Глава 1

В библиотеке царило молчание, не интимное, а гнетущее. Голубые глаза миледи, смотревшие через стол в холодные серые глаза милорда, скользнули по пачке счетов, прикрытой его ладонью. Ее белокурая головка была опущена, нервные руки крепко сжаты. Несмотря на модное (и очень дорогое) утреннее платье из жатого французского шелка и на стильную прическу, сделанную у самого модного куафера Лондона, она выглядела до смешного юной – точь-в-точь школьница, пойманная на шалости. Собственно, ей еще не было и девятнадцати, но она уже почти год была замужем за джентльменом, стоящим по другую сторону стола и смотрящим на нее столь пристальным взглядом.

– Ну так что же?

Она судорожно сглотнула. Тон графа был вполне приветливым, но ее слух чутко уловил в его голосе беспощадные нотки. Она украдкой бросила на него испуганный взгляд и, покраснев, снова опустила глаза. Он не хмурился, но не было сомнения: он таки добьется от своей провинившейся молодой жены ответа на вопрос, на который ответа не было.

Снова воцарилось молчание, нарушаемое только тиканьем больших часов на каминной полке. Миледи так сильно сжала пальцы, что они побелели.

– Я спрашиваю вас, Нелл, почему все эти торговцы, – граф поднял со стола пачку счетов и бросил их, – сочли необходимым обратиться ко мне, чтобы я оплатил их счета?

– Мне очень жаль! – пролепетала графиня.

– Но это не ответ на мой вопрос, – сухо сказал он.

– Ну… Ну, я думаю, это потому, что я… я забыла оплатить их сама!

– Забыли?

Золотистая головка опустилась еще ниже; она снова нервно сглотнула.

– Опять на мели, да, Нелл?

Она виновато кивнула, еще гуще покраснев.

Его лицо было непроницаемо, и какое-то мгновение он молчал. Его взгляд был устремлен на нее, но что он при этом думал, угадать было невозможно.

– Похоже, я даю вам слишком маленькое содержание, – заметил он.

Понимая, что содержание, которое он давал ей, было отнюдь не маленьким, она бросила на него умоляющий взгляд и, заикаясь, пробормотала:

– О нет, нет!

– Тогда почему же вы в долгах?

– Я покупала вещи, которые, наверное, не следовало покупать, – в отчаянии сказала она. – Например, это платье! Мне действительно очень жаль. Я больше не буду!

– Могу я взглянуть на ваши оплаченные счета?

Это было сказано еще более приветливым тоном, но краска мигом сбежала с ее щек. Они побелели так же резко, как только что покраснели. Конечно, у нее были кое-какие оплаченные счета, но никто лучше нее не знал, что вся эта сумма – хотя дочери обедневшего пэра она и могла казаться огромной – не составляла и половины того щедрого содержания, которое ежеквартально выплачивалось ее банкирам. Поэтому теперь в любой момент милорд мог задать вопрос, которого она боялась больше всего на свете и в ответ на который не посмела бы сказать правду.

Так и случилось.

– Три месяца назад, Нелл, – проговорил граф размеренным голосом, – я строжайше запретил вам оплачивать долги своего брата. Вы обещали мне, что не будете этого делать. Но вы все-таки это сделали?

Она отрицательно покачала головой. Ужасно лгать ему, но что еще можно сделать, когда он смотрит так сурово и не проявляет ни малейшего сочувствия к бедному Дайзарту? Ведь стесненные обстоятельства, в которых постоянно пребывает Дайзарт, – результат его несчастливой судьбы; похоже, Кардросс не понимает, насколько несправедливо обвинять Дайзарта в том, что он не в состоянии бросить игру в карты и на скачках. Эта Роковая Страсть, говорила, покоряясь судьбе, матушка, у них в роду: дедушка умер, не выдержав бремени нависших над ним долгов; отец, в своем похвальном стремлении восстановить богатство семьи, еще безнадежнее перезакладывал свои поместья. Вот почему отец был так счастлив, когда Кардросс попросил ее руки. Ведь Кардросс был не только родовит, но и богат, а отцу к тому времени уже пришлось столкнуться с ужасной необходимостью выдать свою старшую дочь за того, кто предложит больше, даже если (ужасная мысль!) тот окажется всего-навсего богатым купцом, который не прочь приобщиться к высшему сословию. Он пошел на этот шаг под давлением обстоятельств и был вознагражден: в ее первый же светский сезон – она всего месяц как начала выезжать – Кардросс не только заметил леди Элен Ирвин, но и, по всей видимости, решил, что она и есть та самая невеста, которой он так долго дожидался. Лорду Певенси и не мечталось о такой удаче. Разумеется, можно было предполагать, что Кардросс, которому было за тридцать и который не имел близких родственников и возможных наследников, кроме кузенов, подумывает о весьма скорой женитьбе; но положение его было таково, что он мог свободно выбирать из всех юных девиц, которых матушки усердно представляли в Королевских Гостиных, а потом вывозили напоказ в бальную залу Олмака и на все модные празднества. Кроме того, судя по внешности и стилю дамы, известной всем как его любовница, он предпочитал женщин много старше и более опытных, чем девочка со школьной скамьи. Отец никогда даже не мог подумать, что маленькая Нелл сослужит семье такую службу. В конце концов ее успех и великодушие Кардросса оказались для него слишком велики: едва он отвел свое дитя к алтарю, как с ним случился удар. Врачи уверяли его жену, что он будет жить еще много лет, но болезнь сделала его таким немощным, что он вынужден был оставить обычные занятия и удалиться в дом своих предков в Девоншире, где, по твердому, хотя и не высказанному вслух убеждению его жены и зятя, должен был пребывать и впредь.

Нелл не знала, чем, собственно, Кардросс заслужил такую благодарность ее родителей. Все это называлось туманным словом «договоренности», и ей не полагалось забивать этим свою хорошенькую головку; от нее лишь требовалось всегда вести себя достойно и благоразумно. Матушка, заявляя о своей глубокой благодарности, совершенно определенно объяснила ей, что именно должно подразумеваться под ее долгом: всегда представать перед милордом с приветливым лицом и никогда не ставить его в неловкое положение, задавая ему вопросы дурного тона или показывая ему свою осведомленность о возникшей у него (что возможно) связи за пределами стен его роскошного дома на Гросвенор-сквер.

– В одном я уверена до конца, – говорила матушка, нежно поглаживая руку Нелл, – в том, что он будет относиться к тебе с величайшей предупредительностью! А манеры его так безукоризненны, что я уверена: тебе никогда не придется жаловаться на пренебрежение с его стороны или… или на равнодушную вежливость, которая является уделом столь многих женщин в твоем положении. Уверяю тебя, моя милая, нет ничего мучительнее, чем быть замужем за человеком, который не скрывает, что его интерес лежит вне дома.

Матушка знала, о чем говорила, ибо именно такой была ее собственная судьба. Но о чем матушка не знала и о чем никто не должен был даже догадываться – это то, что столь заботливо наставляемая дочь без памяти влюбилась в милорда при первой же встрече, когда леди Джерси, одна из патронесс Олмака, подвела его к ней через весь зал, чтобы представить, а она, взглянув на него, увидела, что он улыбается ей. Нет, матушка даже не подозревала об этом. Матушка была способна на нежные чувства, но и она знала, что замужество и любовь – совершенно разные вещи. Она сама признавалась, что больше всего на свете боялась, что Нелл придется выйти замуж за человека, который не будет ей нравиться, но она была абсолютно уверена, что такой очаровательный и красивый джентльмен, как Кардросс, должен Нелл обязательно понравиться. И более того, нет сомнения, что он намерен относиться к своей жене более чем внимательно. Он ведь сам пожелал, чтобы леди Джерси представила его ей на том памятном балу; а то, что он впоследствии говорил отцу, прося руки Нелл, и вовсе успокоило материнские тревоги. Выйдя за него замуж, Нелл будет окружена только вниманием и предупредительностью.

Нелл, потерявшая голову от любви, не верила в то, что Кардросс мог попросить ее руки лишь потому, что она хороша собой, знатна и, возможно, приятна ему более, чем кто-либо из других молодых девиц, мелькавших перед его придирчивым взглядом; но матушка оказалась права. Когда Нелл познакомилась со сводной сестрой и подопечной милорда – веселой юной брюнеткой, которая еще не выезжала, но надеялась, что золовка вывезет ее в свет, – эта неукротимая девица, радостно обнимая ее, воскликнула:

– О, какая ты красивая! Куда лучше любовницы Джайлза! Как здорово, если ты ей дашь от ворот поворот!

Это было ужасным ударом, но Нелл не выдала себя, что принесло ей хоть и слабое, но все-таки утешение; и она благодарила судьбу, что узнала правду прежде, чем успела показаться смешной, выставив перед светом свои чувства или утомив и наскучив милорду своей чрезмерной преданностью, что, как она узнала уже в свой первый сезон, считалось совершенно немодным. Что же касалось того, чтобы дать от ворот поворот леди Орсетт – а ей не понадобилось много времени, чтобы выяснить имя любовницы милорда, – то это стремление, как и ее прежние мечты, относилось, скорее всего, к области фантазии и уж конечно казалось совершенно нереальным сегодня, когда милорд требовал от нее отчитаться за свои долги.

– Скажите мне правду, Нелл!

Его голос, мягкий, но с отчетливыми повелительными нотками, отвлек ее от торопливых и путаных мыслей. Но ему же нельзя сказать правду, ибо даже если он и простит ее за непослушание, он вряд ли простит Дайзарта, для которого, как он считал, не может быть никаких оправданий. А если он теперь откажется вызволить Дайзарта из всех его неприятностей и не позволит делать этого и ей тоже, что станет с Даем и в конечном итоге с бедным папой? Не так давно он довольно мрачным тоном заметил, что лучше всего было бы купить Дайзарту военную форму и отправить его в Индию, в армию лорда Веллингтона; вполне возможно, что именно это он и сделал бы, узнай он о новой беде Дайзарта. К тому же не было сомнений, что Дайзарт ухватился бы за это предложение, потому что у него всегда была склонность к военной карьере. Но отец, младший сын которого был еще школьником и учился в Харроу[1], отказывался даже говорить об этом, а с матушкой, при одной только мысли о том, что ее обожаемый первенец подвергнет себя опасностям и лишениям военной кампании, случались нервные приступы.

Нет, о том, чтобы сказать правду, не может быть и речи; но как объяснить трату трехсот фунтов, не имея ни одного счета для подтверждения расходов? Дочери лорда Певенси не было надобности долго ломать себе голову над этим вопросом: вряд ли кому-либо лучше, чем членам семьи Ирвинов, было известно, куда могут бесследно исчезать деньги.

– Это не Дайзарт! – быстро проговорила она, – Боюсь, что это я! – Она увидела, как он переменился в лице, взгляд стал настороженным, у рта пролегли твердые линии, и ей внезапно стало страшно. – Прошу вас, не сердитесь! – едва дыша, попросила она. – Обещаю, что это больше не повторится!

– Уж не хотите ли вы сказать, что проиграли их?

Она снова опустила голову. Помолчав, он сказал:

– Мне, наверное, следовало бы знать, что это и у вас в крови.

– Нет, нет, ничего подобного! – воскликнула она со страстной искренностью. – Но мне показалось таким глупым и старомодным не играть, когда все играют, а потом я проиграла и подумала, что, может быть, фортуна переменится, но этого не случилось, и…

– Можете не продолжать! – сказал он. – Еще не было на свете игрока, который не думал бы, что фортуна должна перемениться! – Он, хмурясь, посмотрел на нее и добавил ровным голосом: – Нелл, мне очень не хотелось бы принимать меры, которые лишили бы вас возможности играть во что-либо, кроме «серебряной мушки» или пульки, но я вынужден предупредить вас: я не допущу, чтобы моя жена стала фараонщицей[2].

– Я не очень понимаю, что это такое, – наивно сказала она, – но я обещаю, что это больше не повторится, так что умоляю, не делайте ничего ужасного!

– Очень хорошо, – ответил он и глянул на лежащую на столе пачку счетов. – Я оплачу их и все остальные, которые у вас есть. Принесите мне их, пожалуйста.

– Сейчас? – пролепетала она, с ужасом представив себе ящик, набитый счетами.

– Да, сейчас. – Он с улыбкой добавил: – Вам будет гораздо легче, когда вы во всем признаетесь.

Она согласилась, но когда протянула ему кучу смятых счетов, то не почувствовала никакого облегчения. Спору нет, она проявила прискорбную расточительность. Содержание, которое давал ей Кардросс, казалось ей таким огромным – девушке, которая никогда не имела возможности тратить деньги, за исключением незначительной суммы, которую папа с крайней неохотой выдавал ей «на булавки», – что она покупала вещи совершенно бездумно, считая свои средства неисчерпаемыми. Но теперь, когда милорд на ее глазах просматривал злосчастную пачку, она подумала, что, должно быть, была не в своем уме, потратив так много и так бессмысленно.

Несколько минут он с каменным лицом просматривал счета, затем брови его приподнялись и он произнес:

– Табакерка двухцветного золота с эмалью?

– Для Дайзарта, – осторожно пояснила она.

– А! – Он снова углубился в обличительные счета.

У нее екнуло сердце, когда она увидела, как он взял свернутую красивым свитком бумагу, начинавшуюся с имени ее любимой портнихи. Однако он ничего не сказал, и она перевела дыхание. Но уже в следующий миг он прочел вслух:

– Певчая птичка с коробочкой, украшенной голубыми эмалевыми панелями… Какого дьявола?..

– Музыкальная шкатулка, – объяснила она срывающимся голосом. – Для детей – для моих сестренок!

– Ага, понятно, – сказал он, откладывая счет.

Она было воспряла, но тут же снова пала духом, едва граф воскликнул:

– Боже милосердный!

Она с трепетом взглянула, что вызвало это удивленное восклицание, и обнаружила, что он держит очередной свернутый в трубочку документ.

– Сорок гиней за одну шляпку? – недоверчиво спросил он.

– Да, кажется, это и вправду дороговато, – признала она. – На ней… на ней три совершенно шикарных страусовых пера, вот. Вы… вы сказали, что она вам нравится! – в отчаянии добавила она.

– Ваш вкус всегда безупречен, моя дорогая. А остальные восемь шляпок, которые вы купили, они мне тоже понравились или я их еще не видел?

Она в ужасе пробормотала:

– К-как восемь, Джайлз, не может быть!

Он засмеялся:

– Восемь! И нечего приходить в такой ужас! Не сомневаюсь, что все они были вам необходимы. Конечно, сорок гиней – это несколько дороговато, но это прекрасная вещица и очень идет вам. – Она благодарно улыбнулась ему, он взял ее за подбородок и слегка ущипнул. – Да, прекрасно, мадам, но это только вступление, а теперь будет настоящий выговор! Вы швырялись деньгами самым возмутительным образом, моя дорогая. Похоже, у вас нет ни малейшего представления о том, как вести хозяйство, и едва ли вы хоть раз в жизни вели запись расходов. На этот раз я оплачу ваши долги и переведу на ваш счет еще сто фунтов. Это поможет вам – во всяком случае, должно – чувствовать себя уверенно до конца квартала.

– О, благодарю! – воскликнула она. – Как вы бесконечно добры! Я буду очень стараться, обещаю!

– Я полагаю, что вам не придется прибегать к очень строгой экономии, – сказал он с иронией в голосе. – Но если у вас еще есть неоплаченные счета, дайте их мне сейчас! Я не буду браниться, но я предупреждаю вас, Нелл, нет никакого смысла хранить ваши деньги у Чайлда, если вы залезаете в долги, где только можно! К концу квартала неоплаченных счетов быть не должно, так что если вы скрываете от меня еще какие-нибудь счета, лучше освободитесь от них сейчас же! Если я узнаю, что вы меня обманули, я рассержусь на вас и уже не ограничусь только выговором!

– А что… что вы сделаете, если к концу квартала у меня окажутся долги? – спросила она с испуганным видом.

– Буду выдавать вам деньги только на повседневные мелочи и устрою так, что все ваши счета будут присылаться для оплаты прямо ко мне, – ответил он.

– О нет! – покраснев, вскричала она.

– Уверяю вас, мне это будет так же неприятно, как и вам, и так же унизительно. Но мне приходилось видеть, к чему могут привести такие безоглядные траты, столь милые вашему сердцу, и я не допущу, чтобы это произошло в моем доме. Так что подумайте, Нелл. Вы отдали мне все счета?

От сознания того, что она уже обманула его, от угрозы, сопровождаемой выражением железной решимости на его лице, она едва не лишилась чувств. Подавляя волнение, которое не позволяло ей спокойно размышлять, она поспешно произнесла:

– Да… о да!

– Прекрасно. Тогда больше не будем говорить об этом.

Ее сердце наконец немного успокоилось, и она произнесла смиренным голосом:

– Спасибо! Я так вам признательна! Я вовсе не хотела быть женой-транжирой.

– А я – мужем-тираном. Мы могли бы ладить друг с другом гораздо лучше, Нелл.

– Нет, нет! В смысле, я никогда так о вас не думала! Вы ужасно добры – и извините, что доставила вам столько хлопот. Еще раз прошу, простите меня!

– Нелл!

Он протянул к ней руку, но она не приняла ее, а только нервно улыбнулась и снова проговорила:

– Спасибо! Вы такой добрый! О, уже так поздно! М-можно я теперь пойду?

Его рука опустилась, и он проговорил совсем уже другим тоном:

– Я же не школьный учитель! Можете идти, если хотите!

Она пробормотала что-то бессвязное о его сестре и Олмаке и выскочила из комнаты. Его жест, которым окончилась эта сцена, где он вел себя именно как школьный учитель, а вовсе не муж, показался ей скорее выражением доброты, чем проявлением более теплых чувств; ее нервы были так напряжены, что она уже не могла ответить на него так, как обычно заставляла себя реагировать на все проявления внимания с его стороны. Она знала, что ее побег может обидеть его; но ей не приходило в голову, что это может причинить ему боль, поскольку с самого начала своей семейной жизни она усматривала в выполнении им супружеского долга лишь его рыцарскую решимость не показывать ей, что, хотя он и дал ей свое имя, его сердце принадлежит другой.

Оставшийся в комнате наедине с довольно горькими мыслями Кардросс все более укреплялся во мнении, что те доброжелатели, которые отговаривали его от женитьбы на Нелл, были правы: из брака с одной из Ирвинов не могло выйти ничего хорошего. Его кузен, принадлежащий к сливкам общества, мистер Феликс Хедерсетт, заявил ему совершенно определенно: «Ничего не хочу сказать против кобылки, приятель, но мне не нравится сама конюшня».

Что ж, ему и самому не нравилась «конюшня». Меньше всего на свете ему хотелось породниться с Ирвинами; и уж ничто не казалось ему более неуместным, чем брак по любви. Жениться рано или поздно – это долг, но уже на протяжении нескольких лет он наслаждался приятной связью с некой модной дамой свободных нравов и достаточного благоразумия, и ему в голову не приходило, что он может пасть жертвой голубых глаз и задорной ямочки. Но случилось именно так. Впервые он увидел свою Нелл в бальной зале и был мгновенно сражен не столько ее безусловной красотой, сколько нежностью ее лица и невинностью пытливого взгляда. И прежде чем он понял, что произошло, он потерял голову, и все соображения благоразумия мигом улетучились. Она принадлежала к семье расточителей, способных промотать любое состояние, но, глядя в ее глаза, он верил, что эта проклятая болезнь семьи Ирвинов каким-то чудом не затронула Нелл.

Когда он женился на ней, ей не было и восемнадцати; она была моложе его на четырнадцать лет, и, оказавшись один на один с застенчивой женой, он обращался с ней очень мягко, веря, что нежностью и снисходительностью завоюет любящее, живое создание, которое, по его глубочайшему убеждению, обитало в этой нервной девочке.

Порой ему казалось, что успех близок, но он так и не завоевал ее, и в нем стал расти страх, что он обманывает себя. Она была добросовестна, даже покорна; иногда – прекрасная собеседница с прекрасными манерами; но хотя она никогда не отталкивала его, она никогда не проявляла инициативы и не давала ему понять, насколько счастлива быть с ним вместе. Поселившись на Гросвенор-сквер, она с явным удовольствием окунулась во все модные развлечения, вывозила в свет свою юную золовку, быстро приобрела собственную «свиту» и вовсе не была похожа на жену, которая требовала от мужа, чтобы он постоянно находился с ней рядом. Она была расточительна; он только сегодня обнаружил, что, как и вся ее семья, она склонна к азартной игре; а всю свою любовь и привязанность она, как оказалось, щедро тратила на своих маленьких сестренок и непутевого братца. Было немало людей, говоривших Кардроссу, что Нелл вышла за него замуж только из-за его богатства. Он не верил им, но теперь начал задумываться. В ее поспешном бегстве из комнаты он увидел только желание избалованного ребенка поскорее убежать от хмурого учителя; ему и в голову не приходило, что она убежала, испугавшись, что ее чувства вот-вот вырвутся наружу.

Она решила укрыться в своих апартаментах, надеясь, что ее камеристка еще не пришла и что ей какое-то время удастся побыть одной, чтобы прийти в себя, в чем она так нуждалась. Камеристки действительно еще не было. Но вместо нее она застала в комнате свою золовку, поглощенную примеркой одной из восьми – нет, девяти! – модных шляпок.

Апартаменты юной графини состояли из просторной спальни и смежной комнаты, которая считалась в доме гардеробной, но была больше похожа на будуар. В связи с женитьбой милорд приказал заново обставить обе комнаты: заказал для молодой жены кровать с балдахином, с занавесями розового шелка, которые поддерживались амурами и венками, а стены велел обить голубым крепом, затканным серебром. В этом легкомысленном будуаре, вызывавшем у нее искреннюю зависть, леди Летиция Мерион, очень довольная своим видом, вертелась перед разными зеркалами, но никак не могла решить, как лучше следует носить шляпку. Она весело приветствовала золовку:

– Ой, как я рада, что ты пришла! Я жду уже целую вечность! Нелл, по-моему, сногсшибательная шляпка, только как ее носить? Вот так или так?

– Ох, не надо! – невольно взмолилась Нелл, не в силах смотреть на предмет, только что доставивший ей столько неприятностей.

– Боже мой, в чем дело? – изумилась Летти.

– Ничего, ничего! У меня немного болит голова, вот и все! – Заметив испытующий взгляд Летти, она пыталась улыбнуться. – Пожалуйста, не беспокойся! Это просто… я просто… – Она была не в состоянии говорить дальше: ее душили слезы, с которыми она никак не могла справиться.

– Нелл! – Летти отшвырнула сногсшибательную шляпку и, подбежав к золовке, обняла ее. – Ну пожалуйста, не плачь! Случилось что-нибудь ужасное?

– Нет, нет! То есть… Я была так мерзко расточительна!

– Только и всего? Насколько я понимаю, Джайлз только что отругал тебя. Не обращай внимания, он успокоится. Он был очень сердит?

– О нет, но был очень недоволен, хотя я это заслужила! – сказала Нелл, вытирая глаза. – Но это еще не самое худшее! Мне пришлось… – Она умолкла, а затем, покраснев, поспешно добавила: – Даже не могу сказать тебе! Мне не следовало этого говорить – прошу тебя, не обращай внимания! Я проявила прискорбное безрассудство, но надеюсь, что это не повторится. Ты хотела о чем-то поговорить со мной?

– Да нет! Только спросить, могу ли я сегодня вечером надеть твой газовый шарф, если ты сама его не наденешь, но если ты не в духе, не буду надоедать тебе, – великодушно сказала Летти.

– Ну конечно надевай! Можешь вообще взять его себе, я уверена, что мне больше не захочется его носить! – сказала Нелл трагическим тоном.

– Не захочется… Нелл, что ты говоришь! Вспомни, в каком ты была восторге, когда его тебе показали, и он обошелся тебе в тридцать гиней!

– Я знаю, и он видел этот счет и не сказал ни одного слова упрека, и потому я готова сквозь землю провалиться!

– Что касается меня, – серьезно сказала Летти, – я буду тебе очень благодарна! Я правда могу его взять себе? Спасибо! Он очень подойдет к моему французскому муслиновому платью. Я уже собиралась уговорить Джайлза купить такой же шарфик и мне.

– О нет, не надо! – в ужасе вскричала Нелл.

– Конечно, не буду, раз уж он сел на любимого конька, – согласилась Летти. – Я уверена, что никогда не встречала человека, который бы так нетерпимо относился к долгам! А что ты собираешься надеть вечером? Надеюсь, ты не забыла, что Феликс Хедерсетт должен отвезти нас к Олмаку?

– Как не хочется ехать! – вздохнула Нелл.

– Ну, если не хочешь, можешь не ехать, – подхватила Летти. – Отправь Феликсу записку, а что касается меня, то, думаю, тетушка Торн с радостью захватит меня с собой.

Этот беззаботный разговор отвлек Нелл от ее горестей. После женитьбы граф забрал свою юную подопечную из-под крылышка тетки и поселил ее в своем собственном доме. Миссис Торн была женщиной добродушной, но ему не нравился склад ее ума, к тому же он чувствовал, что она едва ли может и хочет держать в узде его легкомысленную сводную сестру. Он был неприятно удивлен, обнаружив, каким поверхностным был присмотр, под которым выросла Летти, и сколько она усвоила неподходящих мыслей; он был поражен еще сильнее, когда она открыла ему, что, несмотря на свою юность, уже имеет объект любви, причем до гробовой доски. Джереми Эллендейл был весьма респектабельным молодым человеком, но при всех своих прекрасных качествах он едва ли мог быть подходящим мужем для леди Летти Мерион. Он занимал пост в министерстве иностранных дел и, хотя у него были хорошие перспективы, в данный момент находился в стесненных обстоятельствах. Его мать, вдова, была совсем не богата, и потому он считал себя полностью ответственным за образование своих братьев и сестер. Граф считал это удачей, ибо, хотя молодой человек вел себя со строжайшей благопристойностью, он был без ума от Летти, и (по мнению ее брата) на ее благоразумие никоим образом нельзя было полагаться. Если бы только она получила возможность распоряжаться своим состоянием, с нее сталось бы уговорить возлюбленного тайно обвенчаться с ней. Но в данной ситуации он не имел никакой возможности содержать ее, так что такой исход казался маловероятным. Визиты мистера Эллендейла на Гросвенор-сквер не очень поощрялись, но то ли вследствие мудрости, то ли из нежелания выглядеть тираном граф никогда не запрещал сестре поддерживать с ним обычное светское знакомство. Она не вызвала бы никакого порицания, протанцевав несколько раз с мистером Эллендейлом; но Нелл прекрасно понимала, что при столь беспечной компаньонке, какой являлась ее тетушка, Летти на этом не остановится. По той готовности, с которой Летти приняла желание Нелл остаться в тот вечер дома, она поняла, что мистер Эллендейл будет в Олмаке; мгновенно отбросив свои неприятности, она сказала, что, конечно же, отвезет туда Летти.

Мистер Эллендейл в самом деле оказался в Олмаке, и Нелл в сотый раз спросила себя, за что Летти могла в него так влюбиться. Он был привлекательным мужчиной, можно сказать даже красивым, но его поведение было слишком чопорным для непринужденного общения, а разговор – скорее нудным, чем интересным. Он весь был такой правильный: Нелл нашла его несколько скучным. Мистер Феликс Хедерсетт так сразу и заявил:

– Парень – первостатейная зануда. Не думаю, что этот роман продлится долго.

– Пожалуй, – согласилась Нелл, – но должна сказать, что она проявляет завидное постоянство, несмотря на то что его не поощряют с самого ее выхода в свет. Я однажды осмелилась намекнуть Кардроссу, что, возможно, это не такая уж плохая партия, но… но он и слышать об этом не хочет, говорит только, что, если она не передумает и через несколько лет, он не будет возражать против мистера Эллендейла.

– Она напрасно растрачивает себя, – недовольно сказал мистер Хедерсетт. – Черт возьми, кузина такое соблазнительное создание! Да к тому же богатая наследница. Вполне понятно, – добавил он, будто его только что осенило, – вам хотелось бы видеть ее связанной с кем-нибудь надежными узами! Смею сказать, с ней, должно быть, нелегко справиться.

– Ах, нет, ничего подобного, – с легкой тревогой сказала Нелл. – Неужели вы думаете, что я хочу от нее избавиться? Я только счастлива, что она со мной!

Весьма смутившись, он извинился. Несмотря на его прежние филиппики в адрес семьи Ирвинов, он был одним из самых верных поклонников Нелл и считался в обществе ее главным чичисбеем[3]. У нее имелись и другие, более блестящие воздыхатели, но он был явным фаворитом; это обстоятельство оставалось загадкой для светских кавалеров, которым и в голову не приходило, что молодая красавица графиня не интересуется флиртом, а мистеру Хедерсетту улыбается потому, что он кузен ее мужа. Она относилась к нему как к своему брату, что весьма устраивало его, поскольку он на самом деле не был дамским угодником и примыкал к свите какой-либо знатной и красивой дамы лишь из соображений хорошего тона. Он был приверженцем хорошего тона, мистер Хедерсетт, точный, как часы, обладавший вкусом, безупречным происхождением и достаточным богатством. Он не был ни хорош собой, ни остроумен, но его одежда всегда была образцом элегантности; он прекрасно умел поддержать компанию; он был в курсе всех городских сплетен и скандалов; а благодаря безупречным манерам, он был самым популярным из щеголей Бонд-стрит. Джентльмены считали его славным парнем; дамы ценили его по двум важным причинам: его восхищение тешило тщеславие любой женщины, а его дружба означала не только исключительное внимание светского льва, но и преданную службу человека, чья доброта вошла в поговорку. Для дам, любящих приключения, сногсшибательных модниц, увлажнявших шелковые платья, чтобы они обтягивали их изящные фигуры и демонстрировали все прелести, покрывавших ногти на ногах золотистым лаком и постоянно живших на грани светского скандала, существовало множество более привлекательных кавалеров; но молодая леди Кардросс не входила в этот круг, и, хотя ей вовсе не хотелось выглядеть немодной, не имея постоянного воздыхателя, она старалась не поощрять притязаний ухаживавших за ней хлыщей. Можно было всегда рассчитывать, что мистер Хедерсетт безропотно сопроводит на самый скучный бал сезона, и не стоило бояться, что непринужденность даст ему повод злоупотребить своим положением. Он не был разговорчив или остроумен, но обладал определенной проницательностью, его поклон был безупречен, а изящество в бальной зале – несравненно.