев через дорогу, на покатом бетоне, где тропинка к дому пересекается с тротуаром. Без пальто, одежда и волосы мокрые, она видит их блеск, и в тусклом сиянии ливня только его фигура и деревья над его головой кажутся настоящими. Она узнаёт его: бледность лица, манеру держаться. Он стоит, как в тот последний раз, когда она его видела, как человек, которому стыдно за свой рост. Она ни секунды не сомневается, что это он. Ничто в ней не екает в страхе. Нет, она счастлива — потому что он пришел к ней, — и печальна, словно понимает: его призрак — знамение, знак беды, что случилась с ним где-то в бессонном мире. Но она наполовину спит и не помнит, что худшее уже произошло.

Ее ладонь лежит на защелке. Она поднимает руку, прижимает пальцы к стеклу, привет. Заметив движение, он смотрит наверх. Не отступает, не улыбается, только спустя мгновение вздрагивает, качает головой, что-то говорит — ей или самому себе, ей только видно, как шевелятся его губы, — и идет прямо через улицу.

И тогда она бежит — одеться, открыть дверь, позвать его внутрь. Зная самым нутром — может, сердцем, хотя сердце ничего не знает и не чувствует, — что его снаружи нет.

И конечно, его нет. Вообще никого нет. Никто не ждет ее, кроме холода, и холод будит ее. Студеный дождь крадется со всех сторон, что-то ищет что-то.

Она видит это по дороге. Движение медленное, она выехала попозже в тщетной попытке избежать пробок, — в тот день планировали демонстрацию, сорокатысячный марш от Сити к Вестминстеру, не первая демонстрация в этом месяце и не последняя, — и утренние пробки мутировали в раздраженный хвост машин в тоннелях и на кольцевых.

К полудню она добралась до Пикадилли, локоть высунут в окно, ступня расслабленно лежит на педали газа, дожидаясь, пока машины впереди позволят ее нажать. Она снова думает о Джоне — о тех двенадцати месяцах, что знала его, что в ретроспекции кажутся годами, — смотрит на гигантский новостной экран над головой. И там Джон, и зевок застревает у нее в горле. Снова он.

Под заголовком, над бегущей строкой новостей — его изображение. Одна из редких публичных фотографий, знакомая и Анне, и всем вокруг, удачная, но устаревшая на пару лет. Джон во фраке, вполоборота, на фоне ночи. Лицо спокойное, но глаза внимательные, будто вот-вот заметит фотографа. На огромном экране видны детали, которых Анна раньше не замечала, — намек на деревья и небо, обесцвеченные пятна факелов вдалеке — и, глядя на фотографию, она почти не сомневается, что снимали в Эрит-Рич. Зеленый дворец за высокими стенами, желанный, недосягаемый.

Бегущая строка новостей подходит к концу. Она кладет обе руки на руль и сидит совсем неподвижно, Дожидаясь, когда текст появится снова.

Лицо Аннели на зимнем балу, страдание в отблесках фейерверков. Ярость Натана на берегу. Джон в комнате с нераскрытыми подарками зовет ее по имени.

Гудок, длинный и раздраженный, возвращает ее на землю. Она понимает, что вся дрожит. Воздух Вестминстера охлаждает лицо и ладони. Она заводит двигатель — руки не гнутся, деревянная кукла, — и едет.

Ее мобильный звонит, едва она входит в здание Налоговой. Даже не глядя на дисплей, она понимает, что звонит Карл. После разговора в лифте она избегала его, и события облегчали ей эту задачу; всю неделю Налоговая бурлила, как природная катастрофа в чашке Петри, компьютерам больше нельзя доверять, инспекторы целиком заняты осложнениями на работе и в личной жизни, и большинство из них, между тем, с редкостным рвением исполняют поручения конкурентов. Но теперь все иначе. Теперь она почти хочет видеть Карла.

— Анна, — говорит он, с полным ртом слышимой еды. — Не отключайся.

— Я и не собиралась.

— Хорошо. Значит, уже в курсе. Ты где? Опять обедаешь? Послала бы мне открытку.

— Я уже здесь. — Она держит телефон, сумку и пальто в одной руке, другой придерживает двери ближайшего лифта, когда те начинают закрываться. Входит в переполненную кабину, двое подчиненных освобождают ей место в тесноте.

— Возвращение блудной дочери. Ты знаешь, я, было, решил, что ты нас покинула. — Бульк. — Сама найдешь дорогу наверх или тебе помочь?

— Пошел ты.

— Тише, тише.

— Так это правда. Двадцатый, — говорит она рядом стоящему инспектору. Она чувствует, как тот прислушивается к разговору, с непроницаемым лицом нажимая на кнопку, и отворачивается к стене.

— Кое-что правда, в этом можешь не сомневаться.

— Что это значит?

— Погоди — увидишь.

Лифт звякает, останавливаясь на этажах. Она не отключается. Клерки выходят по очереди, пока никого не остается. На том конце линии — безмолвие, словно Карл перестал жевать, почти перестал дышать, хотя она знает — он там, закипает от нетерпения.

— Ты уже одна? — спрашивает он.

— Да.

Он снова жует.

— Так вот на что это похоже, — говорит Карл с набитым ртом. — Тут, наверху, хотя бы просторно. Приятно, да? Тебе надо бы иногда продвигаться по службе. Попробуй.

— Избавь меня от карьерных советов. Ты ошибся насчет него, — говорит она, когда двери открываются. Выходит в пустой коридор. Запах нового ковролина и старой мебели — дуб и латунь — перевозимой из одного здания в другое, как реликвии, — все напоминает ей тот последний раз, когда она была здесь. Много лет назад, когда предстала перед Советом.

— Я никогда не ошибаюсь. Поверни налево, дверь открыта. Когда?

— Ты говорил, он не сможет разориться, даже если попытается.

— Я так сказал? — Его голос доносится с двух сторон, из трубки и эхом. — Ну, может, и сказал. Но я тогда не знал его.

— Ты и сейчас его не знаешь.

— И я не имел в виду, что он разорится до смерти.

Они видят друг друга одновременно. Он сидит на столе, к двери лицом, мобильный в одной руке, пластиковая ложковилка в другой, жестянка с лапшой опасно балансирует на коленях. Карл невысокий, а широкий стол и стиснутые колени делают его еще меньше. Унылый дорогой костюм, в котором Карл выглядит старше. Сидит в рамочке кабинета и окна за спиной. Словно икона, думает Анна, или карикатура. Мандарин Налоговой: безыскусный, бессердечный, всепожирающий.

На столе ничего, только лист бумаги. За окном на юге расстилается Лондон, небо набухло дождем. Карл швыряет телефон, показывает ложковилкой точно на дверь.

— Закрой. Хочешь чего-нибудь?

Она закрывает дверь. Кабинет огромен, но кресло всего одно, за столом, на котором сидит Карл. Анна подходит к креслу, вешает на спинку пальто, кладет сумку на сиденье. Карл поворачивается к ней.

И я не имел в виду, что он разорится до смерти.

— Похоже, тебе нужен кофе. Надеюсь, ты хорошо спишь.

— Я не хочу кофе.

— А стоило бы. Здесь, наверху, он лучше. Ты удивишься.

— Он умер? — тупо спрашивает она.

— Это ты мне скажи.

Он не улыбается. Он вообще-то даже и не смеется над ней. Его голос — его хамство — больше не сочетаются с внешностью. Будто, пока он говорил, ветер переменился, а Карл остался сидеть с приклеенной ухмылкой, с вызывающим видом.

Раньше она этого не замечала, но ведь она нечасто видела его в последние месяцы. Вблизи его лицо искажено, будто он нарочно старается не выглядеть усталым. Он и впрямь кажется старше, и не только из-за костюма. А главное, он абсолютно сочетается с кабинетом. Она кратко радуется за него, а потом жалеет, и радуется уже за себя.

Он отставляет лапшу, протягивает Анне лист бумаги:

— Вот. Бери, он не кусается.

— Что это такое?

— Это нашли в «СофтМарк».

Она берет листок. Он почти пуст. По одному краю копировальная машина испачкала лист краской. Пониже пятна на белом поле темнеют шесть коротких рукописных строчек.

Она замирает, сердце уходит в пятки.

— Сказали же, что не было никаких записок.

— Это не записка. Не похоже на записку, — говорит Карл. И, помедлив: — Ну, я не знаю, записка это или нет.

Она присаживается рядом с ним на стол. Бок о бок, как сидели по утрам на скамейке в сквере. Потратив столько времени на расследование, удивительно, что она ни разу не видела почерка Джона. Этот отличается от изящной каллиграфии в приглашении на зимний бал. Совсем мелкий почерк, почти неразборчивый. Нацарапано, будто слова боялись занять больше места, чем необходимо.

Она читает дважды, сначала залпом, слепо, так что приходится вернуться и перечесть.

— Не похоже, что он ее дописал, — говорит Карл. Утверждение, но похоже на вопрос.

— Да.

— Это может означать что угодно.

— Да, что угодно.

— Там не написано, собирается ли он что-нибудь делать. Правильно?

Она кладет листок на колени. Разглаживает. К ней вновь возвращается видение, если это было видение. Призрак под деревьями. Она чуть не плачет и закрывает глаза, сдерживается.

— Анна?

— Все нормально. Минуту.

— Хорошо. — Он угрюмо возится у нее за спиной. Открывает и задвигает ящик. Она смотрит на Карла — тот протягивает ей платки, маленькую стопку в пластиковой упаковке, на ткани рисунки, нелепые лица знаменитостей и политиков. — Вот. Я их держу для интервью. Не волнуйся, они мне достались бесплатно, к чему-то в нагрузку. Поразительно, как много клиентов плачут над деньгами, да?

— Спасибо. — Она разворачивает платок. Лицо на нем знакомое, хотя она не сразу его узнает. Гость Джона, бывший министр обороны из стеклянных комнат. Она радуется, что не сам Джон.

Это, должно быть, цифры виноваты, как вы думаете? Цифры и общество не сочетаются.

Она прижимает нежную ткань к глазам. Потом сминает платок и скатывает в шарик. Огромная хромированная мусорная корзина через стол, Анна бросает в нее комок и промахивается. Карл насмешливо фыркает.

— Почаще надо бывать на работе.

— Я бываю, — говорит она. — Я же здесь? Ты хочешь, чтобы я его нашла, так?

Он проводит языком по зубам, задумчиво выковыривая остатки еды.

— Более или менее, да. Я хочу, чтобы ты его вернула.

— Зачем?

Он удовлетворенно кивает.

— Это не значит нет.

— Это не значит да.

— А должно, — говорит он. — Ладно. — И, растопырив ладонь, загибает пальцы, перечисляя причины: — Первое: его не было четыре дня. Считалось, что он в отъезде по делам, но ничего подобного. Можно было ожидать, что жена позвонит в полицию, но она не звонит. Эта его жена вообще никому не звонит, ни с кем не разговаривает. Отпустила его. Спроси меня, я бы сказал, она что-то знает.

— Может, ей стыдно. Может, она думает, что он ее бросил. Все бросил, — говорит она, сама себе не слишком веря, даже не зная, почему все это говорит — может, потому, что ход Карловых мыслей столь грубо точен, — и Карл смеется.

— Глупости. Богатые люди — они как проститутки. Всегда говорят, что собираются уйти. И никогда не уходят.

— И ты, конечно, знаешь, как это бывает.

— Не суди меня, — говорит он, голос его слегка меняется, душевность наоборот, — и я не буду судить тебя. В любом случае неважно, почему он ушел. Важно, что мы его вернем. Четыре дня позволяют считать его официально пропавшим, что означает — раз уж он пропавшая персона, — что в дело вовлечена полиция. К сожалению, им непросто. Лоу наконец впустили их в дом, но по-прежнему не желают говорить ничего длиннее «да» или «нет», а в «СофтМарк» еще хуже — ребята ни с кем не делятся информацией, если уверены, что это сойдет им с рук. Так что нас попросили о содействии. Мы последний государственный орган, который имел, — он облизывает губы, словно размышляя, — личный контакт с мистером Лоу. Ты последний представитель правительства, который с Лоу встречался лично. Значит, ты и будешь помогать полиции в расследовании. Тебе надо поговорить с инспектором Минтсом. Он держит нас в курсе, ты будешь держать в курсе его. Понятно? Затем — это вторая причина — государственное расследование. Есть очень важные люди, которые хотят поговорить с мистером Лоу. У них серьезные проблемы — они не понимают, что за дерьмо он тут оставил. Они мало что знают о кодах и вирусах и надеются, что он сможет им объяснить. Так что ты работаешь на правительство, как всегда.

— А ты? — спрашивает она, и когда Карл улыбается, у нее мурашки бегут по коже. Она почти забыла, как неприятен он бывает, и насколько ему это безразлично.

— Я? Я просто передаю инструкции сверху. Но раз уж ты спросила — я всю последнюю неделю подсчитывал, сколько времени из-за него потерял. Время как деньги, я вот о чем. Одиннадцать лет, сто тридцать семь дней и семь часов. Довольно много времени. Пожизненное заключение. Так что я тоже хочу с ним поговорить. Я, детектив и их Достопочтенное Величество Правительство. Но я первый.

Она кладет записку на стол, очень осторожно, встает, берет пальто. Карл не отрывает от нее глаз, выжидательно, пытливо.

— Итак?

— Я с ним закончила.

— Нет, — говорит он, — не закончила.

— Я не буду искать его для тебя. Отправь еще кого-нибудь.

— Кого?

— Кого угодно. Гоутера.

— Гоутера! — Он смеется, будто лает. — Я не доверил бы этому ублюдку найти хвост у собаки. Нет. Твое возражение принято во внимание, но мы все хотим его. Мы на тебя надеемся. Ты у нас лучшая, Анна, ты же сама знаешь, правда? Ты его найдешь.

И только позже она признается, и только сама себе, что он прав. Неважно, кто просит найти его, это почти случайность, что ее вообще попросили. Но теперь она это сделает для Налоговой, потому что попросили они. И потому что она по-прежнему часть Налоговой. И Налоговая по-прежнему часть ее.

Но вместе с тем он ошибается. Столько лет, думает она, и Карл не смог узнать ее достаточно, чтобы понять. Она кладет голову на руки, на стол, сирены завывают в темноте за окном, так привычны, почти незаметны. Или, по крайней мере, думает она, он чего-то не договаривает. Возможно, решил, что не стоит об этом упоминать; может, она захочет найти Джона для себя.

Два дня она ничего не делает. Знает, откуда начинать, но не хочет снова ехать в Эрит-Рич. Она понимает, что не хочет видеть Аннели, а при мысли о Натане ее заполняет отвращение к себе, как будто она виновна в том, что случилось. Так он и думает, ну еще бы. Она помнит, как это бывает в его возрасте, когда нет правильного или неправильного, есть только подобия и различия. Она думает, насколько для него все иначе.

Вялость охватывает ее, и она не противится. Легко не делать ничего, ибо несколько дней — ничего. Ни приказов, ни новой информации, пресса бесконечно повторяется (старые новости, фотографии еще старее) с каким-то замогильным облегчением, будто в итоге рады, что мистер Лоу пропал. Без него мир не столь увлекателен, но безопасен и единообразен. Полиция не звонит. Детектив не появляется, Карл тоже, будто довольствовался тем, что отправил ее в путь. А затем поползли слухи.

Его видели в Кристианзунде, на любительском исполнении Шуберта. На дешевом месте, сцену почти не видно. Пальто, воротник поднят, хотя это церковь, но, к сожалению, внутри холодно, так что не он один такой. В конце выступления он не аплодирует, уходит в тишине, и за ним наблюдают — местным журналистам уже позвонили, — уходит медленно, будто что-то унося. Унося с собой музыку. Словно боясь ее расплескать.

Его узнавали на немыслимо разномастых веб-форумах под искусно-многозначительными псевдонимами — он скрывается на задворках бесед о трехмерных играх, о японской слоговой азбуке, портретах Зорна, орхидеях королевства Бутан. На фабрике Йорк, в Манитобе, он — человек в дверях комнаты, что получает заказ (рис и ребрышки) у курьера из китайской службы доставки «Средиземье». На острове Антикости он играет в карты — на деньги, настоящие деньги — с тремя рабочими островной лесопильной компании, и выигрывает, хотя у него дергается лицо, когда он забирает выигрыш, — судорога, будто его ударили.

Три ночи он единственный постоялец в прибрежном отеле в Бенжамин Констан, в Бразилии, где ни с кем не разговаривает, кроме горничной, что убирает его скучный номер. (Спасибо вам большое, сказал он, или так сказала она. Муито обригадо, один раз, больше ничего.) Как чашка, понимающе говорит она, или переводчики новостей говорят, что она так говорит. Он был как чашка, которую однажды уронили. Не разбилась, но треснула. Он — фигура, что смутно видна на фотографии, снятой в сквере Понт-Нуара. Сидит, сутулится, будто сила тяжести давит, закрыл глаза под жестоким октябрьским солнцем. Он — тело, что выловили в устье реки Сумида. Белое, как рыбья мякоть, лишенное особых примет.

Понедельник, Нью-Вайн-стрит. Агент сыскной полиции Минтс приносит ей слабый чай в картонном стакане и садится рядом, будто ей требуется сочувствие. Несчастное личико, выпуклый лоб, скошенный книзу, губы сложены в постоянную гримасу неодобрения или разочарования.

— Простите, — говорит он, и секунду, делая глоток, Анна думает, что он про чай. Минтс кладет перед ней тяжелое досье и открывает с таким видом, будто не ждет от него ничего хорошего. — В этом месяце мы вернулись к бумажным записям. Так вроде бы надежнее, и жизнь заставляет, но мы немного подзабыли, как это делается. И я боюсь, это не поможет.

— Ничего, — говорит Анна, отставив стакан. — Я уверена, все прекрасно. Сколько тут всего, — добавляет она, подвигая к себе досье, поскольку полицейский вроде ничего не собирается говорить или делать; и тот краснеет.

— Все с ног на голову. Было бы иначе, если б мы раньше добрались до семьи. Чем дольше его нет, тем труднее.

— Вы занимались такими делами? — Она открывает досье наугад. Натыкается на перечень судов и самолетов, зарегистрированных на Джона как частное лицо и на Джона через представителей «СофтМарк». Список занимает всю страницу, Анна переворачивает ее — список продолжается на следующей. Кто-то красной ручкой вычеркивал пункты один за другим. Продвинулись не слишком, и чернила в ручке закончились.

— Мне потому и дали это дело. Мне везет с пропавшими людьми, — говорит Минтс скромно и скучно. — Я их всегда нахожу, даже мертвых. Но здесь другое. С такими, как мистер Лоу, все иначе. — Голос меняется, Минтс грустит, замыкается и сникает. — Много тяжелее.

Она осторожно переворачивает страницы. Доставка, контакты, недвижимость.

— А я думала, все в некотором смысле будет легче. Все знают, что он пропал. Все его знают.

Полицейский вздыхает:

— Нет, они только думают, что его знают, и все. Они же с ним не встречались, так? Никто с ним толком не встречался. Просто видели пару-тройку старых фотофафий и думают, что знают его. Это не поможет. Прошло всего пять дней, а у нас уже больше пятнадцати тысяч сообщений. И это только здесь. Без толку. Мы просто добавили их в архив. И даже не в этом проблема.

Фотографии. Натан — улыбающийся младенец, немногим больше голубей вокруг. Аннели у штурвала знаменитой яхты, Джон обнимает ее сзади, на нем солнечные очки. Руки обвиты вокруг талии, свет на ее волосах, она улыбается. Снято в море.

— А в чем проблема?

Минтс берет ее стакан, заглядывает внутрь, неохотно ставит на место.

— Ну, деньги, — говорит он.

— Он может себе позволить спрятаться.

— И это правда, но я о другом. Я ведь обычно как делал? Чтобы исчезнуть, людям нужны деньги. Это дорого, дороже, чем большинство ожидает. Надо двигаться, надо есть, где-то спать по ночам. Так что я просто ждал, и в итоге, если они еще живы, они всегда пользуются кредитками. Казалось бы, они должны отдавать себе отчет, но на самом деле мало кто задумывается. Иногда, конечно, они хотят, чтобы их нашли. Иногда по привычке.

— Ну а вдруг он сделает ту же ошибку? — Прозрачная пленка, внутри паспорт Джона, открыт на странице с фотографией. — Вдруг он хочет, чтобы его нашли?

— Да, но картой он платить не сможет. — Минтс кивает на досье. — Они все здесь. Он все оставил.

Она листает дело. Восемь прямоугольников, запечатанных в пластик, кредитные и валютные, каждый с отпечатком Джонова пальца. Пресловутый логотип СофтГолд.

— Все чего-то стоит. Ему придется уехать далеко, и это стоит недешево, сбежать из такой кутерьмы, что он тут оставил. И в любом случае это не помогает. Это самый прямой и самый медленный путь. В августе преступность выросла на 82 процента. Банки разорились. В общем и целом он отлично спланировал.

— Но он этого не делал. — Она смотрит на него. Ее вынудил его тон. — Он не планировал.

Он косится на нее с сомнением, будто сказал лишнее.

— Ну, поживем — увидим. Есть еще дом, в конце концов. И семейные проблемы.

— Проблемы?

Он впервые улыбается. Чопорное любезное сожаление.

— То есть вы не знаете. Лоу развелся четыре года назад. Простите, я думал, вы это выяснили, когда вели дело. Но, конечно, никто не знает. В паспорте записано, что он женат. Ни единая душа не знает. Даже ребенок. Иначе все были бы в курсе.

У нее кружится голова. Послевкусие чая на губах, сладкое, как ржавчина. Нет, думает она. Нет, Натан. Минтс говорит и говорит, разочарован, осуждает, ворчит.

— Не слишком достойно восхищения, да? Вечно страдает семья. Тем, кого нахожу, я так и говорю. В половине случаев они бегут от семьи, но все же. «Подумайте о семье», говорю я. Но они всегда о ней думают, вот что забавно. И в конечном итоге мистер Лоу не слишком от них отличается. Он годами переводил на них имущество. Поместье в Лондоне записано на ее имя. Эрит-Рич — вы наверняка заметили. Я думаю, потому они и развелись. На имя сына тоже что-то было, так ведь? Не слишком законное, если я правильно помню.

— А есть другие счета?

— Я бы предположил, что это лишь вершина айсберга. Вы же потому в это дело и впутались? Понимаете, я смотрю на ситуацию, как беспристрастный наблюдатель. Беспристрастному наблюдателю кажется, что мистер Лоу что-то предвидел. Беспристрастный наблюдатель решит, что мистер Лоу приводил свои дела в порядок. Знал, что придется кого-то оставить, и о них позаботился. То еще совпадение. С чего бы ему так стараться, если он не знал, что произойдет?

— Он это не планировал. — У нее пересохло в горле. — Он планировал наоборот. Ему было страшно.

И Минтс хмурится, сомневаясь, ничего не понимая.

— Страшно. Да, думаю, что так. В любом случае; мы ни в чем не уверены.

— Он еще не знает?

— Простите… кто, что не знает?

— Натан.

— Кто?

— Натан, его сын.

— А. Ну, я не в курсе. — Он склоняется к ней. — Это не ваша вина. Вы так много знаете о нем, да? Из-за этого трудно разобраться, с чего начинать. Правда, очень трудно, — говорит он, и, отодвигаясь, все-таки берет стакан с чаем и допивает.

Серый цвет, как у Кеннеди. Она не помнит, где впервые услышала это о Джоне. Она бы сама не додумалась, образ американского президента, убитого за двадцать лет до ее рождения, но слова запомнились — услышанные однажды, оказались правдой. Нависшие веки над внешними уголками глаз, насмешливые, когда он серьезен, серьезные, когда улыбается. Глаза лукаво прищурены. Глубоко посажены, истерзаны усталостью.

Теперь он снова напоминает ей Кеннеди. Она вспоминает, где находилась, когда услышала, что его деньги взломаны, что делала, когда узнала новость о его исчезновении. Мгновения Кеннеди. И если его найдут, где это случится, когда и как. Будут и другие вещи, которые она не сможет забыть. Его жизнь теперь неизбежна, как ее собственная.

На Понт-стрит она поднимает голову: чуть не свернула на улицу с односторонним движением. Ведет машину, как в тумане, потерявшись в сомнениях, не зная, куда едет и зачем.

Надо остановиться. Ладони скользят по рулю, она ищет место для парковки. Вдоль обочины двойная красная линия, парковка запрещена, и Анна сворачивает в переулок, паркуется у грязного тротуара между служебными входами. Над головой гудят и пыхтят вытяжки. В сумке сигареты, и она машинально тянется за ними, будто всегда в них нуждалась.

Разведен. То есть вы не знаете. А она не знает. За три месяца расследования ей это и в голову не приходило. Ей должны были сказать. Они должны были сказать ей. Она с раздражением вспоминает бухгалтера, Немовелян, в залах «СофтМарк». Что ж. Надо было прислать инспектора категории А1. Безразлично, будто ничего и не сказала.

Как же она это пропустила, как можно быть такой тупой? Но она знает, как. Ей лгали — пускай по оплошности, погребли правду в груде фактов. Потому что она хотела верить Джону, потому что он внушал доверие. И, прежде всего потому, что она забыла правила налоговых инспекторов. Предпочла о них забыть. Никогда не доверяй клиенту. Информация — главное оружие инспектора.

Она качает головой. Сигарета в пальцах превращается в пепел. Запертый воздух пропах дымом, словно лекарствами или инсектицидами. Она заводит мотор, прогревает. Разворачивается на пятачке.

Гнусная ночь, холодная и сырая, во всем доме ни одного теплого уголка. Она работает допоздна, не желая останавливаться, щурясь на выдохшийся монитор. Наказывая себя, и без всякого сожаления. После всего, что случилось, она не жалеет себя.

Она ищет слухи, взвешивает, сохраняет на диске все, что хоть отдаленно похоже на факты. Теории множатся и скрещиваются, заимствуют друг у друга детали и глубину, кочуя с сайта на сайт профессионалов, любителей, заговорщиков.

Вот его находят мертвым в Канаде, останки прибило к северному берегу пролива Гудзон. Вот он снова жив, в Японии, его мельком видели на мосту через Внутреннее море. На почетном первом месте — ранние свидетельства, будто чем старше факты, тем больше им можно верить; их подтверждают истории, что родились вслед за ними. Документы и фотографии изгоев и знаменитостей. «Джона Лоу и Элвиса Пресли видели в Сардах, Пенсильвания». «Джон Лоу и его жена едят мертвецов». «Джон Лоу живет под землей на Марсе».

Она клюет носом, глаза сами собой закрываются. В немытой чашке остывает кофе. Она просыпается дрожа, холодный пот на лбу, на груди, она не имеет понятия, сколько ночь тянулась без нее.

На экране заставка скринсейвера. Анна касается клавиш, возникает окно браузера. Она заснула перед любительской фотогалереей Джона.

На странице лишь три фотографии. Анна знает их все. Джону четырнадцать, стоит мрачный на фоне отделения социальной реабилитации, предвкушением собственного сына. В двадцать, на частном аэродроме, холеный и уверенный, точно атлет. В тридцать пять, во фраке на фоне ночи.

Она жмет на последнюю. Картинка медленно заполняет экран. Самая известная из трех. Изображение публиковали везде в новостях об исчезновении. Ничего интересного. Но фотография хорошая, замысел профессионален. Поэтому она всегда нравилась Анне. Как Джона поймали вполоборота, врасплох, всего на миг. Раздражение только зарождается в глазах.

И пока его нет, он счастлив. Это ей нравится больше всего. Во плоти она такого не видела. Ни малейшего напряжения в лице.

Она склоняется ближе. Деревья, точно такие, как она помнит. Край облака в ночном небе. Холодно, в воздухе видно дыхание. Какая-то причуда фотографии размыла факелы. Странно, думает она. Единственный изъян на картинке, остальное снято прекрасно. Освещение неуместное, блеклое, блуждает за деревьями. Облака видны, лишь, когда огни выхватывают их кромку.

Она просыпается. Хмурится. Правой кнопкой на фотографию, отмотать вниз до ярлыка с увеличительным стеклом. Фото мерцает и вновь заполняет экран, вдвое крупнее, разрешение меньше, монитор обрамляет лицо Джона и его дыхание. Она тянет картинку вниз, пока Джон не пропадает вовсе.

Темень почти непроницаемая. Всего один просвет между облаками. Оттуда сочится свет. Не отраженный снизу, не блик от камеры. Никаких трюков. Цвета — красный, обескровленный до розового, тонкая завеса бледной электрической зелени — не в фокусе, но не бесформенные. В хмуром небе прячутся столбы света, огромные, как облака.

Дождь бормочет за стенами. У нее болят глаза — она знает, скоро боль захватит голову. Она сохраняет изображение, выключает компьютер. Отодвигается.

Просыпается одеревеневшая, в пальцах тупая пульсация от клавиатуры. Некоторое время сидит на кровати, опершись на руки, склонив голову, сон уходит, как похмелье. Снаружи мир зеленеет под ясным небом, газоны и последние листья на деревьях тяжелые, сочные, будто вернулось лето.

Она бредет вниз. Забыла включить радио на ночь, и в кои-то веки дом погружен в тишину. На кухонном столе — ночной кофе, там, где она его забыла, покрыт радужной пленкой.

Она выливает остатки из чашки, варит свежий кофе, включает новости. Два эксперта обсуждают лорда Лукана и пластическую хирургию. Голоса тихие, ровные. Умиротворяющие, словно прогноз погоды. Можно не слушать, и так понятно, что в итоге заговорят о Джоне. Целыми днями больше ни о чем не говорят. После исчезновения он стал еще популярнее. Будто часть ее жизни оказалась на виду, будто на нее каким-то образом смотрят личности, что всегда остаются в тени. Она не забыла — не позволила себе забыть, — что этого однажды и пожелала. Не подумав. Я хочу перестать наблюдать. Я бы предпочла, чтобы наблюдали за мной.

— И другие новости: первые судебные иски к Джону Лоу поданы в семи городах Японии. Гражданские иски против Лоу и «СофтМарк», компании, несущей ответственность за СофтГолд, грозят в ближайшие недели вылиться в тысячи подобных исков, и британские суды готовятся…

Она так и не купила новый холодильник. Все эти недели питается едой на вынос, холодной утром, горячей по ночам, ест одно и то же дважды в день, в доме скопились коробки — хрупкие, тошнотворные, — и они угнетают ее. Теперь вместо них фрукты, каждый дороже, чем она может себе позволить, и на удивление дешевые пирожные из еврейской лавки на Лоуэр-Марш. Утка и грецкие орехи, соленая рыба и зеленые манго.

Она приглушает радио, заворачивает два пирога в бумагу, берет с собой в машину и съедает по дороге, на восток к Вестминстеру и дальше.

Оба города снова изменились. Чудной праздник увядает. Один магазин из двух или трех еще закрыт щитами или решетками. Людно, как всегда, но толпы теперь собираются в странных местах, будто потеряли природный инстинкт навигации. Центральные улицы пусты, но Гайд-Парк битком набит зеваками, неумолимо терпеливыми под деревьями. Анна не понимает, чего они ждут. Когда кто-нибудь что-нибудь скажет, когда что-нибудь случится.

Возле Тауэра она пересекает реку. Дорожные предупредительные щиты над головой, один темный, второй сигналит, что к востоку дорога свободна. Она размышляет, не о том, что впереди, а о первых днях в Налоговой. Тенью следует за ментором. Лоренс учит ее.

Всегда помни, ты работаешь не только с цифрами.

Его голос согревает ее. Запах его кожи. Его свежесть, как одеколон.

А с чем еще я работаю?

Ладно. Человек живет в маленькой стране. Девятнадцать лет он откладывает все, что может. На двадцатый год — подъем фондовой биржи. Все вкладывают деньги, куда ни плюнь — эксперт. Соседи богатеют в один миг. Человек вкладывает свои сбережения, и рынок немедленно падает. Люди теряют денъги, землю, все уходит на возвращение ссуд. И наш парень теряет все, что имел. Как он поступит? Сойдет с ума?

Как будто это вопрос. Лоренс смеется. Ей тогда это не нравилось. Что он смеется над ней. В ту ночь она поедет домой вместе с ним, в первый раз, выпьет с ним за полночь, уснет на кушетке в кабинете. Проснется, а он стоит над ней. Голый, с ноющим членом, набухшим, как синяк.

Конечно, сойдет с ума. Ты бы не сошла?

Может быть. Не знаю. А ты?

Мы не обо мне говорим, благодарение господу. Мы говорим о нем. Из-за чего он сойдет с ума?

Из-за денег. Пожимает плечами. Просто денег. И Лоренс мотает головой, так серьезно, что лучше бы снова посмеялся.

Не только из-за денег. За деньгами всегда что-то есть.

Рядом с Fret Maritime, Fret Arien она тормозит. Над Эрит-Рич бесцветное небо, растерявшее голубизну. Пара дюжин людей ждут у ворот. Трое полицейских переговариваются в стороне. Она выходит из машины, никто не смотрит, только женщина в льняном костюме наблюдает, как она приближается.

Стены обезображены. Очертания надписей, тусклые неоновые краски, граффити уже затерты до неразборчивости. Запах мочи, политой химическим освежителем воздуха. Тонкие, сухие лепешки дерьма. Широкая вмятина на воротах, словно их безуспешно пытались протаранить. У разбитой панели интеркома глазом циклопа болтается слепая разбитая камера слежения.

Анна идет к полицейским. Они поворачиваются все сразу, двое мужчин и женщина. Похожие, как тройняшки, профессионально доброжелательные непроницаемые лица. Она уже вынимает карточку, пускается в объяснения, но женщина останавливает ее:

— Вы здесь по делу?

— Да, вообще-то да. Я из Налоговой. Я сотрудничаю с детективом Минтсом, Нью-Вайн-стрит…

— Минтс. — Голос обесцвеченный, холодный, без всякой связи с выражением лица. Один из мужчин берет у Анны бумаги. — У вас есть удостоверение личности?

Она протягивает карточки. Пока женщина проверяет ее отпечаток в компьютере, третий полицейский снимает с пояса мобильный, звонит, говорит очень тихо, Анна не разбирает слов. Только чувствует, что говорят о ней, интуитивно, и ей неприятно.

— Хорошо. — Женщина возвращает Анне карточки, смотрит на коллег. — Что-то не так?

Офицер с телефоном качает головой:

— Ее ждут.

— Проводить вас некому, — сурово сообщает женщина. — И дом довольно далеко от ворот…

— Я здесь бывала, — говорит Анна, и офицер поднимает брови, словно поверить не может, что ее перебили.

— …так что постарайтесь не заблудиться. Они готовы? — Полицейский с телефоном кивает. — Возвращайтесь к машине. Когда ворота откроются, езжайте. Прямо, налево, третий поворот направо и прямо до конца. Если какие-то гражданские попытаются последовать за вами внутрь, остановитесь и дождитесь, пока мы с ними разберемся. Вы поняли?

Да, говорит она, я поняла. Возвращается к машине, садится за руль и ждет. Двое полицейских оттесняют зевак от ворот, но ворота не открывают. Негромко тикают часы на приборной панели. Анна и не подозревала, что их вообще бывает слышно. В холодном затхлом салоне ее трясет.

В окно стучат, так близко, что она вздрагивает. Поднимает глаза, ожидая увидеть женщину из полиции — слава богу, за стеклом женщина в льняном костюме.

Анна открывает окно. Женщина склоняется к ней и улыбается.

— Здравствуйте, — говорит она. Судя по выговору, восточное побережье Америки. — Вы внутрь?

Анна что-то отвечает, не вполне да, но этого, очевидно, хватает.

— Вы родственница?

— Нет. — Она смотрит на полицейских, на ворота. — Простите, мне надо…

— Значит, по делу, — говорит женщина. Даже не спрашивает. — Не возражаете, если я задам пару вопросов?

— Простите, я…

— Всего пару вопросов. — Женщина нагибается ниже, все так же улыбаясь, голова наполовину внутри. Блокирует окно. Теперь Анна видит ее руки. В одной телефон, в другой диктофон. — Вы давно знакомы с мистером Лоу?

— Я не…

— Вы его не знаете. Хорошо. Вы из полиции? Нет. — Проницательные, улыбчивые глаза. — Правительство?

— Нет. Да — послушайте, мне вам нечего сказать. Не могли бы вы…

— С кем вы собираетесь там разговаривать? Не с семьей Лоу, правильно? Как вы относитесь к этому?

— Нет, — говорит она: не ответ, но отказ. Ее ладонь на ручке окна. Секунда — и оно закрыто. Но она внезапно представляет себе, что случится. Женщина не отступает, улыбается, втискивает голову. Стекло все ближе к шее.

— Анна Мур!

Команда полицейского эхом разносится по узкой улице. Улыбка журналистки меркнет. Она вытаскивает голову из машины и выпрямляется, не виновато, а с гримасой сожаления. Позади нее женщина из полиции. Впереди открываются ворота. Анна поднимает стекло, заводит мотор и едет.

Никто не следует за ней. Фигуры полицейских уменьшаются в зеркале заднего вида. Налево, на третьем перекрестке направо. Дом ближе, чем она помнит, расстояния знакомые и потому коротки, на дороге никого — нет Мюриет — никто не поможет и не помешает. Неожиданно быстро она проезжает под тисовой изгородью, листья по-прежнему ровно подстрижены, как мох, гравий ровный там, где дорога выходит к полукруглой площадке.

Дом закрыт, двери заперты, в гавани пусто. Стеклянные стены верхних этажей поляризованы, преграждают путь свету. Рокот вертолета над головой. Анна стучит несколько раз, потом замечает у двери интерком. Вторая камера слежения, неразбитая, полускрыта притолокой и плющом.

Она жмет кнопку. Тишина. Внутри ничто не отзывается. Сквозь стекло ей виден фонтан, пруд, желоб.

Легкое мерцание возле камеры. Трещит статика, но голоса нет, только вздох, то ли человек, то ли механизм. Щелчок замка, дверь приоткрывается. Она в третий раз входит в дом.

Люстры погашены. Вещи громоздятся вдоль стены: пара старых латунных телескопов, массивных, точно пушки; груда ковров, футов десять толщиной, как из былин. Никаких признаков жизни, только прудовые рыбы высовывают носатые морды из бассейна.

Дом словно брошенный. И она вспоминает, понимает, что он всегда был таким. Даже когда все они были здесь, Джон, Аннели, дети со своими играми и страхами, когда зал был полон гостей, и разговоров, и смеха. Здесь жизнь всегда проходила мимо живущих.

Она идет во второй зал, останавливается у подножия лестницы. Шум воды в атриуме, отдаленный гул вертолета — убрать их, и дом погрузится в беззвучие. Может, здесь вообще никого нет, может, ее пропустили по какой-то электронной оплошности. И не только Джон ушел отсюда, но и все остальные. Она вспоминает вопрос журналистки. С кем вы собираетесь там разговаривать? Не с семьей Лоу, правильно?

— Анна Мур, — говорит голос рядом, как будто ее имя — приятный сюрприз. Теренс стоит в дверях между залами, сунув руки в карманы куртки. — Мне говорили, что вы вернетесь.

— Я вас не слышала, — говорит она, потому что это правда, и телохранитель мягко улыбается, с сожалением, как всегда.

— Мне говорили, что вы захотите вернуться, но я не поверил. Не думал, что вы отважитесь.

— Их нет, — беспокойно говорит она. — Они здесь?

— Нет.

— Где они?

Он отворачивается, вынимает руки из карманов, будто ожидая кого-то увидеть.

— Ну, — бормочет он, — тут и там. Зависит от того, кого вы ищете, верно? Но сейчас тут я один.

— Почему?

— Потому что это моя работа. Я присматриваю за домом. Концы подвязываю, понимаете. Свет гашу.

— Я не об этом.

— Почему они уехали? Я думал, вы догадаетесь. Я бы решил, что это очевидно, при сложившихся обстоятельствах. Как ваши дела, Анна?

— Прекрасно.

— Хорошо, — говорит он, — Хорошо. Хоть что-то.

Его злость почти неуловима. В голосе ее не слышно. Если бы она его не знала, никогда бы не заметила. Он стоит между ней и входом, очень маленький и неподвижный, свет бьет ему в спину. Может, он ее не выпустит, если она захочет уйти.

— Вы знаете, где он? — Он качает головой. — А Аннели? Она забрала Натана? Когда они уехали?

— Наверное, вчера.

— Теренс, — говорит она, — мне нужно с ней поговорить. Я должна найти Джона. Очень важно…

— О, я в этом не сомневаюсь, — холодно отвечает он. — Вы делаете важную работу. То, что вы сделали, очень важно.

— Я ничего не сделала, — говорит она, но голос ее тише, чем ей хочется, почти смиренный, — будто я виновна, думает Анна, почему так? — и Теренс продолжает, будто не слышал ее:

— Забавно, правда же, как они теперь всем понадобились. Раньше о них никто не беспокоился. Ее доконали иски. Юристы прикончили. Они толклись тут каждый день, звонили, задавали вопросы. Спрашивали об их жизни. Все это ее, видите ли, все вот это, но они уж постараются. Сказали, что она соучастник мошенничества, — продолжает он, уставясь в пустой изгиб лестницы. — Что развод был незаконный. Но, по-моему, это неправда, как вам кажется? Вряд ли мистер Лоу стал бы делать что-нибудь незаконное.

— Вы, наверное, скучаете по ним, — говорит она, и он опускает глаза, глядит на нее, затем в пол, лица не видно.

— Скучаю по ним, — повторяет он. — По ней не скучаю. Мы никогда не ладили, если хотите знать. Нет, — говорит он, — я не скучаю по ней.

Молчание растет между ними. Что-то прошло, какой-то порыв к насилию. Телохранитель почти неподвижен, но Анна ощущает, как его покинул гнев. Она садится на нижнюю ступеньку, осторожно, холод камня проникает сквозь тонкую ткань юбки. Спустя мгновение Теренс встряхивается.

— Я принесу вам стул.

— Не надо.

— У нас тут полно стульев, — говорит он, не двигаясь. И чуть тише: — Очень много. Вы не поверите, сколько здесь стульев.

Она кладет портфель на колени, открывает. Компьютер утопает в бумажном оползне. Она перебирает листы. Вот она — распечатка формата A3, Джон Лоу под открытым небом.

— Вы не могли бы кое-что для меня сделать?

— Что?

— Посмотрите.

Он идет через зал. Приближается, и она видит, что глаза у него влажные.

— Я ее помню, — говорит он. — Хорошая фотография.

— Вы знаете, где это снимали?

Он качает головой:

— Но она мне всегда нравилась.

— Мне тоже. — Он поднимает на нее глаза. — Посмотрите на небо.

— А что с ним?

— Видите свет?

Медленно, угрюмо он пожимает плечами.

— Теперь вижу. Не понимаю, что здесь особенного. Что-то с фотографией, да? Это же не…

— Свет отражается от облаков. Но не снизу — сверху. Даже цвета отражаются. Красный и зеленый. Видите?

— Так-так, — бормочет Теренс. Склоняет голову набок, щурится. — И что это такое? Закат?

— Вряд ли. Цвета не те.

— Тогда северное сияние. Вы об этом подумали, да?

— Или южное полярное. Они вроде на обоих полюсах одинаковые. Сначала я думала, что это Антарктика. Я знаю, у него там недвижимость. Но это не так.

— Да, — кивает он. — Я там был с ним несколько раз. Минеральные месторождения. В Антарктике нет деревьев. Ни одного. Такое не забудешь.

— Есть еще какие-то места, где у него собственность, где это могли снять? Где вы с ним были?

— Я не помню. Он никогда особо не бывал в городах, но все равно большинство его владений — в больших коммерческих центрах. Не то чтобы я везде бывал. Иногда он покупал места, которых и сам никогда не видел. Но нет, ничего такого я не помню.

Она поднимается на ноги. Так близко — ближе они никогда не были, — и она понимает, что на целую голову выше его. Внезапно ее страх нелеп, нелепа мысль, что он мог казаться угрозой.

— Тогда Аннели.

— А что Аннели?

— Она же из северной Европы? Из Скандинавии?

Он утвердительно ворчит, будто она отвлекает его от картинки.

— Скандинавка, в любом случае. Финка. Думаете, это у нее на родине? Летний дом? Вроде того?

— Вроде того, — говорит она. Но телохранитель смотрит исподлобья, с каким-то удовлетворением, и раньше, чем ее сердце замирает, она осознает, что ошиблась. — Почему нет?

— Ее родители переехали в Америку до того, как она встретила мистера Лоу. Она тогда много работала. Концерты и так далее. Я так понимаю, они с ней не ладили. И с мистером Лоу тоже. Не приняли его. Непростые люди, я думаю. Но в Финляндии ничего нет. Вряд ли мистер Лоу там бывал, — говорит он, словно это одно и то же.

Она убирает фотографию.

— Где они живут, в Америке?

— На каком-то острове. Где-то южнее Мексиканского залива. Остров Дельфин, есть такой? Я не знаю, никогда там не был. Я с ним ездил только по делам. Вряд ли оттуда видно северное сияние или южное. — Он откашливается. — Ну, простите.

Она молчит. Чувствует, что он ждет ответа. Вертолета больше не слышно, и вода замолчала в пруду и желобах, словно все отзвуки уничтожили друг друга.

— На что вы надеетесь? — наконец спрашивает он и снова сердится. — Думаете, он там? Там, где это снято?

— Не знаю, что я думаю.

— Почему вы так думаете?

Потому что он такой счастливый, думает она. Глупо говорить это вслух, но она все же говорит:

— Потому что он тут счастливый.

Теренс берет фотографию за уголок, поднимает повыше. Вглядывается.

— Да, — произносит он, наконец; выдох — словно запыхался. — Да. Я никогда не видел его таким счастливым.

Она добирается домой лишь к вечеру. Она мечтает о семи часах сна. Стоит в задней комнате, глядя на октябрьские деревья, и пытается вообразить континент, где их нет.

Она оставляет на ночь свет, приглушает его, и тут звонит телефон. Трубка внизу, она наверху, и когда Анна добралась до телефона, он уже проскакал по столу, точно беглый краб. Она ловит его, когда он соскальзывает вниз.

Оставлено сообщение. Номер она не узнает. Нажимает кнопку, и Теренс покашливает в трубке, представляется, голос тихий, при передаче дребезжит.

— Это Теренс. Я звоню, чтобы… Ну, я вам его нашел, этот остров. Дофин, не Дельфин. Я ошибся. И я хотел извиниться. Мне было тяжело. Я хотел сказать, что ничего против вас не имею. У вас своя работа, у меня своя. Хотя я все равно не знаю, где он, я сказал правду. Но вы спрашивали о миссис Лоу, и я говорю вам. Остров Дофин. Не забудьте.

Она ждет Лоренса на ступенях многоквартирного дома. Почти полдень, мрачный и низкий, всего несколько человек входят и выходят из здания. Входит пара лифтеров, выходит женщина в черном платке, подолом задевает Анну, медлит возле канала, глядя в спокойную воду.

— Ты опоздал, — говорит Анна, когда он является, и он сердито глядит на нее поверх букета цветов и батона хлеба.

— Я никогда не опаздываю. Это ты пришла раньше, или мои часы отстают. Хоть бы спасибо сказала, что я купил тебе завтрак! И с каких пор ты куришь? Ты выглядишь отвратительно.

— Ладно, не сыпь мне соль на рану.

— Да не хотелось бы. Ты заразная?

Она сминает окурок о лестницу.

— Очень смешно. Дай мне что-нибудь понести.

— Не нужны мне твои одолжения.

— Что за глупости!

Она забирает у него хлеб. Он несет цветы. Лифты не работают, и они идут на седьмой этаж пешком в угрюмом молчании. На кухне она отыскивает вазу, а он готовит еду. Он принес белые маки, податливые бутоны распустились несколько дней назад. Она думает, как он за них заплатил. У него никогда не было много денег, а она больше не может позволить себе покупать цветы.

Она переносит вазу в кабинет, ставит на подоконник. На улице женщина в платке начала готовиться. К груди прижата скрипка, женщина склонилась над ней, красный лоскут расстелен у ног — тряпочка для твердой валюты.

Три дня после поездки в Эрит-Рич. С той поры она спала, лишь, когда сон заставал ее врасплох. По ночам сердце колотилось и будило ее, настойчиво, стучало часами, будто снова что-то случилось; будто один из Лоу умер, или его нашли — ночью это казалось ей даже хуже смерти, — и надежда на сон истощилась. Поэтому Лоренс прав. Вероятно, выглядит она не лучше, чем себя чувствует. Иногда ей кажется, что он вообще всегда прав.

Он приходит с подносом, ставит его на пол, садится на корточки, чтобы разлить чай. Низкие стулья между ними, она садится и берет чашку у Лоренса из рук. Лишь когда он предлагает ей тарелку с гренками, обжаренными в молоке с яйцом, она качает головой. Его лицо темнеет.

— Ничего не ешь?

— Прости. Может, потом.

— Хорошо, подождут. Так. Ты спишь?

— Немного.

— Немного. — Стоя на коленях, он ставит тарелку на деревянный поднос, в точности туда же. — Ты и раньше мало спала. А вот что, интересно, должно случиться, чтобы ты перестала есть? — Он слегка улыбается. — Что тебя грызет?

— Они попросили меня найти Джона.

— А ты не хочешь?

Он смотрит на нее снизу, ожидая ответа. Наконец она мотает головой. Он думает, это и есть ответ, хотя она не то имела в виду.

— Я удивлен. Я думал…

— Нет, — говорит она, — я хочу. Я хочу его найти. Мне нужна твоя помощь.

Он кивает.

— Все что угодно.

Она отставляет чашку, к чаю не притронулась.

— Ты мне однажды сказал, что у тебя остались связи, — говорит она. — Это правда? Я серьезно.

— Ты в последнее время всегда серьезна. Мои друзья всегда со мной, покуда я с ними не пью. — Он усаживается на стул с чашкой в руке. — У меня повсюду связи, раз уж я сам об этом заговорил.

— В американском Налоговом управлении?

— И там тоже, разумеется. Они, конечно, не ФБР. Но есть несколько человек, которых я могу попросить об услуге. Если ты об этом. — Он отхлебывает чай, глядя на нее. — Анна, что происходит?

— Мне нужно кое-кого найти.

— Ну, так найди. — Он ставит чашку, хмурится. — У тебя за спиной Налоговая. Зачем тебе я?

— Но я не прошу Налоговую, — говорит она. — Я прошу тебя.

Он долго смотрел на нее. Его неодобрение постепенно искажается, обращаясь почти в изумление. Наконец он шумно выдыхает, словно от этого может стать легче.

— Ясно, — говорит он. — ты никогда не сдаешься, да?

— Я так и не поняла, — отвечает она, — почему ты хочешь, чтоб я сдалась. — И лицо его исказилось, будто она задела больное место.

— Ладно. Ладно, я попробую.

Они вместе выпивают. Он говорит, что ничего крепче не пил целую неделю. Она отвечает, что рада за него, и действительно рада, это уже немало. Он не говорит, что делал это ради нее. Снаружи опять дождь. Скрипка заикается, утихает.

Он провожает ее до парадной двери. Внизу ладонями обхватывает ее лицо, руки его холодны, или ее лицо пылает, одно из двух. Он желает ей удачи. Она спускается по ступенькам, и тогда он окликает ее.

— Не позволяй им решать за тебя.

— Кому?

— Налоговой, конечно.

Она замирает под дождем, оборачивается.

— Что я должна решить?

— Будешь ты бежать или охотиться. Бежать с лисой или охотиться с гончими.

Ближайший город Галф-Шорз, ближайший аэропорт — Мобайл. Но без СофтГолд мир замедлился. Каждый сайт авиалиний предупреждает, что горючее подорожало, цены на билеты выросли, а количество рейсов сократилось. В аэропорту Мобайл нет мест на месяц вперед. Другой маршрут она ищет десять дней: билет до Нового Орлеана и машина напрокат.

Самолет взлетает из района порта, в изморось, оставив позади величественные огни башен двадцатого столетия. Момент отрыва от земли нравится ей с самого детства — чистый свет над облаками, душа взмывает. Теперь он еле отвлекает ее от самой себя. Ее мысли мчатся вперед, руки трясутся от предвкушения.

Мужчина в соседнем кресле меряет ее взглядом лишь однажды, будто мысленно раздевает, а затем поворачивается к проходу. Она скидывает туфли, ставит портфель на пол между ног, и, едва меркнут посадочные огни, достает компьютер, проглядывает все, что есть, читает те же строчки снова и снова, пока ее не начинает тошнить.

Она сидит, откинув голову, часто дыша. Пахнет дешевым парфюмом и рвотой. Наконец, чтобы укротить тошноту, она встает, идет по темному салону. Ряды перекошенных лиц — люди пытаются уснуть. Стюардесса улыбается, протискиваясь мимо, ночь за бортом стремительно уносится прочь.

Номер дома на Одюбон-стрит, остров Дофин, Алабама. Телефон и электронная почта, ни тем, ни другим Анна не воспользовалась. Краткие налоговые справки: Ями и Суви Нумминен, авиаслужащий (мужчина, на пенсии), консультант по менеджменту (женщина, на пенсии): скелеты двух жизней. Девичья фамилия Аннели. За эту информацию Анна должна благодарить Налоговое управление США, а за Налоговое управление — Лоренса. За годы работы она общалась с этой организацией, но не завела знакомых, которых можно просить о помощи. Никого, чтобы попросить о конфиденциальной услуге. У Карла были контакты, но помог ей не Карл. Не Карла она готова была просить.

Они приземляются раньше. Машина ждет в условленном месте. Анна сверяется с картой, раскладывает ее на сиденье. Кто-то оставил упаковку злаковых хлебцев в бардачке, Анна открывает ее и жует по дороге, голод надвинулся вместе с рассветом. Вот теперь я точно здесь, думает она, теперь я здесь ела. Небо — как рисовая бумага, бледнеет, проясняется.

Она сворачивает на федеральное шоссе, на восток вдоль побережья. Справа Мексиканский залив — зелень и острова тянутся до горизонта. Указатели в Мобайл и Галф-Шорз, но не к Дофину. На карте — элегантное устье реки Алабама, рогатое и с хвостом, окаймленное зеленым, красным, желтым, точно портрет экзотического океанского животного.

Уже несколько лет она не видела моря. В детстве часто бывала на море, хотя никогда особо не путешествовала. Летом и зимой они ездили на каникулы в Голландию, к отцовским родителям, потом только к бабушке. Дневные вылазки в Зандвурт. Зимой весь во льду, а летом — словно другая страна, с пыльным запахом жары.

Она щурится, вспоминая. Один раз они попали на ярмарку с лотереей в честь какого-то местного праздника. Они с Мартой купили два билета и выиграли килограмм тигровых креветок. Даже фотография сохранилась: двое детей держат мешок, гордые, точно рыбаки. Несколько дней они питались одними креветками, высасывая их еще морожеными, как ледяные кубики. А однажды поехали на остров к северу, на один из западных Фризских островов, громоздкий паром ходил между скрытыми отмелями. Анна вспоминает суровую сталь моря и сдержанность людей. Улыбки приветливы, но непроницаемы. При появлении посторонних разговоры ныряли в молчание. Вроде застенчивости, но в конечном итоге скорее гордость, чем застенчивость. Тверже.

На острове хорошо прятаться, думает она. Но только островитянину. Остров хранит свои секреты при себе.

Луизиана — Миссисипи — Алабама. Приличный темп. К восьми тридцати пересекла две границы штатов. Вокруг появляются предместья Мобайла, сборные промышленные конструкции на севере, ряды домов вдоль побережья. Еще не начался ноябрь, а вдоль шоссе уже рождественские щиты.

Санта Клаус на небесном фоне, рядом — дельфины.

Вскоре она сворачивает с федерального шоссе, неторопливо, неуверенно едет сквозь города, где, кроме главных улиц, ничего толком нет. Десять минут на восток к Паскагуле — и показался мост: нескончаемые бетонные перекладины тянутся через канал. В конце моста, за много миль от берега — снова земля, низкая и плоская, как сам залив. Вокруг Дофина волны зеленые, голубые, сверкающие.

После федерального шоссе машин вокруг меньше с каждой развилкой. Уже почти ни одной. Она проезжает полмоста — мили две, думает она, если не больше, — и одинокий мотоциклист обгоняет ее, выезжает на соседнюю полосу. Навстречу — школьный автобус, машут руки, улыбаются лица. Траулер прополз внизу, вытягивая из воды утренние сети.

Теперь она видит дома. Башня маяка, ясный свет. Марсианское здание водонапорной башни. Пеликаны на северной пристани, сидят рядком, раскидали крылья, точно грязное белье. Она приближается, ее ловит морской бриз, машина содрогается на встречном ветру.

Нависает водонапорная башня. Улицы Дофина пустынны, как и мост. Вдалеке, в перспективе улиц вздымается море. Две заправки, устричный бар на деревянных сваях (ЗАКРЫТО ДО АПРЕЛЯ), автомойка, рыбный базар. Сломанное штормовое окно прислонено к витрине прачечной. Из дверей выходит женщина, кидает мешок с бельем в микроавтобус. В зеркальце Анна видит, как машина разворачивается, из-под колес швырнув песок на щебенку.

Она совсем иначе себе это представляла. Чего она ждала? Комфорта, конечно. Курортный городок, уютный дом на величественной улице. Деньги, подумала она: в мире Джона она к ним привыкла. А здесь — одни воспоминания о богатстве. Ссадины от потерь, искалеченное упрямство рабочей окраины. Улицы уворачиваются от моря, словно однажды ночью оно может подняться и смыть их в небытие.

Карта слишком крупного масштаба, деталей немного. Единственная улица с названием — проспект Бьенвилль — тянется от рога острова до хвоста, просеки и тупики разбегаются, точно позвонки. Анна крутит головой, отыскивая указатели, но видит главную улицу, еще не доехав: дома здесь больше и основательнее. Машины, припаркованные возле «Единого Банка Мобайла», фигуры в окнах морского ресторана «Форт-Гейн». Она тормозит, расстегивает ремень безопасности, широко зевает, словно кошка только очнулась от долгого сна.

Запах водорослей и бензина. Бриз треплет волосы. На углу каждого переулка указатели, но ни одного на Одюбон, а запахи из ресторана снова будят голод. Она пересекает проспект, дергает дверь, заходит под треньканье электрического звонка.

Несколько посетителей, трое мужчин без пиджаков, две старухи, завтракают, никто не торопится. Женщины внимательно уставились на нее, ножи и вилки зависли в воздухе. Мужчины взглянули мельком. Над стойкой с газетами табличка «Пожалуйста, подождите», и она берет газету, читает, прячась от взглядов.

— Чем могу служить?

Она поднимает глаза. Официантка лет пятидесяти, рот хмурый, глаза приветливые. На бэджике написано имя и блюда дня, хотя какой-то миг ее накрывает джетлаг, и она читает блюда, почти как прозвище. Нэнси Ореховая Зубатка.

— У вас есть меню?

— Конечно. Садитесь, пожалуйста. Кофе?

Она садится. За соседним столиком самый морально нестойкий из мужчин тревожно оглядывается куда-то в сторону нее, будто она принесла с собой запах надвигающегося дождя. Меню длинное и много раз переписанное черным фломастером. Она заказывает кофе и маисовый хлеб, соленья и копченого люциана.

— Для рыбы пока рано. Майк еще завтрак готовит. Разве что обжаренных креветок могу вам принести.

Анна закрывает меню.

— Хорошо, пусть будет завтрак. Что угодно.

— Подождите немного. — Официантка уходит в кухню.

Анна одна, джетлаг снова бьет по голове. Где это она? Болит голова, Анна осторожно прижимает ладонь ко лбу. Что будет, думает она, если сейчас войдет Аннели? Разозлится, увидев Анну здесь, где ей не место? Или испугается? Схватит графинчик с уксусом у двери, запустит в Анну? Убежит?

А самой Анне-то каково? Не сердится и не то чтобы напугана. В животе нервическая легкость. Скоро Анна встретится с Аннели, и каково бы ни было Аннели, она не захочет, чтобы ее обнаружили. Надо придумать правильные слова.

Но она закрывает глаза и вообще перестает думать. Мурлычет радио. Сообщения о пробках и грядущих приливах, старая музыка и новости судоходства.

— О'кей, — кричит Нэнси Ореховая Зубатка из кухни. — Майк вам сготовит.

Анна оборачивается. На столе кружка с кофе — Анна не помнит, чтобы официантка подходила. Она пьет кофе, он еще обжигает, от пара и кофеина краснеют щеки, она приходит в себя.

Еда отличная. Даже еще лучше. Она ест так, будто несколько дней голодала. Когда заканчивает, официантка подходит и улыбается, забирая тарелку:

— Всегда приятно видеть пустую посуду. Хотите еще чего-нибудь? Есть свежие кукурузные оладьи. — Она вопросительно поднимает брови, выставив руки, все в муке.

— Только счет.

— Конечно. Вы англичанка, правильно?

— Правильно, — говорит она, и официантка снова улыбается.

— Я догадалась. Раньше у нас тут бывали англичане. Один раз, правда.

— Не подскажете, как найти Одюбон-стрит?

Нэнси кивает на восток:

— Прямо по проспекту, не промахнетесь. На углу мотель «Дофин». — Дауфинн, слово получается по-американски гладкое. Нэнси стоит, в руках посуда, переминается с ноги на ногу. Ждет чего-то. — Дальше по этой дороге ничего нет, кроме птичьего заповедника. Вы птиц приехали смотреть?

— Нет.

— Ну конечно. Я этих любителей знаю. Может, вы на рыбалку?

— На рыбалку, — говорит она, будто соглашаясь.

— А удочки ваши наверняка в машине. Проверяйте, чтобы двери были заперты, народ тащит все, что плохо лежит. Надолго приехали?

— Не очень. — Она тянется за кошельком, достает карточку. Нэнси берет ее двумя пальцами. Неохотно отчаливает, возвращается с квитанцией и опять стоит, большие руки повисли, взгляд добрый, пустой, ищущий.

— Знаете, у нас тут мало приезжих в это время года.

— Вот как?

— Теперь вообще приезжих мало. — Нэнси доверительно склоняется к ней. — Мы изголодались по компании. Извините мое любопытство.

— Ничего, все в порядке.

— Не возражаете, если я спрошу, какую рыбу вы собираетесь ловить?

— Не возражаю, — она почувствовала, что краснеет. — Вообще-то я здесь не затем, чтобы ловить рыбу.

— Ловец человеков, — шепчет линялая фигура за соседним столиком, не отрывая взгляда от радиоприемника. Нэнси поворачивается к нему:

— Билл Рейли, доедай, понятно?

— Я просто сказал, — отвечает Билл Рейли. — Ничего такого.

Она вновь с Анной, приветливость возвращается, как солнце из-за туч.

— Ну что же. Было приятно познакомиться.

— Спасибо.

— Удачного дня. В «Дофине» найдутся комнаты. Приходите еще. И да, мы открыты допоздна. Мы всегда тут, в любое время!

Одюбон-стрит. Она тормозит на углу возле отеля. Официантка слишком оптимистична: Дофин закрыт до апреля, как и устричный бар. По проспекту ползет открытый грузовик, сочится ледяной водой, воняет рыбой и дезинфектором. Мобильный погребен где-то в сумке, среди вещей, и когда наконец Анна выкапывает его, обнаруживается, что он больше не работает. Сигнала нет, номер заблокирован, черт его знает.

Через дорогу — старомодный таксофон, трубка висит на проводе и раскачивается на ветру. Анна пропускает грузовик, переходит дорогу, возвращает трубку на рычаг. Потом снимает, слышит мурлыканье гудка.

Она знает номер наизусть. На кредитке пятно муки, отпечаток пальца официантки наложился на ее собственный, золотой. Она вытирает карту, вставляет в прорезь, набирает номер.

Три гудка, и ее соединяют.

— Четыре-два-девять-один, — произносит женский голос, акцент наслаивается на акцент.

— Можно позвать Аннели?

Пауза. Затем женщину хуже слышно, будто она слегка отодвинулась от трубки:

— Кто говорит?

— Меня зовут Анна, я подруга Аннели из Англии. Мы приехали на неделю в Галф-Шорз, и я подумала — ну, подумала, может, позвонить…

Ложь умирает на ветру. Проезжает еще микроавтобус, бампер обклеен картинками, за тонированными стеклами вибрируют басы. Она отворачивается, собой закрывает трубку от ветра, точно огонек сигареты.

— …никого. — говорит женщина. — Простите. Может, я смогу ей передать, что вы звонили. Анна?..

— Мур. Анна Мур. Миссис Нумминен, простите.

— Да?

— Вообще-то я не подруга Аннели.

— Нет? — Жестко, без удивления.

— Боюсь, я была не вполне откровенна с вами. Я из Британской Налоговой службы.

На том конце линии миссис Нумминен молчит. Анна говорит в пустоту:

— Я не юрист. Я не имею к ним отношения. Вам ничего не нужно читать или подписывать. Я здесь только от имени Налоговой…

— Вы здесь? На острове?

— Мне просто нужно поговорить с Аннели. — Неуклюже: — Это важно для Налоговой, чтобы я…

— Из-за чего такого важного вас принесло аж на Дофин?

— Из-за ее мужа.

Вздох. Он напоминает ей Теренса. У вас своя работа, у меня своя.

— Опять он. Но моя дочь не замужем. Она теперь с нами. И этот… человек, которого вы ищете, его здесь нет.

Снова болит голова. Анна жмурится. Нужно было подготовиться. Хороший инспектор всегда подготовлен. Она говорит снова, и снова извиняется, но женщина повторяет уверенно и спокойно:

— Его здесь нет. Я могу что-нибудь еще для вас сделать?

— Вы не знаете, он жив?

— Не знаю.

— Я должна его найти.

— Удачи. — Мать Аннели смеется. Затем осторожная пауза — видимо, размышляет.

— Скажите мне правду. Моя дочь знает вас?

— Да, знает.

— Тогда ждите.

На линии молчание. Оттуда, где стоит Анна, Одюбон-стрит отлично просматривается. Издевательски колониальный стиль, беспорядок домов, вагонка, изредка сваи спрятались за пальмами и магнолиями. Песок струится по асфальту. В дальнем конце улицы белеет клякса пляжа. За ним в море — нефтяные вышки, хлипкие и высокие, отдаленное эхо домов, что им предшествуют.

— Алло.

— Аннели. — Она повернулась к телефону. Голос напряженный и недовольный, злой и напуганный. Все, что она себе представляла, и даже хуже.

— Чего вы хотите?

— Я…

— Подождите. Вы где?

Она глядит сквозь волнистые полосы плексигласа. Рядом с домом старик чинит ялик. Под крышей мотеля горбится на ветру птица, большая, как ребенок.

— Я здесь.

— Здесь? Что вы делаете здесь?

— Я приехала поговорить с вами. У меня…

— Как вы меня нашли?

— Меня послала Налоговая.

— Найти меня? — Она повышает голос.

— Аннели…

— Почему вы никак не оставите меня в покое? — Потому и поэтому, думает она. Потому что кое-что произошло между мной и твоим мужем, который тебе не муж, и оно еще не закончилось. Потому что ты так и не сказала мне всей правды. Потому что я еще инспектор Налоговой службы, а Налоговая всегда получает то, что хочет.

— Аннели, послушайте меня. Хорошо? Никто не знает, что вы здесь.

— Что? Нет.

— Юристы не знают. Правительство не знает. Даже Налоговая пока не знает. Никто, кроме меня.

— Что это значит?

Анна долго молчит. Микроавтобус проезжает по дороге в обратную сторону. Притормаживает, минуя Анну, потом газует. Будто испугался.

— Встретитесь со мной? — наконец спрашивает она, и где-то на улице, на краю залива Аннели тихо отвечает, — ладно, она готова, она встретится с ней.

— Проходите, — говорит мать Аннели и отступает в дом. Он холодный, и темный, и ароматный — пахнет свежей краской, морской солью и горячим хлебом; играет музыка, но Анна не помнит, чтобы слышала ее по радио. В углу маленькой комнаты у стены — гарпун и удочка, рядом на полу — маска и гарпунное ружье. У очага в предвкушении вечера грудой сложен плавник. Дом из тех, что никогда не меняются, если их покидаешь. Приют; убежище даже. Анне самой хочется тут остаться.

— Суви. — Женщина протягивает руку.

— Анна, — говорит она, пожимая руку, хотя нет нужды представляться. Анна видит, что Суви тоже это понимает. В доме тихо, безлюдно: нет Аннели, или ее сына, или отца. А может, та, к кому пришла Анна, уже исчезла.

Неловкое молчание. Анна ищет, что бы сказать.

— У вас прекрасный дом.

— Спасибо, — машинально отвечает Суви, будто едва ли расслышала. — Моя дочь согласилась поговорить с вами, и вы должны делать то, что должны. Но я хочу, чтоб вы знали — она нездорова. Ей вредно о нем говорить. Прошу вас, постарайтесь побыстрее.

— Конечно, — сказала она, — я недолго, конечно.

— Пожалуйста, — и Суви ведет Анну через дом в сад, где ждет Аннели.

Они сидят рядом на газоне бермудской травы. Птицы на деревьях, крохотные и назойливые, голоса пронзительные, удивленные. Мать Аннели приносит чай со льдом и неохотно их оставляет. Никто не говорит ни слова. Вертолет рокочет над головой, и Аннели вздрагивает, глядит вверх, отворачивается.

На первый взгляд она выглядит хорошо — лицо и руки загорели, волосы выцвели на солнце, побелели. Она немного поправилась, и новые линии больше к лицу ей, чем прежняя модельная худоба. Но, несмотря на вес, она будто усохла, ушла в себя. Глаза потемнели, руки на коленях не желают лежать спокойно. Она держит стакан, когда летит вертолет, и ледяной чай проливается на сарафан.

— Ч-черт!

— Вот. — Анна ищет платок в сумке, но Аннели отмахивается.

— Ничего! Сама справлюсь. — Достает носовой платок из рукава. Анна садится обратно, Аннели плюет на платок, энергично трет пятно. Это, похоже, успокаивает ее, губы разглаживаются.

— Все время эти вертолеты. Садятся и взлетают с нефтяных вышек, постоянно. Мой отец там работал. Я их ненавидела за то, что они увозили его.

— Теперь, наверное, еще хуже.

— Ну да. Все время думаю, что они явились за мной.

— Никто за вами не является.

— Являются. — Она холодно подняла брови. — Вы же заявились.

— Я не за вами.

Аннели заканчивает с пятном. Бросает платок на газон и впервые смотрит на Анну. Взгляд неподвижен, будто, раз взглянув, она не может оторвать глаз.

— Вы здесь давно?

— Недавно, нет.

— И как вам остров? — вежливо, будто она хозяйка, а Анна — гость.

— Очень красивый.

— Вы, правда, так думаете? А мне всегда казалось, что здесь, как на дне моря. Не понимаю, зачем родители сюда приехали. Финляндия замечательная. Вам бы приехать в сезон ураганов. Раньше люди привязывали себя к деревьям. Иначе бы сдувало.

Она умолкает, отвлекается, глядит через сад на пустырь за ним. В конце Одюбон-стрит вертится флюгер.

— Мне жаль, что вы зря приехали. Может, я смогу отдать вам дом, — говорит она. — Эрит-Рич. Я могу, если хотите.

— Я здесь не за этим, — мягко сказала Анна.

— Ох… Вас это, наверное, потрясло. Все это.

— Да, потрясло.

— Значит, вы понимаете, что я чувствую. У меня был шок. Сильнее, чем у всех. Были вещи, о которых я знала. Ну, развод, очевидно. Но не много, правда. — Ее руки пианистки мельтешат, будто прячут что-то. — Не очень много. Вы, наверное, думаете, я совсем глупая.

— Нет.

— А я так думаю.

— Вы однажды сказали, что он хорошо хранит секреты.

— Недостаточно хорошо, — отвечает Аннели. И затем, словно только что вспомнила ее имя: — Анна.

— Что?

— Вы были добры со мной, тогда, на зимнем балу. Что вы о нас подумали в первый раз, когда приехали в Эрит-Рич?

Она помнит. Детская болтовня, доверчивая, непосредственная, шифрованная, как сам Джон. Мистер Фишбургер. Мошкара под деревьями. Что-то садится ей на щеку, она его смахивает.

— Вы думали, что мы странные?

— Я думала, вы прекрасные, — честно говорит она, и Аннели улыбается.

— Ну, по крайней мере, вы в это верили. — Обе замолкают. Неловкости нет, пару секунд молчание, почти дружеское. За домом гудит ревун, ровный гул эхом растекается по плоской земле.

Анна заглядывает в сумку, извлекает фотографию. Джон вполоборота, свет над деревьями. Протягивает фотографию, и Аннели смеется.

— Ой, какая древность! Вы проделали такой длинный путь, чтобы ее мне показать?

— Где это? Когда это было снято? — Аннели опять смеется.

— Я была пьяна, здорово пьяна, но было хорошо. Отличное время. У нас были прекрасные дни.

— Где вы были?

— Ох, какая разница? Уберите ее, можете? — Анна неохотно убирает фотографию.

— Я просто думала, может, это место, где он…

— Прошу вас. — Глухо. Глаза блестят, Аннели опускает веки.

— Я не хочу смотреть на него. Не хочу о нем слышать, не хочу говорить о нем. Вы понимаете?

— Конечно. — Собирается добавить еще что-нибудь, вернуть разговор в прежнюю колею. — Как Натан?

Она называет имя и сразу жалеет. В глазах Аннели вспыхивает злобная искра, почти занимается пламя. Рот приоткрыт, оскал. Затем гнев проходит. Голос опять скучнеет:

— Как вы смеете.

— Простите.

— Не надо. Не ваше дело сожалеть. Вообще все это — не ваше дело. Но вы ведь здесь по делу, да?

Она не отвечает. На этот вопрос у нее вряд ли есть ответ.

— Я не знаю, зачем я здесь, — наконец говорит она и видит, что Аннели больше не слушает.

Вновь смотрит сквозь Анну, будто на экран, картинку на экране.

— Он был очень организованный мужчина. Методичный. Вы наверняка заметили. Я думаю, когда мы поженились, он надеялся, что я изменюсь. Как будто всегда ждал, что ко мне это пристанет. Вот так римляне влияли на англичан. Ну, прямые дороги. Только не вышло.

Она говорит тише и быстрее. Лихорадочно, думает Анна. Птицы над головой все кричат и кричат. За частоколом — акры низких дюн и водорослей. За ними белые параллели барашков, море.

— Вы, наверное, думаете, что я вышла за него из-за денег. Все так думали! И в каком-то смысле так и было. Он был такой умный, красивый, щедрый. Вы видели его тогдашние фотографии? Конечно, вы даже одну с собой привезли. В нем было больше жизни, чем во всех, кого я только знала. Ему никто не мог сказать нет. Он говорил, что изменит мир, и все верили. И что бы он ни говорил, все становилось правдой. А деньги на него просто свалились. Он их всегда раздавал. Но вы не представляете, как это было захватывающе!.. Изменился он уже потом. После СофтГолд ничего не осталось — только сомневаться, наверное. Его не радовал успех. Он никогда мне этого не говорил, самой пришлось догадываться. Он это скрывал. И однажды утром я посмотрела на него и… Я его не узнала. Как будто он стал другим человеком. Между нами появились секреты. Они нас разлучили. Мы разошлись за много лет до развода. Вы любили его?

Вопрос возникает ниоткуда, как ветер на мосту, опрокидывает ее. Она огрызается, говорит первое, что приходит в голову:

— Вы так говорите, будто он умер.

— Любили?

— Я думала, все его любили.

— Тогда вы ошибались. И это не ответ. — Она смотрит на Анну, забавляясь, жалея, как прежде. — Вы хотите его? Можете его забрать, если хотите.

Она пожимает плечами, внезапно убитая.

— Я хочу его найти.

— Вы как все! Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?

— Я не… Я не пытаюсь… Никто не знает, что я здесь, я же говорила, даже Налоговая…

— Чепуха. А ваш напарник?

— Кто? У меня нет напарника, Аннели. Я вела это дело одна. Я не знаю, о чем вы…

— Не знаете? — переспрашивает Аннели и замолкает, уставившись на нее. — А. Понимаю. Вы и впрямь не знаете, да? — И смеется, лениво и удивленно, будто Анна вдруг удачно пошутила.

Зудящего комара относит по ветру. В дверях кухни стоит Суви. Ее дочь вздыхает и встает.

— Я не могу вам помочь, — говорит она. Затем: — Вы не можете не лезть, вы все, не можете, да? Вы, знаете ли, не единственный инспектор, который приходил к Джону. Может, вы не единственная, кто придет ко мне.

— Аннели, подождите…

— Я не могу вам помочь, — повторяет она и уходит. Ее мать провожает Анну в холодный темный дом. Повернувшись спиной, безразлично ожидая, когда та уйдет.

Теплая зима, одна из самых теплых за много десятилетий. То, что в иные годы было бы снегом, ныне выпадает дождем, и Лондон становится пародией на самого себя. Однотонный, серебристо-серый, как литография. Отовсюду течет, с деревьев на тротуары, с потолков в ведра, с укрепленных сводов подземки на рельсы, за сто шестьдесят лет старые протечки обратились в сталагмиты. Словно живешь в городе часов, думает Анна. Словно всякая улица, любой угол отсчитывают минуты.

Каждый день новости. Каждая сводка выворачивает предыдущую наизнанку. В Македонии двое студентов-политологов признаются, что создали вирус Перемены Даты. Их арестовали, конфисковали компьютеры, изучили молодежные анархические наклонности, но к тому времени таких уже толпа. Банкрот в Северной Дакоте, вдовец-брокер в Пекине, мать пятерых детей в Амстердаме, дети всё подтверждают. Это лишь начало, написал безработный Джеймс Селтсам сестре в Анкоридж. Мы многому научились на наших ошибках. Скоро будет рождество. Хо!Хо! Хо!

И все равно Джон повсюду. «Уолл-Стрит Джорнал Онлайн» публикует письма Джона Лоу — они каждую неделю приходят из Лондона, Парижа и с карибского острова Мастик, с расплывчатыми, непохожими снимками. Две книги, которые брал почитать Дж. К. Лоу, пропали из публичной библиотеки на Кей-стрит в Сингапуре («История фальсификаций»; «Экономная еда Делии Смит»). В Саппоро пьяный Лоу завалился в мужской бар в центре города, спел под караоке, заказал шампанского и ушел, не заплатив. Послания от Карла множатся на мобильном — Анна их не читает. Они настаивают, улещивают, их уже десяток.

Анна встречается с ним лишь в ноябре. Избегает его три недели — в офис приходит лишь однажды, — с каждым днем все меньше сомневаясь, что принесет их встреча.

Ничего нового. Она помнит дни после падения СофтГолд, когда Налоговая казалась иной. Больше ничего подобного. Неприметно, мало-помалу все возвращается на круги своя, к прежней архаике, будто силой упрямства можно повернуть мир вспять. Может, так оно и есть, думает Анна. Может, Налоговая, как Лоренс, уже приспособилась к невообразимому. Лифт позвякивает, минуя этажи, и у каждого этажа свой статус. Но она знает наверняка, что к ней это не относится.

Мистер Каунт на совещании, говорит его секретарь, оглядев Анну, будто сочтя ее подозрительной личностью. Будто делая одолжение, позволяет ей подождать в пустом кабинете Карла.

Воздух пахнет убежавшим кофе и полуфабрикатами. Час она сидит одна в единственном кресле, смотрит на Лондон. Никаких подъемных кранов на горизонте, никаких новостроек — на них нет денег. Как будто мир оглушен, как будто город в кои-то веки ушел в отпуск.

Она ждет и вспоминает годы, что провела здесь. Бесконечные вереницы клиентов, бессовестных, разгневанных, испуганных. Карла, и Дженет, и мистера Германубиса, на скамейке в Лаймбернер-сквер. Лоренса, как он ее обучал. Двенадцать лет. Пожизненное заключение. Она думала, срок выйдет дольше. Она не думала, что он покажется таким долгим.

Шум в коридоре. Приглушенное бормотание мужских голосов, грубый Карлов смех. Из портфеля она вытаскивает компьютер и свое заявление об увольнении. Кладет их на пустой стол.

— Ты, наверное, свихнулась, — говорит сестра. Они встречаются в кабинете на втором этаже в Чайнатауне, столик слишком мал: Анне кажется, еды чересчур, Марте кажется, что маловато. Пельмени, бледные и гладкие, как яйца, бульон с морскими ушками. — Что ты себе думала?

— Забавно. Карл то же самое спросил.

— Я подозреваю, не так любезно.

— Это точно. Он сказал, что я, вероятно, выжила из своего микроскопического тормознутого гребаного ума, — говорит она, и Марта хохочет, и кашляет, и тянется за водой и стаканом.

— Хорошо, что я с ним не обедаю.

— Ты не обязана. И я тоже.

— Но он тут ни при чем.

— Ну, в общем да. Ни при чем, конечно.

— Так в чем дело тогда?

Официант задерживается у столика налить им вина, китайского белого рисового вина в маленькие китайские чашки. Анна дожидается, пока он уйдет. Можно подумать, ему интересно, думает она. В ресторане тихо, дела идут вяло, и персонал выстроился вдоль стен: работы мало, все нервничают. Когда она оглядывается, сестра ждет, подавшись к ней, глядя в упор поверх тарелки.

— Я думаю, ты себя винишь.

— В чем?

— В том, что случилось с Лоу, — говорит Марта и безмятежно наполняет свою чашку. Волна гнева окатывает Анну.

— Ерунду ты мелешь.

— Я ничего такого не имела в виду. Угомонись. Я просто думаю, что с ним случилось, с ним и с его семьей, — я думаю, ты же тогда была очень близко. Не сочти неблагодарностью.

— Ты слишком много думаешь.

— Ну, тогда расскажи мне. — Марта наполняет чашку, подносит к губам. Взгляд над чашкой выверенный, выжидающий. — Расскажи мне.

— Наверное, дело во мне, — говорит она, но сестра молчит. Даже для Анны ответ звучит неискренне. Она вспоминает, как смотрела Аннели, забавляясь, жалея. Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?

Она ест. Рыбу, рис, рыбу с рисом. Ранние посетители приходят и уходят. Марта прикончила последний пельмень и размеренно принялась за оставшиеся креветки.

— Что будешь делать?

— Не знаю. Найду что-нибудь.

— Конечно.

— Я думала разобрать папины книги. Там есть довольно редкие. Не возражаешь, если мне придется кое-что продать?

— Вот дура. Конечно, продавай. Хорошая идея. Здравая. — Марта склоняется к ней. — Береги себя, хорошо? Иначе этим займусь я. А теперь можно я заплачу? Хоть эту мелочь разреши мне, — говорит она. — Самую мелкую. Мельче не придумаешь, да?

Работы никакой. Говорят, неудачное время для поисков, худшее из возможных. Даже тем, кто при деле, достается по капле, что уж говорить о бывшем инспекторе Британской Налоговой службы. Худшие времена. Если дождь позволяет, она бродит по городу или сидит и слушает музыку, учится постигать ее умиротворенно, как отец. Готовит все подряд, из того, что есть в магазинах, радуясь случаю поэкспериментировать: соевые бобы, красная капуста, рыба-скаббард. Она сидит и читает — непрочитанные книги, нераспечатанные коробки, что прежде не интересовали ее, некоторые можно продать, если надо. Энгельс и Маркс, история Израиля и изобретение пороха. Несколько «жизней Альберта Эйнштейна». Тайные кодексы Спарты, города, что отвернулся от денег.

И ночи тоже принадлежат ей. Поначалу ее друзья настойчивы, встревожены, не отмахнешься. Но их вопросы одинаковы, и ответов у нее нет. Она встречает Рождество с Мартой, вдвоем, Ева звонит, накачав бодрость джином, в компании своего грузчика.

Вещи Анны прибывают из Налоговой только в январе. Она расписывается за посылку — надпись Личные Вещи, будто отчеты о ее жизни чрезмерно раздуты, — и несет коробку в кухню, сгоняет Бирму. Внутри записка от Гоутера — он извиняется «за чай» и за то, что больше послать нечего. Вещей на удивление мало. Интересно, думает она, как там ее кабинет, кто теперь на ее месте.

Три кружки. Стопка книжек. Пачка бумаг, на которые Гоутер, очевидно, и вылил чай, бумаги влажные, упакованы второпях. Лазерный диск в треснутой коробке — файлы, подлежащие рассекречиванию. И запечатанная пачка сигарет.

Теперь у нее больше нет компьютера, диск не посмотришь. Она откладывает его, смутно планируя превратить в подставку для чашки. Книги расставляет по полкам в кабинете. Кружки — самые скверные, годные только для офиса, — возвращает в коробку, туда же кидает сломанный садовый стул: попозже отнесет все это барахло на свалку. С бумагами и сигаретами отправляется в кабинет, садится в единственное кресло, развязывает перепачканную Гоутером кипу.

Она листает страницы, точно фотоальбом. Это приятнее, чем она ожидала. Письмо от эксцентричного клиента, еще тогда старика, и теперь, наверное, уже умершего. Другое — единственное — послание с благодарностями. Ее заметки, обрывочная стенография, сама теперь не расшифрует. Карточка от Лоренсова букета. Давай встретимся. Я скучаю по тебе.

Снаружи еще светло. Играет музыка, старая, вытертая запись, ее собственная пластинка, не отцова. Шершавый хриплый голос Тома Уэйтса. Открытая бутылка вина на столе.

Ничего не стерли. Бумаги, похоже, не редактировали. Она была бы осторожнее, если б сама их отправляла. Но вообще-то она не выкидывает бумаг, как другие, да и Налоговой от этих каракулей мало проку. Даже ей от них проку мало. И все же она читает, послушно, будто они достались ей в наследство.

Она почти добирается до конца, когда натыкается на третье письмо. Нераспечатанное, ужасно заляпанное, полинявшее, словно карта древних сокровищ. Отправлено несколько недель назад, обратный адрес затерт. Почерк незнакомый. Не Джона. Американская марка.

Она подается вперед. Пальцы, руки трясутся.

Остров Колл. Она почти забыла статью, много лет назад, которой лишь наполовину поверила. Интересно, помнит ли ее Карл, и если так, насколько он уже ее обогнал. Машины нет, служебную забрали давным-давно. Никаких полетов, регулярные рейсы отменили, как пишут на веб-сайтах, пока ситуация не прояснится. В конце концов, она едет на север по железной дороге, забронировав билеты на поезд дальнего следования и местные линии. Пейзажи скользят за окном, ее голова скользит по стеклу всякий раз, когда она пытается уснуть.

В три часа уже вечер. Лондонские пригороды тянутся, миля за милей и потом вдруг остаются позади, словно поезд пересек какой-то континентальный шельф и нырнул в темноту. Она спит по чуть-чуть, ей снится, что Лоренс опять начал пить. Каждый раз, просыпаясь, она видит те же освещенные пихты и ели, те же рельсы и выемки, и когда она видит сны, поезд теребит ее, не отпускает, ритмы настойчивы, вопрошают.

Ты лиса? Ты гончая? Ты лиса ты гончая? Кто ты?

На центральном вокзале Глазго ее будит проводник, его дыхание пахнет микстурой от кашля. Она, покачиваясь, выходит из вагона, стоит на холодной платформе, пока отгоняют состав. Вокзал пуст, магазины закрыты. Иней блестит на щебенке. Еще час до пересадки, до маленькой станции ехать через город, ей одной в этом городе пришла в голову идиотская мысль ждать в это время или гулять. Она как раз достает зимнее пальто и перчатки, когда проводник застенчиво возвращается, ведет ее в свой кабинет, рассказывает, как ехать, поит чаем с привкусом микстуры. Жар от печки изнуряющий и роскошный, болит голова, запах проводника будит ее, когда пора снова уходить.

Местный поезд выезжает в темноте. Глазго позади, и вместе с ним последняя надежда отдохнуть, нравится ей это или нет: небо светлеет, а спит она чутко. Многоэтажки сменяются холмами, холмы падают в озера. Или не падают, думает она, это не падение. Не земля опустилась, а как будто вода вышла из берегов, поднялась по склонам, оставив отмели городов на вершинах. И холмы совершенно черные, будто криво отодрали кусок от основания неба.

Ей тридцать восемь, и она никогда не забиралась так далеко на север. Она никогда — она попыталась возразить себе — никогда не видела Шотландию. Единственная поездка в Эдинбург, шесть часов в конференц-зале и все как в Лондоне. Она озирается, словно кто-то может заметить ее невежество, но из пассажиров только старик, погруженный в глубокий сон. Работа держала ее в Лондоне, но работа, думает она, — не оправдание. Не работа ее выбрала. Но какая тесная жизнь.

Конечная станция Обан. Анна идет через платформы по набережной к причалу. Над ней нависает паром. Дюжина детей слоняется у воды, приехали с островов в школу, бледные в раннем свете, угрюмо показывают ей станцию Тайри-Колл.

Паром воняет дизельным топливом и смолой, солью, тостами и сигаретами. От запахов тошнит и одновременно хочется есть. Она бродит по комнатам и залам, пока не находит буфет для пассажиров, он бурлит, все предвкушают поездку. В меню чай и тосты, бекон и шампиньоны, хлебцы и вареные яйца, и она заказывает все это, несет между прикрученных к полу столиков к окну. Лишь когда ее тарелка пуста, Анна понимает, что паром движется. Материк уже позади. Вокруг почти ничего не видно: горбы бесплодных островов, ясное небо, море.

Залив казался ближе, думает она. Длинный путь без особой надежды и веры. Из сумки она достает подаренного Мартой Элиота, письмо Аннели, фотографию Джона и две страницы, распечатанные в интернет-кафе на Кингз-Кросс. Пассажиры ее раздражают. Семья пришла поесть, четверо в черном, как на похороны. Она слушает их, пока читает.

— Ты сыр и печенье не забыл?

— Конечно, не забыл.

— Доставай.

— Они не для тебя. Положи на место! И ты, держи руки так, чтоб я мог их видеть.

От мелкого шрифта и запаха жареной еды снова болит голова. Анна откладывает бумаги, раскрывает книгу. Строчку за строчкой читает прекрасные, холодные строки:

Она поневоле задремывает, ее баюкают тепло и качка. Просыпается она от содрогания парома. Семья исчезла. Ее завтрак тоже, стол протерт. Она выглядывает: паром уже пришвартован, человек в джинсах и красной шерстяной рубашке закрепляет сходни на кнехтах.

— Колл, — скучно говорит помощник, будто много раз повторял это прежде. — Встаем на прикол у острова Колл, — и она подскакивает, коленкой ударяется об угол стола; сгребает бумаги в сумку и бежит к сходням.

За ней на пирс выходят только родственники в черном. Их дожидается разбитый катафалк, они забираются внутрь, по-прежнему тихо переругиваясь, и медленно тащатся прочь. Здесь нет порта, лишь одинокий причал в устье морского залива. Человек в шерстяной рубашке отвязывает сходни и, пока их поднимают, отходит и закуривает. Паром скрипит, стонет, будто морскому животному дали гигантский микрофон.

Она отворачивается от зрелища отплытия. Катафалк медленно ползет по дороге, минует две постройки, фабричный ангар, на стене надпись Переработка морепродуктов, остров Колл. Отлив обнажает берег, каменистый и коварный. У воды пасутся козы. В остальном остров выхолощенный, ветер размыл его почти до основания, холод резок, свет ярок, и ей больно.

Она закрывает глаза. Образ Джона с ней, но она помнит его лишь таким, как в последнюю встречу, и отметает воспоминание.

— Вам помочь?

Она открывает глаза. Человек в шерстяной рубашке стоит рядом, лицо обветренное, в одной руке от ветра прячет сигарету, другую засунул в карман.

— Вам помочь? — повторяет он чинно, будто лавочник.

— Спасибо. Я… погодите… — Она открывает сумку. Бумаги бешено шелестят на ветру, пока она в них роется.

— Если вы к Маккиннонам, вам лучше поторопиться. — Он глядит с сомнением. — Вы, наверное, захотите переодеться. Если пойдете…

— Я не на похороны приехала.

— Ну да, — говорит он, будто они пришли к соглашению.

— Я ищу место под названием Корнэг-Биг. — И тут ветер набрасывается на бумаги. Она ловит фотографию. Письмо Аннели вырывается из рук, кружится по камням, обиталищам водяных, и мчится в открытое море. Паромщик смотрит, как оно улетает.

— Надеюсь, оно вам не нужно.

Она заслоняет рукой глаза. Письмо еще видно — словно белая чайка на волнах.

— Наверное, нет, — говорит она, и это правда, но когда она неуверенно смеется, голова весело кружится.

— Прилив. Может, вам повезет. Я послежу, хотите?

— Нет, — говорит она, слишком быстро, и он оборачивается. Она складывает фотографию пополам. — Мне оно, правда, не нужно. Но все равно спасибо.

— Корнэг-Биг, — говорит он и задумчиво глядит на сигарету в ладони. Ветер сжег ее почти дотла, и он тушит ее о подошву, а окурок сует в карман, бережно, словно деньги.

— Это далеко?

Он пожимает плечами.

— Недалеко, если на машине. Но вы ведь пешком?

— Видимо, да.

— Тогда далековато.

— В какую сторону?

— Идите прямо через Аринагур. Из города направо. Полмили и снова направо. Идите до конца, и попадете на место.

— Спасибо. — Она поднимает сумку, складывает оставшиеся бумаги. Уже идет, и тут он окликает ее:

— Вы не первая.

— Что не первая?

— Не первая, — поясняет он, — кто спрашивает Корнэг-Биг.

Она понимает раньше, чем он договаривает, сердце уходит в пятки, земля из-под ног. Он опускает голову, шагает к ней.

— Идемте. Я вас отвезу.

— Нет, не надо… — начинает она и умолкает. Она устала, ударилась ногой. Он горлом вздыхает, аххх, и оборачивается посмотреть, как паром огибает мыс. Она раздумывает, стоят ли его вопросы его ответов.

Его зовут Майкл Гилкрайст. Грузовичок неестественно чист, будто Майкл подолгу его оттирает. Он разговаривает, пока ведет машину, — тихонько, толком ничего не говоря. Похороны, вторые в этом году. Снега нет уже неделю. Паром ходит чаще, теперь есть дамба в Тайри. Видимо, думает Анна, он часто разговаривает сам с собой и не слишком переживает. Он напоминает официантку с острова Дофин. Такой же голос, мягкий и глубокий, не такой жизнерадостный. Глаза внимательные и любопытные. Островитяне.

Ландшафт за окном меняется. Восточный берег Колла наг, холмы — почти скалы, а здесь к западу поднимаются ухоженные поля в оспинах снега. Века травы утрамбовали песок, овцы ощипывают большие дюны до извилистых пирамид.

Она вспоминает еще кое-что — не место, а время. Дни после падения СофтГолд. То же чувство, будто деньги значат меньше, рассеялись, как облака.

— Вы сюда надолго?

— Пока не знаю. Можно спросить? — Ухмылка.

— Всегда, пожалуйста.

— Сколько людей живет на острове?

— Две сотни. Большинство в Тайри. Один священник, ни единого банка, ни одного доктора и никакой полиции.

— Вы, наверное, всех тут знаете.

— Одних лучше, других хуже. Спросите что-нибудь другое.

— Вы когда-нибудь видели северное сияние?

— Здесь? — Он настороженно косится. — К чему это вы?

— Просто интересно.

Он отворачивается, глядит на дорогу. На единственной полосе топчутся три коровы. Майкл притормаживает, огибает их.

— Если вы ищете сияние, так вы ошиблись адресом.

— Почему?

— Firchlis[18] — говорит он вроде сам себе, а потом ей: — Шустрые Парни. Веселые Плясуны, вот как их люди кличут, Cnoc-na-piobaireached. Если вы ради них сюда приехали, езжайте дальше на север.

— Вы хотите сказать…— говорит она. — Погодите. Вы хотите сказать, что их тут не бывает?

— Нет. — Он переключает передачу, минуту молчит, будто отвлекся. — Нет, я этого не говорил. В это время года в ясную ночь что-то увидеть можно. Но это уж как повезет. Замерзнешь, дожидаясь. Настоящего северного сияния годами не бывает. Такого, чтобы пляски на всю катушку.

Некоторое время они едут молча. Дюны и песчаный тростник сменяются обнаженной каменной породой. Они минуют одинокие домики — выбелены реже, чем в Аринагуре; ветхие, вот-вот развалятся. Дома людей, думает Анна, которые хотят оставить себя при себе.

Она откидывается на спинку сиденья, его голос звучит у нее в голове. Разговор изводит ее, будто она не уловила его сути.

— Так я не первая.

— Не первая, — кивает он, — и даже не вторая. Приезжал полицейский из Обана, и неделю спустя двое в штатском, из правительства. Задавали вопросы. Надолго не задержались.

— Они нашли то, что искали?

— Я бы не сказал.

— И что они искали? — спросила она, и Майкл Гилкрайст коротко смеется и съезжает с дороги. Глушит мотор, ставит машину на тормоз.

— Я вам одно скажу: они тут искали не северное сияние. Мы на месте, — прибавляет он, не дожидаясь вопроса.

Она оборачивается и видит Корнэг-Биг.

Не столько дом, сколько собрание ухоженных домишек. Два трейлера на сваях соединены вместе, колеса сняты, пристройка — вагонка и плитняк — криво притулилась к основной конструкции. Из красной трубы дымохода вьется дым. Низкая живая изгородь из бирючины отделяет палисадник от дороги. Обрезки розовых кустов, обложенные соломой, темнеют из-под сугробов. У обочины припарковался катафалк, дряхлый, с облезшей краской на проржавевших креплениях, напротив возвышается геодезическая теплица, стекла запотели, неуместная в своей современности. За домом рощица на склоне.

— Вы другого ждали?

— Вообще-то нет. — Она поворачивается: он наблюдает за ней.

— Надо было вам освежить познания в гэльском. Вспомнили бы, что по-гэльски «биг» — это маленький.

С чего бы мне ждать большего, чуть не спрашивает она — и не спрашивает. Что-то щелкает у нее внутри, неожиданная догадка. Спросите что-нибудь другое. Чуть не пропустила. Еще раз смотрит на дом, на катафалк возле него, на деревья позади.

— Скорые у вас похороны.

— О, медленные. Это старый дом Иэна. Он в новом еще несколько часов пробудет.

— Я думала, она живет одна.

— Уже некоторое время нет. Кажется, она дома. После вас.

Они выходят вместе. Ворот нет, изгородь такая изломанная и низкая, что Майкл ее просто перешагивает. Анна держится позади, Майкл звонит в колокольчик, ждет ответа. Через некоторое время свет включается, отворяется дверь.

— Майкл. Ты откуда взялся?

— Я тебе гостя привез.

Оба смотрят на нее. Женщина выше мужчины на голову. Передник поверх свитера и широких брюк. Одной рукой придерживает дверь, в другой — короткий тупой нож. Свет прямо в лицо.

— Кто вы?

— Анна Мур.

— Кто такая Анна Мур, с чем к нам пожаловала?

Глаза, как у Кеннеди. Анна оглядывается на грузовик, на дорогу. Столько ехать, думает она, и найти очередного разгневанного, бессовестного, испуганного человека.

— Что такое?

— Я работала в Налоговой службе.

— И при чем тут я? Я плачу свои налоги.

— Простите. Я не к вам приехала.

— Что вы сказали?

Анна снова смотрит на нее.

— Я не к вам приехала. Я приехала к Джону, — говорит она. Очень тихо, поэтому голос не срывается. Она говорит: — Я приехала к вашему сыну.

В духовке горит огонь. Комната — сплошь бархат и дуб. На камине часы, золоченая бронза, на куске плавника вырезан человек, он тянет руки, поет или зовет кого-то. В углу мольберт, накрыт парусиной. Запах торфа и скипидара, сладкий и успокаивающий, и никаких признаков внешнего мира, только ветер стучится в тонкие стены.

Садитесь, говорит Крионна, садитесь, и они сидят, пока она хлопочет, переносит мольберт в другую комнату, ставит чайник в кухне, похожей на камбуз. Майкл беспокойно ерзает, здесь ему неловко, еще хуже, чем Анне. От тепла ее разморило, и когда Крионна ставит на стол чай, Анна промаргивается, просыпается.

— Как дети, Майкл?

— Хорошо. Отвезли их утром на пароме. В Обан, на неделю.

— Скучаешь по ним, наверное.

— Ох, ну да. Лори скучает.

— Как работа?

— Все так же.

— Занят, да? — говорит Крионна и наливает чай. Две тонкие фарфоровые чашки. — А тебе не нужно возвращаться?

— Нужно. — Он встает с невольным облегчением, поворачивается к Анне, снова официальный: — Надеюсь, вам будет хорошо у нас на острове. Ну, до свидания. До свидания, Крионна.

Он осторожно прикрывает за собой дверь, словно боится кого-то разбудить. В тишине Анна слышит рев мотора, блеяние овцы, тиканье часов на каминной полке.

— Молока? — спрашивает Крионна, и Анна вновь смотрит в глаза Криптографа.

— Чуть-чуть, спасибо.

— Итак, вы встретили Майкла.

— Он очень приятный. Подвез меня от парома.

— Человек, у которого свободного времени навалом.

— Он знает Джона, правда?

— Да, они много лет дружили. Вы устали. — Крионна опускается на свободный стул. — Издалека приехали?

— Всего лишь из Лондона.

— Лондон. — Она отпивает чай, держит чашечку обеими руками. Анне Крионна кажется старой, хотя двигается, как молодая. Жесты выверенные, четкие. — Я там однажды была. Мне не очень понравилось.

— Я всегда там жила.

— Ну, я тоже пыталась. Я выросла в Глазго, там родился Джон. Мой дедушка оставил мне тут землю двадцать семь лет назад. С тех пор я туда не возвращалась.

— Значит, он ваш сын, — говорит она, и Крионна цокает языком: Тц.

— Я и не говорила, что нет. Вы ведь его знаете — а как вы думали? Я бы не стала отрицать. Я им сейчас говорю, что и всегда говорила, — это никого не касается, только нас с ним. Они сюда заявляются, машины так и сияют, спрашивают меня, и я говорю «да» и «до свидания», и они убегают. Сияют поменьше и знают не многим больше.

— Майкл сказал, они приезжали совсем недавно.

— А, приезжали. Задавали куче людей кучу вопросов. Ответов не получили ни горстки. — Она улыбается. — Тут люди не слишком любят вопросы.

Анна вытаскивает фотографию. Теперь на ней сгиб, лицо Джона помялось по дороге. Его мать берет снимок, снова прищелкивает языком.

— Вы знаете, это я снимала.

— Я не знала.

— Нет, ну откуда бы. Я раньше фотографировала, но лаборатория разрослась до неприличия. Теперь я рисую. Не знаю, как они добыли эту фотографию. Я бы жалобу подала, но теперь поздно, я понимаю.

— Хорошая фотография.

— Приличная, не более того. Я его и получше снимала.

— А когда это было?

— Много лет назад. Джон только женился. Они приехали ко мне вдвоем. Она мне понравилась. Умная и красивая. Мы поладили. В том году было северное сияние, мы одевались, выходили наружу, стояли и смотрели. Как-то ночью его хорошо было видно, и они были прекрасны, оба. Ох, чудесное было время.

— Откуда вы знаете, — говорит Анна, — что я его знаю?

— Потому что он мне о вас рассказывал, конечно.

— Что он говорил?

Крионна ставит чашку аккуратно, беззвучно.

— Милая, я думаю, вам лучше спросить его самого. Ладно? Только не сейчас. Вы уже сегодня напутешествовались. Вам как, подойдет остаться тут на ночь?

Свет горит еще несколько часов. Остались дела. Перенести в сарай газовые баллоны и торфяные брикеты. Телеграфный столб упал возле дома, и Анна помогает, чем может, хоть и безуспешно, копать промерзшую землю, а Джонова мать, надев толстые варежки и пальто из овечьей шерсти, ворчит над путаницей проводов. Если она убьет себя, думает Анна, я даже не смогу ее похоронить. Мне придется грузить ее в катафалк и искать единственного священника. Облака стягиваются на севере, громадные бастионы и рубежи, но вокруг небо ясное, и с поля за домом видны белые пляжи на западе, окаймленные бурунами и голубыми отмелями.

В шесть домой возвращается Иэн, бледный человек, моложе Крионны. Анна интересует его не больше, чем стул или огонь. Они рано ужинают, Анна ест с аппетитом, не может сдержаться. Жареное мясо, брюквенное пюре, виски из Обана. Крионна и Иэн разговаривают, Анне вопросов особо не задают, не выказывают желания на вопросы отвечать. Только позже, расстилая постель в свободной комнате, Крионна опять упоминает Джона.

— Говорят, это вернуло мир на сотню лет назад.

— Что — это?

— Ужасная вещь, которую якобы сделал мой сын. Но здесь об этом не узнать, так ведь? — Она складывает простыню. Отступает. — Здесь вообще вряд ли поймешь, что у него когда-то были деньги.

Она просыпается поздно, солнце в лицо. Еще не открыв глаза, она понимает, что трейлер пуст. Наверху орут чайки, гудит вездесущий ветер. У кровати стоит кружка с ледяным кофе, под ней записка:

Он сидит на камне над морем. Не утонул в реке, в Японии, не слушает Шуберта в Кристианзунде, не пирует с мертвецами. Не ловит рыбу, лишь смотрит на прозрачные отмели на западе, и когда Анна его окликает, он оборачивается, улыбаясь так, словно ее и ждал все это время.

— Анна!

— Привет, Джон.

— Ты никогда не сдаешься, а?

— Лоренс то же самое говорил.

— Опять Лоренс. Похоже, Лоренс много чего говорил.

— Разве? — сказала она. — Вот ты мне и расскажешь.

— А. — Он неловко улыбается. — Ну, я, наверное, могу. Может, присядешь?

Она садится, камень сквозь джинсы шершавый и теплый. Он берет ее руку и снова отводит взгляд, не отпуская.

— Расскажи мне, — говорит она, — расскажи про Лоренса, — но он качает головой.

— Не сейчас. Я скучал по тебе.

— Вот как?

— Сама знаешь, что скучал. Что в посылке?

— Не знаю. Это от твоей матери.

— А, точно.

— Что?

— Ничего. Я, было, подумал, ты мне что-то подаришь.

Она кладет сверток на землю, вытягивает ноги.

— И какой подарок ты хочешь?

Солнце освещает его профиль, он ухмыляется. Он постарел, думает она. Будто время здесь работает иначе. Только в выражении лица еще осталась мощь.

— Твое прощение.

— Ты его уже получил.

— Правда?

— Он всегда у тебя был. Выбери другой.

Но он качает головой, будто она попросила или подарила чересчур много.

— Как ты тут? — спрашивает она, и он неловко пожимает плечами, и она жалеет, что спросила. — Извини.

— Нет. Ты имеешь право спрашивать. Я… Я думаю, нормально. Я всегда ожидал худшего. Я затаился, старался не попадаться, хотя меня все равно найдут. Однажды найдут. Или уже нашли.

Она слабо улыбается.

— Я уволилась из Налоговой, если ты об этом.

— Правда?

— Правда.

— Молодец. И что теперь делаешь?

— Ищу тебя.

— И, правда. — Он смеется. — Тебе тут нравится?

Она озирается, оглядывает его убежище.

— Очень красиво. Нравится, да.

— На Колле я всегда счастлив.

— И теперь?

— Ну, теперь… У меня тут друзья, семья. Я вроде как зарабатываю на жизнь. С Интернетом забавляюсь. Лотерея такая. Люди покупают серебряные доллары Джона Лоу, получают шанс выиграть тысячу. Банковский счет в Швейцарии, я не знаю, как долго это еще продлится. Шансы двадцать четыре тысячи к одному.

— И люди на это идут? — спрашивает она, и он криво ухмыляется, и на секунду становится самим собой.

— Ты не поверишь.

Молчание растет между ними: не отвод войск, но перемирие, молчаливое признание взаимопонимания. Будто сказано достаточно, думает Анна, хотя нет, сказано далеко не все. Она еще много чего не знает.

— Говорят, это ты его запустил, — произносит она, вертит его ладонью. Поражается: какая мягкая. — Вирус. Все думают, ты взломал свой собственный код.

— Ну, это было бы довольно странно, разве нет? — говорит он, чуточку слишком ровно. — Анна, скажи мне одну вещь. Ты считаешь, я сумасшедший?

— Что? Нет, конечно.

— Ну, это приятно. — Он сжимает ее руку. — Но меня, видишь ли, беспокоит, — продолжает он, — что безумие бывает так похоже на красоту, — и когда она смеется, он смотрит ей в лицо, будто пытаясь заглянуть ей в голову.

— Ладно, теперь ты похож на сумасшедшего.

Пару секунд он молчит, только улыбается ей.

Потом говорит:

— Знаешь, люди когда-то видели красоту иначе. В прошлом идея красоты строилась на других идеалах.

— Да, знаю.

— Я думаю, может, то же самое верно и для безумия. У нас сейчас денежный век. То, что я сотворил со своей жизнью, может показаться нам вполне здравым. Ты считаешь, я не сумасшедший. Откуда мне знать — может, мы оба ошибаемся?

— Я тоже по тебе скучала, — говорит она.

— Я ужасно на это надеюсь, — отвечает он, и наклоняется ее поцеловать. Он закрывает глаза мгновением раньше нее, ее тело напряжено, губы мягче.

— Ты сюда надолго?

— На сколько хочешь.

— Ты не знаешь, на сколько я хочу, — говорит он. — Осторожнее с предложениями.

— Хорошо. — Она опять смеется, весело, тепло. — На сколько ты хочешь, чтобы я осталась?

— Навсегда. — Он больше не улыбается. — Ты могла бы остаться навсегда.

Она не отвечает. Мы могли бы заняться любовью, думает она. Если я поцелую его еще раз, он займется со мной любовью. Никто нас тут не увидит. Мы будем вместе, и я никогда не оставлю его снова.

Он гладит ее лицо, шею, и она не открывает глаз, блаженствует. На это она и надеялась, вот зачем она здесь, ну конечно. Не узнавать — не в том смысле, в котором узнаёт Налоговая. Просто касаться его, чувствовать, какие мягкие у него руки.

Только самая хлипкая часть ее — инспектор — твердит, что есть еще вопросы, на которые нет ответов. Голос Аннели приходит ниоткуда, непрошеный и нежеланный, повторяет слова, которых Аннели никогда не произносила вслух:

Я хочу сказать вам про моего мужа одну вещь. Я вечно не понимала, когда можно ему верить.

Она открывает глаза, и он смотрит на нее, лицо так близко, она чувствует запах соли на его коже.

— Расскажи про Лоренса, — говорит она, и он комически морщится.

— Ты уже сама все знаешь.

— Но ты всегда так говоришь.

— Но я говорю так, потому что это всегда правда. Что нового я могу тебе сказать?

— Если я это уже знаю, можешь повторить, — ровно говорит она. Однако он вздыхает и выпрямляется, отодвигается.

— Ладно, покончим с этим. Лоренс кое-что предложил. Я думал, мне это нужно. Это был бизнес, мы занимались бизнесом, вот и все. У меня никогда не было времени для бизнеса. Ты сама знаешь.

Снова повисло молчание. Не столь уютное на этот раз, и она отворачивается, смотрит на Атлантику. Солнечный блеск яростно скачет по волнам.

— Эй.

— Эй. — Беспечно. — Так ты пытался меня остановить, — прибавляет она, и на сей раз он не заготовил улыбку. — Так?

— Я не понимаю, о чем ты…

— Все ты понимаешь, — упрекает она. Словно это еще игра, хотя она знает, что нет. Не может отогнать его улыбкой, этот диалог. Дрожь предчувствия, почти страха. Этого я не ожидала, думает она, а потом: но и он этого не ожидал. Такой беседы на краю земли.

— Скажи мне.

— Что тебе сказать, любовь моя?

— Ты использовал Лоренса, чтобы добраться до меня? Заставить меня закрыть дело?

Он жмурится. Терпеливо открывает глаза.

— Ладно. Хорошо. Мне выпал шанс, и я им воспользовался. Послушай, Анна…

— Значит, он приходил к тебе?

— Что?

— Чья была идея? Я знаю, он всегда хотел денег. Он пришел к тебе или ты к нему?

— Какая разница?

— Есть разница, ясно? Он?

Лишь когда он смеется — улыбка разочарования или гнева, — она понимает, что он не скажет. Не может. Не в силах сказать ей всю правду.

— Анна, зачем нам все это пережевывать? Мы же теперь здесь? Мы не можем просто об этом забыть?

— Нет, вряд ли можем.

— Что?

Лишь потрясение в его голосе заставляет ее понять, что она сказала. Она не повторяет. Сердце внутри неровно грохочет. Не больно, не совсем, но нездорово, будто многомесячное курение вот-вот ее нагонит. Секунду она размышляет, не свалится ли в обморок.

— Анна. Анна.

— Что?

— Это из-за Аннели? — спрашивает он. Ей приходится засмеяться.

— Нет.

— Из-за Натана?

— Нет. Я не знаю.

— Я знаю, ты о нем беспокоишься. — Он опирается на камень. — И о Мюриет, даже о маленькой Мюриет. Ты хороший человек, Анна. Слишком хороший для меня.

Его голос плывет. Слишком рано, вот-вот скажет он. Слишком поздно. Некоторое время оба молчат. Она чувствует его, знает, что он на нее смотрит, но не оборачивается. Глядит на чаек, далеко в море, их еле видно. Белые лохмотья жизни. Интересно, они до сих пор предсказывают дождь.

— Как мой сын?

— Хорошо.

— То есть?

— Она просила передать тебе, что у них все хорошо, — повторяет она, и накатывает волна облегчения, когда он вздрагивает.

Через секунду ворчит, одеревенело садится на корточки.

— Анна, как ты думаешь, почему я от них ушел?

— Сколько у меня попыток?

— Нет, правда. Почему я ушел?

— Чтобы юристы разрушили твою жизнь, а не их. — Она умолкает, надеясь, что он подтвердит. Но он так и сидит, пригнув голову, безмолвно, не отвечая.

— Тогда почему?

— Потому что Аннели меня прогнала.

— Она говорит, все было не так.

— Но это правда.

— Все равно — какая разница? — спрашивает она, и он пожимает плечами.

— Я думал, для нас есть разница, вот и все. Анна, я разведен. Аннели оставалась со мной ради Натана. Теперь все кончено, и все всё знают. Даже Натан знает. Я ушел, потому что она велела мне уйти. Я не могу вернуться к ним, потому что она меня не примет.

Она отворачивается, задумывается. Вспоминает предложение Аннели. Можете его забрать, если хотите. Солнце потускнело за тучей. Ей кажется, воздух холоднее с каждым вдохом.

— Я не знала.

— Да.

— Но ты же можешь видеться с Натаном, — говорит она, и он горлом вздыхает, аххххх, эхо Майкла, изумленное, отчаянное омерзение.

— Правда? Если бы. Сколько часов мне дадут, как ты думаешь? Судья позволит нам видеться по воскресеньям, если я покажу ему свой фургон? Если я появлюсь на слушаниях по опекунству, меня высмеют в лицо за самонадеянность, и затем на подходе, ох, ну, по ходу дела, отдадут меня под суд и сдерут с меня шкуру… Анна, я не могу с ним видеться. Пока он сам не захочет.

— Но код… — начинает она, и он стонет.

— Код, код. Просто сложилось так, что кодом все закончилось. Могло закончиться и чем-нибудь другим. Может, деньги для Аннели важнее, чем я думал… Не знаю. У нас задолго до этого все разладилось. Но теперь все равно, правда же? Анна?

— Я не знаю, — говорит она, но повторяла это уже столько раз и не знает, на что ответила.

— Анна.

— Это правда? — И, не дав ему заговорить: — Может, тебе все-таки стоит к ним вернуться.

— Анна, я их потерял. За эти месяцы я потерял больше, чем все нормальные люди приобретают за целую жизнь. — Он склоняется ближе. — Пожалуйста. Я не хочу потерять еще и тебя.

Она не отвечает. Я не знаю, верить ли тебе, — могла бы сказать она, если собирается что-то сказать. И почти говорит:

— Я хочу тебе верить.

Он придвигается к ней, улыбаясь, качая головой, будто вот-вот скажет — Все хорошо. А вместо этого говорит:

— Конечно, хочешь, — и в одну жуткую секунду она понимает, что права: что ошибается. Всегда в нем ошибалась.

Проходит много времени, целый космос мгновений, а потом он вздыхает, выпрямляется, смотрит на нее.

— Не получится, да?

— Прости, — говорит она. Он лишь беззлобно смеется.

— Все нормально. Правда. Однажды мы над этим посмеемся. Откроешь посылку?

Она горестно ее разворачивает, придерживает бумагу, пока не унесло ветром. Внутри пластиковый контейнер, надписанный толстым зеленым фломастером «Весеннее рагу», буханка хлеба, большой ломоть сыра, банка джема.

— Она хорошо о тебе заботится.

— Она хороший повар.

— Я знаю.

— Ты останешься?

Она глядит на часы, не видит стрелок — слезы текут, — затем смотрит на него. Солнце у него за спиной, такое яркое, она отворачивается.

— У меня есть время, — говорит она. — Мне кажется, у меня еще есть время.

Длинный путь домой в Лондон. Длиннее, кажется Анне, чем накануне путь на север. И впрямь дольше: восемнадцать часов, будто она объехала полземли. На сиденье, на койке, в вагоне-ресторане она молчит, ничего не читает: нечего больше читать. Только смотрит на пейзажи, что мчатся мимо нее в темноте.

Местный поезд опаздывает, и она пропускает пересадку. На вокзале в Глазго ищет проводника с микстурой от кашля, но дежурства идут своим чередом, и он исчез, остались два молодых парня, у которых нет на нее времени. Через несколько часов находится место в другом поезде, и билет меняют без штрафов, и когда она, наконец, уезжает из Глазго, снова ночь. Она прибывает на вокзал Кингз-Кросс около четырех, и ловит такси, и всю дорогу сидит молча, глядя, как растет сумма на гипнотическом зеленом счетчике.

Его голос преследует ее весь день. Не с острова, а еще раньше. Ее ответ. Тихий, будто из нее утекает жизнь.

— Я не знал, могу ли вам доверять. Я и сейчас не знаю, Анна.

— Что?

— Я могу вам доверять?

Придется верить, думает она. Потому что тебе нужна любовь, она тебе нужна, даже если ты ненавидишь любимых. А любовь без доверия — ноль.

Она почти дома. Водитель знает дорогу. Два квартала на восток, пять на север. Они сворачивают на ее улицу. Опять зарядил дождь. Зацвели зимние вишни, белые лоскутки в свете фонарей.

Она платит водителю, отдает на чай последнее, что у нее есть. В сумерках долго ищет ключи. Закрывает за собой дверь, прислоняется к ней и плачет, сначала медленно, глубоко и яростно всхлипывая, не о себе — о Джоне.

Почти рассвело, она слишком измучена, не уснуть. В итоге она отключается на четыре часа, глаза распухли и слиплись от слез, она сворачивается комочком в единственном кресле, кот в ногах — миниатюра. Когда она просыпается, играет радио — включилось по таймеру.

Она бредет на кухню. Забыла включить отопление, в кухне холодно и неприветливо. Одной рукой ищет по радио музыку, другой шарит в буфете. Пристойной еды нет, приходится варить кофе. Он почти готов, теплый пар и горько-сладкий аромат, и тут она выглядывает в окно и видит его.

Он точно сон. Стоит через дорогу, на тропинке под деревьями. Волосы мокрые, бледный в ясном утреннем свете. Совершенно как сон, и она осторожно опускает турку, словно боится разбить.

Ее туфли валяются в прихожей. Она сует в них ноги, запахивает халат и открывает дверь. Она на полпути через дорогу, когда Лоренс видит ее.

— Вовремя. Где ты была?

— Лоренс… Что ты здесь делаешь?

— Жду. Надеюсь, это скоро кончится. Шел по твоему району, хоть он и неприятный, а у тебя свет горит. Я звонил, но у тебя что-то с телефоном.

— Его отключили.

— Мне так и сказали. — Он помахивает сумкой: — Все ради завтрака.

— Лоренс. — Она отталкивает сумку. — А если бы меня не было? Сколько ты собирался ждать? — И сказав это, думает: Ну конечно. Но он и раньше ждал.

— Теперь это неважно, а?

— Ладно. Что ты принес?

— Завтрак. Утренняя еда, которую большинство людей пытаются готовить себе сами, но с переменным успехом. И кофе. Лучше, чем твой.

— Спасибо.

Прекрасный день, только ветер прохладный. Шелестят деревья. Она запахивает халат, стоит и смотрит на Лоренса, и под ее взглядом он переминается с ноги на ногу.

— Не стоит благодарности, — говорит он. — На что ты смотришь?

— Ты меня почти упустил. Меня не было пару дней. Я только ночью вернулась.

— Ну, хорошо. Давно пора было в отпуск. Куда ты ездила?

— Я нашла его.

— Кого нашла?

Она не отвечает. Всего мгновение — и он понимает.

— Я так и думал. Всегда знал, что ты его найдешь. Ты очень хорошо справляешься с тем, что делаешь.

— Справлялась, — говорит она. — Делала, — и Лоренс вздыхает.

— Справлялась, делала. Что он сказал?

— Не много. — Она берет сумку. — Сколько он тебе заплатил? Чтобы меня остановить?

Секунду, даже меньше, он молчит. Затем моргает и опускает голову, будто глазам больно от света.

— Недостаточно.

Она открывает сумку. Два сэндвича, два картонных стакана. Краем глаза она видит Лоренса: он очень неподвижен, наблюдает за ней, не вполне наблюдает.

— Когда ты ушел из Налоговой, — говорит она, — меня вызывали. Просили все о тебе рассказать…

Она замолкает. Он прижимает палец к ее губам, к ее щеке.

— Хватит, — говорит он, — хватит, Анна. О чем мы спорим?

— Мы не спорим.

— Разумеется, мы спорим. А как это называется?

Она поднимается на цыпочки. Одной рукой отряхивает его воротник. Что-то белое, почти как снег.

— Что там?

— Цветок, — говорит она, и берет его за руку, и уводит за собой.

Благодарности

Спасибо отелю острова Колл за гостеприимство, Налоговой службе за вялые пояснения: также «Stretch and Moners», Виктории, Саре и всем сотрудникам «A.M. Хита», лучшим агентам, каких можно раздобыть за любовь и за деньги; Джулиану и Энгусу, Стивену и Рэчел, Джоанне и Уолтеру, Фаберу прошлому, настоящему и будущему, Миниму, моему главному палиндрому, Фрэнсису Скотту Фитцджеральду и всем живущим потомкам Джона Лоу.

Также выражаю признательность дому ТС. Элиота за разрешение процитировать отрывки из третьей и четвертой частей «Камня» полного собрания сочинений; дому Теда Хьюза за цитату из «Переложения Овидия». Также хочу поблагодарить Руми, Ли По-Ту Фу, Дэвида Веста за прозаический перевод «Энеид» (издательство «Пенгвин»), Малвину Рейноддс за песни «Денежный урожай» и «Дно глубоко внизу», © Schroder Music 1966, 1970.

1

Пер. В. Голышева.

1a

Ральф Меркл (Ralph Merkle) — IT-специалист, эксперт в области нанотехнологий. Изобрел первую схему криптографии с открытыми ключами.

2

Лаймхаус — исторический район Лондона, описан в произведениях Диккенса.

Мэйфейр — фешенебельный округ.

3

Персонажи в компьютерной ролевой игре, телохранители Меровингов. В истории Меровинги — династия королей Франкского государства в 481-751 гг.

4

Цитата из фильма Альфреда Хичкока «Леди исчезает» (1938).

5

Герой комиксов и мультфильмов из серии «Приключения Слима и Пима» (с 1918).

6

Хоан Миро (1893-1983) — испанский художник-сюрреалист.

Дамиан Хёрст (р.1965) — современный британский художник. На одной из выставок представил зрителям зрелише расчлененного животного, помещенного в сосуд с формалином.

7

Джордж Август Генри Сала (1828-1895) — английский журналист, писатель.

8

Томас Стирнз Элиот, «Камень» (Песнопения), 1934 г. Пер. А. Сергеева.

9

Герои стихотворения Эдварда Лира.

10

«Corers». В игре участвуют две или более программы, написанные на ассемблере, их цель — захватить виртуальный компьютер под названием MARS (сокращение от Memory Array Redcode Simulator) и остаться его единоличным пользователем.

11

Майор Лоуренс Оутс, член британской арктической экспедиции Роберта Скотта в 1912 г. Отморозив руки и ноги, предпочел умереть и дать остальным участниками экспедиции шанс добраться до склада с продовольствием. «Я выйду ненадолго», — сказал он, выполз из палатки и замерз в снежной буре.

12

Вандемьер — первый месяц (с 22-24 сентября по 21—23 октября) французского республиканского календаря, действовавшего в 1793-1805 гг.

13

Демаркационная линия, проходящая приблизительно по меридиану с долготой 180° и служащая для облегчения отсчета календарных дат при трансокеанских и кругосветных плаваниях и перелетах. Пересекая линию в западном направлении, следует прибавлять сутки в календаре, а в восточном — отнимать.

14

«Денежный урожай», песня Малвины Рейнолдс (1900-1978), фолк-певицы, поэта и композитора, чьи песни пели Гарри Белафонте, Джоан Баэз, Джуди Коллинз, Пит Сигер и т.д.

15

«Дно глубоко внизу», песня Малвины Рейнолдс.

16

Песня Тома Уэйтса (р. 1949) и Кэтлин Бреннан «Возьму с собой» (1999).

17

Томас Стирнз Элиот, «Камень» (Песнопения), 1934 г.

18

Северное сияние (шотл.).