— Я никогда не слышала о том, что ты сочиняешь обо мне висы, — сказала она.

— Разве ты не знаешь, что закон запрещает сочинять любовные песни?

— Мало кто принимает всерьез этот закон.

— И напрасно. Вспомни Оттара Черного. В какое трудное положение он поставил самого себя и королеву Астрид, сочиняя о ней стихи! Он посвящал ей любовные песни, когда она еще не была замужем.

— Я слышала, что дело здесь не столько в самих песнях, сколько в том, что он вынужден был произнести их вслух при короле, — сказала она.

— Да, он произнес их перед королем. Но только после того, как мы с ним подправили кое-какие места. В своем первоначальном виде песня была неудачной, и я не думаю, что его голова осталась бы на плечах, если бы король услышал эту песнь.

Я сочинил о тебе песнь, Сигрид, и не одну. Но я держу в тайне эти висы, чтобы не разрушать дружбу с Кальвом и не порочить твое имя.

— Надеюсь, ты не такой обманщик, как Тормод Скальд Черных Бровей, который слагает песнь для одной женщины, а потом использует ее, чтобы завоевать других.

Он снова усмехнулся.

— Чтобы тебе не врали, не надо ни о чем спрашивать!

— Не мог бы ты произнести одну из своих вис? — спросила она.

Но он только покачал головой.

— Может быть, в другой раз, — ответил он.

— В таком случае, ты не получишь от меня ковер…

Он бросил на нее плутовской взгляд.

— Я говорю о тебе в одной из известных песней, — ответил он. — И видя ее вопросительный взгляд, он продолжал: — Разве ты никогда не слышала эти висы о битве у Несьяра, в которых я говорю:

— Ну, получу я твой ковер?

— Ты получишь тот, который подходит по содержанию к этой висе, — ответила она, протягивая ему самый маленький из ковров.

— Нет, — со смехом ответил он в тон ей. — Я хочу тот, с медом Суттунга, который ты выткала в тот раз, когда я впервые увидел тебя.

Он попытался обнять ее, но она со смехом отстранилась.

— С годами ты не стал скромнее, — сказала она. Но ковер ему все-таки дала.

И вот он снова в ее доме, беседует с Кальвом в старом зале. Она не знала, что ей делать, она была неуверена в себе.

Она подумала о том, что ей лучше было бы на время уехать. Съездить в Бейтстадт на пару дней, в любом случае ей нужно было проверить, как там дела. Кальв разрешил ей самостоятельно вести там хозяйство, и она частенько наведывалась туда, как до, так и после смерти Торы.

Но она гнала эту мысль прочь. И она сама, и Сигват знали, что между ними никогда ничего не будет. И что изменится оттого, что он сочинит в честь нее висы? Кальв об этом не знает, его это не заденет, думала она, как часто делала и до этого.

И все же вечером она держалась рядом с другими женщинами, избегая взгляда Сигвата.

Но она постаралась сесть поближе, чтобы слышать, о чем он разговаривает с Кальвом.

Сигват говорил, что ездил на север в свою усадьбу, прежде чем отправиться в торговое плаванье в Руду.

— Торд Фоласон тоже поедет с тобой? — спросил Кальв.

— Причем тут Торд Фоласон?

— Я думал, вы с ним друзья.

— Я вижу, ты давно уже не был в королевской дружине. Он никогда не простит мне ту шутку, которую я сыграл с ним, когда Рюрик собирался сбежать.

Кальв покачал головой.

— Я совсем забыл об этом, — признался он.

— Мы с Тордом обнаружили, что Рюрика нет, — продолжал Сигват. — И мы не знали, что делать, потому что ни он, ни я не осмеливались разбудить короля. И тогда я спросил Торда, не хочет ли он рассказать королю о случившейся беде, если тот уже проснется. И Торд сказал, что да, он поговорит с ним, если я осмелюсь разбудить короля. После этого я приказал одному из священников звонить в церковный колокол. И Торду пришлось стоять возле королевской постели и объяснять ему, сонному и раздраженному, все.

— Все ужасно боятся будить короля, — заметил Кальв. — Но вряд ли стоит относиться к ночному сну с такой предвзятостью. Я слышал, что ты не осмеливался нарушить его ночной покой даже тогда, когда его любовница родила сына и оба, мать и ребенок, были в опасности…

— Это верно, — ответил Сигват. — Будить его столь же опасно, как медведя в берлоге. Я предпочел сам дать мальчику имя и тем самым вызвать гнев короля, но не будить его.

— Ты еще хорошо отделался, — заметил Кальв, — могу себе представить, каким странным показалось королю имя Магнус.

Сигват захохотал.

После этого разговор пошел о более серьезных вещах.

Они говорили о союзе короля со шведским королем Энундом и о том, что король Кнут хочет подчинить себе всю Норвегию. Он полагал, что имеет наследственное право владения страной, доставшееся ему от отца, Свейна Вилобородого, правящего большей частью Норвегии.

После этого они говорили о новом христианском праве короля.

Кальв полагал, что король слишком торопится с изменением законов, Сигват же воодушевлялся, когда речь заходила о том, что Олав следует христианским законам, несмотря на то, что в отдельных местностях сохранялись прежние законы.

— Он сделал то, чего не удавалось сделать до него никому, — сказал он, — он сделал из Норвегии государство настолько сплоченное, что его уже невозможно раздробить на куски.

Но Кальв был с ним в этом не согласен.

— Во многих местах королем недовольны, — сказал он, — он действует слишком быстро. Государство может развалиться на куски еще во время его правления.

— Ты теперь говоришь не так, как говорил во времена королевской дружины, Кальв Арнисон, — сказал Сигват.

— С тех пор я многому научился, — ответил Кальв, — я не склонен к принятию поспешных решений. И, на мой взгляд, король сделал много необдуманных шагов. Если бы он был в здравом уме, он не вынес бы смертный приговор Асбьёрну Сигурдссону из Тронденеса. И если бы Торарин Невьольвссон позволил бы королю убить себя, конунг нажил бы себе врагов как среди эгденцев, так и среди холейгенцев. Что касается холейгенцев, то они и раньше были недовольны им — и не без причины: он запретил им покупать зерно на юге в неурожайный год. Ты же знаешь, чем голоднее вошь, тем сильнее она кусает.

Сигрид знала, о чем идет речь; она слышала от Финна Харальдссона о поездках на юг Асбьёрна Сигурдссона.

Сначала он отправился в Сэлу и купил зерно у раба, принадлежащего брату его матери, Эрлинга Скьялгссона, поскольку рабы были не обязаны следовать указам короля. Но наместник короля в Авальдснесе, Турир Тюлень, все зерно отобрал у него на обратном пути; он отобрал у него также парус, а взамен дал какое-то тряпье.

Асбьёрн очень тяжело переживал все это, обдумывал план мести. Следующей весной он снова отправился в Авальдснес, где на его глазах Турир Тюлень врал о нем в присутствии короля. Для Асбьёрна это было уже слишком; и он убил Турира прямо в королевском зале. Король пришел в ярость и не хотел слышать никаких объяснений. И только благодаря вмешательству Скьялга Эрлингссона, его племянника, и Торарина Невьольвссона Асбьёрн остался в живых. Скьялг отправился в Сэлу за своим отцом, а Торарин пустил в ход всевозможную лесть, чтобы король повременил со смертным приговором пока Скьялг не вернется с Эрлингом. И только увидев вооруженных людей Эрлинга, король согласился оставить в живых Асбьёрна. Но тому пришлось пообещать королю занять место Турира Тюленя в Авальдснесе.

Это очень не понравилось брату его отца, Туриру Собаке; тому казалось, что это позор для их рода. И когда Асбьёрн приехал на север, чтобы присмотреть за своим хозяйством, тот посоветовал ему остаться там. Этот совет показался Асбьёрну дельным, и он остался в Тронденесе вопреки воле короля.

На следующий год он был убит одним из королевских людей по имени Осмунд Транкьеллссон. В убийстве был виновен и еще один человек по имени Карле.

— Ты, — сказал Сигват, — ты прав, конунг действовал слишком поспешно в деле, требующем всестороннего рассмотрения. Но это было несколько лет назад, теперь он стал мягче. Я пробовал усмирить его и, можешь быть уверен, я не всегда во всем согласен с ним.

Он зевнул.

— Давай поговорим о чем-нибудь более интересном, — добавил он, — Хьяртан, не расскажешь ли ты нам что-нибудь?

— Думаю, тебе известны все мои саги.

— Ты был со мной в торговом плаваньи, наверняка ты выдумал что-нибудь новенькое.

— Я стал слишком стар и медлителен, — ответил Хьяртан. Теперь ему больше нравилось сидеть за веслами и удить рыбу. — Здесь, в Трондхейме, я обрел покой.

— Местным жителям явно не хватает весельчаков-исландцев, — сказал Сигват, бросив на Кальва глубокомысленный взгляд. Кальв рассмеялся.

— Ты прав, — сказал он. — Но теперь, мне кажется, ты должен показать, на что способен скальд…

В глазах Сигвата загорелся веселый огонек, когда он встал и принялся слагать шутливые стихи о тех из присутствующих, кого он знал.

В этот вечер Кальв слишком много выпил, и двое работников уложили его в постель. Все разошлись.

Прежде чем отправиться спать, Сигрид стояла некоторое время во дворе. Вечер был на редкость тихим и ясным. Зелено-желтый свет озарял дома и деревья; казалось, что небо светится…

У нее не было особого желания отправляться к пьяному Кальву. И ее раздражало не только его неумеренность в питье; по сравнению с Сигватом он казался ей косноязычным, особенно в конце вечера.

Когда разговор снова зашел о королевском правосудии, Кальв упомянул о смерти Эльвира в Мэрине и о том, что он был христианином. Сигрид обрадовало то, что на Кальва это произвело куда большее впечатление, чем она думала. Но разговор об этом казался ей неуместным, в особенности с таким человеком, как Сигват, стоящим близко к конунгу.

Тем не менее ответ Сигвата ее удивил. Он сказал, что, по его мнению, король не нанес тем самым большого ущерба христианству.

Она вздрогнула, услышав шепот Сигвата, входя под навес перед домом.

— Сигрид…

— Тс!

Она испуганно огляделась по сторонам. Отверстия в стене были слишком маленькие, свет через них почти не проникал. В лунном свете, падающем в проем двери, она увидела силуэт Сигвата.

Он молча притянул ее к себе, крепко прижал. В первый момент она смертельно испугалась и хотела закричать. Но тут же сообразила, какое наказание ожидает его, если она закричит, — и промолчала.

Обняв ее правой рукой, он принялся ласкать левой рукой ее волосы и шею, пробравшись под косынку.

Она стояла, словно околдованная, не делая даже попыток освободиться.

В ней поднималось какое-то волнение, напоминающее едва заметную рябь на спокойной поверхности моря. И это волнение усиливалось в ней, словно волны у берега, и она ничего не могла с этим поделать.

Она обняла его за шею и склонила голову на его плечо.

Он ничего не сказал, только крепче обнял ее. И когда он повернул к себе ее лицо и поцеловал ее, он увидел, что она плачет. Он осторожно вытер ее слезы и снова поцеловал.

— Ты тосковала обо мне так, как я тосковал о тебе? — прошептал он.

— Думаю, что да… — ответила она. Но до этого момента она не догадывалась, как велика была ее тоска.

— Да поможет нам Бог! — прошептал он, отпуская ее.

Вскоре после Вознесения священник Энунд пригласил Сигрид и ее старших сыновей поехать с ним в Мэрин.

У Сигрид не было особого желания; она не была в Мэрине со времени смерти Эльвира. Но она не посмела отказать священник.

Она молчала всю дорогу, когда они переправлялись через фьорд и скакали из Кроксвога в Мэрин.

Как хорошо она знала эти места! Но теперь все это казалось ей порождением какой-то другой жизни. Она подумала, что такое ощущение должен испытывать тот, кто рождался вновь, вспоминая о своем прежнем бытии. Она украдкой взглянула на священника; христианам не разрешалось верить в то, что им предстоит родиться вновь.

Знакомые места не вызывали в ней чувство горечи. Воспоминания о времени, проведенном с Эльвиром, она хранила в себе, словно драгоценность; когда она думала о нем, у нее появлялось ощущение потери, но не скорби. Она подумала о сокровищах, которые люди имели обыкновение зарывать в землю в языческие времена, чтобы после смерти воспользоваться ими. Так было и с ее отношением к Эльвиру.

И тут, как это бывало всегда, когда она думала об Эльвире, у нее возник вопрос; почему Бог дал ему умереть? Ответ на этот вопрос ей было дать куда легче, когда она верила в богов. Тогда все объяснялось судьбой. Человек принимает нужду, скорбь и опасность, зная, что все, что происходит, неотвратимо, что сами боги связаны нитями норн. Но теперь ей предстояло поверить в Бога, который был сильнее самой судьбы. Почему же тогда Эльвир вынужден был умереть, если он, наконец, обрел своего Бога, добровольно отдал себя в Его руки? Она думала не только о своей личной утрате. Она считала расточительством со стороны Бога создать инструмент, а затем разбить его на куски.

Впрочем, кто был инструментом в руках Господа? Далеко не единичные люди.

Король считал себя инструментом Господа и ввел в стране христианство. Но, думая о его христианских деяниях, она не была уверена в его правоте: во всем, что он делал, ощущалось его болезненное властолюбие. Король Олав, по ее мнению, больше использовал в своих целях Бога, чем Бог использовал в своих его самого.

И все то, что она слышала за последние годы относительно королевского законодательства, не меняло в ее глазах облика короля со времен Мэрина и Каупанга. Думая о том, что только на основе доносов, в обход тинга и законов, он давал распоряжение убивать и калечить людей, о том, как по одному его приказанию был убит Эльвир, без всякого суда, она чувствовала, что в ней поднимается удушающая ненависть к этому самонадеянному человеку.

Повернувшись, она взглянула на сыновей.

Они признались ей, что провели первую половину лета у короля Кнута. Они встречались и разговаривали со своим врагом ярлом Хаконом Эрикссоном.

Король Кнут приветливо принял их, спрашивал, что нового в Норвегии. Но было ясно, что он в курсе всех дел; он говорил об убийстве их племянника Асбьёрна, преемника Турира Тюленя. Он говорил и о том, что юноши не должны забывать об убийце своего отца, он сказал, что, если придет к власти в Норвегии, им следует помнить, что он был родственником и другом рода Ладе. И перед тем как отправиться с пилигримами в Рим, он подарил каждому из них по массивному золотому обручью.

Сигрид гадала, сколько времени еще пройдет, прежде чем они выступят против конунга Олава. И ей становилось страшно, потому что в любом случае — а не только в случае мести — убийцы короля должны были быть сами убиты королевскими людьми.

Она думала также и о своем брате. Она не говорила с Туриром Собакой с тех самых пор, как был убит сын их брата, но она не думала, что он слишком уж благодушно настроен по отношению к конунгу. Этим летом на Грютее побывал Финн Харальдссон и скоро должен был вернуться; и она с нетерпением ожидала его рассказов.

Впереди показался холм Мэрин. Она вспомнила, как Эльвир рассказывал ей легенду об этом холме в первый раз, когда она приехала сюда, и подумала, что со временем он сам стал частью этой легенды.

У подножия холма она остановила коня. Энунд и юноши тоже остановились.

— Поезжайте дальше! Я подожду здесь, — сказала она.

— Ты чего-то боишься? — спросил Энунд.

Ей не нравилось, что он угадывает ее мысли. К тому же она сама не знала, что ее так напугало. Возможно, это были воспоминания, а может быть, мысль о том, что в этой земле покоится то, что было когда-то Эльвиром. И она ничего не ответила.

— Поезжайте наверх! — только и сказала она.

— Думаю, отцу не понравилось бы то, что ты так легко даешь себя напугать! — в голосе Грьетгарда слышался шутливый оттенок, и Сигрид посмотрела на него.

Грьетгард был уже не мальчиком; ему минуло семнадцать, и он выглядел как взрослый мужчина. Она вдруг подумала, что он красив — не удивительно, что девушки бегают за ним.

— Ты поедешь с нами, мама! — решительно заявил Грьетгард. Он сделал ей знак рукой, чтобы она ехала следом. Энунд и Турир тронулись с места, она же продолжала сидеть в седле, глядя на них. Но когда ее конь сам двинулся следом за остальными, она не стала останавливать его.

Грьетгард повернулся к ней. Видя, что она скачет следом, он остановился, чтобы подождать ее, и они вместе поскакали наверх. Он то и дело посматривал на мать, и она не знала, что сказать ему. До этого сын никогда не разговаривал с ней таким тоном. Но теперь, после возвращения из похода, у него появилась уверенность в себе. И она чувствовала себя беспомощной.

По мере их приближения к вершине ветер усиливался. И когда они слезли с коней, ей показалось, что этот ветер продувает ее насквозь.

Дома стояли на тех же самых местах, что и в последний раз, когда она была здесь. Единственным изменением было то, что на месте языческого храма теперь стояла церковь. Ее взгляд медленно блуждал по двору.

Там, возле крыльца, умер Эльвир. А там, чуть поодаль, стояло кресло конунга.

Она направилась к входной двери. Сыновья последовали за ней; они были на голову выше ее. Она стояла и смотрела на то место, где погиб Эльвир, и Грьетгард положил ей руку на плечо.

Энунд постучал в дверь, им открыла женщина с ребенком на руках. Сигрид слышала, что у священника из Мэрина есть жена и дети; судя по всему, это была его жена.

Женщина сказала, что священника нет дома. Но церковь была открыта, и они решили сходить туда.

И все-таки они прошли мимо церковной двери: Турир повел их наверх, к простому деревянному кресту.

Сигрид села на поросший травой склон. Это было почти то место, где они с Эльвиром сидели как-то раз, много лет назад, когда он признался ей, что верит во всемогущего Бога.

Ветер продувал их насквозь. Небо стало затягиваться облаками. Поверхность фьорда и холмы стали казаться серыми и холодными, Сигрид не хотелось смотреть на все это. Она опустила взгляд на траву, не осмеливаясь признаться себе в том, что знает, что лежит в этой земле.

— Эльвир теперь не здесь, Сигрид, — сказал Энунд, и она вздрогнула. — Эльвир обрел Бога, которого искал и который в своей любви простил ему все его грехи. И он получил ответ на все те вопросы, на которые я не мог ему ответить. То, что покоится здесь, это всего лишь оставшееся от него тело, превратившееся в тот прах, из которого он и вышел.

Сигрид встала, и все склонили головы, когда Энунд начал молиться. Но она подняла глаза, когда он произнес слово «месть».

— Мстить пристало лишь одному Тебе, Господи, — сказал Энунд. — Помоги нам запомнить это, здесь, когда мы стоим у могилы человека, который лучше, чем кто-либо, понимал Твою любовь, человека, который своей мучительной смертью искупил свои грехи и который сказал: «Я выстрадал еще не все, что заслужил».

Теперь Сигрид поняла, зачем Энунд позвал их с собой в Мэрин. Но, увидев суровые лица сыновей, она поняла, что слова священника мало подействовали на них.

И втайне она почувствовала облегчение.

Вечером, ложась в постель, Сигрид была в подавленном состоянии, но Кальв явно дал понять, что спать не собирается. Он знал, что она была в Мэрине. И ему лучше было бы оставить ее в покое.

На этот раз она поступила так, как давно уже не поступала: она отвернулась от него.

— Что случилось? — с удивлением и обидой спросил он.

— Ты же знаешь, где я была сегодня.

Он отпустил ее.

— Ты все еще горюешь об Эльвире?

Она хотела было успокоить его, чтобы сгладить резкость своих слов, но на фоне правдивости и подлинности ее отношений с Эльвиром та ложь, в которой она теперь жила, выступила в самом неприглядном свете. Она вдруг подумала, что режущая глаза правда лучше для Кальва, чем вся та ложь, которой она окружила его.

Он сидел и ждал ответа, и она почувствовала в душе облегчение, решив рассказать ему правду. Она хотела сказать ему, что он ей никогда не нравился и что она создавала видимость любви, только чтобы не огорчать его, и что он никогда не займет место Эльвира. И еще она хотела сказать ему, что ей нравится Сигват, ведь теперь она это знала. Она хотела также сказать ему всю правду о короле, о том, как люто она ненавидит его.

— Ну, Сигрид, — самодовольно усмехаясь, произнес он, — неужели ты скорбела об Эльвире все эти годы?

— Да, — ответила она, — это так.

Но он продолжал улыбаться.

— Не болтай, — сказал он, — а то я и впрямь подумаю так…

— Я говорю правду.

— Тебе не пошла на пользу поездка в Мэрин. Знакомые места и воспоминания плохо подействовали на тебя, — он снова притянул ее к себе и погладил по волосам, — а теперь лежи вот так, закрой глаза и предоставь все остальное мне!

— Но, Кальв… — снова начала она.

— Никаких «но, Кальв»! — засмеялся он. — Ложись на спину и забудь про Мэрин!

Глубоко вздохнув, она прижалась к его плечу. Все было напрасно: стена лжи между ними была настолько прочной, что никакая правда не могла через нее пробиться.

Сигрид размышляла об этом все последующие дни; ей стало казаться, что она вообще слишком много думает с тех пор, как вернулся Энунд.

Все началось с их разговора в Стейнкьере. Поразмыслив об этом, она решила, что с нее хватит; тем не менее, мысли об этом не давали ей покоя. Она многое не успела рассказать Энунду в тот день.

Решив, что новый Бог не принимает ее, она начала возвращаться к старой вере, чувствуя, что выбора у нее нет; и она тайно приносила жертвы богам.

Один только Эльвир не верил в богов, думала она; хотя священники говорили, что они существуют. И если Бог не принимает ее, ей придется искать помощи там, где она может ее получить.

Она никому не признавалась в этом; она считала, что в этом не только ее вина. Она делала то, что было в ее силах, она исполняла своей христианский долг и ходила к мессе. Если бы Бог услышал ее молитвы и пришел ей на помощь, она с радостью перестала бы приносить жертвы богам. И ее раздражало то, что она никак не могла выбросить из головы глупый вопрос Энунда о том, искала ли она на самом деле Бога и его заветы.

А тут еще Сигват. В конце концов она стала успокаивать себя тем, что если он ей и нравится, то в этом не только ее вина. Она не сделала ничего плохого и делать не собиралась.

И еще — сыновья.

Из них двоих Турир был весельчаком, у него были хорошие отношения с Кальвом. В свои шестнадцать лет он был высоким и сильным, его все любили, и он уже начал пошаливать с девушками, и Сигрид сомневалась в том, что он ограничивается просто болтовней.

Однажды она сказала об этом Кальву, но тот только рассмеялся.

— Какая беда в том, что у него есть одна-две любовницы? — спросил он.

— Это может навредить девушкам, — сказала Сигрид.

— Если они на это идут, пусть пеняют потом на себя.

Сигрид не была во всем согласна с ним и решила поговорить с Туриром. Но из этого ничего не вышло: с таким же успехом она могла уговаривать горную речку течь вверх.

И все же большинство девушек провожало тоскующим взглядом Грьетгарда. Его замкнутость и спокойствие делали его еще более привлекательным. Но Грьетгард предоставлял девушкам возможность пялиться на него, не обращая на это никакого внимания.

У Сигрид и Кальва детей не было, и все считали Грьетгарда наследником Эгга, хотя сам Кальв ничего об этом не говорил. Но в течение последнего года Кальв начал брать его с собой в поездки по Трёнделагу.

Грьетгард стал спокойнее, он преодолевал свой неукротимый нрав, и Сигрид была рада этому. Лишь изредка в глазах его появлялся особый блеск, свидетельствующий о том, что если он и сумел обуздать свой нрав, то только внешне.

В эту осень он посещал церковь с большим рвением, чем прежде, и однажды воскресным утром Сигрид была очень удивлена, увидев, что он помогает священнику Йону во время службы. И ей оставалось только гадать, произошли ли эти перемены в Англии или же в результате разговора с Энундом.

И она получила ответ на свой вопрос, когда он как-то раз попросил ее поговорить с ним наедине. И вечером, когда все собрались в большом зале и на кухне, они направились с ним в старый зал.

Грьетгард остановился в галерее.

— Не нравится мне эта галерея, которую велел пристроить к старому залу Кальв, — сказал он. — Дом и до этого был хорошим.

— В зимнее время она предохраняет от холода, — сказала Сигрид. — Вспомни, как заметало снегом входную дверь!

Он кивнул, но все же окинул галерею таким взглядом, словно говорил, что когда придет его время, он снесет эту постройку. Они направились дальше.

— Священник Энунд рассказывал, что говорил отец перед смертью, — начал он, когда они сели. — Мне хотелось бы узнать об этом побольше.

— Мне тоже, — сказала Сигрид. — Но понять твоего отца не всегда было легко.

— Энунд сказал, что он умер хорошей смертью, — продолжал сын.

— Епископ Гримкелль тоже сказал об этом, когда я рассказала ему, как он умер.

— Мне хотелось бы стать таким, чтобы отец мог бы мной гордиться, — сказал Грьетгард. — Поэтому для меня важно узнать о нем как можно больше.

— Если ты хочешь разобраться в этом, то будет лучше, если при нашем разговоре будет присутствовать Энунд. Возможно, он объяснит то, чего я не понимаю.

И она тут же пожалела, что сказала ему это.

Через два дня с севера вернулся Финн Харальдссон, а на следующий вечер он вместе с Ингерид приехал в Эгга.

Ингерид снова была беременна. Думая об отношениях между Ингерид и Финном, Сигрид не могла не подивиться тому, что в Гьёвране уже народилось такое количество детей: их было семеро.

Финн передавал привет от Турира. Но он сказал, что Турир не живет больше на Бьяркее. Теперь там управляется с хозяйством Сигурд Турирссон, отец же его переселился на материк.

Он сказал, что король послал двух братьев, Гуннстейна и Карле, в Бьярмеланд. Карле был одним из тех, кого считают убийцей Асбьёрна Тюленеубийцы. Турир слышал, что они направляются на север, чтобы торговать, и решил преследовать их. Он считает, что торговля в Бьярмеланде по праву принадлежит ему, ему не нравилось, что король посылает туда других людей, и когда они от имени короля потребовали себе большую часть выручки, он рассердился не на шутку. На обратном пути он отомстил и за смерть своего племянника, и за совершенную несправедливость, убив Карле. При этом он использовал то же самое копье, каким был убит Асбьёрн Тюленеубийца и теперь называл это копье Тюленьим мстителем. И он отобрал у Гуннстейна усадьбу, которую вернул конунгу Олаву. После этого он понял, что на Бьяркее ему оставаться опасно, и уехал оттуда.

Финн много рассказывал о плаваньи Турира в Бьярмеланд, а Сигрид в это время не спускала глаз с Кальва.

В последнее время Кальв был недоволен конунгом. Особенно его возмущало то, что король держал в качестве пленников мирных послов из Исландии. И ей было интересно, как он воспринимает откровенный разрыв Турира с королем.

Когда они остались одни, она осторожно спросила:

— У Турира были причины для убийства Карле?

Кальв не ответил.

— И зачем королю понадобилось вмешиваться в бьярмеландскую торговлю Турира? — продолжала она. — Ему должно было быть известно, что Туриру это не понравится. Олав сам виноват в том, что произошло.

— Я могу согласиться с тем, что со стороны короля было глупо посылать Гуннстейна и Карле на север, — не спеша ответил Кальв.

— Непонятно, каким место он думает, — сказала Сигрид. — Он что, ждет от своих людей рабской покорности? Не мешало бы ему знать, что если он хочет завоевать уважение и доверие свободных людей, он сам должен уважать их и доверять им. А он ждал, что они начнут ползать на брюхе перед своим господином. И если он ставит себя выше закона, он должен быть, по крайней мере, справедливым, а не вершить дела в свою пользу или в пользу тех, кто виляет перед ним хвостом.

Кальв тяжело вздохнул.

— Нелегко приходится конунгу Олаву, — сказал он. — Я по своему опыту знаю, как трудно найти справедливое решение. Но верно то, что он питает слабость к тем, кто льстит ему. И после того, что произошло с Туриром Тюленем и Асбьёрном, его осторожное поведение с Туриром было бы мудрым шагом…

— Да, — ответила Сигрид. Она задумчиво смотрела на Кальва. Она мечтала отомстить Олаву, но раньше она никогда не задумывалась над тем, что Кальв может чем-то помочь ей.

Вскоре Грьетгард переговорил со священником Энундом. Всего через несколько дней после разговора в старом зале он сказал Сигрид, что священник зовет их этим вечером к себе в Стейнкьер.

Мать и сын спустились вниз, в Стейнкьер.

Энунд был занят, когда они пришли, и им пришлось подождать. Они сидели на поварне и разговаривали с Рутом и его женой.

Глаза обоих работников блестели, когда речь заходила о священнике. Они сказали, что он совершенно равнодушен к земной пище, и если не усадить его за стол, он и не вспомнит о еде.

Сигрид не торопилась увидеться со священником. И ей показалось, что время прошло слишком быстро, когда в дверях показался человек и сказал, что священник ждет их.

Они направились через двор в жилище Энунда; они постучали в дверь, и священник открыл им. В очаге горел огонь, и зал казался совсем маленьким. Он сел на скамью и жестом указал им, чтобы они тоже сели.

— Нам предстоит разговор об Эльвире, — сказал он. — Сначала я расскажу, что я знаю о нем, после чего тебе, Сигрид, будет, возможно, легче говорить.

Повернувшись к Грьетгарду, он сказал:

— Твой отец был прирожденным священником. Но для человека, выросшего с верой в асов, не так-то легко понять христианство, я сужу об этом по собственному опыту. И еще труднее для такого хёвдинга, как Эльвир, постичь христианское смирение. Сущность Божественной любви он понимал лучше многих, он догадывался о могуществе и мудрости Господа. Он также понял, что Христос умер ради человечества. Только самого себя он никак не мог вписать во все это; он не хотел понять, что сам он всего лишь жалкий грешник, виновный в гибели Христа, что он нуждается в Божьей милости и должен искупить свои грехи. Он хотел стоять перед своим Богом с высоко поднятой головой, не будучи ни в чем виновным, делая Богу одолжение тем, что принял христианство. Смерть Христа была, возможно, необходима для других, Эльвир же мог жить жизнью святого и спасти самого себя.