Пешком через Ледовитый океан

У каждого участника экспедиции в хижине был свой уголок, который в зависимости от нужд и характера хозяина был обставлен самодельной мебелью из материала, полученного нами от разборки упаковочных клетей.

Майор Кен Хеджес, отличавшийся собранностью и организованностью, первый из нас занялся устройством быта. Одним ловким движением он перевернул упаковочный ящик и поставил его вдоль своей койки. Этот ящик, в котором недоставало только одной стенки, несколько дней служил конторкой, а после того как Кен прибил внутри полки, он стал хранить в нем одежду и свое снаряжение. Над своей койкой у ног он соорудил полку, задняя стенка которой отделяла койку от кухонной ниши. Сама полка была чем-то вроде ниши и слегка напоминала маленький алтарь.

Мебель Фрица Кернера, асимметричная и нескладная, выглядела очень уютной, но несколько неустойчивой; моя же, занимавшая три квадратных фута пола, что было больше причитавшейся мне доли, была прочнее, но походила на незамысловатые плотницкие изделия. У меня была конторка и ряд полок, на которых стояли четыре радиоустановки, два магнитофона, фотографические аппараты, лежали книги и навигационные таблицы. На полу перед своей кроватью я расстелил овчину поверх волосяного матраса. Карты Северного Ледовитого океана, наклеенные на фанеру, были прикреплены к наклонному потолку хижины; около двери висели винтовки. С перекладин хижины свисали сушившиеся шерстяная одежда, анораки, варежки из меха росомахи, волчьи парки; там же были прикреплены и фонари. В хижине пахло свежевыпеченным хлебом и стоял стук плотницких инструментов. В ней стояло всего три койки, так как Аллан спал в холодной палатке.

Пока мы устраивали зимний лагерь, обыкновение Аллана спать на свежем воздухе не противоречило здравому смыслу, так как тогда было еще тепло – минус 23°—24° С. Это вошло у Аллана в привычку, и за всю зиму он проспал в хижине одну-единственную ночь – нашу последнюю ночь в зимнем лагере. Таким образом, в его углу – без всякой мебели и без койки – было пусто. Тем не менее Аллан считал его своей территорией и, вполне естественно, не желал, чтобы кто-нибудь на нее покушался. Если ей предстояло стать свалкой, то он, естественно, предпочитал, чтобы там была свалка его собственного снаряжения. В общем мы не увлекались личными сувенирами (например, фотографиями), у нас не было портретов кинозвезд и не висело ни одной картинки, пока в конце зимы Фриц не повесил цветной репродукции, вероятно картины Матисса, из какого-то приложения к «Санди таймс». Кроме этого в нашей хижине тогда висели рождественские открытки, присланные Кену летом в предвидении рождества; он прятал их и по каким-либо торжественным случаям вытаскивал и прикреплял к двери. Других рождественских украшений у нас не было.

Строительство хижины было закончено так быстро, что дня через три после сбрасывания грузов мы уже спали в ней, а к концу первой недели зимы полностью обосновались там. На нашей льдине мы устроили в разных местах пять складов продовольствия и жидкого топлива, нарт, палаток и лагерного оборудования. Собаки были привязаны с подветренной стороны от площадки нетронутого снега, где находились приборы Фрица для наблюдений над микроклиматом и для взятия проб воздуха, а также термопары.

В нашей деятельности Аллан принимал самое активное участие. Конечно, он остерегался поднимать ящики, когда кто-нибудь за ним наблюдал, но и без того было достаточно работ, с которыми он без труда мог управиться: мастерил мебель, сновал взад и вперед по хижине, разбирая снаряжение, занимался навигационными вычислениями. Аллан с нетерпением ждал того времени, когда сможет приступить к своей геофизической программе, которая включала трехчасовые гравитационные и магнитные измерения и промеры глубин океана. Кен уже занялся сравнительным изучением шерсти и синтетических волокон. За лето он измерил множество пар разного рода обуви; теперь он производил тщательное измерение и взвешивание разнообразных видов одежды, которую мы будем носить зимой, и завел дневник, где каждый участник экспедиции должен был записывать надеваемый им предмет одежды и отмечать свои субъективные впечатления. Все мои товарищи с энтузиазмом приступили к энергичным физическим упражнениям, которые должны были поддерживать их в хорошем физическом состоянии. Вероятно, от этих-то тренировок в беге на месте и возникла вечером 20 октября трещина, которая расколола нашу льдину посредине.

Трещина пересекла лагерь в 30 футах от ближайшей собачьей упряжки, отделив нас от двух из пяти складов продовольствия и топлива, и в результате самая большая здесь в округе льдина стала четырехугольником шириной менее полумили. Днем 21 октября этот четырехугольник раскололся в северном и южном концах, и тонкие, едва заметные трещины, шедшие параллельно главной, сократили площадь льдины до полосы длиной полмили и шириной 250 ярдов. В миле к юго-западу от нас простиралась область взломанного льда, в течение нескольких недель находившегося в подвижном состоянии. К западу и к северо-западу две большие трещины отделяли нас от слабо смерзшихся остатков той льдины, на которой мы провели лето; третья трещина отделяла нас от льдин, расположенных к юго-востоку и востоку. На северо-востоке, однако, перспективы казались более обнадеживающими. Выбравшись за пределы области расколотых льдин, Фриц и я очутились на довольно большой льдине, по которой мы минут двадцать гнали в темноте наши собачьи упряжки, не встретив на пути ни гребней сжатия, ни трещин. На эту-то льдину мы и начали на следующий день перевозить нашу хижину со всей мебелью и имуществом и двадцатью пятью тоннами продовольствия, топлива и снаряжения.

Дорога, по которой мы десять суток ездили взад и вперед на нартах в полной темноте, превратилась в гладкое шоссе, а льдина, где прежде находился наш зимний лагерь, вскоре стала пустынной, отличимой только по нескольким сугробам уплотненного ветром снега. Разлом, от которого мы убежали, вскоре замерз, а снежные наносы прикрыли все мелкие трещины. Через несколько недель не осталось и следов от тех передвижек льдов, которые вынудили нас покинуть льдину; были скрыты следы короткого пребывания четырех людей и тридцати пяти собак.

4 ноября высоко в небе светила полная луна, и мы впервые с тех пор, как зашло солнце, увидели окружавшие нас льдины. В этом бледном свете сияния луны они казались очень мирными, но наша хижина подобно чуткому уху, прижатому ко льду, не упускала ни одного звука. Отдаленный глухой гул не казался нам теперь зловещим: наш лагерь был неуязвимым.

На эвакуацию первого зимнего лагеря мы потратили, вероятно, целый рабочий месяц, и, хотя сам переезд отнял всего несколько дней, вновь установить определенный распорядок жизни оказалось делом нелегким.

Мы, как могли, упростили все хозяйственные работы. К примеру, у нас не было необходимости стирать одежду; в нашем зимнем лагере ее было так много, что можно было позволить себе выбрасывать все вещи, требовавшие стирки, и заменять их новыми. Летом мы обтирались мокрой губкой и продолжали делать это иногда и зимой, но обыкновения мыться у нас не слишком придерживались. Мы никогда не позволяли себе такой роскоши, как прием ванны, по той простой причине, что воды не хватало.

Конечно, мы старались вести себя достаточно аккуратно. Например, весь мусор, жестянки и ненужные коробки складывали в ящик и отдавали Фрицу, чтобы он избавился от них во время объезда льдины на своей собачьей упряжке. В течение всей зимы он делал это ежедневно, так как часть его научной программы заключалась в тщательном наблюдении за передвижкой соседних льдин. Этими ящиками Фриц отмечал границы нашей льдины. Были, впрочем, еще две уважительные причины, почему их надо было убирать подальше от хижины: все, что оставалось лежать вблизи, способствовало образованию сугробов и тем самым приводило к постепенному заносу хижины снегом; вторая причина заключалась в том, что летом, когда лед растает, весь хлам вылезет на свет божий, и мы окажемся в неловком положении, если Ламонтская геологическая обсерватория пришлет партию, которая примет от нас хижину и продолжит нашу научную программу.

Можно сказать, что зимой четверть времени у нас уходила на обслуживание себя – уборку снега, приготовление пищи, мытье посуды и тому подобное; всеми этими делами мы занимались по очереди, и очередь каждого наступала через три дня. Если кто-нибудь из нас относился к этим делам добросовестно и готовил какое-либо изысканное блюдо, то у него за весь день почти не оставалось свободного времени. Это была очень утомительная работа – печь хлеб и пирожные, готовить завтрак, обед и ужин и вообще исполнять роль домохозяйки при наличии в доме трех здоровых мужчин. От общественных обязанностей нельзя было уклониться, но со временем мы научились управляться с ними быстрее. Когда мы поняли, что зима на исходе, пришлось увеличить рабочую нагрузку, так как мы начали готовиться к заключительной стадии нашего путешествия.

Программа работ Фрица почти не отличалась от той, какую он выполнял летом, правда, число объектов наблюдений увеличилось, а получаемые данные стали разнообразнее. Разумеется, зимой данные об уровне радиации, о силе и направлении ветра, о температуре воздуха и моря и его солености были совсем иными, чем те, какие он отмечал летом. К дополнительным пунктам программы относились изучение стратиграфии снежного покрова, характера кристаллизации льда, наблюдения за северным сиянием и взятие проб воздуха в местах, расположенных с наветренной от лагеря стороны. Эти пробы в свое время будут изучены на загрязнение частицами земного происхождения и следами космической пыли.

Генераторы и аккумуляторное хозяйство находились в ведении Аллана. В запасе у нас был двухтактный генератор «Маленький тигр», любезно предоставленный в наше распоряжение Арктической исследовательской лабораторией, поэтому мы интенсивно использовали генератор «Хонда» – запускали его часов на шесть в день, чтобы с его помощью приводить в действие прибор для взятия проб воздуха, перезаряжать радиобатареи, электронную вспышку, источник света для киносъемки и множество разных научных приборов. Геофизическая программа Аллана, к сожалению, полностью не была осуществлена. Магнитометр, оказавшийся неисправным, он починил, а осциллограф для измерения океанских глубин переградуировал и привел в порядок, но программу измерения глубин он не смог даже начать: по техническим причинам нам не могли прислать взрывчатку. Аллену, однако, удалось за время зимнего дрейфа произвести шестьсот магнитных наблюдений, и это само по себе, даже без учета глубины океана и гравитации данного места, представляло большой интерес. То же относится и к определениям координат, в течение всей зимы производившимся Алленом почти каждый день.

Программа Кена по изучению одежды, уже упоминавшаяся мною, для надлежащего ее выполнения требовала огромного количества времени. Мы должны были, например, просиживать по несколько часов в течение двадцати дней на открытом воздухе или же проводить эти часы в неотапливаемой палатке, имея на себе на один комплект одежды меньше, чем это было нужно для сохранения нормального самочувствия. Мы должны были мерзнуть, однако не настолько, чтобы дрожать. Мы охлаждались до такой степени, что начинали коченеть: Кен снимал показания многочисленных датчиков, которые были спрятаны у нас под одеждой для измерения тепла и влажности в различных ее предметах.

В проводившуюся Коном программу психологических тестов входили ответы на несколько стандартных анкет, содержавших в общей сложности около шести тысяч вопросов; эти анкеты мы заполняли несколько раз в течение путешествия. Такая анкета вместе с тестом для определения коэффициента умственного развития отнимала шесть-семь часов. Неизбежно появлялось легкое искушение придавать ответам шутливый характер. Я думаю, что всех нас несколько смущало то обстоятельство, что, пытаясь повторно ответить на одни и те же вопросы, мы почти никогда не могли вспомнить, что мы ответили в предыдущий раз, и испытывали раздражение, представляя себе, как будут веселиться психологи по поводу наших различных ответов.

1 ноября в 19 часов по среднему гринвичскому времени Фриц отметил в метеорологическом журнале юго-западный ветер. Я не припомню, чтобы, делая эту запись, он как-то прокомментировал ее, как не помню и каких-либо замечаний по этому поводу со стороны Аллана. В то время, в девять часов утра местного времени, Аллан только что выполз из спального мешка, стряхнул иней со своих волос, оделся и заковылял от холодной палатки, в которой он спал, к нашей теплой хижине, чтобы позавтракать. И даже позже, днем, когда я гнал свою собачью упряжку по сохранившимся следам к месту нашего первого зимнего лагеря, который находился в полутора милях к юго-западу, мне не пришло в голову, что этот резкий ветер, дувший мне в лицо, не помогает благоприятствующему нам дрейфу, а, скорее, мешает. Мы находились на 85 48 с. ш. и 164°20 з. д., в самой северной тогда точке нашего дрейфа, который на протяжении четырех месяцев был постоянным до монотонности – он планомерно приближал нас к полюсу со скоростью двух с половиной миль в день.

Рано или поздно ветер все же должен был перемениться; однако только 9 ноября мы обратили внимание на то, что изменение ветра вызвало изменение в направлении дрейфа, уносившего нас к востоку. В этот день Фриц, Аллан и я отправились с двумя собачьими упряжками проверить состояние льда к северу от нас, а Кен, готовивший пищу, остался в лагере. Мы ожидали, что увидим соседние льдины разбитыми вдребезги или по меньшей мере сильно взломанными, и захватили с собой по два фонаря «молния» на каждые нарты и достаточно снаряжения и продовольствия, чтобы его хватило на несколько дней.

В качестве дополнительной предосторожности мы добавили к этому в сущности легкому грузу еще рацию, теодолит и комплект навигационных таблиц. Но эти предосторожности в данном случае оказались излишними, ибо, к нашему удивлению, все льдины были целыми и все трещины затянулись. Даже полоса свободно плававшего битого льда, которую мы пытались преодолеть, когда Аллан ушиб спину, теперь, к 9 ноября, представляла единое поле и не препятствовала движению. Мы пересекли ее при свете луны и продолжали путь к северу, пока не отдалились миль на десять от нашей зимней базы, затем повернули к дому. Все виденное убедило нас, что ветер, уносивший эти льдины, не был случайным, а означал весьма важное изменение. Теперь мы вынуждены были примириться с мыслью, что нас, по всей вероятности, отнесет гораздо дальше на восток, прежде чем кончится зима.

27 ноября мы находились на 85°02 с. ш. и 149°30 з. д. За последние двадцать шесть дней мы продрейфовали ровно сто миль к юго-востоку, а ветер все продолжал дуть. Станция «Т-3» была теперь всего в 103 милях к востоку-юго-востоку от нас. Мы медленно сближались с ней, и, несмотря на неблагоприятные изменения в направлении как нашего, так и их дрейфа, обе станции были в сфере циркуляции одной и той же системы ветров и ледового дрейфа.

Если бы даже на следующий день ветер переменил направление и стал дуть к северу, что было маловероятно, то все равно ко дню зимнего солнцестояния мы не продвинулись бы дальше той самой северной точки, на которой находились 1 ноября. Конечно, было соблазнительно (однако совершенно бесцельно) строить догадки о том, где мы могли бы очутиться, если бы дрейф в нужном нам направлении продолжался. Не стоило также предаваться размышлениям насчет того, насколько обратный дрейф последних трех недель уменьшил наши шансы достигнуть Шпицбергена до вскрытия– льда. Впереди было еще три месяца зимы – время достаточное. За это время ветер может перемениться, однако же возникнет и множество новых проблем. Я понимал, что если 1 марта 1969 года мы все еще будем находиться к югу от 87o с. ш., то нам не удастся к намеченному сроку добраться до твердой земли. Но если мы будем находиться южнее 85° или запоздаем с выходом в путь, или же наше продвижение замедлят плохие ледовые условия, или нас утянет встречный дрейф, то мы опоздаем добраться до Шпицбергена и перед нами возникнет еще более трудная проблема, как вообще выбраться из ледового плена.

«Кто придумал для вас, ребятки, эту экспедицию?» – писала одна американская мать в письме, полученном нами 13 ноября, когда самолет «Дакота» в темноте полярной ночи произвел безукоризненное сбрасывание – такое же удачное, как и все предыдущие. Мы тогда пополнили наши запасы мясом и яйцами, из которых ни одно не треснуло. Эта женщина недавно прочла в газетах об экспедиции и обнаружила, по ее словам, сходство между нами и мужчинами ее семьи. «Если вы, детки, нуждаетесь в работе, то купите себе справочник по всем видам профессий. То, что вы, сидя на плавучей льдине, где вокруг вас нет ни одного живого существа, кроме тюленей, имеете какое-то занятие и какой-то заработок, – это не лучший выход из положения. Вам уготовлен богом иной образ жизни, и Соединенные Штаты – лучшее место для вас. Вы нужны в нашей стране, чтобы помочь людям почерпнуть то полезное, что вы знаете, научить их, как сохранять здоровье. Почему наше правительство не послало самолета, чтобы забрать вас, детки, и доставить в нашу страну, пока вы не погибли?» Свое письмо она заканчивала словами: «Остаюсь в почтительной надежде, что вы скоро вернетесь домой, разрушив заговор, составленный с какой-то зловещей целью… Позабудьте о путешествии в 3800 миль, – советовала она. – Мы относимся к вам с любовью, и вы нужны нам здесь, в Северной Америке». Как бы в ответ на ее мольбы, ветер в этот вечер изменил направление, и нас стало относить на юг в сторону Аляски.

Рождество было для нас своего рода временной вехой, отмеченной только тем, что в этот день мы устроили несколько более изысканный обед. В остальном мы занимались обычными делами. У нас было много джина, рома и виски, сброшенных в начале зимы, и порядочное количество пива, но пили мы редко. Пища была самая разнообразная. Жестяной печи, в которой мы пекли хлеб, доставалось немало упреков за многие неудачи, случавшиеся на протяжении всей зимы. Что касается хижины, то она была одновременно и уютным пристанищем, и западней. 3 февраля в полдень температура воздуха была – 44° С. Дым из трубы поднимался вертикально и сливался с тонким пологом тумана, нависшего над хижиной, частично занесенной сугробами снега. На юге виднелся слабый отблеск возвращающегося солнца – белесый горизонт, бледное пятно цвета сепии на гребне серой гряды облаков. На юго-востоке низко над горизонтом сверкала, как бриллиант, Венера. На севере красовалась полная и холодная луна, а прямо под ней искрящийся сноп серебристого света растекался по льдинам. Весь ледяной пейзаж был залит светом – холодным, таинственным зимним светом, от которого торосы выглядели, как пенящиеся белые буруны, а льдины походили на тихие лагуны. Но за ночь погода изменилась: тучи заволокли небо, поднялся сильный ветер, и в четыре часа утра наша льдина раскололась надвое.

За следующий день нас отнесло на восемь миль к югу, и наш зимний лагерь, накануне казавшийся вполне надежным, хотя он находился в 150 ярдах от ближайшей трещины, теперь оказался у опасного стыка двух трещин. Наша льдина при сжатии в любое мгновение могла быть раздавлена, как хрупкая яичная скорлупка.

5 февраля зашла луна. Мы больше не увидим ее до 21 февраля – в этот день год назад мы вышли с мыса Барроу на Аляске с четырьмя упряжками собак к Северному Ледовитому океану и начали наше рассчитанное на шестнадцать месяцев путешествие. Тогда мы были в прекрасном настроении, уверенные, что если мы благополучно минуем первую сотню миль предательского прибрежного молодого льда, то к наступлению первого сезона таяния нам удастся наверстать время, потерянное из-за трехнедельного опоздания с выходом в путь.

К 5 февраля мы отставали от графика на 350 миль; до цели нам оставалось пройти такое же расстояние, какое мы прошли уже от мыса Барроу. Предстоявший нам путь казался огромным. Чтобы достичь северного берега Шпицбергена, надо было пройти за сто дней столько же, сколько мы прошли за год без двух недель. И чтобы добраться туда до начала таяния льда, мы должны были покинуть нашу зимнюю базу за две или три недели до появления солнца и преодолеть от 1300 до 1500 миль. А это ведь самое холодное время года: температура иногда достигает свыше 50° мороза.

Столь ранний выход должен был означать также, что нам придется двигаться с максимальным грузом, так как для арктической вспомогательной эскадрильи канадских военно-воздушных сил первое из трех сбрасывание, намеченных для пополнения наших запасов во время заключительной стадии путешествия, было запланировано лишь на 25 марта. Пустившись так рано в путь, мы будем вынуждены тащить с собой до самого Шпицбергена восемьдесят фунтов заснятой пленки, некоторые научные приборы и огромное количество метеорологических, гляциологических и геофизических материалов, собранных за восемь месяцев дрейфа. Причем даже самые опытные канадские летчики не были готовы вылететь в наш зимний лагерь и попытаться приземлиться, прежде чем взойдет солнце. Нам стало казаться, будто вдоль воображаемой линии круга, описанного вокруг полюса с радиусом в 260 миль, существует какая-то преграда, быть может, даже вал, через который дрейфующие на север льдины не могут пробраться. С конца октября нас не меньше четырех раз уносило дрейфом до 86° с. ш., а однажды мы очутились в получасе ходьбы от этого воображаемого препятствия, и каждый раз мы снова и снова откатывались обратно до 85°30 с. ш. На этой широте оказалась наша хижина, после того как первая зимняя льдина раскололась и мы вынуждены были передвинуться назад. Вначале мы надеялись разбить зимний лагерь на 88° с. ш., откуда трансполярный дрейф перенес бы нас через полюс. Если бы этот план удался, то до Шпицбергена нам осталось бы менее 600 миль. Но к тому времени, когда нам пришлось повернуть назад и возвратиться на летнюю льдину, мы достигли всего лишь 85-й параллели. А зимний дрейф, который, как мы ожидали, должен был к 1 марта 1969 года переместить нас на 87° с. ш. и 140° з. д., вместо этого отнес нас на 130 миль к востоку от курса.

С подобным же затруднением столкнулся Нансен во время героического дрейфа «Фрама». После первых восемнадцати месяцев стало очевидно, что тринадцать человек экипажа «Фрама» вряд ли достигнут полюса, если не оставят корабль, где они были в тепле и безопасности, и не пройдут пешком последние 300 миль. Это и сделал Нансен 14 марта 1895 года, отправившись к полюсу с одним спутником, двадцатью восемью собаками, тремя нартами и запасом продовольствия на сто дней. Вскоре после окончания зимы Нансен отправился к полюсу, покинув своих товарищей, которые остались на «Фраме», чтобы в более приятной, но и более однообразной обстановке попытаться завершить дрейф и высвободиться из примыкавшего к Шпицбергену полярного пака. Крушение надежд, очевидно пережитое Нансеном зимой 1894/95 года, переживали и мы в предыдущие пять месяцев, когда нашу зимнюю хижину уносило к востоку, а не к северу. По примеру Нансена мы во время дрейфа занимались научными исследованиями. Теперь, полные энтузиазма, но и с некоторой тяжестью на сердце решили дней через десять двинуться в путь.

Но полярная ночь отступала слишком быстро для глаз, привыкших к постоянной темноте, и небо на юге казалось нам в полдень ослепительно ярким. 23 февраля мы решили, что не можем допустить, чтобы солнце застигло нас на месте. Мы должны покинуть зимнюю стоянку и в отчаянной спешке бежать от него, двигаясь на север, в тень земли. Но это было невозможно. Солнце карабкалось быстрее, чем могли бежать люди и собаки, и мы знали, что под его лучами тонкая пленка льда, покрывающая Северный Ледовитый океан, начнет таять задолго до того, как мы увидим перед собой цель нашего путешествия. Когда мы думали об этом, в нашем распоряжении оставалось только сто дней, за которые надо пройти 1500 миль. Можно ли преодолеть такое расстояние? На протяжении пяти миль в сторону отступающего к северному горизонту мрака вилась плотно утрамбованная дорога: сверкающий след то взбирался на гребни, то опускался во впадины торосистых льдин, напоминая кильватерную струю океанского лайнера; изящная кривая этого следа пересекала замерзшие морские озера и исчезала в хаосе ледяных глыб. Мы жаждали вырваться на волю и почти готовы были покинуть наш лагерь – пристанище, неожиданно ставшее для нас тюрьмой. Жгучее желание требовало действий, нервы наши были натянуты, собаки запряжены, на нартах уже лежал наш груз.

10 БРОСОК К ПОЛЮСУ

24 февраля утром в половине седьмого мы завтракали. Все было упаковано, но кое-что надо было еще рассортировать, поэтому в хижине царил полный беспорядок. Едва мы начали завтракать, как услышали грохот – гулкие звуки, которыми, как мы знали по предшествующему опыту, сопровождается ломка льдины. Мы бросили все, кинулись к двери и увидели, что льдина вокруг нас трещит и раскалывается на части. Одна трещина, ближняя к хижине, зияла футах в двенадцати от нее. Мы не были как следует одеты для работы на открытом воздухе, а мороз доходил до 40°, и дул легкий ветер, но думать об этом не приходилось, так как мы оказались отрезанными от наших собак, нарт и большей части груза. Итак, мы разделились. Я перепрыгнул через трещину и попытался перегнать собак на нашу сторону. Только Фриц успел переправить одну собачью упряжку. Трещина расширялась так быстро, что нам всем пришлось прыгать обратно на ту льдину, где стояла хижина; через некоторое время ширина разводья достигла 45 футов.

Между тем все окружавшее нас пространство стало вращаться. В одних местах образовались сжатия, в других разводья. Непосредственная опасность нам не грозила, ибо с образованием трещины сжатие обычно слегка ослабевает и больше ничего не случается, пока льдины не разойдутся и не начнут снова с силой сближаться. Тогда опять произойдет сжатие и возникнут новые трещины. Этого-то мы и боялись после появления первой трещины. Она прошла как раз под одной из двух наших палаток, которая рухнула в разводье и теперь лежала в воде. Начиная с этого мгновения все пришло в хаотическое состояние.

Мы кинулись обратно в хижину. Было ясно, что нам следует как можно скорее уйти, но мы должны были еще кое-что сделать, например упаковать радиоустановку и отобрать несколько котелков и кастрюль. Потратить время на завтрак мы уже не решались. Пока мы были в хижине, нам грозила опасность, так что пришлось по очереди дежурить снаружи. Мы кое-как запихали все в ящики и попросту вышвырнули их из палатки. Прежде мы намеревались оставить хижину в образцовом порядке, отобрав все ценные предметы снаряжения, которые хотели оставить на столе, чтобы их могли забрать, если самолету удастся здесь сесть. Теперь же мы так торопились, что, освобождая место для укладки, раскидали эти предметы по всей хижине. Чтобы добраться до необходимых нам вещей, рассованных где попало, мне пришлось даже вооружиться топором и рубить мебель, на изготовление которой мы потратили столько дней.

Было еще довольно темно, и всякий раз, когда кто-нибудь выходил из хижины, он должен был брать один из двух фонарей, отчего хижина погружалась в полумрак. Мы все время слышали грохот сжатия, и напряжение, охватившее нас, с каждой минутой усиливалось. Наконец мы побросали все, что нужно было взять с собой, в четыре кучи и принялись отбирать поклажу для каждой нарты. Частично они были уже нагружены несколько дней назад; теперь мы отобрали необходимый корм для собак, пищевые рационы для себя и все личные вещи. Оставалось только переправить собак на нашу часть расколовшейся льдины. Каждый из нас пошел за своей упряжкой, а для этого нужно было перепрыгивать с одной льдины на другую, связать собак вместе и переправить их через разводье. Вернуться той же дорогой, по которой мы добрались до собак, оказалось невозможно, так как льдины непрерывно двигались. Некоторые из них были настолько малы, что качались и опрокидывались, когда мы на них прыгали.

Один из обычных методов переправы через разводья состоит в том, что для переправы грузов пользуются маленькими плоскими льдинами как плотом. Вы ставите нарты на ледяной плот и, стоя на нем, перебрасываете на противоположную сторону разводья конец веревки, ухватившись за который другой человек подтягивает вас. Таким способом нам удалось переправить собак.

В это утро перед самым завтраком мы подняли флаг. Это был великолепный, новехонький семифутовый флаг, который гордо развевался по ветру. Дым, поднимавшийся из трубы, устремлялся мимо него ввысь. Я испытывал глубокое волнение, когда в последний раз бросил взгляд на хижину: тонущий корабль на безобразном фоне зияющих трещин и клубящейся паром воды. Одна из трещин надвигалась прямо на хижину – она вряд ли уцелеет и наверняка будет раздавлена сжатием или поглощена каким-нибудь другим разводьем. Расставание с хижиной сильно огорчало меня. Когда мы отошли на четверть мили, дом, служивший нам пристанищем всю зиму, исчез во мраке.

Утренние сумерки едва начинались. Луны не было. Только Венера помогала нам ориентироваться. Пять миль в первый день нашего бегства на север мы шли по ровному льду.

Аллан был уже в хорошей форме. Во всем, что не требовало нагрузки на спину, он был, вероятно, самым приспособленным из нас. Каждый день он делал от сорока до сорока пяти приседаний и выполнял другие физические упражнения, пока не проступал пот, причем происходило это обычно на открытом воздухе. Он, Кен и Фриц так долго занимались бегом на месте, что даже я начинал чувствовать себя усталым (лично я почти никогда не делаю гимнастических упражнений).

За лето мы достигли широты, на которой находилась станция «Т-3», затем перегнали ее, и к концу зимы станция была примерно в 120 милях к юго-востоку от нас. С нашей точки зрения, переброска Аллана туда была бы напрасной тратой времени. Во всяком случае если бы нам удалось благополучно доставить его на «Т-3», пройдя 120 миль по очень неровному льду в самое неблагоприятное время года, то с таким же успехом мы могли бы пройти 120 миль к северу, откуда его вывезли бы на самолете (конечно, в том случае, если самолетам «Цесна», вылетавшим из Барроу и пролетавшим над «Т-3», удалось бы опуститься около нас). Впрочем, нельзя было ожидать, что они смогут это сделать до появления солнца; полет через Северный Ледовитый океан на одномоторном самолете был слишком рискован. Следовательно, к тому времени, когда самолету удастся добраться до нас, мы, вероятно, будем находиться севернее 88-й параллели.

Когда мы покидали зимний лагерь, то были в 322 английских милях от полюса. Вскоре мы очутились на очень активном льду, и пришлось сделать не один крюк, чтобы обойти новые трещины и разводья. На второй день пути мы оказались среди полей сжатия; «сумерки» длились всего часа четыре, и мы продвинулись немного. Температура была минус 40° С.