Глаза у Гудрун заблестели, щеки покраснели.

— Расскажи еще, — попросила она.

И Эльвир рассказал сказку, услышанную им в Кордове, о мальчике, которого звали Али Баба, обманувшем сорок разбойников.

Но Гудрун становилось все хуже, и она уже не слушала ни сказок, ни рассказов о путешествиях. Кашляла, говорила с трудом и стремилась очистить свое горло от того, что там застряло.

Вскоре после Гудрун слег маленький Тронд. И с этого момента Сигрид потеряла счет дням и ночам.

Домашние уговаривали ее отдохнуть, говорили, что они будут бодрствовать вместо нее, и иногда случалось, что она на короткое время ложилась подремать. Но вскоре вскакивала под впечатлением дурного сна, ибо страх не давал ей покоя. Он был словно кошмар, душивший ее своими огромными косматыми руками.

На четвертый день Гудрун стало так плохо, что она почти не могла дышать. Лицо у нее посинело. Она прилагала все усилия, борясь с болезнью, но горло сжимала ужасная рука болезни, и все ее маленькое тело дрожало и тряслось, пока она хватала ртом воздух. Слезы застилали глаза, ей хотелось кричать, но слышен был только слабый жалкий звук.

Они испробовали все средства.

Носили ее вокруг очага, на улице закапывали в смерзшийся торф, вырезали руны, Тора осеняла ее крестом и призывала всех святых, о которых слышала. А когда Сигрид спросила, не принести ли им жертву богам, Эльвир, не говоря ни слова, пожертвовал своей лучшей лошадью. Наконец он даже послал за пророчицей.

Она не проявила особой благосклонности, но все же пришла, злорадствуя, и произнесла заклинания в защиту от ведьм и других злых духов. Но и это не помогло.

Они встали на колени перед кроваткой. Эльвир и Сигрид. Эльвир приподнял Гудрун и держал так, стараясь по возможности облегчить ее страдания, а она тяжело дышала и хватала ртом воздух. Тора была в чулане, где стояла тишина; слышны были только хрипящие звуки борющейся за жизнь Гудрун.

Сигрид вздрогнула, когда Эльвир чужим голосом произнес:

— Мать, принеси мне ковш воды!

Она вынуждена была обернуться и посмотреть на него, когда Тора протянула ему ковш с водой из ушата, стоявшего в комнате. Лицо его было торжественно серьезным.

— Гудрун, — начал он. Но слова, которые он произнес дальше, были сказаны на языке, непонятном для Сигрид, при этом он лил воду из ковша на дочь. И, возвратив ковш матери, осенил девочку крестным знамением.

Спустя немного времени после этого обряда Гудрун дочь Эльвира обрела вечный покой. Личико ее, на котором непримиримая обида быстро могла сменяться сияющей радостью, никогда больше не изменит выражения.

Скорбь посетила их не единожды, ибо Тронду становилось все хуже и хуже.

Через день и он отмучился.

Перед тем, как ему умереть, Эльвир также окропил его водой и рассказал, что значат произносимые им слова:

— Я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Тронд очень мучился. Сигрид стояла, смотрела на маленькое существо, лежавшее неподвижно, и думала, что никогда не забудет вида маленьких ручонок, которые двигались в беспомощном отчаянии.

Три раза обнесли они маленькие тела вокруг очага, прежде чем вынести из дома. В стене вырезали отверстие; трупы вынесли через него, и отверстия тут же заделали. Это делалось для того, чтобы мертвые не нашли обратного пути, не мучили живых и не утаскивали их с собой в могилу.

Похоронили детей в Стейнкьере; Эльвир добился, чтобы их могилы были в освященной земле в церкви.

Когда все закончилось, Сигрид почувствовала себя столь усталой, что не могла даже думать; она погрузилась в глубокий сон. И никто не сказал ей, что заболел и Грьетгард.

Однако в полночь ее все же были вынуждены разбудить.

Он лежал на кухне, и Сигрид поспешила туда.

Эльвир уже был там, а Хьяртан, о котором мальчик спрашивал все время, сидел около кровати и рассказывал о троллях, живущих в Исландии.

Но по мере того как продолжался рассказ Хьяртана, мальчику становилось все хуже, и он едва ли слушал, о чем говорил старик, а лишь хватал воздух ртом. Сигрид так крепко сжала руки, что почувствовала, как ногти впились в ладонь.

В этот момент Хьяртан встал. Бросился вперед и приник ртом ко рту мальчика.

Эльвир тоже поднялся, не зная, что делать. Все случилось так быстро, что никто не успел по-настоящему осознать, что же произошло.

В этот момент Хьяртан снова встал, харкнул и выплюнул изо рта на пол что-то отвратительное и белесое. Мальчик же лег и начал дышать свободно, словно произошло чудо.

Сигрид никогда не думала, что сможет броситься на шею Хьяртану, но сейчас повисла на нем. Эльвир также подошел к нему и, не говоря ни слова, протянул Хьяртану руку.

Они потом расспрашивали его, как ему в голову пришла такая мысль. Но Хьяртан, обычно весьма говорливый, был на этот раз молчалив.

Он уставился в пол, чувствовал себя неловко и бормотал, что не знает, почему так поступил. Но, когда они снова спросили его, то, наконец, вытянули из него правду.

Когда он был в Ирландии, то там в то время умерло много людей от этой болезни. Он сам болел, но выжил. Там он видел, как одна мать спасла своего ребенка. У него это совершенно выскочило из памяти, но, когда он увидел, как Грьетгард хватает ртом воздух, то внезапно вспомнил.

После этого случая Грьетгард стал постепенно выздоравливать.

Но многие в усадьбе скончались: младший сын Гутторма Харальдссона и Рагнхильд. Он был младше Тронда на год. Одна из дочерей Гюды Халльдорсдоттер и еще несколько человек.

Постепенно болезнь стала отступать.

Сигрид казалось, что из-за общего горя, любовь между ней и Эльвиром обрела еще большую сердечность и теплоту. Случилось так, что она научила Эльвира чувствовать по-новому.

И когда она неожиданно спрашивала: «Где Тронд?» — и встречала взгляд мужа, то чувствовала, что он ее понимает. И когда приказывала продолжать ткать полотно для приданного Гудрун, тоже видела, что ему понятны ее чувства.

И когда она плакала, уткнувшись в его плечо, он давал ей выплакаться, не говоря ненужных слов, давая понять, то любит ее.

Но свою собственную скорбь он безмолвно носил в себе. И все же она видела, что он постоянно думает о чем-то и часто уходит в Стейнкьер один.

Однажды она последовала за ним. Время шло к весне. Солнце все выше и выше поднималось на небе, на дорогах появилась грязь. Оставалось всего несколько дней до пира в Мэрине, и, пока Сигрид шла, обходя лужи, она думала о том, как все сделать лучше. Гюда из Гьёврана предложила свою помощь, поэтому Торе незачем приезжать в Мэрин до того, как все будет готово. Гутторм и Гунхильд должны остаться дома в Эгга.

Сигрид нашла Эльвира в церкви. Дверь заскрипела, он вскочил и пошел ей навстречу, стараясь скрыть, что плакал. Однако это ему не удалось.

На мгновение Сигрид показалось, что перед ней разверзлась бездна. Она не знала, что и думать. Может быть, он обладал сверхчеловеческой силой, что она могла приникать к нему, поверять ему свою скорбь, забывая о том, что ему самому тоже нужна поддержка.

Она положила руки ему на шею и притянула к себе. Почувствовала на языке соленый вкус, когда поцеловала, осушая слезы на его лице.

Около двери стояла скамья, и он отвел Сигрид к ней; посадил, сел рядом и крепко обнял. Мгновение он сидел молча, словно приходя в себя, и, когда наконец заговорил, она к своему удивлению увидела улыбку на его лице.

— В чужих землях говорят, что викинги не плачут ни по мертвым, ни по своим грехам, — сказал он. — Если это правда, то я плохой викинг.

Она тоже улыбнулась, но промолчала.

— Моя вина, что дети умерли, — произнес он.

Она с ужасом взглянула на него.

— Ты с ума сошел. Как ты мог такое подумать!

Он покачал головой.

— Это должно было случиться, ибо я был упрям. Если бы я смог сдаться в тот последний раз, когда разговаривал с Энундом, может быть, все было бы иначе.

— Что стало причиной твоего разрыва с Энундом? — спросила Сигрид.

Эльвир почти ничего не рассказывал ей о последней беседе со священником.

— То, что я ел жертвенное мясо, — ответил он. — Энунд считает, что отвратительно есть то, что принесено в жертву богам, а я с этим не согласился. Но потом понял, что он прав. Я тогда не верил, что уда и мед, предназначенные богам, пойдут мне во вред. Но все, присутствовавшие в Хомнесе, приняли это всерьез. И они обратили внимание на то, что я делал после происшествия в церкви. Сейчас я вспоминаю, чему научился в Миклагарде; поступок, когда он даже не плох сам по себе, может быть грехом, если уводит других от всемогущего Бога.

Сейчас, когда Эльвир не скрывал своих чувств, на лице его появилось выражение опустошенности.

— Мне следовало бы в тот раз прислушаться к словам Энунда, когда он сказал, что я согрешил. Даже если он сам не мог объяснить мне моего греха, то говорил он все равно от имени церкви. А законы церкви сформулированы людьми гораздо умнее Энунда. Мне следовало бы раньше подумать об этом и прислушаться к словам Энунда.

Он замолчал, а Сигрид обвела взглядом пустую церковь. Земляной пол был твердым и холодным. Трудно было копать эту землю людям, что рыли могилы для Гудрун и Тронда.

А скромный алтарь не был прикрыт холстиной, на нем не горели свечи. Виден был лишь небольшой крест.

Эльвир последовал за ее взглядом.

— Я чувствую, что могу здесь собраться с мыслями, — сказал он. — Все, о чем я слышал в Миклагарде, вновь возвращается ко мне и сливается с тем, что говорил Энунд. И я лучше понимаю, что дети должны были умереть, ибо понимаю, что Энунд был прав, когда однажды сказал тебе: «Бог, пока я не научусь подчиняться Его воле, может испытывать меня».

Эльвир повернулся к ней:

— Я понимаю это, Сигрид, и благодарю Господа за то, что Он спас меня от греха и позволил крестить детей. Но думаю, я никогда не смогу простить себе за то, что это горе я причинил и тебе.

— Это не твоя вина, — возразил Сигрид. — Это Судьба.

— Всемогущий Бог сильнее Судьбы.

Она вынуждена была согласиться с тем, что кто-то бывает сильнее судьбы.

— Когда мы приедем домой из Мэрина, я двинусь в Швецию на поиски священника, который согласился бы приехать сюда.

— А не лучше ли съездить в Нидорос и привезти оттуда какого-нибудь священника?

— Мне не нравится Олав. — В голосе Эльвира слышалась обычная насмешка. — И еще меньше мне нравится тот способ, каким он вводит христианство.

Он замолчал и стал серьезным.

— Я размышлял о том, что чувствовал, когда крестил детей, — сказал он. — Я не мог позволить умереть им язычниками. И думал, что, может быть, король Олав испытывает такие же чувства, когда заставляет народ принимать крещение. Не думаю, что он поступает правильно, ибо взрослый человек в наше время не может с испугу или по принуждению по-настоящему уверовать в Христа; конунгу это следовало бы понять. И часто это выглядит так, словно он заботится больше о собственной власти, чем о христианстве. Но все это не так просто.

Он снова замолчал.

— Помнишь, мы как-то говорили с тобой о агапе, — спросил он.

Сигрид хорошо помнила ту ночь; его рассказ о любви, которая не требует ответа, был для нее весьма странен.

— Я начал думать, что найду в ней ответ на все вопросы, — сказал он и продолжал: — Рассказывают, что святой Иоанн, когда стал настолько стар, что в церковь его вынуждены были вносить на руках, простирал длань к пастве и говорил: «Дети мои, да возлюбите друг друга, иного вам не надобно». Я не могу утверждать, что мне понятно это сейчас или что я когда-нибудь приду к полному пониманию. Но тогда у меня появилось чувство, что я это понял, и мне показалось, что за этим стоит Бог. — Он снова на секунду замолчал. — Я думал о смерти Христа во имя людей. И в то же время пытался сравнить Его с Одином, когда тот, пронзенный копьем, висел на ясене Иггдарасиль, жертвуя собой в стремлении получить в дар руны мудрости для богов и людей. Я не знаю, откуда пришли к нам эти знания, но удивляюсь, сколь хорошо люди, создавшие Эдду, знали христианство. Ибо Христос пожертвовал собой во имя людей.

Я говорил тебе, что не мог понять, почему христианство создало заповеди и каноны, следовать которым обычный человек почти не может, но в то же время избавило его от приношения людей в жертву богам.

Сейчас я это понимаю, Сигрид. Ибо, если заповеди были бы легко исполнимыми, они не исходили бы от того Бога, который всей своей жизнью показал, что значит чистота и истина. Распятие Христа было не приношением человека в жертву, такое жертвоприношение никогда ни для кого не стало бы спасением. Это сам всемогущий Бог в образе человека принес себя в жертву, и любовь стала связующим звеном между Богом и людьми. Я не знаю, как это произошло, но это было явление, которое Энунд обычно именовал чудом. Но в одном я уверен: любовь, сияние которой исходит от этой жертвы, показывает во все времена, что, если мы, несмотря на искренние попытки, не сможем следовать заветам Господа, то Он всегда готов ниспослать нам прощение.

Тот, кто не любит, не познает Бога, ибо Бог есть любовь. Об этом говорил и святой Иоанн. И сами заветы говорят о любви: любовь к Богу и любовь к людям, а в ней содержатся и прощение грехов, и молитвы, и причастие. Ибо прощение грехов есть дар любви Бога к нам и через причастие мы получаем долю этой любви. Молитвы же дают нам возможность познать, что Его любовь пылает в нас, что мы так же, как и Он для нас, готовы принести Ему в жертву себя. Когда я думаю о своих грехах, я чувствую, что возможность обратиться к Нему с молитвой, становится подлинным даром.

Он наклонился вперед и спрятал лицо в ладонях.

— О, Сигрид, мне столь многое нужно искупить; обман и измена всемогущему Господу Богу. Даже обет никогда больше не приносить жертв я ухитрился нарушить! А жертвоприношения в Мэрине — это тоже моя вина. Если бы я придерживался христианства и побеспокоился бы о том, чтобы в нашей местности появился священник, этого бы не случилось. Мне следовало бы быть одним из тех, кто крестит эту страну, а я вместо этого выступаю против Христа.

— Из того, о чем ты говоришь, я понимаю лишь небольшую часть, — сказала Сигрид. — Остальное мне непонятно.

— Не беспокойся о том, — ответил он. — Постепенно поймешь все. А пока мы еще больше будем любить друг друга.

Она взглянула на него и подумала, что не знает, возможно ли любить человека еще больше, чем она любит его. Но глубоко в душе ее зажглось что-то новое: предчувствие любви, возраставшее и расширявшееся, превращающееся в нечто непохожее на то, о чем она мечтала.

Эльвир заявил, что для пира в Мэрине жалеть ничего не будет. Туда из Эгга отвезли не только продукты, пиво и мед, но и кухонные принадлежности, домашнюю утварь, настенные ковры и драпировки, чтобы украсить зал. Все лучшее, чем они располагали.

Корабль пристал в Боргенфьорде, и вещи с берега перенесли в Мэрин. О многом следовало подумать, многое устроить, и Сигрид была очень занята; ей нравилась такая бурная деятельность. Она бегала туда-сюда; следила за тем, чтобы все было сделано должным образом.

Уставшая, вышла она во двор после ужина. Эльвира и обоих мальчиков она увидела у входа в старый храм; направилась было к ним, но остановилась в нерешительности. Лица мальчиков были заинтересованными, и она услышала, что Эльвир рассказывает им древнюю сагу о могильном холме Мэрин, которую она как-то тоже слышала от него. Она не хотела мешать и прошла мимо них по тропинке между амбаром и храмом. У зарослей ольшанника она остановилась, стояла и смотрела на местность, раскинувшуюся перед ней.

Неглубокий снег, выпавший в этом году, почти полностью растаял. Белые пятна еще лежали на северных склонах, в остальном земля была голой; поблескивали лужи, рядом с тропинкой желтел одинокий след от лошадиного копыта. Однако в горах между деревьями она видела островки снега.

«Покой наверху никто не может нарушить», — сказал как-то Эльвир. И она почувствовала, как на нее нисходит то самое спокойствие, которое она испытала, когда он в первый раз взял ее с собой в Мэрин. Казалось, все переплелось здесь: спокойное, надежное, значительное, во что она была влюблена в родной ей природе, словно слилось с сагами и легендами, с верой в языческих богов и одновременно с верой во Христа. Ибо боги здесь были в почете с давних времен, и сюда короли принесли новое учение: сюда пришли Хакон, воспитанник Адальстейна и Олав Трюгвассон, а сейчас, наконец, Олав Харальдссон.

Она повернулась и посмотрела на Эльвира и мальчиков, которые по-прежнему стояли возле храма и разговаривали. Эльвир бросил на нее взгляд и улыбнулся. Она ответила улыбкой. Сейчас, после их разговора в церкви, она понимала, почему он был столь безгранично добр к ней с момента кончины детей. Она обратила внимание на то, какие усилия он прилагал для сохранения спокойствия. Однажды она сказала ему об этом, а он только рассмеялся.

— Тебе, — сказал он, — никогда не следует воспринимать слишком серьезно усердие новообращенного грешника. Оно похоже на новую дружбу и первое время горит сильнее огня. Испытание приходит позднее, когда усердие утратит свою свежесть.

Но сейчас она чувствовала себя намного лучше, чем сразу после смерти детей. То, что говорил ей Эльвир в церкви и позднее, породило у нее чувство, что их уход из жизни не был бесполезным, а преследовал какую-то высшую цель.

Деревья приобрели красноватый оттенок, она смотрела на почки, готовые распуститься, чувствовала, что смерть детей была похожа на осенний листопад, что она явилась вестью о приходе весны, которая уже жила в твердых маленьких почках. И она улыбнулась про себя. Ибо ей давало надежду на новую жизнь и нечто другое. Она еще не совсем верила, но с каждым днем уверенность ее возрастала.

Шла вторая ночь после прибытия их в Мэрин; в двери постучали, Сигрид вскочила в полусне. Стук раздался снова, с улицы слышен был гам и крик. Резкий голос произнес:

— Вы окружены! Выходите и отдайтесь на милость короля!

Сигрид ощупью нашла в темноте свечу и зажгла ее. Эльвир уже встал, оделся и опоясался мечом. Потом на мгновение остановился.

— Нет, — сказал он. — Думаю, лучше выйти без оружия.

Он снял меч и отложил его в сторону.

В доме на скамьях сидели люди. В глазах их был испуг.

Перед тем как выйти на улицу, Эльвир склонился перед Сигрид и прижался щекой к ее щеке, потом повернулся к мальчикам, которые стояли и смотрели на него.

— Чтобы не случилось, вы должны быть мужчинами! — произнес он и направился к двери.

Сигрид набросила на себя одежду и ухом прижалась к стене, пытаясь расслышать, что происходит на дворе.

Когда Эльвир вышел, голоса слились в едином крике. Но она различила его спокойный голос, раздававшийся над этим гулом:

— Что вам нужно?

А затем послышался крик:

— Убить его!

Слышно было, как что-то упало, а затем тот же голос произнес:

— Оставь его! Пусть мучается, пока не сдохнет.

Она не осознавала, что делает; просто выскочила из дому, не раздумывая о том, какой опасности подвергается. Мужчины расступились, когда она вылетела на улицу.

Эльвир лежал у двери в дом; кровь лилась из раны в животе. Она опустилась на камни рядом с ним.

— Эльвир, — шепотом произнесла она. — Эльвир… — Из-за слез, она ничего не видела. Но она взяла себя в руки и вытерла глаза косынкой. — Тебе очень больно? — прошептала она.

Он поморщился.

— Не больше того, что могу вытерпеть, — ответил он, — и не больше того, что я заслуживаю.

Она наклонилась к нему и осторожно стала гладить его волосы.

— Сигрид, ты не можешь позвать священника? — прошептал он. — Я думаю, надо поспешить.

— Одного из священников конунга? — вынуждена была спросить Сигрид.

— Да.

Рядом стоял высокий мужчина с резкими чертами лица и орлиным носом. Сигрид повернулась к нему.

— Он просит священника, — сказала она.

Мужчина лишь презрительно рассмеялся и спросил:

— Для чего он ему?

Сигрид снова нагнулась к Эльвиру:

— Он спрашивает, для чего тебе священник…

— Исповедаться. — Голос Эльвира был едва слышен.

— Он хочет исповедаться, — сказала Сигрид, обращаясь к мужчине.

Тот снова засмеялся зло и безжалостно.

— Исповедаться! — воскликнул он. — Он! Он жил язычником, как собака, и пусть сдохнет тем, кем был всю жизнь.

Сигрид снова склонилась над Эльвиром, который пытался что-то сказать. Слова выдавливались с трудом, и он в паузах между ними тяжело втягивал в себя воздух:

— Скажи… Энунду, что я… раскаиваюсь… в своих грехах… в жертвенной пище… тоже… и прошу тебя… принять новую веру… и… мальчики тоже…

Сигрид лишь кивнула головой. Говорить она не могла. Он попытался сказать еще что-то и со стоном проговорил:

— Осени меня крестным знамением.

Она исполнила его просьбу.

Глаза его еще раз блеснули, рука потянулась так, как будто он искал ее руку, и она схватила ее.

— Сигрид, — прошептал он, — благодарю тебя…

Он начал бормотать, но что он говорил, она понять не могла. Но вот голос его затих, и спустя мгновение голова откинулась в сторону.

Сигрид не знала, как долго просидела там, не двигаясь, держа в своей руке руку усопшего. Ей хотелось плакать, но слезы не приходили. Она подняла голову, только когда почувствовала, что кто-то стоит рядом с ней. Это были ее сыновья. Говорить она не могла. Но когда они опустились на колени возле нее, она обняла их за плечи.

Наконец она встала. Осмотрелась вокруг в бледном свете утра.

Дома бросали косые тени, поблескивало холодное оружие, резко выделялись жестокие лица мужчин. Они казались почти нереальными. В просветах между домами она видела Страумен и фьорд. Но все, что она видела, как будто окоченело, стало таким околдованным, твердым и безжизненным, как стекло.

«Многое видел этот могильный холм». Когда она слышала это? Она снова повернулась к усопшему. Лицо его было спокойным.

— Женщина!

Она вздрогнула, услышав этот резкий голос, и повернула голову к говорившему. Это был человек невысокого роста, но широкоплечий, с пронзительным взглядом. Вид его внушал страх.

— Кто вы? — спросила она, хотя и знала, кто это мог быть.

Он впился в нее глазами.

— Кто ты, не знающая своего конунга?

Она смело встретила его взгляд и почувствовала смущение от того, что не испытала страха. Но тут же поняла почему. Ей нечего бояться; хуже того, что случилось, уже не может произойти.

— Я была женой Эльвира, — сказала она. И это небольшое слово «была» нанесло ей ужасную рану. — Могу я просить о милости, конунг? — продолжала она, но слово «конунг» чуть не застряло у нее в горле.

Король поднял руку, показывая этим, что она может говорить.

— Эльвир умер, как христианин, — сказала она. — Я хотела бы похоронить его по христианскому обычаю.

Но король прищурил глаза, и ей показалось, что в них проскочила искра, как в глазах змеи.

— Нет! — произнес он. — Он был псом-язычником и не имеет права быть погребенным в священной земле. — Он знаком показал Сигрид, что она должна удалиться.

Перед тем как уйти в зал, она обернулась и посмотрела на одного из мужчин, стоявших у входа. Она узнала того высокого человека, с которым разговаривала сначала.

— Кто это? — спросила она.

— Один из сыновей Арни Арнмодссона из Гиске, королевский лендмана на юге в Мере, — таков был ответ. — Зовут его Финн.

Она кивнула. Потом бросила последний взгляд на тело Эльвира и вошла в дом.

Прошло три дня с убийства Эльвира. Сигрид не была на его похоронах; король запретил ей. Но Грьетгард издалека видел, где его зарыли. Севернее могильного кургана.

Первый день Сигрид сидела, как окаменевшая, и молчала, если с ней кто-нибудь заговаривал. Почему она не плачет, спрашивали женщины, как плакали те, кто остались вдовами? Но она не могла плакать, ибо чувствовала не теплую живую боль, а жгучий мороз.

В эти дни убили многих: бонда, жившего в Мэрине, Бьёрна из Саурсхауга и других, проживавших в округе. Олав приказал доставить ему всех, кто обычно, как думал король, участвовал в языческих обрядах.

Их одного за другим приводили в залу к конунгу, как пленников. Некоторые вели себя гордо, на большинство же было жалко смотреть, когда они бросались на колени перед королем.

«Найди себе занятие, — говорила Хильда из Бьяркея. — Если у тебя есть чем занять руки, то даже самое плохое будешь переносить легче».

И Сигрид в Мэрине вытащила ткацкий станок, и последние дни проводила за ним.

Мысли она гнала от себя, ибо знала, что если она позволит чувствам овладеть собою, то сойдет с ума. И она вспомнила свою мать. А может, будет лучше, если она потеряет разум? Матери по-своему было хорошо, когда она бродила по усадьбе и несла чепуху. Сыновья же ее — Турир и Сигурд — старались помочь ей.

Единственное, что поддерживало Сигрид, стиснувшей от горя зубы, — это предчувствие, появившееся у нее еще до смерти Эльвира, которое день ото дня все более крепло: она ждала ребенка.

Сигрид сидела в зале, когда король собрал совет и вершил суд над теми, кто, как полагал, принимали участие в жертвоприношениях в Мэрине.

«Суд», — с горечью думала она. Она вспомнила мысли Эльвира о законах: они защищают права каждого человека от притязаний более сильного и обязывают каждого выступать в защиту прав более слабого.

Дело Эльвира должно было рассматриваться первым, но она не пошла на суд. В конце концов, пришел человек и вывел ее: король пожелал, чтобы она услышала приговор.

Он был коротким и беспощадным.

Конунг лишал Эльвира всех прав, несмотря на то, что тот был убит безоружным, а усадьба Эгга и все остальное добро Эльвира стали принадлежать теперь Олаву.

Сигрид попросила о возможности предстать перед королем, ей необходимо было поговорить с ним. Ей было позволено говорить. Она прошла сквозь кольцо людей, окруживших короля. Много глаз следили за ней, пока она подходила к Олаву; лицо ее было таким же белым, как головной платок, а глаза под черными бровями казались огромными.

Многие смотрели на нее с восхищением. Большинство людей короля любовались этой молчаливой женщиной, переносившей горе без слез. Были здесь и такие, которые могли рассказать, что она сестра Турира Собаки, лендмана короля на севере страны в Халогаланде.

Сам король, сидя на почетном месте, наклонился вперед, когда Сигрид подошла к нему, и голос его звучал мягче обычного, когда он заговорил:

— Выскажи все, что у тебя на сердце!

— Дело касается усадьбы в Бейтстадте, — сказала Сигрид. — Вы назвали его в числе тех, что станет принадлежать вам. Эта усадьба принадлежит мне, а не Эльвиру. Это мое приданое.

Король в задумчивости погладил бороду. Мгновение сидел молча, любуясь ее красотой, чувственным лицом, золотистыми волосами, выбившимися из-под платка.

— Ты будешь владеть своей усадьбой, — произнес он, наконец, — если я смогу гостить в ней, как в своей собственной, когда приеду в те края.

Сигрид почувствовала, как кровь прилила к лицу, а затем быстрым потоком отлила обратно. Она потупила глаза. «Нет, — думала она, — видимо, я поняла его неправильно».

Она снова подняла голову. Король продолжал сидеть, нагнувшись вперед, в ожидании ее ответа.

— С радостью приму я конунга, который живет по заветам христианской веры.

Их глаза встретились снова, и на этот раз не она первой отвела взгляд.

— Ты можешь владеть своей усадьбой, — произнес король.

Затем кивком головы показал, что она должна удалиться.

Люди, стоявшие плотным кольцом, расступились, образовав в толпе широкий проход, когда она направилась обратно в зал.

В этот день Сигрид больше никуда не выходила. Сидела в зале и ткала тесьму, а приговоры суда выносились по очереди всем, кто принимал участие в жертвоприношениях в Мэрине.

Вечером приговоры должны были быть приведены в исполнение. Сигрид слышала голоса во дворе. Они казались ей гулом ожидания.

Но вдруг этот гул разрезал пронзительный крик, откликнувшись эхом между домами перед тем, как затихнуть. Спустя мгновение последовал рев, не похожий ни на что, слышанное ею раньше.

В этот момент в зал, шатаясь, вошел Турир и подошел к матери. Лицо его было зеленым. Но она оттолкнула мальчика от себя.

— Будь мужественным, Турир, таким же, как твой отец, — жестко произнесла она. — И расскажи, что случилось.

— Они выкололи глаза Блотульфу из Гьёврана, — дрожащим голосом произнес он. — Кричала Гюда.

— А остальные?

Люди, находившиеся в зале, окружили их.

— У Хакона из Олвесхауга, — ответил он, — отрубили руки и ноги.

В зале наступила тишина. Внезапно Сигрид разразилась диким, пронзительным смехом.

— Агапе, — воскликнула она.

— О чем ты говоришь? — спросила ее одна из женщин. — Ты потеряла разум?

Но Сигрид снова рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — Эльвир считал это слово волшебным.

Все приговоры, вынесенные королем Олавом, были приведены в исполнение до вечера. Только нескольким из тех, которых король хотел осудить, удалось избежать наказания. Это были люди из Инндалена, убежавшие в Свею, и король забрал себе все их имущество. Много людей было убито, и все, чем они владели, было отнято у них. Все это коснулось и людей, которые не имели никакого отношения к собраниям в Мэрине.

Перед тем как уехать, король приказал сравнять с землей языческий храм. Распорядился о строительстве христианских церквей и оставил священников, которых привез с собой из Нидароса.

Корабль Эльвира стоял у пристани в Боргенфьорде; король пожелал забрать его с собой. Запасы продуктов приказал погрузить на корабль, а домашнюю утварь, одежду, привезенную в Мэрин из Эгга на пир, и даже женские украшения раздал в качестве добычи своим людям. Конечно, некоторые не получили ничего, ведь он привел с собой из Нидароса более трехсот человек.