Ты не можешь принуждать себя к тому, чтобы тебе нравился Олав. Но ты можешь делать ему добро, несмотря на то, что ты ненавидишь его; ты можешь упоминать его имя в молитвах и заказывать в его честь мессы. И это дело добровольное, ты можешь делать это, даже ненавидя его и желая ему смерти.

— А что, если тот, кого ненавидишь, настолько зловреден, что не заслуживает ни молитв, ни мессы?

— Тогда тем более нужно за него молиться, — сказал священник Йон. — И это нужно делать из-за любви к Богу, потому что Он желает спасения всем нам, даже самым злым. Если ты желаешь смерти конунгу, то, я надеюсь, ты не желаешь ему вечного проклятия?

— Нет… — торопливо сказала Сигрид. Так далеко она в своих помыслах не заходила.

— В таком случае, я не думаю, что ты будешь испытывать к нему ненависть, если сознательно воспротивишься этому, — заключил священник Йон.

Сигрид молча сидела на скамье, опустив глаза. Энунд тоже молчал, и через некоторое время священник Йон снова заговорил:

— Не стоит откусывать больше, чем ты можешь за один раз проглотить, — сказал он, — я знаю это по своему опыту. Лучше браться за посильные для себя дела. Ведь если ты не научился делать малое, у тебя не получится ничего великого и значительного. Приучая себя к повседневному самоограничению, я научился пренебрегать едой и питьем, к которым меня тянуло, смог укрепить свою волю.

И когда у меня возникла необходимость в более значительной жертве, моей первой мыслью не было спасение собственной жизни.

Со временем я понял, почему Бог не захотел слушать меня, когда я просил Его о помощи в кузнице в Гьёвране: я умолял Его о спасении моей ничтожной жизни, тогда как о спасении Блотульфа и его души я не сказал ни слова.

Сигрид посмотрела на него. Она заметила, что он уже не такой толстый, как раньше; она подумала, что благодаря Блотульфу он умерил свою прожорливость. Но спросить об этом она не решилась.

После этого разговора Сигрид почувствовала в себе какой-то просвет; она больше не испытывала ненависти к королю, отдаляющей ее от христианства. И она молилась за блаженство его души, не желая при этом ему удачи в земной жизни. Блаженство души он не мог отнять ни у Эльвира, ни у ее сыновей. Она заставляла себя желать, чтобы при первом же подходящем случае его душа обрела блаженство…

Со всех концов в Вердален стекались воины, там собиралось ополчение.

Через день после отъезда Кальва и Финна, из Эгга и Гьёврана отчалили корабли. Хёвдингом на корабле Кальва был Гутторм Харальдссон; двое его сыновей тоже были с ним.

— Если дело дойдет до сражения, ты можешь быть уверена в том, что один человек помнит Эльвира, — сказал он Сигрид перед тем, как уйти.

Многие шли пешком; отовсюду шли люди со щитами за спиной, копьями в руках и топорами на плече. Никогда в Трондхейме не собиралось такое ополчение; даже старики и юнцы тронулись в путь. Они говорили, что если не годны ни на что, то будут просто швырять камни и стрелять из лука.

Сигрид думала о поездке Кальва; она не понимала, как он мог вбить себе в голову выступать посредником между королем Олавом и этими людьми.

Она вообще больше не понимала поступков Кальва. Она была раньше уверена, что знает его, знает, чего от него можно ожидать, и она презирала его за то, что он был слабее ее духом.

Теперь же она испытывала к нему злобу и горечь, но презрения уже не было и в помине. Она начинала понимать, что ошибалась, считая его приветливость признаком слабости. Она вспоминала прошедшие дни; она вспомнила первое впечатление, которое произвел на нее Кальв: Кальв был спокойным и уравновешенным перед лицом Олава в Каупанге. Она вспомнила также, что он отказался дать королю клятву верности, тогда как братья его сделали это.

Однако Сигрид всегда думала, что имеет над ним власть, тогда как другие такой власти не имели, и считала, что всегда может обвести его вокруг пальца. Теперь же ее удивляло то, что иногда он поддавался ей в делах, имевших для него значение.

И если он чувствовал ее превосходство, почему же тогда он до самого последнего дня не говорил ей о своей поездке к королю?

Она без конца думала об этом, не находя ответа. И постепенно она перестала на него злиться.

Она слушала восторженную болтовню Тронда о приемном отце; восхищение и любовь мальчика к нему были очевидны. Она размышляла о том, что подразумевает Кальв под честным миром; может быть, он имел в виду выкуп, причитающийся Тронду за убийство его отца?

И чувство вины снова наполняло ее, когда черные глаза Суннивы улыбались ей, совсем как глаза Сигвата.

Она думала также о поездке Сигвата в Рим. Она была рада тому, что он отправился туда, чтобы покаяться в совершенном им грехе. Разумеется, в другом случае ее не радовала бы его поездка; его поступок свидетельствовал о том, что она не была лишь одной из многих, кого он соблазнил. И она надеялась, что в ее радости по этому поводу нет ничего дурного.

И она с облегчением думала о том, что он еще не вернулся в Трондхейм. Ведь после того, что он рассказал ей о своем отношении к королю Олаву, он наверняка бы стал сражаться на стороне конунга. Она бледнела при одной мысли о том, что они с Кальвом могут поднять меч друг на друга и кто-то из них может убить другого.

Но больше всего ее занимала мысль о встрече Кальва с королем. Она мысленно представляла его себе вместе с Финном и тремя дружинниками, которых они взяли с собой, скачущих верхом через леса, чтобы встретить конунга и его войск о. И она восхищалась его мужеством. Временами она мечтала о том, чтобы дело дошло до сражения, мечтала о смерти короля, при этом остерегалась даже думать о том, что с Кальвом может произойти несчастье.

Она начала строить планы о том, что ей следует делать, если все у него получится; короля можно будет убрать каким-то другим способом.

Она начала уже всерьез ожидать известий, когда однажды, идя через двор, она остановилась и посмотрела на тучи.

Надвигается ненастье, подумала она; она не могла припомнить ничего подобного. На землю упала жуткая тьма. Перекрестившись, она пробормотала молитву о заступничестве святой девы. Потом пошла собирать разложенную для просушки пряжу — и тут хлынул ливень.

Вечером того же дня пришло известие; во двор прискакал один из парней, сопровождавших Кальва на восток.

— Крестьянское ополчение победило! Конунг Олав погиб! — крикнул он, въезжая во двор. Голос его был охрипшим до неузнаваемости.

Из домов выбежали люди, окружили его; когда подошла Сигрид, они, косясь на нее, расступились.

Когда она подошла, человек уже слез с коня.

— Кальв Арнисон послал меня с известием, — сказал он, и тут голос у него совсем сорвался. — Полдня я выкрикивал команды, — прошептал он. — А по пути сюда выкрикивал новость каждому встречному.

— Входи и садись, Кьетиль, — сказала Сигрид. — Ты устал.

Он пошел за ней на кухню, и она послала одну из девушек за пивом. Он много выпил, прежде чем начать рассказывать.

— Кальв ранен? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Как прошло его посещение короля? — продолжала спрашивать она.

— Какое посещение? — Кьетиль оглянулся по сторонам, и Сигрид поняла, что спросила о том, о чем не следовало спрашивать.

— Войска встретились недалеко от Хауга в Вердалене, — сказал он Сигрид и всем собравшимся на кухне, — в том месте, где проходит дорога на Лексдалсваннет. Это было великое сражение с большими потерями с обеих сторон, но больше среди людей короля. Воины короля сражались отчаянно, но наших было почти вдвое больше, и никто не сомневался в том, кто одержит победу.

Боевое знамя Кальва Арнисона было главным для всего крестьянского войска, сказал он далее. Турир Собака отчаянно сражался под своим боевым знаменем вместе с халогаландцами. Говорят, что это он убил короля.

— Ты уверен в этом? — уставясь на него, спросила Сигрид.

— Никто ничего толком не знал, когда я покидал поле битвы, — ответил Кьетиль. — Не известно пока, кто остался в живых, а кто погиб. Единственное, в чем я могу поклясться, так это в том, что король погиб, я видел его труп, и что Кальв Арнисон и Турир Собака живы, потому что я видел их после сражения, и я никогда не видел сразу столько убитых и раненых.

— Во время сражения шел дождь? — спросила Сигрид, думая о ненастьи, разыгравшемся в деревне.

— Нет, — ответил он. — Стало очень темно, но дождя не было.

— Кальв не говорил, когда он собирается вернуться домой?

— Он сказал, что вернется на своем корабле домой, как только узнает, что стало с его братьями, — ответил Кьетиль. Потом они с Сигрид вышли во двор, потому что ей нужно было спросить у него кое-что наедине.

— Расскажи мне о посещении Кальвом короля, — сказала она.

— О каком посещении? — снова спросил он. И она поняла, что ему был дан строгий наказ молчать.

У Сигрид было такое чувство, будто все нереально.

Конунг Олав мертв, снова и снова говорила она самой себе. Ей следовало радоваться; Эльвир и сыновья ее были отомщены, настал момент, которого она страстно желала более девяти лет.

И месть осуществил Турир; всем должно быть известно, чью кровь пролил Олав Харальдссон.

Олав Толстый, подумала она. Она мысленно представила его себе сидящим в Мэрине, тучного и самодовольного, осуждающего людей на смерть и пытки.

Она пыталась представить его себе, когда он выносил смертный приговор Туриру и отказывался слушать мольбу Кальва за своего приемного сына.

И вот он лежит мертвый в Вердалене.

Но она с удивлением обнаружила, что не рада этому. У нее было лишь приглушенное чувство боли, которое она не могла объяснить.

Какая польза была ей от того, что король Олав мертв и что погиб он от руки Турира? Эльвир по-прежнему лежал мертвый в Мэрине, сыновья ее уже никогда не вернутся назад. Жажда мести, поддерживающая в ней жизнь, была утолена, и теперь у нее не осталось ничего, кроме пустоты.

Что же теперь оставалось ей в жизни? — думала она, метаясь по постели.

«Ты словно разбитый корабль в шторм», — как-то раз сказал ей священник Энунд.

Она была замужем за Кальвом уже десять лет, но совершенно не знала его. Она искала Бога, но теперь ей стало ясно, что жажда мести всегда оказывалась в ней сильнее желания следовать Его воле. Чем больше она размышляла, тем яснее становилось для нее, что даже в раскаянии и покаянии она сознательно не хотела разрушать ледяную стену ненависти и мстительности в своем сознании.

Теперь она поняла, что Энунд был прав. Ненавистью и жаждой мести ничего не добьешься. Но она не понимала этого, будучи ослепленной своей ненавистью. Теперь же, когда она прозрела, уже поздно. Тем не менее, она была уверена в том, что если бы король Олав снова ожил, вместе с ним ожила бы и ее ненависть к нему.

Энунд был прав, но он так много требовал от людей, как от самого себя, так и от других. Та цель, которую он ставил перед человеком, была недосягаемой звездой, которая светила и ослепляла, давая надежду. И когда кто-то ошибался в своих попытках достичь недостижимое, он мягко утешал его, говоря о милости и прощении Всевышнего. Но он никогда не уставал требовать от человека стремления к тому, чего никогда нельзя достичь.

Священник Йон был другим; Сигрид все больше и больше понимала теперь, почему его, вопреки всему, многие любят в деревне. Он не был наделен взором, видящим великое, как Энунд, и он не требовал от людей большего, чем они могли сделать. Он, как и все остальные, преодолевал повседневные трудности. И он справлялся с ними по своему разумению.

Размышляя об этом, она постепенно пришла к мысли о том, что оба они были правы. Бог был «агапе», любовью настолько великой, что человек не в состоянии был постичь ее, как сказал когда-то Эльвир, но «агапе» могло также быть любовью повседневной…

К Богу ведет множество путей, сказал Энунд.

Проходили часы, но Сигрид не могла заснуть. В конце концов она встала и вышла из дома.

На северо-востоке небо полыхало над холмами, отражаясь на поверхности фьорда. Звезды казались бледными белой ночью, деревья стояли неподвижно, словно выточенные из темного камня.

Она вздрогнула, услышав треск ветки, но потом улыбнулась: через двор проскакал заяц.

В ночное время многие не спали.

Она вспомнила, как однажды ходила за пивом для Эльвира; Хьяртан Эскимосское Чучело валялся во дворе пьяный и напугал ее.

Но Хьяртан никогда не будет больше валяться пьяным во дворе, и небылицы его она слышала в последний раз. Он был похоронен с Грьетгардом в Эстердалене; он отчаянно сражался на стороне Грьетгарда, пока не погиб.

Сигрид вдруг стало жалко старого выдумщика.

Она села на скамью, сложив на коленях руки и прислонившись головой к стене. Но она не могла успокоиться, встала и снова принялась ходить туда-сюда по двору.

Заскулила дворовая собака, и она пошла к ней, чтобы поговорить. Но пес оскалил зубы.

Множество мыслей проносилось в ее голове. Сигрид чувствовала себя уставшей и одновременно удивительно бодрой, и ее мысленные картины были ясные, как утреннее небо. Казалось, ее воспоминания и то, о чем она слышала, теперь ожили.

Она вспомнила, что сказал Кальв о смерти Турира, когда она спросила у него, откуда король узнал, что юноша гостил у короля Кнута.

Кальв сказал, что какой-то человек рассказал королю о браслете короля Кнута. Она спросила, откуда он узнал об этом.

— Я и сам удивлялся, откуда, — ответил Кальв, — и я узнал об этом только перед самой смертью юноши. Я стоял рядом с ним и тщетно пытался в последний раз упросить короля смилостивиться над ним.

И тут вышла его жена Турира. Она шла с опущенной головой, медленно, словно скорбя. Но я заметил выражение ее лица, когда она посмотрела на Турира, и глаза ее сверкали ненавистью.

«Я говорила тебе, что поплатишься за свою измену», прошептала она.

— Турир что-нибудь ответил? — спросила Сигрид.

— Он рассмеялся, — сказал Кальв. — А потом сказал: «Я рад, что ты доказала, что заслуживаешь этого, так что мне не приходится раскаиваться».

Они умерли как мужчины, оба ее сына, без слез и жалоб. Она думала о том, вспомнили ли они последние слова Эльвира, сказанные им: «Что бы ни случилось, вы должны быть храбрыми!»

Она вдруг мысленно представила себе Эльвира, его лицо, когда он лежал у входа в зал в Мэрине; она видела, с каким трудом он выдавливает из себя слова.

Он сказал, что еще не выстрадал все, что заслужил. Епископ Гримкелль говорил о том, что в смерти он получит искупление грехов, но она не понимала тогда, что он имеет в виду. И Энунд говорил, что он умер хорошей смертью.

И когда уже начали петь птицы и на небе начал разгораться летний пожар, до Сигрид постепенно дошла истина. Смерть Эльвира была подобна летнему закату, когда небо остается светлым и лишь на короткий миг тускнеет, чтобы потом воспламениться с наступлением нового дня. Она поняла теперь, что для Эльвира не страшен был никакой очистительный огонь, потому что он жаждал искупления; он искал очищения.

Что касается мести — то мстить пристало Господу, как сказал Энунд. Эльвир хотел быть последним, жаждущим мести.

Сигрид же искала способ отомстить и настраивала своих сыновей против короля. И — нет, она мысленно отшатнулась от самой себя! Но она все же заставила себя додумать эту мысль до конца: разве она сама не толкала их на смерть?

Нет, это король Олав виноват в том, что произошло, сурово подумала она. Он мог бы заключить мир с ее сыновьями и спасти обоих, когда Кальв просил о Турире. Но тут она снова вспомнила слова Энунда: вину нельзя разделить с кем-то. Дурные поступки короля не оправдывали ее.

И что она сделала, чтобы раскрыть перед сыновьями мысли Эльвира, как это она однажды собиралась сделать? Ее больше занимали мысли о мести, о наследстве и богатстве для ее сыновей, о выкупе, который, как ей казалось, они должны были получить, чем о более ценном наследстве, которое никто у них не мог отнять.

И тут она подумала, что была несправедлива к самой себе. Первое время она пыталась понять мысли Эльвира, но это ей так и не удалось. И никто не мог ей помочь в этом. Тем не менее ей было бы куда легче понять слова Эльвира о любви, если бы она смогла побороть в себе ненависть к королю.

Она утешала себя тем, что Грьетгард с помощью Энунда смог кое-что понять. Но даже он отшвыривал все это в сторону, когда им овладевал гнев…

И она вдруг подумала со страхом, что не знает наверняка, обрели ли ее сыновья мир и спасение. Грьетгард умер в гневе и ярости, Турир — с презрением к той, которой он изменил.

Сигрид снова села. Закрыв глаза, она попробовала молиться; она цеплялась за молитву, как за скалу в море. Но мысли перехлестывали через ее молитвы, словно морской прибой.

Постепенно шторм в ней улегся, она вдруг услышала пение птиц, журчащее и переливчатое, словно легкая рябь возле берега в солнечный день.

И когда она наконец открыла глаза навстречу новому дню, ей показалось, что свет ворвался в нее, свет божественной любви и всепрощения.

И она опустила голову и стала благодарить Бога за эту милость, за то что он взял на себя тяжесть грехов человеческих. Ее сыновья приняли крещение, как того пожелал Эльвир; и даже если они и грешили, они умерли как христиане и были приняты Богом. И даже если им предстоит мучиться в очистительном огне, будь то обычные семь дней или более длительный срок, они получат спасение.

Возможно, живым приходится куда хуже… Она подумала о Хелене, Хелене Грьетгарда. Она ходила бледная и притихшая; она слушалась Сигрид, но была холодна с ней, почти ни с кем не разговаривая, она отказывалась выйти замуж, хотя многие дворовые парни не прочь были жениться на ней. И вот она ходила одна, незамужняя в свои двадцать лет. Сигрид чувствовала за нее ответственность, но ей не хотелось принуждать ее. И она не знала, что ей делать.

«Будь добра с Хеленой», — сказал ей Грьетгард.

Она вздрогнула, увидев во дворе человека; это был один из дозорных с вершины холма.

— Корабль Кальва Арнисона подходит к фьорду, — сказал он Сигрид, увидев ее. — Если людям нужно встречать его, пора их будить.

Сигрид встала и медленно побрела на кухню. Солнце уже показалось из-за горизонта; выглянув из-за холма, солнце засветило ей прямо в глаза.

Когда корабли подошли к причалу, Сигрид вышла им навстречу. И еще до того как корабль Кальва причалил к берегу, она услышала голос Финна Арнисона:

— Я тебе говорю, что останусь на борту корабля! — кричал он. — Ты думаешь, мне хочется подниматься во двор, к той сатанинской бабе, на которой ты женат? Оставь меня, свинья!

Он повернулся к двум парням из Эгга, которые собрались уже перенести его на землю.

Корабль причалил, и взгляд Сигрид блуждал от мачты к мачте. Большинство на корабле были так тяжело ранены, что не могли идти сами. Большинство из них были местные жители, но Сигрид узнала среди них Арни Арнисона, брата Кальва. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, словно мертвый. Рядом с ним лежал парень, которого она не знала.

— Успокойся, Финн, — сказал он. — Если ты будешь ругать Кальва, он наверняка отправит тебя в землю Стиклестада, чтобы ты там догнивал.

— Лучше уж гнить рядом с трупом короля, чем выздоравливать в доме Кальва!

И Финн продолжал ругаться, как бешеная сорока, пока его сносили с корабля на землю и несли вверх по тропинке.

Человек, который говорил с ним, был перенесен на причал следующим, а после него — Арни Арнисон, который был слишком плох, чтобы его можно было нести на щите, и его осторожно перенесли на землю на носилках.

После того, как все раненые были перенесены на землю, с корабля сошел Кальв. Сигрид протянула ему руку и тут же уставилась на его ногу, перевязанную окровавленной тряпкой, заметив, что он хромает.

— Кьетиль сказал, что ты не ранен, — сказала она.

— Я еще не был ранен, когда он ускакал из Вердалена, — г ответил он.

— Но разве битва тогда не закончилась?

— Закончилась…

— Почему же это произошло с тобой?

— А… — он отмахнулся. — Один из раненых бросил в меня свой меч на поле битвы.

— Это был Финн, твой брат? — спросила она, будучи не в силах удержать от этого вопроса.

Он кивнул, ничего не сказав в ответ.

— Тот человек был прав, сказав, что тебе следовало бы оставить финна догнивать на поле битвы.

— Он не говорил, что я должен был сделать это, — поправил ее Кальв. — Это сказал Торберг.

Они направились к холму. Внезапно Сигрид остановилась.

— Где Гутторм? — спросила она.

— Он не вернулся назад.

Оставшуюся часть пути они шли молча.

— Тебе придется заняться ранеными, — сказал Кальв, когда они были уже во дворе. — Ты больше смыслишь в болезнях и ранах, чем кто-либо другой во дворе.

— Это Эльвир знал толк в лечении ран, — сказала Сигрид. — Я же знаю только то, чему научилась у него.

— Я осмотрел раны моих братьев, прежде чем мы отправились из Вердалена, — сказал Кальв. — Торберг и Финн ранены не тяжело; с Арни дело обстоит хуже. Будет лучше, если ты займешься ими.

— Смотри, чтобы у Финна не было при себе оружия, — сухо заметила она. Они были уже в кухне, и она произнесла это так громко, что Финн услышал. Ей хотелось, чтобы он знал, что она считает его способным на все, даже на то, чтобы поднять меч против женщины.

— Я не стану пачкать свой нож твоей кровью, — запальчиво ответил Финн. — И для меня будет лучше, если ты не будешь смотреть на меня. Меня не удивит, если у тебя дурной глаз.

— В Вогане ты был более покладистым, когда Турир обвел тебя вокруг пальца с выкупом для короля Олава, — сказала Сигрид. Она послала девушку за мазью, лечебными растениями и перевязочной материей, потом закатала рукава и принялась осматривать раны Торберга.

— Ты скоро снова будешь на ногах, — сказала она.

— У тебя легкая рука, — сказал он, посмотрев на нее, и улыбнулся, но она ничего на это не ответила.

Она принялась молча осматривать Финна; но когда очередь дошла до Арни, она сказала, что ничем не может помочь ему. Она полагала, что лучше послать за священником Энундом.

Многим она могла помочь. Но как только она освободилась, она пошла к Рагнхильд, чтобы утешить ее.

И Рагнхильд была словно ребенок; она плакала и рыдала в безнадежном отчаянии. И для не было утешением то, что сыновья ее вернулись домой невредимыми. Сигрид пробыла у нее до тех пор, пока не пришла девушка и не сказала, что уже пора завтракать.

Финн и Торберг были перенесены в зал и чувствовали себя достаточно хорошо, чтобы сидеть и есть. Энунд тоже был там.

— Ты хорошо ухаживаешь за ранеными, — сказал он Сигрид.

— Ты же знаешь, последнее время я только этим и занималась, — ответила Сигрид.

Она повернулась к Кальву; ей хотелось побольше узнать о битве.

— Я слышала, что это Турир убил короля, — сказала она.

— Чтобы ему попасть за это в преисподнюю! — вставил Финн Арнисон. — Он убил короля, равного которому никогда не было никогда не будет в стране!

— В самом деле, Турир нанес королю смертельную рану, — ответил Кальв, не обращая внимания на Финна. — Он воткнул копье ему под кольчугу.

— Копье, которое называлось Тюлений Мститель? — спросила Сигрид, и Кальв кивнул.

— Но это была не единственная рана, которую получил король, — продолжал он. — Сначала он был ранен в ногу, чуть выше колена, его ранил корабельный мастер по имени Торстейн. И после того, как Турир всадил в него копье, у него еще появилась рана на шее.

— И кто нанес ее?

— Я точно не знаю, но этот человек сражался рядом со мной. Возможно, это был Кальв Арнфиннссон, а может быть, Гутторм Харальдссон.

— Если это был тот, кто сражался рядом с тобой, ты сам стоял достаточно близко к королю, чтобы убить его.

Кальв снова кивнул.

— Ты говоришь, что не знаешь, кто нанес королю рану, — снова вмешался в разговор Финн. — Может быть, ты боишься сказать, что это был ты сам?

— Если бы я убил его, мне нечего было бы бояться сознаться в этом.

Интонация, с которой Кальв произнес эти слова, заставила Сигрид воздержаться от дальнейших расспросов.

— Гутторм не упустил бы возможность отомстить за Эльвира, — сказала она.

— Вряд ли упустил бы, — согласился Кальв.

— Турир был ранен? — спросила она.

— Я видел у него на одной руке кровь, — сказал Кальв. — Но я не уверен в том, что это была его собственная кровь. Уже после сражения сказали, что Бьёрн Конюший ударил его топором по плечу, видя, что королевский меч не пробил его кольчугу. Но я не думаю, что эта рана серьезная.

Больше о сражении Сигрид ничего не спрашивала — до поздней ночи, пока они с Кальвом не остались одни.

— Разве ты не встретил королевскую дружину, отправившись на восток? — спросила она.

— Да, встретил, — сказал Кальв.

— И король не захотел выслушать тебя?

— Ему хотелось узнать, почему я, которому предстояло стать ярлом, слоняюсь по безлюдными местам, словно бродяга, — сказал Кальв. — И когда я сказал, что явился, чтобы предложить ему заключить мир, он спросил моих братьев, стоит ли доверять мне. Но Финн не посоветовал ему делать это; он сказал, что чем красивее я говорю, тем хуже мои намерения, и мне ничего не осталось, как прекратить переговоры. Финн также посоветовал королю убить меня, но тот отпустил меня.

— Ну и братец же у тебя! — сказала Сигрид. — Сначала он советует королю лишить тебя жизни, потом сам поднимает на тебя меч. Не понимаю, зачем ты притащил его сюда? В благодарность за все он только осыпает тебя проклятиями!

— Возможно, у него есть на это причины, — сказал Кальв.

— Иногда я тебя просто не понимаю, — сказала Сигрид, изучая его лицо в свете ночника. И снова у нее появилось чувство, что она совершенно не знает этого человека. Ей самой казалось это странным; он был рядом, каждая черточка его лица была ей знакома, и она могла заранее предугадать его улыбку.

— В самом деле? — сказал он, улыбаясь, но в его улыбке затаилась грусть. — Но ты же рада, что король Олав мертв!

Сигрид сама не знала, почему ответила ему то, что думала; куда легче было бы обойти этот вопрос.

— Нет, я не рада, — сказала она, не глядя на него.

Он удивленно уставился на нее.

— Почему же? Ведь ты же долгие годы мечтала об этом…

У нее опять появилось желание обойти его вопрос. Но она вдруг подумала, что хватит с нее лжи и полуправды; она знала теперь, к чему это может привести. Ей хотелось по возможности быть откровенной с ним.

— Я была как собака, охотившаяся на белку, — сказала она, — и кусавшая дерево, на котором та укрылась, прыгая с ветки на ветку.

Он ничего не ответил, но по выражению его лица она видела, что он обдумывает ее слова.

— Эльвир хотел быть последним из тех, кто жаждет мести, — продолжала она.

Она никогда раньше всерьез не говорила с ним об Эльвире. И теперь она рассказала ему о смерти Эльвира.

Пока она рассказывала, он притянул ее к себе, и для нее было облегчением чувствовать его тепло.

И когда она замолчала и он, не говоря ни слова, прижал ее к себе еще сильнее, она поняла, что его объятия — единственное для нее убежище в этом мире.

Она думала раньше, что не нуждается в нем; он был не таким, каким, по ее мнению, должен был быть. Она думала, что может управлять и им, и собой. И все-таки он был с ней все это время, всегда готовый утешить и защитить ее. И только теперь, когда игра была закончена и она проиграла, она поняла, что нуждается в его помощи.

— О чем ты вздыхаешь?

Сигрид вздрогнула; она сама не заметила, что вздохнула.

— Может быть, я не понимаю и саму себя, — сказала она.

— Во многом бывает трудно разобраться, — сказал он и замолчал.

Он не имел обыкновения тратить время на пустые размышления.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Но он не ответил, а только спросил:

— Ты по-прежнему ненавидишь короля Олава?

— Невозможно ненавидеть умершего, — ответила она.

— Возможно, ты права… Ты восприняла это не так, как я ожидал, — вырвалось у него.

— А что ты ожидал?

— Что ты начнешь расспрашивать меня о смерти конунга. И я подумал, что мне не захочется рассказывать тебе больше, чем я сказал об этом в зале.

— Мне достаточно знать что он мертв. Мне вовсе не обязательно слышать о том, как происходила агония.

— Теперь я понимаю, в чем дело, — сказал он. — И у меня возникает желание рассказать тебе о том, о чем я не собирался рассказывать.

— Случилось что-нибудь необычное? — спросила Сигрид. Она достаточно насмотрелась уже на кровь и раны, и у нее не было желания выслушивать подробное описание схватки.

— Да, — сказал он. — Несмотря на то, что король Олав погиб в сражении, он не проиграл борьбу.

— Как это могло получиться? — с невесть откуда взявшимся любопытством спросила Сигрид.

— Я был совсем близко от короля, когда он был ранен в ногу, — начал Кальв. — Рана была не опасной, она была куда меньше теперешней моей.

Указав на свою ногу, он продолжал:

— Насколько я понимаю, у него не было причин прекращать битву, да и слабым он никогда не был. Но внезапно он остановился и обратил лицо к небу, словно забыв о кипящем вокруг него сражении. Глядя на него, я и сам чуть не забыл о битве, и мне с трудом удалось уклониться от удара меча и навеки усмирить того, кто пытался это сделать. И когда я снова посмотрел на короля, он стоял, прислонившись к камню. Отбросив далеко в сторону меч, он сложил в молитве руки.

Лицо его сияло. Я мог бы зарубить его на месте, но у меня рука не поднималась убить его, хотя дело здесь касалось и моей жизни.

— И тогда Турир проткнул его копьем?

— Да. Но я был слишком занят тогда обороной, чтобы разобраться в случившемся.

Сигрид ничего не сказала. Если бы раньше Кальв сказал ей, что не захотел убивать короля, как это подобало ему в сражении, она назвала бы его трусом.

— Не знаю, мог бы я убить его, если бы Турир не сделал этого, — сказал Кальв. — Он отпустил ее, сел на постели, уставился в темноту. — Он ведь оставил меня в живых, когда я был в его руках… Это было на него так непохоже, — задумчиво добавил он. — Во время сражения вдруг стало темно. Казалось, что надвигается ураган, но ни одной капли дождя не упало на землю.