30

Микки Данн вытер лицо рукавом, но только размазал грязь. Он дрожал, хотя в полутемной комнате, где скрывался, было скорее прохладно, а не холодно.

«Кажется, задремал», — пробормотал он про себя; его голос прозвучал странно в тишине развалин и вызвал эхо.

Когда Микки подтянул к себе ноги, они зашуршали по битому камню, и он сам испугался произведенного шума. «Не надо шуметь, — сказал он себе, не надо здесь ничего беспокоить». Никого поблизости не было, никто не знал, что Микки пришел сюда. И все же его пальцы пошарили по полу, и, нащупав арбалет, Микки поднес его к груди, направив стрелу перед собой.

В помещении было светлее, чем когда он впервые пробрался сюда, но все равно здесь царил полумрак. Микки различил большие фарфоровые чаши под затемненными окнами, а в центре комнаты помещался какой-то большой квадратный чурбан, вероятно, в прежние дни использовавшийся для рубки мяса и приготовления пищи, пока Локвуд-Холл не пришел в упадок и не превратился в заброшенную пустую оболочку. К темным окнам снаружи прижимались ветви с листьями; в тех местах, где стекла были разбиты, они тянулись внутрь, словно искали тени, а не солнечного света. Микки не мог понять, почему окна такие темные — просто покрылись грязью или закоптились дымом во время того давнего пожара? Но почему это должно его волновать? Такие стекла делают его укрытие только надежнее, а остальное не важно. Ни одна сволочь не найдет его тут.

Ему снова припомнились обрывки сна, сразу же Микки ощутил себя не в такой безопасности и съежился в полумраке. Он вспомнил, как во сне стрелял, вспомнил тлетворный запах гниющих яблок, крепко запертую дверь бомбоубежища, в которую он все колотит и колотит. Странно, этот запах гниющих яблок по-прежнему преследует его, словно он так и не проснулся.

Микки сел на корточки и прижался спиной к стене, обтирая с нее пыль. Кусок штукатурки обломился и упал на пол, обнажив кладку.

Нет, не было никакого запаха гниющих яблок, он только причудился, остался от сна. На самом деле пахло грязью и сыростью. Что это за место? Да, Локвуд-Холл, но что этоза место? Микки бродил здесь ранним утром, до смерти напуганный, уставший, как собака, он обходил пустые комнаты, коридоры без потолка и со скрипящими под ногами старыми досками. Наконец нашлась огромная квадратная комната с прекрасным надежным каменным полом. Что здесь было раньше? Теперь, когда посветлело, можно разобрать раковины у стены, частично заслоненные обуглившимися старыми шкафами, большой обгоревший чурбан в центре — нетрудно понять, что это была огромная кухня поместья. Чертовы богачи с чертовой уймой слуг и кухарок — им понадобилась такая большая кухня. Но в конце концов деньги не довели их до добра, не так ли? Чертово место все равно сгорело.

Микки выдавил слабую улыбку. Огонь не подмажeшь, это точно. И судьбу тоже. Его улыбка погасла. Да, с судьбой шутки плохи. Не она ли сыграла шутку и с ним самим, ведь он же не собирался никого убивать? Это проделки судьбы.

Микки не смог подавить рыдание и издал короткий лающий звук. Эхо снова заставило его поднять голову.

Опираясь о стену, он встал на ноги, отодрав еще часть потемневшей штукатурки и пыли. Сжимая в руке арбалет, тыльной стороной другой ладони он вытер глаза, еще больше размазав по липу грязь.

Нет, они не схватят его. О да, они могут ругать его как угодно, но не посадят в тюрьму. Баклер сам виноват — зачем болтался по лесу средь ночи? И к тому же, он, Микки, целился не в лесника, а стрелял в... это... в эту бессмыслицу, в это привидение.

— О, дерьмо, дерьмо, дерьмо! — простонал он, колотясь головой о стену позади.

Отвалился еще кусок штукатурки, и на этот раз с остатков потолка посыпалась пыль, запорошив его длинные волосы и забившись в ноздри. Микки перестал колотиться и обеими руками схватился за арбалет.

Черт, это место готово его завалить. Он с опаской посмотрел на голые балки над головой, моргая от все еще оседающей пыли. Сквозь провалившиеся этажи пробивался слабый солнечный свет, и Микки смог различить часть того, что осталось от крыши. «Хорошенько чихнуть, и все обвалится», — сказал он себе, но его смешок больше напоминал икоту.

На самом деле ничего смешного. Ему здесь не нравится, совсем не нравится. В этих старых развалинах было что-то мертвое, всегда было. Все знают, что здесь водятся привидения, потому-то никто из деревни и не ходит сюда. Впрочем, тем лучше. Он-то знает, что никаких призраков не бывает — это просто детские выдумки, — а если они отпугивают пронырливых ублюдков, так просто прекрасно. Во сне его тревожили какие-то звуки, но у Микки достаточно ума, чтобы понять, что это просто оседает само здание, да шуршит ветерок в деревьях, трескается часть кладки, копошатся какие-то зверьки. И даже та странная музыка, та еле слышная старомодная мелодия, что послышалась ему несколько часов назад, когда он поднимался по лестнице, и вернулась, чтобы вывести его из дремоты, — она тоже была частью сна, потому что исчезла, как только он открыл глаза, а его мозг проснулся. Глупо думать иначе, а он определенно не дурак, хотя Ленни и Ден порой и называли его так. Будь он дурак, то сидел бы уже в тюрьме, как, вероятно, уже сидят те двое. А он здесь, вольный, как птица, и никто не знает, где он скрывается. Он может оставаться здесь днями, неделями. Если придется — если действительнопридется.

Микки расслабил плечи, оттолкнулся от крошащейся стены и подошел к обугленному чурбану посреди помещения. Куски обвалившейся кладки и досок скрипели под ногами. Микки подпрыгнул, когда треснула длинная щепка и звук отразился от стен, как ружейный выстрел. После этого он пошел осторожнее, используя в качестве маяков светящуюся в солнечных лучах пыль, хотя и знал, что рядом никого нет, кто мог бы его услышать.

Он добрался до обгоревшего дверного проема и заглянул туда. Снаружи было чуть посветлее, и Микки вспомнил, что там был широкий коридор, по которому он пробирался в серые утренние часы и который вел в огромный зал, где располагался главный вход и куда с рухнувших верхних этажей спускались остатки двух лестниц. Давнишний пожар, должно быть, больше всего свирепствовал у фасада, хотя не пощадил ни одну часть Локвуд-Холла. Микки принюхался к сырому воздуху, и ему показалось, что по-прежнему чувствуется едкий запах дыма, запертый вместе с призраками, которые якобы населяют это место. Чертов дурень! Нет никакого дыма, никаких призраков.

Микки осторожно перешагнул через кучу мусора в коридоре, и вдруг живот сжала отчаянная боль, так что он чуть не потерял равновесие.

— Черт! — выругался Микки. Это ушиб. Черт возьми, это ушиб!Но, конечно, он знал причину. Эта боль не была новой, она возникала почти всегда, когда он выходил на «работу» с Ленни и Деном. Частично ее причиной был голод — он всегда не мог есть перед ночной прогулкой со своими друзьями-соучастниками — но в основном ее вызывало волнение (в котором он никогда не признавался товарищам). Ленни Гровер всегда смеялся над ним, когда он жаловался на боль в кишках, но самому ему было совсем не до смеха. Врач, старый доктор Степли, говорил что-то о разъедании стенок желудка кислотой, когда некоторые слишком волнуются, особенно, если в животе пусто. Доктор — старый маразматик — предостерегал его от попоек и жирной пищи и вообще рекомендовал питаться по часам. Но что это за жизнь! Жизнь — это когда делаешь, что хочешь и когда хочешь. Верно? Верно.

Новый спазм, такой же страшный, обрушился на Микки, но чуть погодя отпустил. Нужно что-нибудь съесть, хотя бы каких-нибудь лесных ягод. Можно также подстрелить хорошую жирную птицу или кролика. Впрочем, нужно соблюдать осторожность, чтобы не попасться никому на глаза. Боже, ну и холодрыга же здесь!

Микки двинулся по коридору, осторожно перешагивая через кучи мусора и крепко прижимая к груди арбалет. Под ногой скрипнула половица, он замер, встревоженный звуком, а также тем, что половица может провалиться. Потом фыркнул. И фыркнул снова, представив, что кто-то его слышит, хотя известно, что в развалинах никого нет. Но половица опасно прогнулась под его весом. «Иди осторожно, — предостерег он себя, — дерево все прогнило и прогорело».

Справа было два дверных проема, один рядом с другим, и Микки из любопытства заглянул в первой. Ничего интересного, одни головешки, но странно — дверь в другую комнату оказалась металлической. Она была опалена, но казалась достаточно прочной, а ее ручка выглядела гладкой и тусклой, словно ее часто трогали. Но это невозможно. Никто сюда больше не ходит. Никому тут не интересно.

Микки взялся за ручку и повернул. Она поддалась довольно легко, но дверь оказалась заперта. Наверное, просто перекосило. Он навалился плечом на гладкий металл. Однако дверь даже не шелохнулась.

Тогда его внимание вновь привлекла первая комната. Ничего особенного там не было, — просто сваленные доски и кирпичи, да несколько дыр в полу. Светлее, чем в помещении, где он спал, поскольку в двух низких окнах не было не только стекол, но и самих рам. Огонь здесь хорошо похозяйничал. Может быть, лучше спрятаться здесь — хотя тут тоже стоит смрад, но не такой сильный, как прежде.

Микки сделал несколько шагов внутрь и почувствовал, как под ногами просели половицы. Он поспешно попятился назад, но вдруг снова, с еще большей силой схватило живот. Микки согнулся, машинально прижав к животу арбалет, и от этого наклонился вперед. Чтобы поддержать равновесие, нога инстинктивно шагнула вперед, и пол под ним вдруг провалился.

Микки взвизгнул, а потом с криком полетел вниз.

Грязь, щебень и обломки досок какое-то мгновение — а для него целую вечность — падали вместе с ним, и Микки испытал страх, какого не знал даже в предыдущую ночь, даже ночью в бомбоубежище. Он летел и летел в темную неизвестность, с ужасом гадая, насколько глубоким окажется дно и что его там поджидает, чтобы переломать кости и разорвать плоть; сознавая, что когда упадет, остатки потолка могут завалить и раздавить его насмерть. Была и другая опасность, которая из-за быстроты падения, казавшегося столь необычно долгим, так и не пришла ему в голову.

Падение закончилось, но шум, вызванный им, продолжался. Микки был оглушен и не слышал даже собственного крика; из-за клубящейся пыли и кромешной тьмы ничего не было видно. Он был ошеломлен, и не только ужасным приземлением. Сквозь сумятицу падающих обломков, ломающихся досок, свои собственные крики Микки услышал — почувствовал? -словно разжалась пружина, и в тот же миг снизу что-то захлопнуло его разинутый рот. Крик тут же затих, а это что-то продолжало лезть через рот, давя на нёбо, пока наконец не пробилось наружу через хрящи и кости носа.

Короткий наконечник стрелы вошел в подбородок и срезал край переносицы, а оперенное древко вдавилось в шею. Микки скорчился, как заколотое животное, вдруг поняв, что произошло, но все еще не веря этому, а вокруг продолжали падать обломки и сыпалась пыль.

Этот дождь через некоторое время успокоился, но не Микки. Он больше не мог кричать, а только давился и блевал, поскольку кровь изнутри заливала горло. Его крики превратились в сдавленное бульканье.

Он ухватился за древко стрелы, стараясь крепче окать жесткое оперение, но текущая по древку скользкая кровь не давала этого сделать. Его измазанные руки совершенно покраснели; густая жидкость сочилась сквозь сжатые губы и текла из ноздрей, хлестала из всех отверстий — естественных и проделанных стрелой — и смешивалась с грязью и пылью, вызванными его падением.

Близящаяся агония толкнула Микки в безумный поход через заваленный щебнем пол. Невероятно, но ему удалось подняться. Он продолжал дергать стрелу, но его измазанные руки то и дело соскальзывали. Боль и шок вскоре одолели его, он зашатался в ночной темноте, его ноги согнулись, как у обезьяны. Он ударился о лестницу — ту, что спускалась от запертой железной двери в коридоре — и, еле удерживаясь на ногах, спотыкаясь об обломки, которые сам же обрушил, скользя в лужах собственной крови, хрипя и булькая на разные лады, побрел по подвалу.

Кровь вскоре пропитала одежду, и каждый раз, когда Микки натыкался на стены, на них оставались свежие кровавые пятна. Его руки в темноте казались рубиново-красными, а легкие стали наполняться жидкостью. Постепенно его движения замедлились, ослабли, Микки остановился, тело начало оседать. Но безумный поход уже привел его к другому концу полутемной комнаты. В голове у Микки все смешалось, его и так обуревал ужас, но этот ужас достиг предела, когда глаза различили перед собой странную, ярко освещенную свечами картину.

Остатки воздуха вытолкнули через сомкнутые губы поток крови, и темная пенистая жидкость обагрила каменный пол. Микки последовал за этой кровавой дугой и с тупым сочным шлепком упал лицом вниз. Его глаза остались открытыми, хотя видение быстро меркло. Но образ человека среди ярко горящих огней оставался в сознании и преследовал его почти до самого последнего вздоха, унесшего в небытие его несчастную жизнь.

31

Эш задержался под вывеской «Черного Кабана». Раньше он обращал на нее мало внимания, но теперь вытянул шею, чтобы получше рассмотреть выцветшие подробности. Черная щетина и желтоватые клыки огромного зверя с дикими глазами словно подрагивали от ярости. Хотя и грубо намалеванная, с потрескавшейся и местами отвалившейся краской, картина вполне реалистично передавала свирепую мощь кабана. Возможно, это бешенство в налитых кровью глазах придавало ей такую выразительность, а возможно, стойка зверя — сгорбленная, с поднятым, роющим землю копытом; но, скорее всего, дело было в контрасте между страшным образом и обрамлявшей его мирной картиной деревенской жизни, — контрасте, который и поражал зрителя. Впрочем, Слит вообще казался деревней контрастов.

Эш оторвал глаза от вывески и осмотрелся. Пруд, покрытый поднимающимся от воды туманом, больше не казался таким мирным: он представлялся слишком тихим, слишком глубоким. И колодки с позорным столбом являли собой не памятники старины, как Эш подумал вначале, а постыдное и явное напоминание о более зловещих временах Слита. Даже окна старых домов и муниципалитета напротив выглядели мрачно нахмурившимися, а на липах немногих людей, попавшихся Эшу на коротком пути от церкви Св. Джайлса, лежала печать подавленности и смятения — когда один прохожий поднял голову, глядя на машину исследователя, и тот приветственно кивнул ему, человек быстро и чуть ли не воровато отвел глаза.

Эш повернулся к узкому горбатому мостику, ведущему из деревни, и удивился, что там тоже поднимается туман, — его клочковатые щупальцы тянутся от реки к низкому каменному ограждению. Эш заметил и легкую дымку над главной улицей. Было слишком жарко, слишком влажно, нестерпимо болела голова и в горле пересохло. «Нужно непременно выпить», — решил Эш.

Он толкнул дверь в гостиницу — она поддалась туго, словно не желая впускать неугодного посетителя, но Эш толкнул сильнее, дверь распахнулась, и с некоторым облегчением он ступил в тенистую прохладу бара.

Посетителей не было, и, на первый взгляд, обслуга отсутствовала. Однако когда Эш направился по потертому ковру, вскоре из открытой двери за стойкой послышался голос. Хотя время ленча давно прошло, Эш слегка удивился, что в такой тяжелый, удушливый день никто не пьет. Возможно, те, кто не работал, предпочли остаться в прохладе у себя дома. Он решил не пить в самом баре — не было настроения ни с кем говорить — и тихо прошел к задней лестнице. В комнате у него была водка, а больше сейчас ничего и не требовалось, есть не хотелось.