Святой Олав (№2) - Знамение

Собравшиеся азартно следили за каждым ударом, за каждым укусом, подбадривая криками как коней, так и владельцев, которые тоже кричали что-то своим жеребцам, били их хворостинами, обливаясь от усердия потом.

Сигрид осталась дома, но когда вернулись мужчины, она принялась с нетерпением их обо всем расспрашивать.

— Это был роскошный поединок, — сказал Кальв, — но он остался незаконченным. Лично я сомневаюсь, что кони могли бы драться дальше. И к тому же бонд из Хомнеса был ранен, его конь свалился на него.

Сказав это, он направился в толпу, стоящую у входа в большой зал.

Хьяртан Торкельсон тоже был в Стейнкьере. Судя по его веселому возбуждению, он уже успел где-то напиться. И теперь он направлялся прямо к Туриру Собаке.

— Я еще не успел как следует поздороваться с тобой, Турир, с тех пор как ты приехал сюда, — сказал он, протягивая Туриру руку.

— Это верно, Хьяртан Эскимосское Чучело, — ответил Турир, пожимая его руку. — И что ты думаешь по поводу состязания? — с усмешкой спросил он.

— Это было прекрасное зрелище, — ответил Хьяртан, — но оно напомнило мне другую лошадиную драку, которую я видел однажды в Исландии: там тоже никто не добился перевеса.

— Об этом я не слышал, — сказал Торе. — Расскажи-ка…

Кальв был изумлен, он не знал, что Турир и Хьяртан знакомы, а прозвище «Эскимосское Чучело» слышал впервые.

— Хорошо, — согласился Хьяртан, — я, пожалуй, расскажу, но…

— Хочешь пива? — спросила Сигрид. Они вошли в зал, и пиво тут же появилось на столе. Но Хьяртан медлил с рассказом до тех пор, пока не поймал взгляд Грьетгарда и тот не кивнул ему.

— Это были великолепные кони, — начал он, — но драться им не хотелось. Вывели одну кобылу, потом другую, но жеребцы не интересовались ими. Наконец одна белая кобылка им понравилась — и тут началось!

Хозяева коней оказались такими азартными, что сами не прочь были затеять потасовку. Один из них замахнулся на другого хворостиной и как следует огрел его. Тот, кого ударили, остолбенел. «Ты это сделал нарочно!» — закричал он. «А ты не лезь под руку, лошадиная харя!» — крикнул другой в ответ. И, забыв про лошадей, они набросились друг на друга. А люди столпились вокруг них и стали заключать пари. Один я смотрел на лошадей, потому что поставил на одну из них почти все, что имел.

— Надеюсь, кроме одежды, у тебя ничего при себе не было, — вставил Турир.

Хьяртан послал ему горестный взгляд.

— Я как раз вернулся тогда из похода, — сказал он, поворачиваясь к Кальву. — Видел бы ты этих лошадей! Они прекратили драку и, стоя вне круга, наблюдали за дракой своих хозяев. И я могу присягнуть в том, что говорю правду: когда хозяин одного из коней упал, лошади посмотрели друг на друга и кивнули друг другу. После этого конь того, кто еще держался на ногах, громко заржал, задрал хвост и поскакал к маленькой белой кобылке. Другой же конь остался стоять, опустив голову. Я сделал правильную ставку, но никто уже не хотел меня слушать: в тот день мне так и не заплатили.

Хьяртан был явно в ударе. На потеху Кальву и всем собравшимся он рассказывал винландские небылицы, так что остаток вечера прошел быстро.

Сразу же после состязания лошадей Турир Собака со своим сыном отправился обратно на север.

Разговоры по поводу состязания вскоре затихли, жизнь вернулась в прежнюю колею. Бонд из Хомнеса быстро оправился, и теперь он знал наверняка, что коню его цены нет.

В Эгга этим летом все шло прекрасно. Хлеб уродился на славу, коровы давали много молока, люди и животные были здоровы. В усадьбе жизнь била ключом, работа спорилась.

Один лишь священник Йон был мрачен. Он постоянно торчал в Гьёвране, чтобы перетянуть на свою сторону Блотульфа — но тот не поддавался. И к тому же перестал ходить в церковь.

В конце концов, Финн сказал священнику, что будет лучше, если тот отстанет от Блотульфа.

Но однажды вечером, когда Финн и Ингерид были в Эгга, священник Йон снова явился.

Вечер был прекрасным, все сидели во дворе. Часть гьёвранских работников ушли вместе с Финном, чтобы немного развлечься в Эгга. Кальв, Финн, сыновья Эльвира и многие другие смотрели, как они играют, а Ингерид и Сигрид в это время шили и болтали. И тут, запыхавшись, прибежал человек и крикнул:

— В Гьёвране пожар!

Финн и Кальв разом вскочили и в сопровождении работников поскакали туда.

Вскоре они увидели, что горит только кузница. Тем не менее они поспешили к месту пожара, поскольку ветер дул в сторону домов и мог занести туда искры, хотя кузница и находилась на отдалении.

Женщины с трудом поспевали за ними.

Когда они прибыли в Гьёвран, работа по тушению пожара была в самом разгаре: работники по цепочке передавали ведра с водой, им помогали соседи.

Когда воду лили в огонь, слышался треск и шипенье. Но спасти постройку было уже невозможно, и, вскоре после того как прибыли Кальв и Финн, крыша провалилась.

Люди говорили, что еще до их прихода кузница была объята пламенем. И никто не знал, с чего начался пожар.

— Где Блотульф? — спросил Финн. В последнее время Блотульф часто захаживал в кузницу.

Никто ничего не ответил, пока, наконец, не вышла вперед одна из девушек и не сказала, что видела, как он заходил в кузню. И когда пришел священник и спросил, где он, она направила его туда.

Финн побледнел; они с Кальвом переглянулись.

Пожар продолжали тушить с удвоенной силой, но еще до того, как погасло пламя, они увидели перед собой лишь обугленные остатки кузни.

Покопавшись среди черных, дымящихся головешек, они обнаружили то, что было когда-то Блотульфом. Но священника они не нашли.

Все стояли в растерянности, и тут кто-то крикнул и указал в сторону. Все повернулись и увидели, как медленно, с застывшими, глазами, к ним идет священник Йон.

На лице его и руках была копоть, одежда обгорела. Не глядя ни на кого, он направился прямо к Кальву и Финну.

— Где Блотульф? — спросил он.

Кальв указал на обгоревшие останки. Священник упал, рыдая, на землю.

— Ты должен рассказать обо всем, что произошло, священник!

— Не называй меня священником!

— Ты был священником и останешься им, пока на то будет воля епископа.

— Я недостоин служить мессу.

— Тебе виднее, — медленно произнес Кальв. — Ты можешь рассказать, что произошло?

Но им пришлось увести его во двор, уложить в постель и напоить пивом, прежде чем он, наконец, оказался в состоянии что-либо рассказать. Но даже и теперь он говорил сбивчиво, то и дело прерывая свой рассказ рыданьями.

Он застал Блотульфа в кузнице. Ему нужно было поговорить с ним.

Когда он вошел, Блотульф строгал небольшую доску. Священник испугался, что тот порежется, но рука у слепого была твердой.

Выслушав священника, он повел себя более дружелюбно, чем обычно. Он сказал, что ждал его прихода.

И внезапно спросил:

— Не мог бы ты подать мне ту лучину, что стоит в углу, рядом с клещами?

Священник тут же направился в угол кузницы. Но там было много всего навалено, так что ему понадобилось время, чтобы найти лучину.

И когда он, наконец, вернулся и протянул лучину Блотульфу, тот крепко ухватил его за запястье и, к удивлению священника, загородил выход. Повернувшись спиной к двери, он железной хваткой держал руку священника, и внезапно тот услышал, как позади него трещат стружки.

Сначала он был спокоен и только спросил Блотульфа, что тот задумал. Но, увидев выражение его лица, он перепугался, зажатый в тиски, с горящим за спиной огнем.

Блотульфа рассмешил его вопрос.

— Проверим, насколько ты храбр и сильна ли твоя вера в Бога, — сказал он. — Помолись, может быть, Он потушит огонь!

— Ради Христа… — сказал священник, обратив взор к небу. Но пламя за его спиной разгоралось все сильнее и сильнее.

Блотульф же, с устрашающей гримасой на лице, еще крепче сжал его руку.

— Твой Бог явно не слышит тебя, — сказал он. — Молись громче!

— Бог слышит то, что считает нужным слышать, — ответил священник. — Мы, люди, не всегда знаем, что нам на благо. Давай выйдем отсюда!

Блотульф снова рассмеялся, издевательски и бесцеремонно.

— Тебе так легко не улизнуть, — ответил он. — Я не выпущу тебя отсюда до тех пор, пока ты не отвернешься от этого Христа, верой в которого ты так бахвалишься!

На этот раз священник перепугался не на шутку. Он отчаянно пытался высвободиться, но Блотульф был несравненно сильнее его.

От кучи стружек пламя перекинулось на скамью, тени танцевали на стенах кузницы. На миг священнику показалось, что этот слепой, ухмыляющийся человек, стоящий в отсветах пламени с танцующей за его спиной тенью, сам дьявол.

— Во имя Господа! — воскликнул он, крестясь свободной рукой. Но дерево трещало в огне, а Блотульф стоял возле него и смотрел, не мигая, своими незрячими глазами.

— Твой Бог так же глух, как я слеп, — презрительно усмехнулся он. Кузня наполнилась дымом; оба они кашляли, глаза у священника слезились.

Страх охватил его. Он пытался молиться, пытался призывать на помощь Бога, но в ответ слышал лишь издевательства Блотульфа.

А огонь тем временем охватил уже стены, стал подбираться к крыше.

Священник чувствовал, как на нем загорается одежда, как пламя лижет его кожу…

Никогда прежде он не испытывал такого страха; он уцепился за Блотульфа, упал перед ним на колени, умолял его о пощаде.

— Скажи, что ты не веришь в Христа! — крикнул Блотульф.

Страх перевесил в священнике все остальное. Жара в кузнице была невыносимой, ему казалось, что он испечется заживо. Мысли, молитвы — все выгорало в этом пекле, испаряясь, словно пот с кожи, перемешивалось с дымом, тонуло в гудении пламени. Одна-единственная мысль оставалась у него в голове: мысль о холодном, чистом воздухе, что был по ту сторону двери.

— Отпусти меня! — крикнул он. — Я не верю в Христа!

Блотульф презрительно усмехнулся.

— Я так и думал, — сказал он. — Но, прежде чем ты уйдешь, ты должен узнать, что если бы твоя вера в Бога была бы достаточно сильной для того, чтобы вытерпеть, когда тебе слегка подпалят шкуру, я бы тоже поверил в Него. И я бы вышел отсюда вместе с тобой.

С этими словами он отворил дверь и выпустил священника, после чего снова запер дверь.

И священник принялся кататься по траве, чтобы затушить на себе пламя.

Он в точности не помнил, что делал после этого. Он полагает, что ушел в лес, закрыв руками уши, чтобы не слышать страшных звуков пожара.

Закончив свой рассказ, он расплакался, как ребенок.

— Я изменил своему призванию, изменил своему Богу, — рыдая, говорил он. — И чего стоит теперь та жалкая жизнь, которая у меня осталась?

Некоторое время Кальв молча смотрел на него.

— Вспомни про святого Петра, о котором ты говорил, рассказывая об Англии, — сухо заметил он под конец. — Ему тоже пришлось отречься от Бога, прежде чем стать ему ровней…

Госпожа Сигрид

Из Свейи через леса пробирался пешком один человек. Босой, с непокрытой головой, он был одет в рясу из грубой материи, перепоясанную веревкой.

В усадьбах Инндалена люди удивлялись, что он странствует в одиночку: на дорогах было далеко не безопасно, повсюду рыскали разбойники и те, что были вне закона, так что люди обычно брали себе попутчиков. Но по его одежде и манере говорить было ясно, что это священник.

Некоторые пытались выведать у него, куда он держит путь, но от него мало чего можно было добиться. Он отвечал только, что направляется на покаяние.

Достигнув Вердалена, он направился в сторону Лексдалсваннета, вдоль западного берега фьорда. Добравшись до Сема, он снова повернул в глубь фьорда, к Стейнкьеру.

И возле полуразвалившихся домов старой усадьбы ярла Свейна его странствия, наконец, закончились. Остановившись, он принялся смотреть через фьорд в сторону Эгга.

Потом повернулся и вошел в церковь. Осторожно открыв дверь, он медленно пошел к алтарю, упал на колени и принялся молиться.

Священник Энунд снова вернулся в Стейнкьер.

Через некоторое время он вышел из церкви и направился на пристань. Пристань была на другом берегу руки, и паромщику понадобилось немало времени, чтобы переправить туда тяжелую лодку. Священник был очень удивлен, увидев, что паромщик был тот же самый, что и во времена ярла.

Сам же паромщик не сразу узнал его. И только когда они переправились на другую сторону, он неуверенно спросил:

— Ты не священник Энунд?

— Да, — ответил Энунд. Но когда лодка причалила и паромщик хотел упасть перед ним на колени, он спокойно и решительно поднял его.

— Не вводи меня в соблазн, Торбьёрн! — сказал он и добавил: — Если хочешь оказать мне услугу, расскажи, что произошло в этих местах за последние десять лет.

Сев на камень на берегу реки, он принялся слушать рассказ паромщика.

— Значит, Сигрид дочь Турира все еще живет в Эгга, — задумчиво произнес он, когда Торбьёрн закончил свой рассказ. — И сыновья Эльвира тоже…

— Этим летом здесь остался только младший из них, — сказал Торбьёрн. — Оба старшие в походе.

— Спасибо тебе! — сказал священник, вставая и направляясь в сторону Эгга. Он пошел нижней дорогой, мимо высокого каменного забора, окружавшего усадьбу Хеггин. На холме он остановился и оглядел долину. Потом медленно побрел дальше, ощущая в душе мир, неведомый ему все эти годы, что он странствовал по свету.

Добравшись до Эгга, он остановился перед новой церковью. Там, недалеко друг от друга, стояли два надгробных камня — они стояли с тех самых времен, когда там был языческий храм, и он узнал остатки старинного храма, превращенного в церковную галерею.

Подойдя к входной двери, он открыл ее и замер, стоя на пороге: высоко на хорах висело изображение святого, в котором он узнал Эльвира.

Перед алтарем стоял на коленях какой-то человек, такой же священник, как и он сам, и Энунд подошел и стал на колени рядом с ним.

Тот вздрогнул и быстро взглянул на него, потом еще ниже наклонил голову, продолжая бормотать молитвы. И когда он встал, Энунд тоже поднялся, и они бок о бок направились к выходу.

Когда они вышли из церкви, Энунд сказал, что раньше был здесь священником.

Тот опять посмотрел на него, и в его взгляде было глубокое почтение.

— Я отказался от своего предназначения, — пояснил Энунд, — и Господь в конце концов дал мне понять, какой тяжкий грех я совершил, изменив своим прихожанам. Поэтому я и вернулся назад, и я полагаю, что Его воля заключается в том, чтобы я остался тут.

— Ты изменил своему призванию? — воскликнул низкорослый священник, словно перед ним была великая загадка. — Но разве ты не тот священник Энунд, которого люди называют святым?

— Священник Энунд — это я, но святым я никогда не был. И если люди и называют меня так, то это проделки дьявола, желающего завести их в тупик, а меня совратить.

— Меня зовут Йон, — сказал другой. — Последние пять лет я был священником в Эгга. В округе было два священника, но священник Освальд умер год назад после падения с лошади. С тех пор я здесь один. В стране не хватает священников, и епископу некого было послать на его место. Я же… — он запнулся и опустил голову. — Я не очень способный священник, хотя и прилагал к этому немало усилий, и в течение этого года я не справляюсь со своими обязанностями. Так что ты послан мне самим небом. Но тебе придется съездить в Каупанг и переговорить с епископом.

— В какой еще Каупанг[11]? — спросил Энунд.

— Это торговое местечко недалеко от Нидароса, — пояснил священник Йон, — король останавливается там, посещая эти края, а у епископа Гримкелля там двор, в котором он живет в промежутках между поездками.

Энунд кивнул, они пожали друг другу руки, после чего вместе направились в Эгга.

Когда они пришли, Сигрид была во дворе. Она что-то выговаривала одной из служанок. Девушка плакала, но Сигрид была неумолима; она даже не заметила, что во двор вошли священники.

— Я могу еще понять, что ты споткнулась в погребе и что сушеная рыба выпала у тебя из рук, — сказала она, — но то, что ты не собрала рыбу, всю до одной, этого я понять не могу! Хотя могла догадаться, что одна рыба упала в чан, где бродит пиво. И если бы ты сразу вытащила рыбу, пиво, возможно, было бы спасено. Теперь же его осталось только вылить…

Девушка шмыгнула носом, священник Йон кашлянул, и Сигрид повернулась к ним.

— Жалко выливать пиво, — осторожно заметил он. — Может быть, оно еще пригодится во время поста…

— Можешь идти, — сказала Сигрид служанке; внезапно у нее пропало желание отчитывать ее. Только теперь она заметила священника, пришедшего вместе с Йоном, и лицо его показалось ей знакомым.

— Ты не узнаешь меня, Сигрид? — спросил он.

Она шагнула вперед и протянула ему обе руки.

— Думаю, я узнаю тебя, Энунд! — сказала она. Но от ее взора не скрылось, что годы оставили на его лице след: глубокие морщины, поседевшие волосы.

Священник Энунд остался во Внутреннем Трондхейме. Вскоре после своего прибытия он отправился в Каупанг, и ему повезло: епископ был в это время в городе и с радостью принял его.

Но Энунд не захотел жить в Эгга, когда вернулся назад. Он привел в порядок один из домов в усадьбе Стейнкьер и поселился в нем. И человек по имени Рут переселился к нему вместе со своей женой, чтобы вести хозяйство.

В первые годы после бегства ярла из страны хозяйство в Стейнкьере было запущено. Но когда в Эгга прибыл Кальв, он стал, по приказу конунга, использовать луга и пашни. Постепенно дома в усадьбе снова заселялись.

В первое время народ толпами валил к Энунду: и те, кто когда-то принадлежал к его маленькому приходу, и те, кто был в то время еще язычником.

Он разговаривал со всеми; утешал их, сурово осуждал, предостерегал. Но если кто-то намекал на его святость, он сухо замечал, что подобные мысли внушены дьяволом и являются греховными.

Он опять вернулся к своей старой привычке бродить по окрестностям и беседовать с людьми. И теперь его с радостью принимали даже там, где раньше для него были закрыты двери. Но вскоре он понял, что должен принять предложение Кальва взять у него лошадь. Теперь приход был не таким маленьким, как раньше; и объехать его можно было только верхом на коне.

Первое время Сигрид ждала, что Энунд попросит ее переговорить с глазу на глаз.

Но ожидания ее были напрасными. Он был приветлив с ней и с Кальвом; он играл и болтал с Трондом, и однажды подарил мальчику красивый корень дягиля. В целом же он был занят выполнением своих обязанностей и старался ладить с Сигрид.

Энунд пробыл в Стейнкьере уже целый месяц, когда до Сигрид, наконец, дошло, что если она хочет поговорить с ним, ей придется придти к нему самой как простой прихожанке.

Мысль об этом раздражала ее. И ей не понравился его отказ на предложение Кальва жить в Эгга. Это выглядело так, будто он не ценит усилия Кальва по сохранению христианства в округе и строительству новой церкви.

Она считала, что Энунд должен уделить ей, хозяйке Эгга, особое внимание. Так делал священник Йон; так поступал и священник Освальд. Энунд должен был сам догадаться, что ей хочется поговорить с ним.

И все-таки ей пришлось сказать ему об этом, когда он появился в Эгга.

— Ты можешь придти в Стейнкьер завтра после обеда, — сказал он.

Сигрид онемела; он мог бы, по крайней мере, сам придти к ней в Эгга!

— Если тебе это не подходит, мы можем встретиться в другой день, — добродушно заметил он, бросив на нее быстрый взгляд.

Прикусив губу, она некоторое время молчала, но потом сказала:

— Я смогу придти завтра.

— Что у тебя на сердце? — спросил он, когда она пришла к нему в его маленький дом. В продымленном помещении вдоль стен стояли только скамьи, свет проникал через дымоход. На короткой стене зала висело распятие; Сигрид показалось, что она узнает резьбу по дереву из Огндала.

— Могу ли я тебе чем-то помочь? — снова спросил Энунд.

Сигрид не знала, что ответить. Ей особенно нечего было ему сказать, она просто хотела поболтать с ним. Она вдруг почувствовала неуверенность в себе и подумала, что глупо обременять такого занятого человека, как Энунд, пустой болтовней об ушедших днях.

— Мне хотелось просто поболтать с тобой, — сказала она, — особого дела у меня нет…

Она вдруг почувствовала себя молоденькой девушкой, и это ей не понравилось.

— Пожалуй, лучше будет, если я уйду, — с усмешкой добавила она. — У тебя есть дела и поважнее.

Священник тоже улыбнулся.

— Возможно, — ответил он. — Но я тоже иногда нуждаюсь в приятной беседе. И у меня нет никаких дел на этот вечер. Я дал распоряжение Руту, чтобы он присмотрел за хозяйством, так что мне нечего беспокоиться об этом.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — вдруг вспомнила Сигрид, — Эльвир велел перед смертью передать тебе кое-что.

Она села на скамью рядом со священником.

Энунд весь превратился в слух.

— И что же он сказал?

— Он просил меня передать тебе, что раскаивается в своих грехах, в том числе и в участии в жертвенной трапезе.

— Почему же ты до сих пор ничего не говорила об этом, Сигрид? — священник встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. — Если Эльвир умер как христианин, он должен быть похоронен по христианскому обычаю.

— Эльвир лежит в святой земле, возле церкви в Мэрине. И я не говорила тебе об этом потому, что уже беседовала об этом с епископом Гримкеллем сразу после смерти Эльвира.

Энунд ответил не сразу. Он подошел к распятию, висящему на стене, и стал на колени. Некоторое время он молча стоял так, потом перекрестился и снова сел на скамью.

— В Свейе я слышал, что король убил Эльвира в Мэрине за то, что тот совершал жертвоприношение, — наконец произнес он.

— Это правда, что его убили в Мэрине, но не за то, что он приносил там жертву.

И когда она рассказала о смерти Эльвира, священник слушал так, словно желал запомнить каждое слово. Когда она закончила свой рассказ, он начал выспрашивать подробности. И ей пришлось рассказать о том, что произошло осенью и зимой, перед смертью Эльвира, о том, что он сказал в последний раз в церкви в Стейнкьере.

— Я должен был узнать это, — сказал под конец Энунд. — И я знаю, что Господь не отвернется от него. Господь никогда не отворачивается от того, кто действительно ищет Его.

Сигрид опустила голову, закрыла лицо руками. Увидев это, он замолчал. Через некоторое время она выпрямилась.

— Ты лжешь, — сказала она. Она говорила, не глядя на него, голос ее звучал монотонно. — Я искала Бога, но так и не нашла Его.

— Ты уверена, что искала именно Бога? — мягко спросил он.

Повернувшись, она пристально посмотрела на него и сказала:

— Ты, говорящий о том, что Бог никому не изменяет, что скажешь ты о Блотульфе, которого ослепили во славу христианства и который погиб потому, что у христианского священника не хватило мужества спасти его?

Энунд слышал из уст самого священника Йона о Блотульфе и пожаре.

— Блотульф потерял рассудок, — сказал он. — Не нам, людям, судить его… Кстати здешние жители слишком строги по отношению к священнику Йону, — помедлив, добавил он. — Те, кто считает себя храбрецами и презрительно отзываются о нем, должны помнить о том, что если они не совершали такой ошибки, как он, то наверняка совершали другие. И говоря о его слабости, они должны помнить о том, что нужно обладать силой духа, чтобы переносить насмешки и издевательства с таким терпением и добродушием, а каким это делает он. И то, что епископ отослал его обратно в Эгга, вовсе не является наказанием, — с чувством добавил Энунд, — его тихую покорность местные жители должны были бы взять для себя в качестве образца для подражания, вместо того чтобы измываться над ним…

По его взгляду Сигрид поняла, что он осуждает и ее.

Она была в ярости. Она доверила ему свои глубочайшие сомнения, и после этого он задает ей дурацкий вопрос о том, действительно ли она искала в церкви Бога! Кого же еще? А он намекает на какое-то высокомерие с ее стороны!

Она встала, поблагодарила за то, что он принял ее, извинилась за то, что отняла у него столько времени, и ушла.

Сигрид сидела на кухне, трепала лен и думала о том, что сказал ей Энунд; она никак не могла смириться с его намеком на ее высокомерие.

Кальв был всеми признан как хёвдинг Внутреннего Трондхейма, поэтому ее считали первой женщиной в округе. Однако она не считала, что ведет себя высокомерно. И хотя она и не могла до конца забыть, с каким рвением все принялись осуждать ее, она была со всеми приветливой, помогала всем, принимала в деревне роды и трижды в год безропотно принимала толпы гостей, которых Кальв собирал со всей округи.

Правда, в последние годы ей пришлось со многим смириться — с присутствием Кальва и всем остальным. Но она вмешивалась в местные дела лишь тогда, когда Кальв просил у нее совета. И если в каких-то случаях ей приходилось обводить его вокруг пальца, она делала это незаметно. При этом она чувствовала себя немного виноватой, зная, что все сходит для нее с рук только потому, что Кальв прямодушен и не подозревает ее ни в чем. Но она утешала себя тем, что его неведение ничуть не вредит ему и что, в конечном итоге, в этом виноват он сам.

В первое время ей не хватало твердой руки Эльвира, да и теперь она в этом нуждалась. Но ей также нравилась и ее новая власть. Если Кальв отпускал, кто-то должен был стать на его место.

Кальв вовсе не хотел, чтобы что-то менялось в их отношениях. Его довольству ею и самим собой можно было лишь позавидовать. Она всегда знала, чего можно ожидать от него, на людях и наедине, и с каждым годом он казался ей все более скучным.

Она испробовала все возможные способы, чтобы растормошить его. Она дразнила его, но он только обижался; она пыталась заигрывать с ним, но он всем своим видом показывал, что ему это не нужно. Она приходила в ярость и отчаяние, но он не понимал, что ей нужно.

В конце концов она сдалась. Изредка ей бывало хорошо с ним, но чаще всего она просто делала вид, что привязана к нему, чтобы избежать лишних вопросов. И он ни разу этого не заметил.

Постепенно ощущение потери у нее пропало. Ее целиком поглощали заботы о хозяйстве, об устройстве жизни сыновей. И теперь ее удивляло то, что Эльвир никогда не выговаривал ей за неряшливое ведение хозяйства.

Но Эльвир умел ценить свое собственное и ее достоинство.

К своим обязанностям хёвдинга Внутреннего Трондхейма Кальв относился слишком ревностно. Временами ей казалось, что он тратит на это слишком много усилий: такой суеты во дворе никогда не было во времена Эльвира. Люди шли к Кальву непрерывным потоком, чтобы попросить у нею совета. Они говорили, что Кальв из Эгга мудр и справедлив. «Наверняка так оно и есть…» — думала Сигрид.

Он много ездил, но никогда не брал с собой Сигрид, как это часто делал Эльвир. В первое время это ее удивляло, она знала, насколько зависим он от нее. Но постепенно до нее стало доходить, что именно поэтому он и оставляет ее дома, боясь, что люди заметят это.

Контраст между ним и Эльвиром был разительным: Эльвир брал ее с собой, потому что она принадлежала ему; Кальв оставлял ее дома, потому что боялся, что люди заметят, что он принадлежит ей.

«Ой!» — вырвалось у нее. Из пальца текла кровь, и она поднесла его ко рту, чтобы зализать ранку. Бросив сердитый взгляд на льночесалку, она улыбнулась: нельзя одновременно чесать лен и думать о своей жизни!

Через два дня после разговора Сигрид с Энундом, сразу после дня летнего солнцеворота, в Эгга прибыл скальд Сигват.

Он уже не первый раз гостил в усадьбе с тех пор, как Кальв стал хозяином; дважды он бывал здесь с королевскими поручениями. И теперь он тоже прибыл по приказу конунга, привез важное известие для Кальва и желал поговорить с ним наедине.

Сигрид нравилось и одновременно не нравилось присутствие Сигвата. Его глаза теплели, когда он смотрел на нее; и у нее возникало ощущение слабости, подобное тому, которое она испытывала при первых встречах с Энундом на Бьяркее.

Явившись первый раз в дом, Сигват старался держаться от нее подальше, но она заметила, как его черные глаза преследуют ее.

Он смеялся и шутил с Кальвом.

Да, наложница родила ему дочь, признался он, когда Кальв намекнул на это. Сам король крестил ее и дал имя Туве.

Он сказал, что женился, но не на матери Туве. Говоря это, он искоса посматривал на Сигрид. И она подумала, что если он и сожалел о том, что было между ними в Каупанге, ему не понадобилось много времени, чтобы утешиться.

И все же ей тяжело было сознавать разницу между этими двумя мужчинами и думать о том, как близка она была к тому, чтобы выйти замуж за Сигвата.

В следующий раз, когда он гостил в Эгга, она не могла придти в себя несколько недель.

Он попросил, чтобы она показала ему свои ткацкие работы. Она спросила у Кальва, не хочет ли он тоже посмотреть, но он ответил, что нет, он не разбирается в ткачестве. И она повела Сигвата в одну из кладовых.

— Не хочешь ли ты подарить мне одну из своих работ? — спросил он, когда они стояли рядом на коленях, и при тусклом свете лампы, смотрели на разложенные на полу ковры. — Это давало бы мне ощущение того, что со мной осталась часть тебя.

Она была удивлена, это было так неожиданно. И, не глядя на него, она ответила:

— Ты не должен так думать обо мне.

— Я ничего не могу с собой поделать, — ответил он. Его рука искала ее руку, и она не воспротивилась этому. Он взял ее ладонь и поднес к губам — но только на миг.

Потом усмехнулся.

— Ты же знаешь, любому скальду нужна женщина, о которой он тоскует, — сказал он, — и лучше всего та, которая не может ему принадлежать. У Кормака была Стейнгерд, у Гуннлауга Змеиного Языка была Хельга, у Тормода Скальда Черных Бровей была Торбьёрг. А у меня есть ты. Возможно, это даже к лучшему, что мы не женаты…