– Всем сердцем, – заверила ее Нанетта.

Странно было вновь очутиться в Хэмптоне – так многое в нем изменилось и так многое сохранилось. Придворным поэтом теперь был Сюррей, сочинявший в стиле обожаемого им Уайата. Только Сюррей ни как человек, ни как поэт не мог справиться с Томом. Наглый Том Сеймур подставлял королю плечо, как некогда Саффолк, он и фигурой напоминал Саффолка. Но только Саффолк, смертельно больной, не покидал теперь своего поместья, и в моральном отношении эгоистичный и амбициозный интриган Том Сеймур был далеко не Саффолком, добрым и простым другом короля по детским играм.

И только Норфолк оставался прежним, несокрушимым Норфолком, уравновешивая тот недостаток, что он был дядей Екатерины Ховард, тем преимуществом, что он был единственным боеспособным полководцем в стране. Остальные министры показались Нанетте кучкой болтунов и интриганов без прочной основы и каких-либо талантов, просто клетка с политическими мартышками. Они сумели добиться смерти Кромвеля, но никто из них не был способен заменить его. Нанетта чувствовала, что король, как и она, тоже видит эту разницу, так как он, поручив текущие дела придворному бюрократическому аппарату, сам то и дело поддерживал в Совете одну партию против другой, а потом наоборот. Точно так же он сохранял вид религиозной объективности, казня равно папистов и протестантов: папистов обезглавливали за измену, а протестантов сжигали за ересь.

И при этом, подумала Нанетта, как-то провожая короля взглядом, когда он покидал приемную залу, опираясь на плечо одного из пажей, он, должно быть, очень одинок. У него осталось только два старых друга – Томас Кранмер, все еще примас Англии, жизнь которого он отстоял у Совета, и его шут Уилл Сомерс. В годы правления Анны его изгнали из-за ненависти к королеве, однако после ее смерти он снова приполз к ногам хозяина и теперь уже не разлучался с ним. Только эти двое еще могли любить его – остальные ненавидели, льстили и осаждали просьбами.

Один или два раза Нанетта почувствовала, что король остановил на ней свой взгляд, а однажды, когда он проходил мимо нее по коридору, ей показалось, что он хочет остановиться и заговорить с ней, но Генрих только кивнул и прошел мимо. Она, несомненно, должна была напоминать ему о былом, возможно, болезненно. Нанетта снова избрала своим исповедником Кранмера, встретившего ее со слезами на глазах и осторожно расспросившего о старых друзьях и событиях. Если ее появление так взволновало Кранмера, то что же говорить о короле? С тех пор как он отправил Анну на смерть, никто не называл его по имени, он был слишком недоступен, чтобы кто-то снова смог сделать это.

Хотя Нанетта правильно заметила, что король одинок, ей не пришло в голову, что он может все еще искать противоядие. Он часто встречал в детской Кэтрин, она часто сидела рядом с ним за обедом, и в этом не было ничего странного, так как он знал ее очень давно, она была дочерью его старого друга и другом его дочери.

Настал июнь, и Кэтрин полностью погрузилась в подготовку своего предстоящего бракосочетания с Томом Сеймуром, а Нанетта все чаще удалялась в парк поразмыслить, что ей делать, если эта свадьба состоится. И вот однажды, вернувшись с прогулки в покои, которые она делила с Кэтрин, она встретила выходящего из них короля.

Нанетта от смущения присела чуть не до земли, а король остановился на мгновение и взглянул на нее. Он, судя по всему, был очень взволнован и так тяжело опирался на плечо своего пажа, что ноги у того подгибались.

– Миссис Морлэнд, – начал он и запнулся, подыскивая слова.

– Ваше величество? – произнесла Нанетта, глядя на его ноги, так как ей не было разрешено подняться. За его ногами виднелись ноги его спутников, без которых он не мог покинуть свою спальню.

– Да, миссис Морлэнд, – повторил король явно смущенно и продолжил: – Да, Нан, я думаю, вы будете довольны нами.

– Ваше величество?

– Идите к ней, да, да встаньте же, женщина, встаньте, и ступайте к ней, Нан, вы ей нужны, я не сомневаюсь в этом.

И он снова двинулся прочь, подпрыгивая чуть быстрее, чем обычно, словно в сильном волнении. Нанетта удивленно смотрела ему вслед – он говорил с ней более благожелательно, чем когда-либо до сих пор. Последняя пара проходивших мимо нее ног остановилась, и Нанетта, поднявшись, увидела перед собой Томаса Сеймура, который послал ей только один, но умоляющий и отчаянный взгляд, прежде чем поспешить за своим хозяином. Нанетта выпрямилась окончательно и, с отчаянно колотящимся сердцем, пробежала последние ярды до двери комнаты.

Кэтрин стояла у окна, глядя во двор. Когда вошла Нанетта, она обернулась, ее лицо было белым как бумага, а глаза расширились от ужаса.

– Кэт, что такое? – закричала Нанетта. – Тут был король? Что случилось?! Это – не что-то с Томом?

Кэтрин пыталась что-то вымолвить и не могла, она дрожала, и Нанетта, подбежав к ней, помогла ей сесть, а затем встала рядом с ней на колени и стала гладить ее руки.

– Кэт, что стряслось? Скажи же мне! Что случилось?

Кэтрин облизала сухие губы:

– Король... – начала она.

– Ну, ну, – подбодрила ее Нанетта.

– Он просил меня выйти за него замуж, – выговорила, наконец, Кетрин.

– Что?! – Нанетта была потрясена.

– Вот именно! – вскрикнула Кэтрин и разразилась рыданиями.

Нанетта приподнялась и обняла подругу, подставив ей плечо, чтобы она могла плакать с удобством. «Бедняжка, – подумала она, – бедняжка».

– Да поможет нам Бог, – вслух пробормотала она, а Кэтрин продолжала рыдать.

Когда истерика стихла, две женщины тихо сидели в сумерках и беседовали. Лицо Кэтрин распухло и покраснело от слез.

– Что ты ответила? – спросила Нанетта.

– А что я могла ответить? Я сказала, что недостойна – я уже не молода и дважды вдова. Но прямо отказать я, как ты понимаешь, не могла.

– Говорят, только что был проведен указ о том, что ни одна не девственница не может претендовать на руку короля, и тут же его выбор падает на вдову, – удивленно заметила Нанетта.

Кэтрин вздрогнула:

– Не надо шутить, Нан. Боже, если бы я уехала в Йоркшир после смерти Джона! Но ведь я не могла уехать с Томасом. Нан, почему мы не поженились сразу же!

– И чтобы люди показывали на тебя пальцем из-за того, что ты оскорбила память мужа?

– Какое это имеет значение? Если бы мы поженились, король и не подумал бы обо мне как о невесте. Нанетта, я боюсь за Томаса. Он такой необузданный, я боюсь, он может что-то сказать королю о нашей любви, может быть, даже бросить вызов королю.

Нанетта не знала, что и сказать – она вспомнила выражение лица Сеймура, когда он проходил мимо нее. Томас, конечно, любил Кэтрин, но это не тот человек, который положит за нее голову на плаху.

– Сеймур позаботится о себе, Кэтрин. Кэтрин закрыла лицо руками:

– Это какой-то кошмар. Что со мной станет?

– Ты станешь королевой, Кэт, только и всего, – постаралась успокоить ее Нанетта.

– Да, он сделает меня королевой, а его министры – трупом, – горько ответила та.

– Ну, ты не дашь им повода.

– Им разве нужен повод?

– Кэтрин, возьми себя в руки. Тут ничем помочь нельзя, так что постарайся извлечь из этого как можно больше хорошего. Подумай, сколько добра ты сможешь совершить, скольким людям помочь.

В этот момент дверь комнаты отворилась, и в нее вбежала Одри, прямо сгорающая от любопытства.

– В чем дело, Одри, что случилось? – резко спросила ее Нанетта.

– О... я... я подумала, что вы посылали за мной, мадам…

– Я не посылала. Ты можешь идти.

Одри прямо скорчилась от желания выведать что-нибудь:

– Мадам... говорят... во всем дворце... ходят такие слухи...

Нанетта сжалилась над ней:

– Да, Одри, это правда, если ты пришла, чтобы услышать это.

– Боже! – Одри раскрыла рот от изумления.

– А теперь оставь нас одних.

Когда она вышла, Кэтрин внезапно начала хохотать.

– Что такое? – спросила Нанетта. Кэтрин погладила подругу по руке:

– Я просто вспомнила, Нанетта, твои слова о том, что король женится на вдове.

– Ну и?..

– Ведь с тем же успехом ею могла быть и ты!

Нанетта думала об этом несколько следующих дней – это вполне могло случиться, будь ее отец не простым дворянином, а лордом. И как бы ей понравилось быть королевой? Это, конечно, большая честь и знак избранности Богом. Быть помазанной – как Анна, – но ведь это такой крутой подъем на опасную высоту, откуда так глубоко можно упасть.

После этой ночи Кэтрин подчинилась судьбе и повеселела, особенно после того, как стало известно, что Томаса Сеймура послали с длительной миссией за границу, во Фландрию. Не было сомнений в том, что король знал о планах Сеймура жениться на Кэтрин и решил убрать его с пути без вреда для него. Один верный слуга доставил Кэтрин крошечную записку, предусмотрительно не подписанную.

«Это не продлится вечно, – говорилось в записке, – я буду ждать тебя. Мое сердце принадлежит тебе, как, я полагаю, твое – мне».

Кэтрин обрадовалась, а Нанетту послание шокировало:

– Это пахнет изменой, – предупредила она, – сожги ее сразу, если кто-нибудь узнает об этом…

– Спокойно, Нан. Она не подписана и не содержит имени адресата – ее мог написать кто угодно кому угодно. Но ты права – я ее сожгу. Отныне я должна быть вне подозрений, ведь я стану королевой Англии.

– Король назначил дату свадьбы?

– Двенадцатое июля. Он утверждает, что нам нечего ждать. Нан, он говорит, что я буду его второй женой, и так он меня именует в обращении к парламенту. Он считает, что мне предшествовала только Джейн Сеймур.

– Да, ведь браки со всеми остальными были аннулированы. Ты думаешь, он об этом забудет?

– Нет, но это действительно... странно, – она на мгновение задумалась. – Ведь я не буду коронована, я буду просто его женой и королевой по статусу, но не коронованной. После Анны Болейн он не короновал ни одну жену.

Нанетта кивнула. Ей снова пришла в голову мысль, мелькнувшая раньше, что теперь он считает себя столь недоступным, что никто не может подняться на его уровень. Кэтрин никогда не назовет его Генрихом, и ее никогда не коронуют. Да, этот король слишком отличается от того, которого она знала.

– Но меня радует, по крайней мере, вот что – я смогу сделать что-нибудь для Марии и Елизаветы. Я буду рада стать их матерью – матерью принца. Возможно, таков мой жребий, быть приемной матерью для детей других женщин. Я постараюсь убедить короля вернуть статус законнорожденных его дочерям.

– Будь осторожнее, Кэт.

– Постараюсь, моя дорогая. И я прослежу за тем, чтобы они не нуждались в деньгах, в одежде, даже если мне придется добавлять из моего дохода. Мы станем... – она внезапно замолчала и посмотрела на Нанетту.

– Что такое?

– Я вдруг вспомнила, ты ведь говорила о том, что тебе придется искать другой дом после моей свадьбы.

– Когда ты выйдешь за Сеймура.

– Нан, ты ведь не оставишь меня, правда? Пожалуйста, скажи, что ты не сделаешь этого. Теперь ты нужна мне больше, чем раньше.

– Конечно, я останусь, Кэт, если ты хочешь.

– Я хочу. Обещай мне, что не оставишь меня!

– Обещаю, – произнесла Нанетта, и отвернулась, чтобы скрыть слезы, так как не могла не вспомнить другую королеву, которой она клялась в том же. Она обещала Анне, что останется с ней до тех пор, пока та нуждается в ней, и от этого обещания ее освободила только смерть Анны. Да смилуется Господь, и это не повторится с Кэтрин! Пусть король, как бы болен и стар он ни был, будет доволен женой – и ведь у королевы всегда есть враги, кем бы они ни были. Министры устранили Екатерину Ховард столь же легко, как и Кромвеля, а ведь король любил их обоих: И все же ему удалось отстоять Кранмера. Все смешалось в голове Нанетты – страх и надежда, но она снова и снова вспоминала вопрос Анны: «Что я могла сделать?» Как у Анны, у Кэтрин не было выбора – она никуда не могла свернуть с назначенного ей пути.

Свадьба состоялась двенадцатого июля в апартаментах королевы в Хэмптон-корте, при большом скоплении гостей. Венчал их Гардинер, и как выражение расположения новой королеве, на церемонии были леди Мария и леди Елизавета, в новых платьях из алого дамаста на белой парче. Ни на одной из прежних свадеб они не присутствовали. Не менее приятно было и присутствие племянницы короля – леди Маргарет Дуглас. Все это вносило успокоение в душу Кэтрин – королевы Екатерины – в неменьшей степени, чем присутствие ее друзей: Кэтрин Уиллогби, ныне герцогини Саффолк, которая была дружна и с леди Марией, и ее приемной дочери Маргарет Невилл, сестры Анны Герберт, а также Нанетты.

Нанетта придирчиво рассматривала Екатерину – она была бледна, но это и приличествовало важности момента. В остальном она выглядела отлично: парчовое платье шло ей, а французский чепец, украшенный рубинами, смотрелся намного приятнее вдовьего чепца. Она выглядела гораздо моложе своих лет, и было видно, что она отлично понимает ответственность своего положения и оказанную ей честь. Видимо, когда Кэтрин смирилась с судьбой, она поняла выгоды своего положения.

А что же король? Нанетта перевела взгляд на него, но мало что смогла прочитать по его лицу – он был королем, и никто не мог проникнуть в его мысли. Генрих тоже был одет в золото, парчу и атлас, сверкающие рубинами и бриллиантами, и его массивная фигура подавляла остальных смертных. Генрих улыбался и отлично выглядел, как и полагается мужчине, который женится по любви, и именно это и успокаивало Кэт.

Он надел королеве на палец обручальное кольцо, последовала месса, и церемония была закончена. Король повернулся к своим спутникам, чтобы принять их поздравления, а королева стала обнимать и целовать своих фрейлин. Разумеется, были преподнесены подарки – Нанетта видела, как Екатерина подарила леди Марии два золотых браслета и кошелек, а сама она получила жемчужный крест. Затем королева приняла поздравления от спутников короля – Энтони Денни и Энтони Брауна и остальных, а король принимал поздравления от фрейлин. Нанетта сделала книксен, и, к ее удивлению, король собственноручно поднял ее.

– Ну, миссис Нан, я надеюсь, вы рады? – спросил он.

– Я призываю на вашу голову благословение Господа, ваше величество, и молюсь только о том, чтобы вы обрели счастье друг в друге, – нервно ответила Нанетта, так как король все еще не отпускал ее руку. Она подняла глаза к его лицу и забыла об окружающей их толпе и обо всем на свете – король улыбался ей, улыбался так очаровательно, и эта улыбка была предназначена только ей. Она забыла силу его очарования, но теперь ей снова пришлось столкнуться с ней.

– Она прекрасна, не правда ли? – тихо спросил он. Нанетта горячо согласилась. – Я умею ценить ее, Нан, ведь я знал ее с детства. Она – чудесная, добродетельная женщина. А вы, Нан, – ее лучший друг. Вы всегда были преданы тем, кого любили, ведь так? Поверьте мне, я тоже умею ценить это. Да благословит вас Господь, Нан Морлэнд.

Когда король отпустил ее, Нанетта сделала еще один книксен, а он перешел к следующей даме. Она была потрясена до глубины души – с ее стороны было так неосторожно забыть о его чарах. Она вспомнила Кале, и как он пах дождем и свежим морским воздухом, как мех его камзола был усеян росинками, а лицо озарено любовью. Она знала, что король тоже вспомнил это – ведь он сказал: «Вы преданы тем, кого любите». Он помнил Анну. Он сказал ей, что тоже был предан, но ведь у королей другая преданность, чем у Нан Морлэнд. Надо верить ему и любить его, ведь он – король.

Когда королевская чета ненадолго разошлась по своим покоям перед брачным пиршеством, их сопровождали спутники и фрейлины. В гостиной королевы Екатерина повернулась к подругам, и они, подчиняясь требованиям этикета, сделали книксены.

– Нет, нет, – воскликнула Екатерина, и на щеках ее появились слезы, – забудьте об этом в нашем кругу. Здесь мы должны оставаться теми же подругами, что были. Маргарет, Анна, Кэт, Нан, поцелуйте меня и пожелайте мне счастья.

– Хорошо, ваше величество, – ответила Саффолк, подходя, чтобы обнять Екатерину. Та несколько мгновений в недоумении смотрела на нее, а потом поняла – королева должна быть королевой, и не ей менять заведенный порядок. Они больше не могли называть ее Кэт – это было дозволено только королю. Нанетта заметила, как Екатерина внутренне напряглась. Когда она подошла к подруге, чтобы обнять ее в свою очередь, она задержалась чуть дольше, чем это предписывалось этикетом, прижавшись к ней щекой. Это было прощание – дистанция между королевой и свитой определяется королем. Нанетта никогда не будет так близка с королевой Екатериной, как с королевой Анной.

Весна 1544 года была ранней. Уже в апреле установилась хорошая погода, сухая и ясная. По утрам было свежо, выпадала роса, а небо было голубым и безоблачным. Постепенно оно становилось васильковым, а жаворонки поднимались все выше и выше, пока не превращались в черные точки на голубом фоне. Склоны холмов мгновенно покрылись весенней зеленью, и вереск дал розовато-пурпурные цветы. А на взгорьях, там, где цвел ракитник и распускались папоротники, подобно белым птицам в зеленом море, бродили овцы, отращивая на отощавших за зиму телах густую шерсть – главное богатство Морлэнда.

Из-за теплой погоды сезон стрижки наступил рано, и Елизавета, кровь которой уже будоражила весна, не могла остаться в стороне от общего дела. Ведь стрижка превращалась в своего рода праздник, который с ликованием отмечали все – и знатные, и простолюдины. Жизнь была трудна, а труд адским, но, вместе с болью, болезнями, нуждой и смертью, частью этой жизни были пиры и игры, праздники, смех, танцы, вино и любовь, и удовольствия переживались как можно полнее, с шумом и помпой.

Так как в Морлэнде не было хозяйки, туда приехали Джейн и Арабелла, чтобы приготовиться к празднику, и уже за несколько недель до назначенной даты они составили списки продуктов, проверили содержимое кладовых, перерыли ящики и коробки, шевеля губами, пересчитывали наличные запасы и заказывали недостающее и даже лишнее, просто «на случай необходимости». Из города нужно было привезти огромное количество еды и питья, а повар и поварята готовились к сумасшедшим дням.

Воловьи упряжки, громыхая, катились в Йорк и возвращались нагруженными, словно из рога изобилия, сахаром трех сортов, смородиной и виноградом, мешками сушеных сладких слив, абрикосов, фиников, орехов, гвоздики, муската и корицы, которые завозили из Восточной Англии морем, апельсинами и лимонами, которые привозили из-за моря, винными бочками и бочонками эля, которые нужно было добавить к собственным запасам эля и сидра – грушевого сидра, изготавливаемого в самом Морлэнде.

В поместье соберутся не только морлэндцы, но и весь народ из окружающих деревень, так как стрижка была общим делом, главной работой в этом овцеводческом районе, а по окончании ее начнется всеобщий праздник.

В назначенный день дело закипело еще до рассвета. Мужчины и мальчишки вышли со своими собаками и маленькими пони, чтобы загонять и перевозить овец, а женщины и повара принялись готовиться к пиру. Девушки же собирали ветки и цветы для венков, гирлянд и украшений. Елизавета вместе с кузинами, Фейт, Хоуп и Чэрити, начала готовить двадцать четыре гирлянды для «королей праздника», наиболее усердных стригалей, а Элеоноре, на один день приехавшей с Джеймсом, поручили сделать корону для барана и назначили королевой.

– Постарайся занять ее, – прошептала Джейн Елизавете, – и не отпускай от себя – от нее нет особого проку, она только мешается под ногами поваров.

Элеонора показалась Елизавете, не видевшей ее с Рождества, бледнее и тоньше, чем обычно. Она никогда не обладала крепким здоровьем, а теперь еще и покашливала. Элеонора жаловалась на пыль, но Елизавета заметила лихорадочный румянец на ее щеках и, когда приступ кашля прошел, перекрестилась. Элеонора была замужем уже пять лет, но за это время не было никакого признака беременности, не то что ребенка. Елизавете стало как-то неловко из-за собственного цветущего здоровья, и она старалась быть как можно мягче с Элеонорой, изо всех сил нахваливала сплетенный ею с таким трудом венок. Это была действительно трудная работа, однако Элеонора не проявила по этому поводу никакой радости, как, впрочем, и неудовольствия. Она была просто бледной, тихой и робкой – вот и все.

Настало время встречать стадо на месте мойки, в излучине реки у Твелвтриз, где была большая отлогая отмель, переходившая в галечный пляж. На другом берегу возвышался крутой обрыв. Здесь дожидались Елизавета и другие девушки, а с ними и хозяин – Пол, который должен был руководить мойкой.

Пол радостно приветствовал кузин и похвалил ветку желтой дымянки, которую Елизавета приколола к прическе. Нужно было соорудить узкую горловину на пути стада, а затем прогнать овец по мелководью, сделав барьер из веток, чтобы не дать им удрать.

– Это идеальное место для мойки, – заметила Елизавета, – можно подумать, что его специально создали для этого.

– Да, так оно и было, – ответил Пол. – Бог ничего не делает зря, кузиночка. Где гирлянды – я слышу приближение стада.

Блеяние овец становилось все громче, и вот огромная отара, подобно сливочной реке, полилась по направлению к обрыву, к воронке, образованной ивовыми плетнями, Специально выбранные для этого люди выстроились двумя цепочками в воде, чтобы овцы прошли между ними, остальные должны были принимать их на противоположной стороне. Зрители подбадривали их криками, а два священника вышли вперед, чтобы благословить отару, и начали распевать молитву об успехе мойки. Овцы дошли до края воды и тут остановились. Старый баран-вожак помешкал на берегу, раздумывая, что менее приятно: собаки или вода. Затем он прыгнул в воду, подняв столб брызг, искрящихся на солнце, а за ним, под одобрительные крики и понукания пастухов, последовала отара.

Овцы переплыли реку, направляемые мойщиками, и начали выбираться на пляж. На другой стороне пастухи схватили позвякивающего колокольчиками вожака, и тут вперед выступили девушки. Элеонора встала перед ним на колени и увенчала его витые желтые рога изящной гирляндой из желтых и белых цветов, перевитых голубыми лентами. Застегнув ее на вожаке, она наклонилась и поцеловала его в нос. Елизавета с тревогой наблюдала за ней – хотя барана крепко держали пастухи, у него были длинные желтые зубы и дурной нрав. Она бы не рискнула совершить такой подвиг.

Однако баран воспринял это вполне хладнокровно и, освобожденный, сделал несколько шагов вперед, гордо неся увенчанную цветами поднятую голову. Теперь Элеонора надела ему второй венок на шею. Елизавета за руку оттащила ее с пути вожака, которого пастухи вели к стригальне, где овец дожидались важные стригали со сверкающими заточенными ножницами.

Белое море отары хлынуло за вожаком, подгоняемое собаками, а за ним устремились и люди. Среди них Елизавета увидела и цыган, которые славились как чесальщики и странствовали от одного места стрижки к другому. Несколько недель после стрижки чесальщики будут жить в лагере среди гор шерсти, расчесывая ее и освобождая от песка и грязи, чтобы потом ее могли упаковать в огромные тюки паковщики Морлэнда. Паковкой занимались только доверенные лица, так как работа чесальщиков оценивалась по весу, и шерсть продавалась на вес, поэтому нужен был глаз да глаз за тем, чтобы чесальщики не подложили в тюк несколько камней.

Наступил решающий момент стрижки. К делу приступили стригали, у каждого из которых был помощник-мальчишка, державший овцу, пока стригаль обрабатывал ее, а все остальные были заняты тем, что подводили овец и оттаскивали в сараи груды шерсти. Стоял оглушительный шум – блеяли протестующие овцы, кричали рабочие, отдавая распоряжения и кляня ускользнувших от стрижки овец. Работа была жаркая, пыльная и вонючая, и даже на женщинах, снующих туда-сюда с кувшинами воды, эля и молока, оседала тонкая пленка овечьего жира, на который мгновенно налипала пыль.

Внутри сараев кипы шерсти громоздились до стропил. Когда наступили весенние сумерки, зажгли факелы, чтобы докончить дневную работу. Но вот все было сделано, и можно приступать к празднику. Пыльные рабочие умывались из стоявших во дворе корыт при свете костров, а на расставленных столах было выставлено угощение. Самые красивые девушки вышли вперед, чтобы увенчать гирляндами и букетиками цветов лучших стригалей, и были расцелованы за свои хлопоты, к восторгу собравшихся.

Никто не ел с самого рассвета, и сначала все только утоляли голод. Столы ломились от гор жареного мяса, свинины и баранины, а также дичи, холмов из черного и белого хлеба, лепешек и плетенок. Было изобилие фруктов – лимонов, апельсинов, фиг, фиников и остатков осеннего урожая яблок, сморщившихся за зиму. Были россыпи конфет, пирожков с шафраном, пудингов и пирожных с фруктами и жженым сахаром, а также многое другое.

Когда люди утолили первый голод, наступило время для вина, а затем и для музыки. Ряды морлэндских музыкантов пополнились любителями из деревни, с их волынками и серебряными свистками, а также хором мальчиков под руководством мастера Филиппа, к которым присоединились десять стригалей, образовав трехголосый хор. Они исполняли всевозможные песни: от гимнов до любовных песен и от стригальных песен, которым было лет не меньше, чем холмам, на склонах которых паслись овцы, и большинства слов которых никто уже не понимал, до современных популярных песен юга Англии.

Когда с пищей потихоньку расправились, молодежь устроила хоровод вокруг большого костра на отмеченной факелами квадратной площадке. Было устроено костюмированное представление о Робин Гуде, затем появились, под приветственные возгласы, Лошадь и Клоун, начавшие охотиться на визжащих деревенских девушек, загоняя их в кусты, и унося их ленты, и, вероятно, в эту бурлящую летнюю ночь было похищено немало драгоценных сокровищ. Елизавета наслаждалась каждой минутой: она ела, пила, танцевала и пела, смеялась шуткам клоунов, подбадривала борцов, один из которых даже свалился в костер, а потом смеялся громче всех, обнаружив, что у него на штанах прогорела задняя часть.

Наконец, когда звезды почти уже погасли, наступил час танцев. К тому времени старики уже клевали носом, а детвора спала либо по углам, сладко почмокивая липкими от сладостей губами, либо на коленях бабушек. Последним танцем был по традиции «овечий танец», завершавший празднество. Молодежь разбивалась на две группы, девушки изображали овец, а юноши баранов, и обе группы описывали круги вокруг костра – юноши по часовой стрелке снаружи, а девушки внутри, взявшись за руки и обратившись лицами наружу, а спинами к огню, кружась все быстрее и быстрее, пока у них не закружились головы и они не начали повизгивать от восторга. Не так-то просто танцевать спиной назад, а они двигались все быстрее и быстрее, пока не теряли ориентацию и не выдыхались. Тут наступал момент, когда юноши разрывали цепочку и выхватывали свою партнершу, разбиваясь на парочки.

И в этот раз, когда цепочка девушек остановилась, и они, изнеможенные, попадали на землю, около Елизаветы оказался Пол, который схватил ее за руку и помог встать.

– Мы будем первыми, – возбужденно воскликнул он, а Елизавета расхохоталась и последовала за ним.

Она потеряла свой чепец, была вся в пыли и опьянела от весны и танца. Ее волосы развевались, как грива дикой кобылицы, рубашка расстегнулась на горле, так что обнажилась ее нежная белая шея. Вожделение к ней будоражило кровь Пола.

И вот погасли последние всполохи огня, а пары все еще танцевали вокруг. Настало время для прыжков через костер: считалось, что если та пара, которая решила пожениться, перепрыгнет через последние угольки и не заденет их, то у них будет большое потомство.

Величайшим счастьем и гордостью было прыгнуть первым. – Мы будем первыми, Елизавета, прыгай со мной! – И тут их кружение внезапно остановилось, и они, вдруг посерьезнев, вопросительно посмотрели друг на друга. – Ну как? – спросил ее Пол и протянул ей руки, предлагая всего себя: – Ты будешь прыгать, Елизавета?

– От всей души, – ответила она, схватила его за руку, и они побежали к костру.

В центре его еще виднелись два или три язычка пламени, и остальные танцоры уступали им дорогу, подбадривая криками. Пол чувствовал на бегу, как бешено колотится его сердце, а узкая ладонь Елизаветы так крепко сжала его пальцы, что он решил, что они вот-вот сломаются. Раздался треск развалившегося бревна, из него выстрелил язык пламени, и с воплем, словно безумная менада, Елизавета взметнулась в воздух, легко, как олень, перепрыгнув центр костра и не задев углей. За ней перелетел и Пол, а за ними – остальные пары. Пол подхватил ее на руки и поцеловал, прямо перед всеми, а старики закричали:

– Да здравствует молодая госпожа! Да здравствует мастер!

Так это и произошло.