1

Среди лугов царил покой.

Насекомые собирали нектар с цветов на живой изгороди, но жужжали приглушенно, двигались лениво. Хотя утреннее солнце еще не начало припекать, коровы сбились в тени и жевали утреннюю травку, равнодушно отгоняя хвостами слепней. Желто-черные гусеницы объедали крестовник, а там и сям, как киноварь, сонно распластали свои черно-вишневые крылышки мотыльки. Из лесистых участков брызгами разлетелась к солнечному свету жимолость, оставив свои корни среди деревьев, где земля была черной и влажной, а из глубины тенистых ветвей доносились мелодичные трели.

Ярко-синее небо нависло прямо над отдаленными Чилтернскими холмами.

Среди придорожных кустов ткали свою паутину пауки, а вдоль пыльной дороги в поисках падали низко скользил ворон. Птица резко взмыла над верхушками деревьев, а затем снова нырнула вниз, к скрывавшемуся за деревьями кладбищу, и уселась на покосившееся надгробие. Ворон вскинул голову в сторону собравшихся людей, словно окидывая любопытным взглядом их черные, как и у него самого, наряды. Рядом возвышалась старая церковь; ее стены, покрытые шрамами и потрепанные веками в суровом климате, в этот день тоже сверкали от прямого солнечного света; квадратную башню подпирали неровные контрфорсы, а ее темные стрельчатые окна будто наблюдали за сборищем людей и вороном.

Свежевырытая могила была мала — по размерам детского гробика, и лица присутствующих на похоронах отражали эту особую скорбь по безвременной смерти. Поодаль от остальных, ближе к самой могиле, опустив голову и сгорбившись, стояла женщина; страдание и печаль, казалось, громадным грузом навалились на нее — возможно, так оно и было, поскольку тело Эллен Преддл ослабло, плоть словно увяла под кожей под гнетом чрезмерного страдания. Женщина плакала, но ее плач был беззвучен: горе ощущалось не новым, а просто более жестоким, чем когда-либо раньше.

Викарий — высокий, но сутулый мужчина — время от времени посматривал на нее, отрываясь от молитвенника, обеспокоенный, как бы церемония не прервалась неподобающей истерикой: он видел, что женщина близка к критической точке. Не прошло и года со смерти ее мужа, но та смерть не оказала на Эллен такого угнетающего влияния. Сказать по правде, муж ее был отвратительным типом, но в сыне всегда сосредоточивался весь смысл ее жизни. Они были беззаветно преданы друг другу, мать и сын, пороки утраченного отца вскоре были забыты, быстро стерлись из мыслей и пропали из разговоров. Смерть Джорджа Преддла была ужасна, и викарий гадал, как вдова и сын — который и сам теперь отошел в мир иной — так быстро с ней примирились. Особенно учитывая, что сын был свидетелем той смерти. Викарий не чувствовал стыда за свое не слишком благочестивое отношение к Джорджу Преддлу, поскольку этот сельский работник был слишком мерзок, чтобы вызывать сочувствие даже у человека в сутане; тем не менее он чувствовал вину, но вину другого рода. Викарий вернулся к своему молитвеннику, его скрюченные пальцы дрожали.

Гроб осторожно опустили в яму, и на одно жуткое мгновение викарию показалось, что осиротевшая женщина сейчас бросится вслед за ним. Она рискованно покачнулась на краю могилы, готовая лишиться чувств. К счастью, один из присутствовавших — родственник или друг, но явно не из этой деревни — шагнул вперед, подхватил Эллен под руку и осторожно отвел от зияющей ямы. Она отошла без возражений, покорно, словно воли в ней уже не осталось, и только вжала подбородок в грудь, когда мужчина тихонько похлопал ее по спине.

Вскоре похороны завершились, и Эллен Преддл, еще больше сгорбившуюся, отвели по узкой дорожке между надгробий, через кладбищенские ворота к ожидающим процессию автомобилям. Викарий удивился, когда женщина без посторонней помощи села в первый из них и что-то коротко сказала своему утешителю, прежде чем закрыть дверь. Черная машина медленно отъехала, а оставшиеся с удивлением посмотрели ей вслед. Мужчина, к которому обратилась Эллен, пожал плечами, и все, жалостливо качая головами, направились к остальным машинам.

"Придется жить одной, — повторяла про себя Эллен, пока черный «вольво» преодолевал короткое пространство к ее коттеджу. — Мне больше никто не нужен. Им не понять. Они не могутпонять, каково это — потерять единственного ребенка, того единственного, кто мог любить тебя в ответ на твою преданность, кто не сомневался в твоих словах, никогда не был злым или непослушным, как другие дети". Саймон — это все, что оставалось у нее после Джорджа, когда тот так страшно и по-дурацки погиб. Тогда Саймон и она остались одни. И больше им никто не был нужен. Они нуждались только друг в друге, и больше ни в ком. "О, Саймон, Саймон! Почему ты? Почему Всемогущий отобрал тебя у меня? В наказание за то, что я делала с Джорджем — что я делала дляДжорджа — за эту мерзость, о которой не расскажешь ни одной живой душе, и стыд за которую не отпустит до смерти, в наказание за все то мерзкое и ужасное? Так это наказание? О, Боже, он вынуждал меня делать это. Это не доставляло мне радости. Но я делала это ради тебя, разве ты не видишь? О, верни мне моего мальчика, милый Боже, верни мне его, не отбирай мое сокровище.

Я сделаю что угодно, Господи. Только верни мне Саймона. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста".

Стон наконец вырвался из нее — звук, который она подавляла все утро. Она больше не могла держать в себе свою скорбь. Эллен зарыдала, и рыдания перешли в вой.

Водитель похоронной машины посмотрел на нее в зеркало заднего вида, и даже его глаза, в течение двадцати с лишним лет смотревшие на боль разлуки — даже эти глаза увлажнились. Бедная женщина, подумал он, бедное, жалкое созданье. Ни опомниться после церемонии, ни поделиться горем. Назад к себе, чтобы скорбеть в одиночестве. Нет, это не дело, совсем не дело. Сейчас время поговорить, время для утешений — и для пары рюмок. Умеренная доза алкоголя придется очень кстати после такой трагедии, даже если умер ребенок. А по сути дела, особенноесли умер ребенок. Немножко притупить чувства, ненадолго превратить трагедию просто в переживание. Бедная, бедная женщина.

Деревенские жители, занятые своими делами в этот солнечный день, останавливались, чтобы проводить взглядом мрачную черную машину, катящуюся по узкой улочке; люди постарше почтительно снимали шляпы, некоторые женщины крестились, принимая на себя крошечную долю страданий Эллен Преддл. А когда машина проезжала, они продолжали прерванное дело, скорбь отходила на второй план, но продолжала шевелиться где-то в глубине души среди повседневных нужд. Бедная миссис Преддл! Добрая женщина, но судьба к ней не милостива. А теперь просто бесчеловечно жестока. Смерть никого не жалеет, но некоторых не жалеет и жизнь.

Лимузин плавно катил дальше, его скорость соответствовала скорбной торжественности случая.

«Почему это случилось?» — снова и снова спрашивала себя Эллен. Она отлучилась всего на пять минут — ну ладно, может быть, на десять — на почту, купить марку и отправить письмо; Саймон был в ванной комнате в полной безопасности, резвился, как это бывало много раз раньше, да и воды-то в ванне было всего до половины. Несколько мгновений того дня, несколько коротких минут — отправить письмо, и да, да — посплетничать с миссис Смедли, почтмейстершей, всего несколько слов, это не заняло и трех минут — трех роковых минут, когда Саймон захлебывался в ванне -и сразу же назад, домой. Но она поняла, что что-то не ладно, в тот же момент, как только ступила на короткую дорожку перед дверью; что-то шевельнулось в ней, какое-то гнетущее чувство и холодок страха проникли в сердце. Но ради всего святого, ему было уже одиннадцать — вполне достаточно, чтобы купаться в ванне одному! Все признавали это. Во время дознания даже коронер[1] изменил своему обычаю и сказал, что против Эллен не может быть выдвинуто никаких обвинений (хотя его слова звучали кисло, в них не было ни капли мягкости, доброты), и все согласились с ним. Несчастный случай, ужасный несчастный случай. На теле не осталось никаких следов, никаких признаков, что мальчик поскользнулся — или что его голову держали под водой. Коронер высказал предположение, что мальчик или уснул в ванне, разомлев в теплой воде, или, играя, надолго погрузил голову, а потом, когда дыхания не хватило, непроизвольно хлебнул слишком много воды. Возможно, этим объясняется его раскрытый в ужасе рот.

Таков был официальный вердикт. Смерть от несчастного случая. Так почему же она не может поверить в это?

Похоронная машина подъехала к трем стоящим в ряд крытым черепицей коттеджам и остановилась, но только когда водитель вытянул ручной тормоз и повернулся к ней, Эллен поняла, что приехала домой.

— Вам помочь зайти внутрь, миссис Преддл? — спросил шофер.

— Нет, — ответила она. И больше ни слова, только безжизненное «нет».

Ну и хорошо, ему же лучше. Странно, но она настояла на том, что вернется домой одна — впрочем, никто из друзей и родных и не напрашивались предложить утешение, так что не будет сэндвичей с тончайшим слоем паштета, крохотных кексов, чая и кофе, может быть, немного шерри или чего-нибудь покрепче, никакой ритуальной помощи смириться с утратой. Несомненно, другие скорбящие, чтобы немного взбодриться, найдут путь в «Черный Кабан». Это естественно. Людям это нужно. Но, очевидно, не этой женщине. Настояла, что хочет побыть одна. Что ж, пусть так и будет, дело хозяйское. Хотя и глупо — в таких случаях нужно быть среди людей. Водитель вышел из машины и открыл пассажирскую дверь.

Ее голова опять склонилась, и Эллен шагнула на не мощеный тротуар. В крайнем коттедже дернулась занавеска — сосед скорее беспокоился, чем любопытствовал. Но Эллен этого даже не заметила.

Она открыла калитку, нелепо отметив, что петли надо смазать — их скрип нарушил тишину дня — и пошла к дому, замешкавшись на полпути к крыльцу на короткой мощеной дорожке. С обеих сторон радостным строем протянулись пионы, сирень и первоцвет — цветы, за которыми они с Саймоном так заботливо ухаживали, сделав свой маленький садик самым красивым из всех среди соседних коттеджей. Черная машина позади незаметно отъехала.

Эллен взглянула на окошко над входной дверью, окошко ванной комнаты, где Саймон... Она прервала эту мысль. Где Саймон... Мысль не отвязывалась, и Эллен прогнала ее из головы. Но продолжала смотреть на окошко.

Она вздрогнула от странного ощущения, будто бусинка ледяного пота скатилась по спине.

Ускорив шаги, Эллен пошла вперед, и ее взгляд оторвался от окошка в ванную, только когда пришлось найти в сумочке ключи. Холод со спины распространился на остальное тело, так что все мышцы одеревенели. Чтобы попасть ключом в скважину, пришлось сосредоточиться.

Ключ повернулся, но Эллен не распахнула дверь сразу; вместо этого она глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, не понимая того состояния напряжения, которое вдруг возобладало над горем. Какое-то другое чувство наполнило ее, и она не могла отдать себе в нем отчет. Что-то вроде ожидания, в котором не было никакого смысла. Эллен знала, что надежды нет, что все дорогое у нее отнято. Ничего не осталось, никакой радости, никакого будущего. Ничего...

Аккуратно вышитым носовым платком она вытерла влагу со щек. И со светящимися от странного предчувствия глазами толкнула дверь.

В доме не было прихожей, дверь открывалась прямо в гостиную с низким потолком и толстыми балками, опирающимися на неровные стены. Изогнутая старая дубовая лестница вела к спальням и ванной комнате.

На ступенях не было мокрых следов.

Но в старом громоздком кресле у камина сидела маленькая голая фигурка, и Эллен бросилась вперед. Волосы мальчика были еще мокрыми, блестящими и прилипли к темени и лбу; на съежившемся теле виднелись капельки воды.

И когда Саймон через комнату посмотрел на мать, в глазах его была великая печаль.

2

Изменив позу, Дэвид Эш издал легкий стон. Расхлябанные стыки стула с прямой спинкой заскрипели, и он снова замер. Он посмотрел на часы на руке, светящийся циферблат сообщил, что сейчас без десяти три. Ночи.

Боже, должен быть какой-то другой образ жизни, получше, сказал себе Эш, осторожно сгибая плечи. Около трех часов ночи, а он здесь прячется в полутьме среди тряпья, полотенец и простыней, стараясь не дышать слишком громко, отчаянно мечтая о сигарете... тоскуя по выпивке. Он чуть приподнялся и потер руками лицо, прогоняя усталость. Даже шорох щетины на подбородке казался в этот немилосердный час слишком громким.

Дверь в прачечную была приоткрыта, и ночные огни, проникая через глазницы окон в коридор, обеспечивали тусклое освещение. Эш тихо пробрался к двери и выглянул в просвет. Тишина, ни движения. Запах несвежей еды преследовал его, словно пропитал сами обои, и, поцарапав стену ногтем, Дэвид подумал, не появится ли аромат, как с карточки духов в журнале. Эш бросил пустые мысли и снова прислушался. Нет, ни звука. Старики хранили покой.

Он отошел назад, повернулся к установленной на кипе белья камере и, нажав на рычажок проверки питания, увидел красный, как глаз демона, огонек. Батарея была в порядке, но разве он не проверял ее всего два часа назад? Дэвид прижал пальцы к вискам и тихо надавил, прогоняя тупую боль в голове. От усталости, или от скуки? Или истинной причиной было напряжение?

Нужно привыкнуть к этому. Бесконечные часы бездействия, такое долгое ожидание в темноте, что в конце концов даже воображение угасало. Отмахивалось от призраков. Буквально.

Он позволил себе улыбнуться, и если бы не темнота, его улыбка выглядела бы ироничной.

Эш потянулся к термосу рядом со стулом и осторожно налил себе кофе. В кофе очень не хватало бренди, но нет — он обещал Кейт. Он всегда ей обещает. Никакой выпивки на работе. Правда, этого правила он никогда не соблюдал.

«Да, Кейт, знаю, у меня проблема — да, Кейт, знаю, она усугубляется», — Эш проговорил про себя эти слова, представляя, что Кейт стоит перед ним в темноте прачечной. Но вспомни, Кейт, вспомни, что было три года назад. Могла ли она упрекнуть его? Могла ли поверить ему?

Он часто задумывался об этом. Кейт была единственная, с кем он говорил о тех трех ночах в Эдбруке, единственная, кто не усомнился в его рассудке. И все же он улавливал в ее глазах сомнение — нет, это слишком сильное слово; это было не более чём намек на недоверие. И кто бы мог упрекнуть ее? При воспоминаниях у него самого возникали сомнения, даже он сам задумывался, не было ли это ужасным сном, уродливым кошмаром, преследующим его до сего дня. Его рука прикоснулась к шраму на щеке, тонкому твердому рубцу, видному только при ясном свете, и Эш задумался...

Нет! Он чуть не выкрикнул это вслух.

Сделав большой глоток остывшего кофе, Эш откинулся на спинку стула. «Сосредоточься, — посоветовал он себе. — Думай только о настоящем, забудь о том, что случилось давно и не имеет никакого смысла. (Но это имело смысл, правда, Дэвид? Все, что произошло в том старом доме три года назад, было совершенно логично, хотя и странно. То есть если верить в злых духов)».

Эти слова в его голове словно произнес кто-то другой, это был коварный, еле слышный шепот, будто этот кто-то не хотел позволить ему забыть случившееся; но голос принадлежал ему самому, и слова были его собственные, которые он часто повторял себе, чтобы реальность и время не утратили своего значения.

Эш поежился, хотя в комнате с теплыми трубами и запахом выстиранного белья было не холодно. Может быть, эти ночные наблюдения следует оставить кому-нибудь другому, психически более устойчивым исследователям и изыскателям, которые смотрят на подобные вещи не так эмоционально. Как когда-то смотрел и он. В Институте хватало сотрудников, чтобы выполнить эту работу, не было необходимости браться за нее одному. И все же это была его идея, это он, когда месяц исследований ушел впустую, предложил владельцам дома престарелых «Счастливый путь» это одиночное бдение. Он не обнаружил никаких аномальных явлений, никаких призраков — и никакого Ангела Сна.

Ангел Сна. Предвестник смерти, предзнаменование гибели. Во всяком случае, в это верили живущие в доме старики.

Фигура в ниспадающих одеждах, испускающая зеленоватое свечение, около трех часов ночи появилась перед тремя самыми престарелыми жителями и сообщила, что им пришло время умереть. И они выполнили инструкцию — двое через несколько дней, а третий, кажется, немедленно. (Еще одна обитательница, пожилая женщина, которая из-за слабого мочевого пузыря не раз выходила ночью из комнаты, засвидетельствовала, как так называемый «ангел» вошел к умершему, когда она возвращалась из туалета. Сама она поскорее нырнула в постель и с головой спряталась под одеяло, чтобы гость не заметил ее и не решил тоже навестить). Это первые двое передали слова Ангела Сна остальным и повторяли до тех пор, пока тоже не выполнили инструкцию.

Клер и Тревор Пенлоки, владельцы приюта «Счастливый путь», постарались преуменьшить влияние этой истории и успокоить своих клиентов, но у тех было мало занятий, кроме как сплетничать, все больше приукрашивая первоначальный слух, и Пенлоки испугались, что неблагоприятные сплетни об их доме скоро распространятся в округе. Поскольку смерть в таких заведениях, учитывая возраст обычных постояльцев, не была редкостью — если не сказать, что ожидалась — весть о том, что неземные силы активно поощряют «уход», определенно повредили бы репутации дома престарелых. Хозяева неохотно связались с Институтом экстрасенсорики, и были приняты меры для осторожного, но всеобъемлющего исследования.

Сначала Эш подумал, не было ли это неземное видение какой-то заразной галлюцинацией, возникшей у близкого к смерти человека (чьи религиозные верования вполне могли внушить видение небесного проводника в иной мир), и он потратил некоторое время на разговоры с обитателями дома, осторожно прощупывая их умонастроения и состояние психики, но не нашел достаточных свидетельств массовой истерии и даже повышенного интереса к сверхъестественному. Он также допросил персонал, начиная с хозяйки, самой миссис Пенлок, до младших сиделок и кухарки, уделив особое внимание двум старшим надзирательницам, которые еженедельно сменялись в ночной вахте. Он убедился, что само здание ночью охраняется, и был удовлетворен тем, что окна и двери запираются на засов или на замок. Каждую ночь он устанавливал на треногах в конце коридора и у главного входа камеры с автоматическим детектором, а также размещал термометры в определенных стратегических точках, чтобы в любое время записывать все сильные и еле уловимые падения температуры. Снаружи, за дверьми спален самых престарелых обитателей дома и тех, чье здоровье внушало опасение, он рассыпал пудру, чтобы наутро увидеть следы телесных или бестелесных ног. Он изучил архитектурные планы самого здания, включая детализированные чертежи недавних перестроек, и заглянул в его историю, интересуясь прежними аномальными явлениями. Все напрасно.

Никто, кроме одной болезненной старой леди, не засвидетельствовал никакого проявления чудес, ничто не было потревожено за время его исследований, и камеры отсняли только старших надзирательниц, совершающих положенный обход, да некоторых старших граждан, навещавших туалет.

И все же Эш не был вполне удовлетворен. Поэтому предложил эти свои секретные ночные бдения. И только по определенным ночам.

Дважды хозяйка заведения тайно проводила его в дом, пока надзирательница была занята обходом и отдачей распоряжений медицинскому персоналу, но Эш уже начал подозревать, что впустую тратит время.

Однако в эту ночь его терпение оказалось вознаграждено.

Он услышал поблизости какой-то звук. Затем опять воцарилась тишина.

Эш подождал еще несколько секунд, потом тихонько приподнялся, чтобы стыки стула — и собственные суставы — не издали ни звука. На цыпочках пробравшись к выходу, он выглянул в щелку.

Прямо напротив был лифт, обслуживающий все три этажа дома, а справа располагался короткий спуск для кресел-каталок, ведущий в другой коридор, в который выходила центральная лестница. Эш открыл дверь пошире и украдкой выглянул наружу: коридор слева был пуст, все спальни казались закрытыми. Открыта была только дверь в ванную.

Он закрыл дверь в прачечную, оставив узкую щелку, и шмыгнул назад в темноту.

Снова звук. Может быть, садится здание? Или кто-то спускается по лестнице?

Эш задвинулся еще глубже в темноту, когда снаружи на него упал, хотя и тусклый, но явный свет. Дэвид сосредоточился на своем дыхании.

Он также увидел, что оранжевое свечение ночников в коридоре едва заметно изменилось — в нем появился зеленоватый оттенок.

Эш почти перестал дышать, когда мимо двери проплыла фигура.

Джесси Динкл вдруг проснулась. Во сне все ее члены стали гибкими, кожа разгладилась, а в сердце ожили чувства. Она бежала по заросшему лютиками полю, их сверкающая желтизна на фоне яркой зелени радовала душу, и каждый шаг был грациозным прыжком, каждый ее прыжок описывал чудесную дугу, — и вот Джесси уже летит, плывет и каждый раз возвращается на землю, в цветы, но легко взлетает вновь, вверх, к сапфировому небу, парит и опускается, парит и опускается, радужными дугами, которые становятся все длиннее и длиннее, все выше и выше, она уже совсем не касается земли и действительно летит, летит к...

Она издала стон, недовольная пробуждением, опечаленная, что снова стала старой развалиной с хрупкими костями, со сморщенной кожей, с сердцем и душой, уставшими от усилий жить.

Джесси лежала на кровати, подпершись подушкой — только так она могла теперь спать, не кашляя от мокроты в горле — и силилась вспомнить. А, этот сон... такой чудесный сон... где сила тяжести и возраст не имели власти, и тело было слугой духа. Покой, что принес этот сон. Свобода...

Но что ее разбудило? За окном все еще было темно.

Она пошевелилась на постели, но старческие глаза не могли разглядеть циферблат часов на столике у кровати. Она снова легла на спину и помутившимся взором пошарила по комнате, стараясь вспомнить, все ли положенные таблетки и лекарства приняла за день — верапамил от сердца, сайнмет от болезни Паркинсона, тиоридазин от помрачения сознания, лактулоза для кишечника. Да, да, хозяйка или надзирательница проследили за этим. Они даже подтрунивали над ней за ее знание всех предписаний и требований, относящихся к их обязанностям, над ее опасениями, что они не справятся со своей работой. Что ж, Джесси сама была сестрой милосердия во время двух мировых войн, когда была молода... когда была молода... так давно, целую жизнь назад... когда Говард был жив, а дети... дети любили ее, заботились о ней, а она так заботилась о них! Но теперь они живут своей жизнью, они не могут тратить свое нелегко достающееся свободное время на такую старую рухлядь, как она — ведь за спиной осталось восемьдесят два года жизни; дети не могут приходить каждый день, каждую неделю, каждый месяц, у них есть работа — очень важная работа — о которой надо думать, есть любимые семьи, о которых нужно заботиться... ухаживать... как она когда-то ухаживала... за ними.

Слезы затуманили ее взор, темная фигура распятия на стене напротив стала еще неопределеннее. Трясущейся рукой Джесси поднесла край пододеяльника к глазам и вытерла слезы.

Теперь ты здесь, глупая старая рухлядь. Становишься в старости все более и более сентиментальной. А ума все меньше и меньше. Ведь они завтра придут, а если не завтра, так послезавтра. Они очень заняты. Но очень заботливы. Заведения вроде этого недешевы, но дети никогда не ворчат. Ее мальчики добры к ней. Но когда она видела их последний раз? Вчера? Нет, нет, позавчера. Ох, старая тупая клуша! Это было давным-давно, давным-давно. Месяц назад? Дольше, Джесси, гораздо дольше. Они приходили, когда могли, вместе с женами и внучатами. Не каждый раз, но часто. При случае. Иногда. Да, а какими были младшие ребята — теперь уже подростки, или еще старше? Трудно вспомнить, трудно представить их — что им делать в таком ужасном месте? Это место для стариков, не для молодежи. Молодежь не любит этихзапахов и болезней, невнятного бормотания и забывчивости, — и напоминания, что когда-нибудь то же ждет и их. И в этом нет ничего удивительного. А что, ведь будь она самостоятельной, а не такой никчемной и беспомощной, то тоже предпочла бы какое-нибудь другое место!

Ее сухой беззубый рот растянулся в улыбку. Какое-нибудь другое место. Ох, Джесси, для тебя есть лишь одно другое место, девочка моя. То есть, если Он примет тебя. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Он принял ее, и ее мысли о небесах были сродни ее сну.

Она снова открыла глаза, не услышав, а лишь ощутив, что дверь в спальню приоткрылась.

В дверном проеме стоял Ангел Сна, и зеленоватое сияние оттеняло белизну ниспадающих одежд. Его лицо было в тени, но Джесси знала, что оно выражает добро.

Ангел приблизился, грациозно, бесшумно, и Джесси представила его улыбку.

Он заговорил так тихо, что Джесси еле расслышала слова, и сказал, что ей пришло время уйти, что ее ждет лучшее место, где нет страданий и печали, а ей нужно только отдать свою душу, сбросить свою жизнь...

И он наклонился к ее беззубому рту, словно для поцелуя, но Джесси засомневалась, улыбка ли это — или усмешка; усмешка ли — или оскал; оскал — или гримаса ненависти. Джесси вдруг стало страшно, что-то одеревенело в ее костлявой груди, сжалось и в то же время, казалось, разбухло, вызвав боль, какой она еще не знала. Удар был бесчеловечен в своей жестокости и не имел ничего общего с мирным отказом от жизни.

Схватившись за свое борющееся сердце, Джесси заметила сверху ослепительный свет и поняла, что в комнате есть кто-то еще. Ангел Сна отшатнулся от нее, и раздался вопль... раздался вопль... раздался вопль — это закричала она сама...

3

— У тебя такой вид, будто ты плохо провел ночь.

Кейт Маккэррик сгребла бумаги и отложила в сторону, когда Эш сел напротив. Он поставил пластиковый стаканчик с кофе на край ее стола и стал шарить в карманах в поисках сигарет.

— И утро тоже не лучше, — сказал Дэвид, вытряхивая из пачки последнюю сигарету.

— Есть успехи?

— В том смысле, что принято считать успехом в нашем институте — нет. «Счастливый путь» не населен призраками.

Кейт откинула назад волосы, подошла к картотеке с серыми ящичками, стоящей между забитыми книжными полками, и выдвинула ящик на букву "С".

— Я ничего такого и не ожидала. Если бы видение появлялось перед персоналом, я бы отнеслась к этому с чуть большим доверием. К сожалению, пожилые люди — не всегда надежные свидетели, когда дело касается аномальных явлений. У них или плохое зрение, или чересчур буйное воображение.

Порывшись в картотеке, она остановилась на папке с надписью «„Счастливый путь“, дом престарелых». Открыв ее, Кейт вернулась к своему столу.

— Ты составил отчет? — спросила она, оторвав глаза от папки.

Эш устало улыбнулся:

— Извини, Кейт. Я еще не закончил.

Она сняла очки, в которых читала, и внимательно посмотрела на него: темные взъерошенные волосы, бледное небритое лицо, помятая одежда.

— Извини, я задала глупый вопрос.

Дэвид вынул изо рта не прикуренную сигарету и потянулся за кофе. Пригубив, он сказал:

— Трудная ночь, трудное утро. Письменный отчет я составлю попозже днем.

— Нет, у тебя такой вид, что тебе надо выспаться. Расскажи сейчас, отчет составишь потом.

Снова пригубив кофе, Дэвид задумался, есть ли нынче у Кейт любовник. Она еще неплохо выглядит; ее фигура, хотя уже не такая стройная, как когда-то, оставалась соблазнительной, волосы по-прежнему имели естественный блеск. Возможно, подбородок стал чуть менее твердым, и вокруг глаз появилось несколько новых морщинок, но у Кейт был шарм, какой сохраняют не все женщины за сорок. Дэвид вспомнил ту первую ночь, когда они с Кейт любили друг друга, — ту деликатную мягкость, с которой ее зубы легко покусывали его плоть, а губы увлажняли каждый уголок его тела.

— Дэвид?

— А?

Он помотал головой, стряхивая воспоминания, и, встретившись глазами с ней, понял, что она разгадала его мысли. Ее тон был деловым, а от нахмуренных бровей на лбу появились морщины.

— Насколько я поняла, ты не зарегистрировал никаких аномальных явлений.

— Боюсь, что так.

Эш поставил стаканчик с кофе на стол и полез в карман за спичками; чиркнул и поднес спичку к сигарете, но замер, глядя на огонек. Заметив, что Кейт наблюдает за ним, Эш быстро прикурил, надеясь, что она не увидела, как дрогнула его рука.

— Нет, никаких призраков, хотя в какой-то момент я засомневался.

Она подалась вперед, заинтересованная.

— Тамошние обитатели были отчасти правы, — продолжил Дэвид. — Там был Ангел Сна, блуждавший по коридорам, но это оказалось совсем не то, что они себе вообразили.

— Тем не менее, ему удалось напугать некоторых до смерти.

Эш пожал плечами:

— Ну да, они умерли — двое через пару дней, а один в ту же ночь. Старик умер от сердечного приступа, хотя незадолго до того у него обнаружили рак кишечника. Ему было далеко за восемьдесят, и он был совсем больной — не много требовалось, чтобы отправить его на тот свет. — Он выпустил дым. — Циник бы сказал, что этот гость оказал ему любезность.

Кейт пропустила его слова мимо ушей.

— А другие двое — что случилось с ними?

— Обоим было за восемьдесят, и здоровье у обоих соответствующее. Со слов хозяйки, похоже, гость убедил их, что им пора навсегда заснуть.

— Он велел им умереть? — взволновалась Кейт.

— Угу. Потому они и прозвали его Ангелом Сна. Полагаю, это можно назвать чем-то вроде вербальной эвтаназии.

— Не верится.

— Погоди, когда состаришься и устанешь, почувствуешь, что в жизни у тебя больше ничего не осталось.

— Я это чувствую через день. Так кто или что было этим посланцем из посмертной жизни? Ты видел его этой ночью?

Эш пошарил глазами по столу в поисках пепельницы, и Кейт вытащила из-под стола мусорную корзину. Она протянула ему ее, он стряхнул пепел и поставил корзину рядом с собой.