Глава 1

— Прошлой ночью лисица забралась в курятник и утащила нашу лучшую наседку, — сообщила мисс Лэнион. — К тому же прабабушку! Как ты думаешь, негодницу следует проучить? — Не дождавшись ответа, она продолжила: — Конечно следует. Только вот как это сделать?

Ее собеседник оторвал взгляд от книги, лежащей перед ним на столе, и рассеянно устремил его на мисс Лэнион:

— Ты что-то спросила, Венеция?

— Да, — весело ответила его сестра, — но это не имеет значения, тем более что я уже сама ответила на вопрос. Знай ты, какие интересные разговоры я веду сама с собой, удивился бы.

— Я читал.

— Да, забыв о кофе и о бутерброде с маслом. Ешь сейчас же! Меня убедили не позволять тебе читать за столом.

— Даже за завтраком? — Он пренебрежительно отмахнулся. — Попробуй мне запретить, если сможешь.

— Конечно не смогу. Что это у тебя? — Она посмотрела на книгу. — А, что-то греческое! Наверное, какая-нибудь нравоучительная история.

— Это «Медея» в издании Персона, которую дал мне почитать мистер Эпперсетт.

— Знаю! Очаровательное существо — зарезала брата и бросила останки в реку, в стиле своего папаши.

Ее брат пожал плечами.

— Ты ничего в этом не понимаешь, — с презрением отозвался он, — и пытаться объяснить тебе — напрасный труд.

Венеция весело подмигнула:

— А вот и нет! Я ее прекрасно понимаю и хотела бы быть такой же решительной! Только я, пожалуй, похоронила бы твои останки в саду, подальше от чужих глаз.

Эта острота вызвала усмешку у ее брата, который заметил, что их родитель, узнав о братоубийстве, наверняка бы ограничился приказом потихоньку зарыть труп.

Привыкшая к подобному обхождению Венеция больше не пыталась привлечь внимание брата. Половинка бутерброда с маслом, из которого состоял весь его завтрак, сиротливо лежала на блюдце, но протестовать было бы пустой тратой времени, а вопрос о его здоровье повлек бы очередную вспышку раздражения.

Обри был худощавым и довольно низкорослым юношей, но не выглядел болезненным, хотя его лицо казалось не но годам заострившимся и морщинистым. Незнакомый человек затруднился бы определить возраст Обри, так как его физическая незрелость странным образом не соответствовала выражению лица и поведению. Ему совсем недавно исполнилось шестнадцать, но страдания избороздили его лицо морщинами, а общение исключительно со старшими способствовало преждевременному развитию интеллекта. Поступить в Итон, где ранее учился его брат Конуэй, который был на шесть лет старше, Обри помешала болезнь бедренного сустава, ставшая причиной укороченной ноги (впрочем, Венеция полагала, что в этом было повинно неправильное лечение). При ходьбе Обри сильно хромал, и, хотя болезнь, по словам врачей, перестала прогрессировать, сустав причинял ему боль при холодной погоде и перенапряжении. Те виды спорта, которыми занимался Конуэй, оставались недоступными Обри, но он был хорошим наездником и метким стрелком, и только Венеция догадывалась, как тяжело он переживает свою неполноценность.

Вынужденная малоподвижность в детстве усилила природную тягу к наукам. К четырнадцати годам Обри если и не превзошел в учености своего наставника, то оставил его позади в скорости усваивания материала и, по признанию этого достойного человека, нуждался в более знающем педагоге. К счастью, таковой оказался под рукой. Местный священник был видным ученым и уже давно наблюдал за успехами Обри Лэниона. Он предложил подготовить мальчика к Кембриджу, и сэр Франсис Лэнион охотно согласился, избавив себя от необходимости искать нового наставника. Обри, к тому времени научившийся ездить верхом, проводил большую часть времени в пасторате, корпя над книгами в тускло освещенной библиотеке преподобного Джулиуса Эпперсетта, жадно впитывая знания своего доброго учителя и обретая уверенность в способности добиться успеха. Он уже поступил в колледж Троицы, где должен был начать занятия в Михайлов день будущего года, и мистер Эпперсетт не сомневался, что его ученик, несмотря на юные годы, скоро станет стипендиатом.

Ни сестра, ни старший брат не питали сомнений насчет его ума. Венеция восхищалась интеллектом Обри, а Конуэй — крепкий молодой спортсмен, для которого написать письмо было непосильным трудом, — смотрел на него с благоговейным страхом и сочувствием. Стать стипендиатом колледжа казалось ему весьма странной целью, но он искрение надеялся, что Обри ее достигнет, ибо, как он однажды сказал Венеции, чем еще может заниматься бедняга, если не корпеть над книгами?

Венеция же полагала, что Обри уделяет книгам слишком много внимания и слишком рано выказывает склонность стать таким же упрямым затворником, каким был их отец. В данный момент ему следовало бы наслаждаться каникулами, так как мистер Эпперсетт находился в Бате, поправляясь после серьезной болезни, и его обязанности временно исполнял кузен. Любой другой мальчик бросил бы книги на полку, сменив их на удочку. Но Обри брал книгу даже к завтраку и, покуда его кофе остывал, сидел, подпирая ладонью широкий лоб и не отрывая взгляда от страницы, так что можно было произнести его имя дюжину раз и не получить ответа. Ему никогда не приходило в голову, что такая отрешенность от окружающих делает его плохим собеседником. Зато это неоднократно приходило в голову Венеции, но так как она давно поняла, что Обри так же эгоистичен, как его отец и старший брат, воспринимала его странности спокойно и продолжала любить его, не испытывая разочарования.

Венеция, девятью годами старше Обри, была старшей из троих детей йоркширского землевладельца с длинной родословной, солидным состоянием и эксцентричными манерами. Потеряв жену еще до того, как Обри стал носить брюки, сэр Франсис замуровал себя в помещичьем доме милях в пятнадцати от Йорка и остался там в полном равнодушии к будущему своего потомства, пренебрегая обществом друзей. Венеция могла лишь предполагать, что ее отец всегда испытывал природную склонность к одиночеству, будучи не в состоянии поверить, что разбитое сердце могло явиться причиной столь экстравагантного поведения. Сэр Франсис был человеком гордым, но не отличался чувствительностью, поэтому его дочь сомневалась, что брак родителей являл собой неземное блаженство. Образ матери Венеции представлялся весьма смутным, но в памяти остались бешеные ссоры, хлопанье дверьми и истерические припадки. Она помнила, как ее впускали в надушенную спальню матери посмотреть, как та одевается перед балом в Касл-Хауарде, помнила красивое недовольное лицо, множество дорогих платьев, горничную-француженку, но не могла пробудить в себе ни единого воспоминания о материнской любви и заботе. Несомненно, леди Лэнион не разделяла привязанности мужа к деревенской жизни. Каждую весну супруги проводили в Лондоне, каждое лето — в Брайтоне, а когда возвращались в Андершо, леди начинала хандрить. Сурового климата йоркширской зимы она не могла переносить, поэтому сэр Франсис пусть с неохотой, но уезжал с ней наносить визиты друзьям. Никто не верил, что подобное существование может удовлетворять сэра Франсиса, однако, когда внезапная болезнь свела в могилу его жену, он вернулся домой убитый горем и с тех пор не мог видеть ее портрет на стене и слышать упоминание ее имени.

Дети росли, разделяя его уединенное существование, — только Конуэй, отправленный в Итон, а потом поступивший в пехотный полк, смог ускользнуть в большой мир. Ни Венеция, ни Обри не бывали нигде дальше Скарборо, и круг их знакомства ограничивался несколькими семействами, живущими неподалеку от поместья. Впрочем, они не роптали: Обри — потому что страшился пребывания среди посторонних, а Венеция — потому что это было не в ее натуре. Она только один раз была неутешна — когда ей, в ту пору семнадцатилетней, отец не позволил отправиться в Лондон к его сестре, чтобы быть представленной в обществе. Отцовское решение казалось слишком суровым и вызвало слезы на глазах. Но, подумав, Венеция пришла к выводу, что план был абсолютно непрактичным. Она не могла оставить больного восьмилетнего Обри на попечение няни, чьи преданные заботы довели бы его до сумасшедшего дома. Поэтому Венеция осушила слезы и смирилась. В конце концов, ее папа не так и неразумен — пусть он не пустил ее в Лондон, но не возражал, чтобы она посещала собрания в Йорке или даже в Хэрроугите, когда леди Денни или миссис Ярдли приглашали Венецию с собой, что они делали весьма часто — одна по доброте душевной, а вторая по настоянию сына. Не был сэр Франсис и скрягой — он никогда не подвергал сомнению расходы дочери по дому, выделил ей солидное содержание и, к ее удивлению, оставил после смерти хорошее обеспечение.

Произошло это три года тому назад, через месяц после славной победы при Ватерлоо. Неожиданный удар свел в могилу сэра Франсиса. Для детей смерть его стала потрясением, но отнюдь не горем.

— Фактически, — заметила Венеция, шокировав добрую леди Денни, — без него нам будет гораздо легче.

— Дорогая моя! — воскликнула леди, прибывшая в поместье прижать сирот к своей сентиментальной груди. — Очевидно, ты слишком взволнована.

— Вовсе нет, — смеясь, ответила Венеция. — Разве вы сами, мэм, не повторяли то и дело, что для отца его поведение совершенно неестественно!

— Но ведь он умер, Венеция!

— Да, мэм, но я сомневаюсь, что теперь он любит нас больше, чем когда был жив. Отец пальцем не пошевелил, чтобы завоевать нашу привязанность, и едва ли может ожидать, что мы будем горевать о нем.

Не найдя возражений, леди Денни всего лишь попросила Венецию не говорить таких вещей и осведомилась, что та намерена делать. Девушка ответила, что все зависит от Конуэя. Пока он не вернется домой, чтобы вступить в права наследника, ей придется продолжать жить по-старому.

— К тому же теперь я смогу принимать в доме наших друзей, а то ведь папа не позволял порог переступить никому, кроме Эдуарда Ярдли и доктора Бентуорта.

Спустя три года Венеция все еще ожидала возвращения Конуэя, и леди Денни уже устала ругать его за то, что он эгоистично взвалил свои дела на плечи сестры. Никого не удивило, что он не смог сразу вернуться в Англию, так как во Франции и Бельгии царил беспорядок, а все британские полки печально поредели после кровопролитной битвы при Ватерлоо. Но когда прошло несколько месяцев, а Конуэй ограничился лишь кратким письмом к сестре, где заверял, что не сомневается в ее способностях содержать Андершо должным образом, и обещал написать ей снова, когда будет располагать временем, все начали подозревать, что его продолжающееся отсутствие вызвано не столько чувством долга, сколько нежеланием расставаться с жизнью, которая, согласно отчетам посещавших оккупационную армию, являла собой нескончаемые матчи в крикет и балы. В письме Конуэй также сообщал, что получил назначение в штаб лорда Хилла[1], расквартированный в Камбре, и что не может написать Венеции более длинное послание, так как ожидается прибытие великого человека[2], наряд и обед, поэтому весь штаб в напряжении. Письмо завершалось уверенностью, что Венеция все поймет, и постскриптумом: «Не знаю, какое поле ты имеешь в виду, лучше делай все, что советует мистер Науик».

— В итоге бедняжка может всю жизнь провести в Андершо и умереть старой девой! — жаловалась мужу леди Денни.

— Более вероятно, что она выйдет замуж за Эдуарда Ярдли, — отозвался ее супруг.

— Я ничего не имею против Эдуарда Ярдли — всегда считала его достойным человеком, — но говорила и буду говорить, что выйти за него замуж означало бы потратить жизнь впустую. Ах, сэр Джон, если бы наш дорогой Освальд был на десять лет старше!

Злой гений сэра Джона побудил его выразить надежду, что у такой красивой девушки достаточно мозгов, чтобы не взглянуть дважды на самого глупого юнца во всем графстве, и что жене пора прекратить поощрять привычку Освальда строить из себя дурака. В конце концов супруги принялись обмениваться мнениями и Венеция была забыта.

Никто не стал бы отрицать, что Венеция красивая девушка, а многие без колебаний назвали бы ее прекрасной. Среди дебютанток в Олмаке она наверняка привлекла бы внимание, а в более ограниченном обществе, где ей приходилось вращаться, вообще не знала себе равных. Восхищение вызывали не только большие блестящие глаза, золотистые волосы или очаровательный изгиб рта — в лице Венеции было нечто, не связанное с красотой черт и тем не менее приковывающее внимание: выражение удивительной мягкости и открытости, лишенное застенчивости.

В ее глазах плясали веселые огоньки, когда она посмотрела на Обри, все еще погруженного в античность.

— Обри, дорогой, одолжи мне на секунду свои уши — хотя бы одно!

Он посмотрел на нее и улыбнулся:

— Ни за что, если ты собираешься нагрузить его чем-нибудь неприятным.

— Ничего подобного — обещаю! — смеясь, воскликнула Венеция. — Просто если ты собираешься выезжать верхом, то, пожалуйста, загляни на почту и узнай, нет ли для меня посылки из Йорка. Честное слово, Обри, это совсем маленькая посылочка!

— Хорошо, если только это не рыба. В таком случае пошли за ней Накстона.

— Нет, это муслин — и превосходный.

Обри поднялся и, волоча ногу, подошел к окну.

— Сейчас слишком жарко для поездки верхом, но я немедленно отправлюсь, так как оба твоих ухажера сейчас нанесут нам утренний визит!

— О нет! — жалобно воскликнула Венеция. — Неужели опять?

— Они уже едут по аллее, — заверил сестру Обри. — Освальд выглядит мрачным, как медведь.

— Не говори так, Обри! Очевидно, он размышляет об отвратительных преступлениях и очень огорчится, узнав, что его мрачные мысли приписывают дурному настроению.

— О каких еще преступлениях?

— Откуда мне знать? Бедняга! А виновен во всем Байрон! Освальд никак не может решить, похож ли он на его лордство или на сочиненного его лордством Корсара. Все это расстраивает бедную леди Денни, которая убеждена, что он страдает заболеванием крови, и пичкает его порошками.

— Байрон! — воскликнул Обри, раздраженно поводя плечами, что было его характерным жестом. — Не понимаю, как ты можешь читать подобный вздор!

— Должна признать, мне бы хотелось, чтобы Освальд тоже этого не понимал. Интересно, какой предлог припас Эдуард для этого визита? Ведь ему не удастся придумать еще один королевский брак или всеобщие выборы.

— Или другую ерунду, на которую мы, по его мнению, способны клюнуть. — Обри отвернулся от окна. — Ты собираешься выйти за него замуж? — осведомился он.

— Нет… не знаю! Я уверена, что он был бы хорошим мужем, но, как ни стараюсь, не могу испытывать к нему ничего, кроме уважения.

— А зачем тебе стараться?

— Ну, должна же я за кого-то выйти замуж! Конуэй, безусловно, женится, и что тогда будет со мной? Меня не очень привлекает жить здесь в качестве тетушки — думаю, это не понравится и моей будущей невестке.

— Но ведь ты можешь жить со мной! Я никогда не женюсь и не стану возражать против твоего присутствия — ты меня не беспокоишь.

Глаза Венеции весело блеснули, но она серьезно заверила брата, что очень ему признательна.

— Тебе бы это понравилось больше, чем быть замужем за Эдуардом.

— Бедный Эдуард! Он так тебе неприятен?

Обри, криво усмехнувшись, ответил:

— Когда он с нами, я никогда не забываю, что калека.

За дверью послышался голос:

— Говорите, они в буфетной? О, вам незачем докладывать обо мне — я знаю дорогу.

— И это мне не нравится, — добавил Обри.

— Мне тоже, — согласилась Венеция. — Теперь нам не ускользнуть. — Она повернулась, чтобы приветствовать гостей.

В комнату вошли два абсолютно не похожих друг на друга джентльмена. Старший, лет тридцати с небольшим, шел впереди, уверенный, что окажется желанным гостем; младший, юноша лет девятнадцати, скрывал недостаток уверенности легкомысленными, чуть развязными манерами.

— Доброе утро, Венеция! Привет, Обри! — поздоровался мистер Эдуард Ярдли, пожимая руки хозяевам дома. — Какие же вы оба лодыри! Боялся, что не застану вас в такой прекрасный день, но решил заглянуть, чтобы предложить Обри половить карпов в моем пруду. Что скажешь, Обри? Ты можешь рыбачить сидя в лодке и не почувствуешь никакой усталости.

— Спасибо, но я не расположен выходить в такую жару.

— Это пошло бы тебе на пользу — достаточно отплыть всего на несколько ярдов от берега, — сказал Эдуард Ярдли вполне доброжелательно, но во вторичном отказе Обри послышался намек на зубовный скрежет. Мистер Ярдли заметил это и с сочувствием предположил, что Обри беспокоит бедро.

Тем временем молодой мистер Денни тоном более внушительным, чем требовал случай, информировал Венецию, что прибыл повидаться с ней, добавив тихим вибрирующим голосом, что не в состоянии подолгу пребывать вдали от нее. Заметив насмешливый взгляд Обри, Освальд нахмурился и погрузился в молчание. Оп был почти на три года старше Обри и успел многое повидать, но тому всегда удавалось повергнуть его в смущение как взглядом, так и острым словцом. Освальд испытывал неловкость в присутствии Обри, так как не только уступал ему в остроте ума, но и ощущал свойственную многим здоровым людям неприязнь к физическим увечьям, к тому же считал, что Обри весьма недостойным образом извлекает выгоду из своего положения. Если бы не короткая левая нога, его следовало бы научить уважению к старшим. «Он знает, что ему ничто не грозит», — подумал Освальд, скривив губы.

Получив приглашение сесть, Освальд небрежно раскинулся на маленьком диване. Обнаружив, что спутник смотрит на него с явным упреком, он стал разрываться между надеждой, что являет собой романтическую фигуру, и страхом, что немного пересолил с небрежными манерами. Наконец он приосанился, и Эдуард Ярдли перевел взгляд на Венецию.

Мистер Ярдли, не желая выглядеть романтичным, никогда не позволял себе разваливаться в присутствии леди. В отличие от своего компаньона, он не стал бы наносить утренний визит в охотничьей куртке с неаккуратно торчащими наружу копчиками шелкового шарфа, завязанного на шее. Эдуард был опрятно одет в темный костюм для верховой езды с брюками из оленьей кожи и вместо того, чтобы свешивать локон на бровь, носил более короткую, чем требовала мода, стрижку.

Оп мог бы служить образцом состоятельного, не слишком амбициозного сельского джентльмена, и посторонний никогда бы не догадался, что именно Эдуард, а не Освальд, единственный ребенок вдовствующей матери, любящей его до безумия.

Отец Эдуарда умер, когда мальчику еще не исполнилось десяти лет, поэтому он унаследовал состояние в очень юном возрасте. Состояние отнюдь не было огромным, но оказалось вполне достаточным для того, чтобы человек с относительно скромными потребностями мог получать удовольствие от жизни. Модники, любящие выставлять себя напоказ, сочли бы это бедностью, но Эдуард не был склонен к расточительству. Его поместье, находившееся менее чем в десяти милях от Андершо, было не столь обширным и великолепным, но создавало своему владельцу солидное положение в Норт-Райдинге — предел честолюбия Эдуарда. Будучи серьезным молодым человеком, он обладал развитым чувством долга. Несмотря на усилия матери испортить его чрезмерной снисходительностью, Эдуард очень рано взялся за ведение дел и быстро вырос в строгого и добродетельного молодого человека. Не располагая природной веселостью и остроумием, оп компенсировал эти качества здравомыслием, и если властная натура делала его порой чересчур деспотичным с матерью и подчиненными, то это было продиктовано искренней верой в свои способности определять, что лучше всего соответствует их интересам.

Венеция, чувствуя себя обязанной сгладить нелюбезность брата, промолвила:

— С вашей стороны было очень любезно подумать об Обри. Но вы не должны причинять себе столько беспокойств — у вас наверняка тысяча дел.

— Ну конечно же не тысяча, — улыбнулся Эдуард. — Даже не сотня, хотя, признаться, обычно я очень занят. Но не думайте, что я пренебрегаю своими обязанностями. Все неотложные дела я выполнил, пока вы, очевидно, еще спали. При желании всегда можно выкроить время. У меня была и другая причина повидать вас. Я принес «Морнинг пост» за вторник, которой, как мне кажется, вы будете рады. Я отметил отрывок — он касается оккупационной армии. Отношение французов к нашим солдатам становится все более неприязненным. Этому не следует удивляться, если вспомнить… впрочем, все это для вас куда менее интересно, чем перспектива скорого возвращения Конуэя. Уверен, что он будет с вами еще до Рождества.

Венеция взяла газету, поблагодарив Эдуарда голосом, дрожащим от сдерживаемого смеха, и стараясь не встречаться взглядом с Обри. С тех пор как Эдуард узнал, что Лэнионы черпают новости из еженедельной «Ливерпуль меркьюри», он стал делиться с ними своими экземплярами лондонской ежедневной газеты, усмотрев в этом прекрасный предлог для частых визитов в Андершо. Сначала Эдуард приходил только с важными новостями, вроде смерти старого короля Швеции и избрания на трон маршала Бернадота[3], а в весенние месяцы газета верно послужила ему сообщениями о королевских браках. Все началось с поистине удивительного сообщения о помолвке принцессы Елизаветы, пребывающей уже в солидном возрасте, с принцем Гессен-Гамбургским, а едва только истощились описания ее свадебного наряда и панегирики мастерству портнихи, как три брата принцессы, также средних лет, последовали ее примеру. Разумеется, причиной было то, что наследница английского трона, бедная принцесса Шарлотта, умерла при родах вместе с младенцем. Даже Эдуарду это показалось интересным, ибо двум из новобрачных герцогов было под пятьдесят, и все знали, что старший из троих был отцом нескольких подающих надежды, хотя и незаконнорожденных детей. Но после свадьбы Кларенса[4] в июле Эдуарду стало трудно находить в газете что-либо интересное для Лэнионов, и ему неоднократно приходилось прибегать к сообщениям о здоровье королевы, беспокоящем врачей, и о разногласиях среди вигов по поводу лидерства Тирпи в партии. Даже самый закоренелый оптимист не мог надеяться, что Лэнионов заинтересует подобная информация, но можно было смело ожидать, что они сочтут вероятность скорого возвращения Конуэя по-настоящему важной новостью.

Но Венеция сказала, что поверит в возвращение Конуэя, только когда увидит его входящим в дом, а Обри, подумав, добавил с неподобающим оптимизмом, что нечего впадать в отчаяние, так как Конуэй, возможно, найдет какой-нибудь предлог, чтобы остаться в армии.

— Я бы уж точно нашел! — заявил Освальд. Но, сообразив, что проявил ужасную невежливость в отношении хозяйки дома, он, запинаясь, пробормотал: — Я имел в виду… нашел бы на месте сэра Конуэя. Здешняя жизнь покажется ему чертовски скучной. Так всегда бывает, когда повидаешь мир.

— Ты находишь ее скучной после путешествия в Вест-Индию, не так ли? — осведомился Обри.

Это вызвало усмешку Эдуарда, а Освальд, намеревавшийся игнорировать язвительные замечания Обри, ответил с излишней горячностью:

— Во всяком случае, я больше твоего повидал. Ты бы удивился, если бы я рассказал тебе, насколько по-другому все выглядит на Ямайке!

— Не сомневаюсь, — согласился Обри, начиная подниматься со стула.

Эдуард поспешил ему на помощь. Будучи не в силах стряхнуть руку, поддерживающую его за локоть, Обри был вынужден подчиниться, холодно поблагодарил Эдуарда, но не двинулся с места, пока тот не убрал руку. После этого Обри разгладил рукав и обратился к сестре:

— Поеду за твоей посылкой, дорогая. Когда у тебя будет свободная минутка, напиши Тэнлоу и попроси присылать нам одну из лондонских ежедневных газет. Думаю, она нам не помешает.

— В этом нет необходимости, — поспешил возразить Эдуард. — Я буду счастлив делиться с вами своей газетой.

Обри задержался в дверях, чтобы обернуться и произнести с чарующей мягкостью:

— Но если у нас будет своя газета, вам не придется приезжать к нам так часто.

— Знай я, что вам нужна газета, каждый день привозил бы отцовский экземпляр! — с энтузиазмом воскликнул Освальд.

— Чепуха! — возразил Эдуард, раздосадованный этими словами куда больше, чем открытой враждебностью Обри. — Неизвестно, как отнесется к этой идее сэр Джон. А Венеция знает, что может рассчитывать на меня.

Пренебрежительное замечание побудило Освальда заявить, что Венеция может рассчитывать на него в куда более серьезных делах, нежели доставка газеты. По крайней мере, он собирался это заявить, но речь, прекрасно звучащая в его воображении, будучи произнесенной вслух, претерпела прискорбную трансформацию. Она получилась запутанной и невнятной даже для самого автора и сопровождалась презрительным взглядом Эдуарда.

Внимание отвлекла старая няня Лэнионов, пришедшая в поисках Венеции. Обнаружив с молодой хозяйкой мистера Ярдли, к которому относилась с одобрением, няня извинилась, сказала, что ее дело может подождать, и быстро вышла. Но Венеция, предпочитая домашнюю интермедию, даже если придется обследовать износившиеся простыни пли выслушивать жалобы на ленивую прислугу, обществу назойливых поклонников, поднялась и любезно простилась с ними, сказав, что вызовет неудовольствие няни, если заставит ее ждать.

— Я пренебрегла моими обязанностями, и, если не позабочусь о домашних делах, мне достанется, — улыбнулась она, протягивая руку Освальду. — Поэтому должна выпроводить вас обоих. Не сердитесь — вы старые друзья, и мне незачем с вами церемониться.

Даже присутствие Эдуарда не могло удержать Освальда от того, чтобы поднести к губам руку Венеции и запечатлеть на ней горячий поцелуй. Она приняла это абсолютно невозмутимо, затем протянула руку Эдуарду. Но он улыбнулся и со словами «Одну минутку!» открыл для нее дверь. Венеция прошла мимо него в холл, и Эдуард последовал за ней, решительно закрыв за собой дверь и оставив соперника в комнате.

— Вы не должны поощрять глупого мальчишку, который волочится за вами, — заметил Эдуард.

— Разве я его поощряю? — Венеция выглядела удивленной. — Мне казалось, я веду себя с ним так же, как с Обри. Хотя, — задумчиво добавила она, — Обри не испытывает недостатка в здравом смысле и поэтому производит впечатление человека более взрослого, чем бедняга Освальд.

— Моя дорогая Венеция, я не утверждаю, что вы флиртуете с ним, — со снисходительной улыбкой отозвался Эдуард. — И не ревную, если вы меня в этом подозреваете.

— Вовсе нет, — возразила Венеция. — У вас нет ни повода, ни права ревновать.

— Повода, безусловно, нет. Что касается права, то разве мы не условились не затрагивать эту тему до возвращения Конуэя? Вы можете догадаться, с каким интересом я читал эту колонку в газете.

Лукавый взгляд, сопровождавший эти слова, заставил ее воскликнуть:

— Эдуард! Пожалуйста, не возлагайте больших надежд на возвращение Конуэя. Вы говорите так, словно это событие толкнет меня в ваши объятия!

— Надеюсь… даже вполне уверен, что никогда не употреблял подобных выражений, — серьезно произнес он.

— Никогда, — подтвердила Венеция, и на ее губах мелькнула озорная улыбка. — Эдуард, спросите самого себя, прежде чем мне станет настолько скучно с Конуэем, что я буду готова согласиться на любое предложение руки и сердца, хотите ли вы в самом деле жениться на мне. Лично я так не думаю.

Эдуард казался ошеломленным, даже шокированным, но вскоре улыбнулся в ответ:

— Я знаю, как вы любите шутить. Слишком хорошо вас знаю, чтобы верить всем странным вещам, которые вы говорите.

— Прошу вас, Эдуард, постарайтесь хотя бы избавиться от иллюзий! — взмолилась Венеция. — Вы не можете настолько хорошо меня знать, и вас ждет тяжелый удар, когда вы поймете, что я говорю «странные вещи» абсолютно серьезно.

Однако эти слова не обескуражили Эдуарда.

— Возможно, я знаю вас лучше, чем вы себя знаете, — весело ответил он. — Вы позаимствовали этот трюк у Обри. Говорите о Конуэе так, что можно подумать, будто не испытываете к нему ни малейшей привязанности.

— Но ведь так оно и есть, — откровенно промолвила Венеция.

— Подумайте, что вы говорите!

— Это истинная правда, — настаивала она. — Я не испытываю к нему неприязни, хотя могла бы, если бы проводила с ним много времени, ибо помимо того, что Конуэй не думает ни о чьих удобствах, кроме своих собственных, он так чудовищно банален!

— Вы не должны так говорить о своем брате, — упрекнул ее Эдуард. — Неудивительно, что Обри в таких резких выражениях отозвался о его возвращении.

— Мой дорогой Эдуард, только что вы сказали, будто я позаимствовала трюк у Обри, — поддразнила его девушка. Лицо Эдуарда оставалось серьезным, и Венеция добавила: — Правда состоит в том, что мы не используем никаких трюков, а просто говорим то, что думаем. Должна признать, меня удивляет, насколько часто совпадают наши мысли, хотя мы не слишком похожи — особенно во вкусах.

Помолчав, Эдуард промолвил:

— Возможно, вы вправе быть недовольной. Я вас понимаю. Ваше положение здесь после смерти отца удобным не назовешь, а Конуэй без зазрения совести взвалил свои обязанности на ваши плечи. Но Обри — другое дело. Мне очень хотелось сделать ему выговор, когда я услышал, как он говорит о своем брате. Как бы эгоистично ни поступал Конуэй, он всегда был добр к Обри.

— Да, но Обри не может любить людей лишь за то, что они добрые, — возразила Венеция.

— Теперь вы говорите чушь.

— Вовсе нет! Обри любит людей не за их поступки, а за мысли.

— Возвращение Конуэя пойдет Обри на пользу, — заметил Эдуард. — Если из всех людей ему правятся только ученые, специалисты по античности, то самое время…

— Не говорите глупости! Вы отлично знаете, что он любит меня!

— Прошу прощения, — чопорно произнес Эдуард. — Должно быть, я неверно вас понял.

— Вот именно! И мои слова о Конуэе вы тоже неверно поняли. Клянусь вам, что не испытываю никакого недовольства своим положением. Конечно, удобным его не назовешь… — Увидев, что Эдуард выглядит обиженным, она воскликнула: — Ну вот, теперь я вас рассердила! Сегодня чересчур жарко для ссор, поэтому не будем больше спорить. К тому же я должна выяснить, что нужно няне. До свидания, и спасибо за газеты.

Глава 2

Избавившись от няни, которая, помимо изношенных простыней, предъявила с упреком две рубашки Обри с оторванными манжетами, Венеция угодила в плен к экономке.