Стиклестад

Кальв стоял во дворе и смотрел, как делают новую торфяную крышу на старом зале. Работники уже выкладывали крышу берестой, и он бросал взгляды на облака, движущиеся с севера; приближалось ненастье. Потом он пошел в кузницу, чтобы поторопить людей.

В промежутке между севом и сенокосом предстояло сделать много дел, как мужчинам, так и женщинам. Нужно было привести в порядок дома, изгороди, инструменты, нарезать ивовые прутья и сплести корзины; надрать бересты, прополоть лен, а прошлогодний лен прочесать.

В этот год Кальв проявил особую заботу о том, чтобы все было сделано наилучшим образом.

Весной пришли слухи о том, что король Олав покинул Гардарики, где он находился с тех пор, как сбежал из Норвегии. Говорили, что он теперь направляется на запад.

Думая о том, что он может погибнуть в предстоящем сражении, Кальв решил оставить хозяйство Сигрид и детям в наилучшем состоянии.

Дети… Кальв не мог отрицать, что был несколько разочарован, когда среди зимы Сигрид родила дочь.

Он хотел назвать ее Торой в честь своей матери, но Сигрид упросила его дать девочке имя в честь святой. И ее назвали Суннивой.

Суннива дочь Кальва, думал он. Это звучало не очень привычно; ему не нравились эти новые имена. Тора было бы лучше. Но он присутствовал при рождении ребенка и поэтому не мог отказать ей в ее просьбе. И в глубине души он не считал это имя плохим. В честь его матери была уже названа дочь Торберга. Да и ребенок не менялся оттого, какое имя ему придумывали; к тому же было совсем неплохо для девочки иметь заступницей святую Сунниву.

В любом случае девочка была красивой и здоровой, хотя Кальв был несколько удивлен, откуда у нее такие черные глаза. Но он успокоился, когда Сигрид сказала, что мать ее была темноглазой.

Кальв гордился своей дочерью; и вскоре он уже перестал сожалеть о том, что это не сын. К тому же он думал, что сыновья могут родиться и потом; если у них есть один ребенок, то может быть и больше.

Он считал, что на Сигрид благотворно подействовало рождение дочери. В последнее время она стала спокойнее, в ней появилась мягкость и заботливость, которых он раньше в ней не находил. Он полагал, что это также связано с его отходом от короля Олава, на которого она была так зла.

Он вспомнил, как приехал однажды весной из датского похода; ему было так скверно, что он сознательно напивался — и не один раз, — чтобы только избежать ее упреков.

Теперь же он снова начал разговаривать с ней о многих интересующих его вещах, как это бывало в первые годы их женитьбы. Он находил у нее мудрость и здравый смысл и нередко советовался с ней, в особенности, когда дело касалось принятия важных решений.

Она стала добрее и к другим; стала проявлять заботу о бедных и страждущих в деревне. И Кальва это тоже радовало, поскольку это укрепляло его добрую славу в округе.

Когда же дело касалось короля Олава, она оставалась по-прежнему неумолимой, он заметил это ясно, когда речь зашла об отъезде короля из Гардарики. И он старался не посвящать ее в свои мысли о короле.

Кальв подошел к кузнице.

Внутри был только Гутторм, если не считать раба, раздувающего для него меха, придурка, на которого никто не обращал внимания. Гутторм делал большую часть кузнечных работ в хозяйстве. Он был хорошим кузнецом, хотя и не самым искусным.

Теперь он занимался отбивкой кос, готовя их к предстоящему сенокосу.

— Что нового о продвижении Олава? — спросил он, увидев Кальва.

— Он должен быть еще в Свейе, — ответил Кальв. — И говорят, что он получил подкрепление от шведского короля Энунда.

— Я надеюсь, что обменяюсь с ним ударами меча, если он сунется в Трондхейм, — сказал Гутторм. Он взял щипцами косу и примерился к острию.

— С тебя станется, — сказал Кальв. — Хотя лично я думаю, не будет ли лучше, если король Кнут поставит на защиту страны свое датское войско. И если Олав приведет с собой шведов, мы, норвежцы, останемся в стороне и предоставим им возможность убивать друг друга.

— Не очень-то ты горишь желанием выступить против короля Олава, — сказал Гутторм, откладывая в сторону косу, чтобы она остыла. Потом положил на огонь другую, осмотрел следующую.

Некоторое время Кальв стоял и молча смотрел на него. Гутторм работал быстро; и вот еще одна коса была готова.

В последнее время Кальв близко сошелся с Гуттормом. И он очень высоко ценил его как человека, на которого можно всегда положиться и с которым можно говорить обо всем, не опасаясь, что он расскажет об этом кому-то.

Думая об этом, он невольно улыбнулся. Ему досталось от Эльвира так много: хозяйство, вдова, сыновья, власть во Внутреннем Трондхейме и вдобавок ко всему его лучший друг!

— Я не уверен в том, что моя любовь к королю Кнуту намного сильнее, чем к Олаву, — наконец сказал он. — И мало надежд на то, что Кнут сдержит обещание, данное мне в Англии в прошлом году, что хочет сделать меня ярлом. Он пообещал то же самое Эйнару Брюхотрясу.

— Я слышал об этом, — сказал Гутторм. — Но Тамбарскьелве получил отказ, когда после того, как Хакон ярл утонул, он отправился к Кнуту и потребовал, чтобы тот выполнил свое обещание.

— Я слышал, что он получил более, чем отказ, — сказал Кальв. — Король сказал ему, что вообще не хочет иметь ярла в Норвегии; он хочет послать сюда своего сына Свейна в качестве короля. И от этого мне станет не лучше, чем Эйнару.

— Это верно, — заметил Гутторм. Он принялся закалять косы, хорошенько разогрев их.

— Некоторые говорят, что Хакон ярл погиб не на море, — продолжал Кальв. — Говорят, что когда он осенью прошлого года отправился из Англии на Окрнеи с известием для короля Кнута, он был убит по приказу короля.

— Подобные слухи не усиливают доверия людей к Кнуту, могу за это поручиться.

— Да, — сказал Кальв. Он долго стоял и молчал, потом произнес: — Последнее время я думаю о том, не лучше ли будет нам выторговать у Олава подходящие для нас условия, чем ждать их от такого лживого короля, как Кнут.

— Как тебе известно, у меня свой счет с королем Олавом, и я думаю, у тебя тоже, после того, как он убил твоих приемных сыновей, — сказал Гутторм, не глядя на Кальва и продолжая заниматься своим делом.

— Четверо моих братьев служат Олаву, — сказал Кальв. — И поскольку король Кнут склонен обманывать меня так же, как и Олав, чаша весов клонится к последнему.

— Я понимаю, — сказал Гутторм. — И я не осуждаю тебя за это.

Когда они через час вышли из кузницы, начался дождь, и Кальв подумал о недоделанной крыше над старым залом.

Вечером Кальв был задумчив и молчалив. Но Сигрид так и не узнала, что занимает его мысли.

И после того как он уснул, она лежала и думала об этом, а также о многих других вещах.

Они спали теперь в одной из кладовых, пока старый зал приводился в порядок. В зале теперь спали другие, и Сигрид, не привыкшая спать в тесном помещении, чувствовала, что ей не хватает воздуха и простора.

У нее снова начались кошмары, как это было в первое время ее беременности Суннивой. И она подумала о том, чтобы принести в кладовую метелку, предотвращающую дурные сны, которая раньше висела у нее в спальне.

К тому же было совершенно ясно, на кого похожа Суннива. Да и роды прошли на этот раз труднее; при этом она опасалась, что ее заставят назвать имя подлинного отца, чего она сделать не могла. Тем не менее, все обошлось, и все были уверены в том, что это ребенок Кальва.

Сама же Сигрид не сомневалась в том, что отцом ребенка был Сигват. У девочки были темно-карие глаза и темные волосы; она обещала стать красавицей. И она не могла понять, почему некоторые говорят, что девочка похожа на Кальва, — люди видят то, что хотят видеть, думала она, хотя это ее радовало. Она была рада и тому, что Кальв без лишних вопросов воспринял ее слова о том, что мать ее была темноглазой. Энунд сказал ей, что если он спросит ее об этом напрямик, ей придется все рассказать ему. Что же касается матери, то здесь она не соврала, хотя мать ее и не была такой темной.

Тем не менее, Сигрид мучила совесть, когда она видела, что Кальв любит девочку и гордится ею; она чувствовала себя изменницей.

Но она сделала в этот последний год все, чтобы быть заботливой и доброй к нему. Не всегда ей это удавалось, но это получалось у нее гораздо лучше, чем в первый год их женитьбы.

И она стала замечать, что радуется, когда доставляет ему радость.

С Эльвиром все выходило само собой; они настолько были близки друг другу, что не могли не делить скорби и радости. С Кальвом же было не так. Радость видеть его счастливым соседствовала у нее с ощущением того, что ее долг перед ним за содеянное против него зло никогда не станет меньше.

В течение последнего года она много размышляла по поводу греха и искупления; подобный настрой был чужд всему тому, чему ее учили с детства.

Она спросила у Энунда, почему Бог, повелевающий всем в мире, допускает, чтобы человек грешил. Но Энунд ничем не помог ей в этом. Он сказал, что не может ответить на этот вопрос и что человек должен полагаться на Бога во всем. В конце концов своей смертью Христос искупил всех грехи человеческие.

Этот туманный ответ не мог успокоить Сигрид. И только вспомнив сожаления Эльвира по поводу того, что он не послушался Энунда и отведал жертвенной пищи, она приняла его слова без дальнейших пояснений.

Сознание собственной вины и Христова искупления привело ее к более глубокому пониманию Божественной любви. На этот раз дело касалось греха, сущность которого она ясно себе представляла и последствия которого видела — она знала это не только со слов священника. Она понимала, что нуждается в прощении Бога. Священник объяснил ей, что любовь Бога к каждому отдельному человеку так велика, что грех против своих близких есть грех против Бога.

И она была рада тому, что сможет покаяться; чувство раскаяния шло у нее изнутри. Тем не менее она спросила Энунда, зачем нужно каяться, если все грехи человеческие искуплены смертью Христа.

— Христово искупление спасает тебя от вечного наказания, — ответил он. — Но это не означает, что ты наверняка предстанешь перед Богом. Прежде, чем предстать перед ним, человек должен очиститься. Покаяние — это очищение при жизни, после смерти же, если в этом есть необходимость, очищение продолжается — в очистительном огне.

Он наложит на нее покаяние, призванное укрепить ее любовь к ближнему, сказал он в тот раз, когда она исповедовалась ему в своих отношениях с Сигватом. И он обязал ее заботиться в деревне о больных, бедных и странниках. Это оказалось легче, чем она думала, в особенности тогда, когда она думала о том, что сама была близка к тому, чтобы взять в руки посох странника.

И только когда священник говорил ей о короле Олаве, он ничего не мог от нее добиться; в своей ненависти к королю она была тверда, как кремень. Она не хотела слушать его, когда он говорил, что это отдаляет ее от христианства. И она сердилась на священника, считая, что он делает из ее ненависти стену между нею и Богом.

— Ты говоришь, что человек имеет право поднимать меч против зла и безбожности, — сказала она ему. — Если это так, значит я имею право бороться против короля Олава.

— В любом случае ты можешь попросить Бога помочь тебе понять, что тем самым ты грешишь, — ответил он.

Но Сигрид не стала этого делать. Она считала, что дело ее правое, что этим она ничуть не обеспокоит Господа.

И она радовалась, думая о войске, которое собиралось, чтобы идти против Олава.

Сыновья Эрлинга Скьялгссона отправились на восток в Викен со своими дружинами, на случай, если он будет двигаться этим путем. А из Вестланда и Халогаланда народ собирался в Трондхейме, чтобы вместе с местными жителями дать ему отпор, если он осмелится перейти через горы.

Ее нетерпение росло с каждым днем по мере приближения той развязки, о которой она мечтала. Она была уверена в том, что на этот раз королю не удастся улизнуть.

Сигрид прислушивалась к размеренному дыханию Кальва, лежащего рядом с ней. Он всегда легко засыпал, и она подумала о том, что вряд ли что-то может вывести его из равновесия. Он предпочитал жить размеренно, будь то шторм или битва вокруг него.

Через два дня после этого Кальв поехал в Гьёвран, чтобы поговорить с Финном Харальдссоном. Сигрид тоже поехала с ним; она не виделась с Ингерид уже две недели и теперь ей хотелось поболтать с ней.

Там были гости; старшая дочь Раннвейг, вышедшая замуж за бонда из Лунда, с мужем и ребенком.

Женщины болтали о своих делах, мужчины же беседовали о продвижении Олава Харальдссона.

Кальв сказала, что слышал от недавно прибывших из Свейна людей, что Олав точно намеревается посетить Трондхейм.

— Его ждет здесь теплый прием, — сказал Финн.

Но позже вечером Кальв сказал Финну, что хотел бы поговорить с ним наедине.

Они поднялись на холм, где уже начинался лес и откуда открывался вид на Эгга и на фьорд. Зимой было много снега, и он все еще лежал на горах, сверкая на солнце.

Глубоко вздохнув, Кальв устремил взгляд к горизонту.

Это были его владения, здесь протекала его жизнь. И если жившие здесь люди были привязаны к нему клятвой верности, то и он сам был не менее сильно привязан к ним. И все-таки ему оставалось лишь гадать, настолько ли велика их привязанность к нему, чтобы следовать за ним в его планах, в которые он теперь намеревался посвятить Финна.

Его взгляд снова вернулся к Финну. За те годы, что Кальв был лендманом, Финн стал влиятельным и всеми уважаемым человеком в округе; и теперь его поддержка много значила для Кальва.

Финн молча слушал, когда Кальв рассказывал ему, что у него все больше и больше зрела уверенность в том, что не следует полагаться на короля Кнута, и что датское владычество без ярла Ладе ничего хорошего стране не принесет.

— Судя по твоим словам, тебе лично это не принесет большой выгоды, — заметил Финн.

— Это верно, — признался Кальв. — И я думаю, что было бы лучше заключить с королем Олавом мир. Король и раньше проявлял здравый смысл, сталкиваясь с превосходящей его силой. И если бы я мог поторговаться от имени всего Трондхейма, а, может быть, и от имени жителей Халогаланда и Вестланда, он, возможно, пошел бы на выгодную для всех нас сделку.

— В особенности для тебя, — сухо заметил Финн.

— Если уж на то пошло… — Кальв раздраженно тряхнул головой. — Ты считаешь, что то, что на пользу мне, то во вред Трондхейму?

— Нет, — ответил Финн и задумался. — Я думаю, что большинство местных жителей больше доверяют тебе, чем королю Кнуту, — добавил он, — хотя тебе придется приложить немало усилий, чтобы они снова присоединились к Олаву. Это может произойти, если ты распространишь слух о том, что Хакон ярл погиб в результате предательства. Тогда ты наверняка можешь рассчитывать на то, что за тобой пойдут и жители Внешнего Трондхейма.

Что же касается жителей Халогаланда и Вестланда, то я могу сказать только то, что Турир Собака вряд ли согласится на мир. Когда я разговаривал с ним весной, он был настроен очень воинственно.

И как ты думаешь сойтись с королем, чтобы торговаться с ним?

— Когда он приблизится к шведской границе и будут зажжены сигнальные костры, я с небольшой группой людей отправлюсь на восток, — сказал Кальв. — И если я встречу его вблизи границы, я передам войску о его согласии заключить мир до начала сражения.

Меня очень удивит, если жители Трондхейма не захотят прочного мира, учитывая то, что хлеба еще не скошены, а войско короля готово грабить и жечь все подряд. И если трондхеймцы откажутся выступить, все остальные тоже вред ли решатся на борьбу.

Финн снова задумался.

— План неплохой, — сказал он наконец. — И обо мне никто никогда не говорил, что я не умею делать больших ставок. Я поеду с тобой к королю, если тебе понадобится моя помощь.

Кальв протянул ему руку; на это он и рассчитывал. Теперь ему не придется говорить одному от имени бондов. И потом, когда он привезет в ополчение известие о мире с королем, поддержка Финна ему еще больше понадобится.

Обменявшись рукопожатием, они вернулись в зал.

И только через несколько дней Сигрид узнала, о чем говорили Кальв и Финн в тот вечер.

И когда сигнальные костры дали знать о начале похода, Кальв решил отправиться на восток вместе с двумя своими дружинниками.

— Куда это ты собрался? — спросила Сигрид. Они стояли в спальне, и он застегивал на плече свой плащ.

— На восток, чтобы встретить короля Олава, — коротко пояснил он.

Из рук Сигрид вывалился его шлем и со звоном упал на пол.

— Что же ты хочешь от него?

— Попробую заключить с ним мир.

Она почувствовала, как у нее пересохло во рту.

— Мир с Олавом? — выдавила она из себя.

— Да, — ответил он.

Никогда в жизни Сигрид не теряла так голову; она сама не понимала, что делает. Она плакала, умоляла, упрашивала Кальва не ехать туда.

Но он убрал ее руки, когда она бросилась ему на шею.

— Не пытайся уговаривать меня, — сказал он. — Я уже обдумал все и решил, что так будет лучше.

— Как ты можешь считать, что это будет лучше? Ты что, свихнулся?

От возбуждения на щеках Сигрид выступили красные пятна, слова ее лились водопадом, без всякого ожидания ответа.

— Разве ты забыл о болезненном властолюбии и самодовольстве Олава? И почему ты думаешь, что он не убьет тебя, если ты попадешь в его руки? Ты же сам рассказывал о том, как он поступил с послами! Разве ты забыл о том, что он изменил тебе? Разве ты забыл о тех страданиях, которые он причинил мне? Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Не надо, Сигрид! — ответил он, отстраняя ее от себя. Сначала он ответил на ее последний вопрос: — Если бы ты могла задуматься над своими собственными словами, ты поняла бы, почему я не посвятил тебя в свои планы.

Что же касается всего остального, то у меня есть причины, чтобы поступать так. Могу уверить тебя в том, что я хочу лишь честного мира с королем.

Но Сигрид не желала слушать его. И когда он оттолкнул ее и вышел, она бросилась, рыдая, на постель.

Она не могла поверить, что он вот так мог покинуть ее. Он должен был изменить свое решение, думала она; он должен был вернуться, чтобы утешить ее.

Но она слышала во дворе его голос, а потом стук копыт, когда он со своими людьми уезжал со двора.

Придя в себя, Сигрид первым делом направилась в Стейнкьер, чтобы поговорить со священником Энундом.

Когда она постучала в дверь, он крикнул, чтобы она вошла. Распахнув дверь, она бросилась к нему.

— Теперь ты можешь прекратить разговоры о том, что я чем-то обязана Кальву! — воскликнула она. — Теперь мы квиты; он изменил мне в той же мере, в какой я изменила ему. За моей спиной он вынашивал планы о заключении мира с королем Олавом. И теперь он отправился к королю, не думая о мести за тот ущерб, который понесла я!

Она замолчала и только тут заметила, что они с Энундом не одни: священник Йон тоже был там.

— Если Кальв отказывается удовлетворить твою греховную жажду мести, твой долг перед ним не только не уменьшился, но еще и увеличился, — сказал Энунд.

— Мой долг перед ним увеличится в тот день, когда я увижу на его мече кровь Олава Харальдссона!

Энунд тяжело вздохнул.

— Более двадцати лет ты знакома с христианством, Сигрид, — сказал он, — и девять лет назад ты крестилась. Сколько еще времени потребуется, чтобы ты поняла, что ненависть и кровавая месть — это грех?

Священник Йон кашлянул.

— Можно мне сказать? — осторожно спросил он.

— Конечно, — ответил Энунд.

— Можно ли ожидать от людей, видевших, что христианство вводилось с помощью меча и насилия, чтобы они понимали, что это грех с точки зрения христианства?

Энунд пристально посмотрел на него.

— Возможно, ты и прав, — не спеша произнес он.

А священник Йон продолжал:

— Введение христианства с помощью насилия и жестокости принесло большой вред стране. Мы благодарны Богу за то, что он с нами, но мы не можем ожидать от людей, на глазах которых калечили и убивали их друзей и близких во имя нового учения, что эти люди воспримут призыв к добру и любви. И я не думаю, что Всевышний тоже ждет от них этого.

Он повернулся с Сигрид, виновато взглянув при этом на Энунда.

— На мой взгляд, нет ничего удивительного в тех чувствах, которые ты испытываешь к королю, — сказал он. — Я тоже был в Мэрине, и мне тоже не понравился король. Но, возможно, тебе поможет то, что утешило в свое время меня: мы должны любить ближнего, но из этого не следует, что этот человек должен нам нравиться. Ведь для того, чтобы любить человека во Христе и желать ему Божьей благодати, вовсе не требуется, чтобы человек этот нам нравился.