— Я не верю тебе, — сказал он как-то. — Ты часто упрекаешь меня за то, что я предал разных людей. Я дал тебе столько поводов для неприязни ко мне. Как же ты можешь любить меня?

И тогда я решила объяснить ему, что было в моей душе раньше и что теперь. Не знаю, какая сила заставила меня — видно, все то же мое неуемное правдолюбие; однажды оно заставило меня обвинить Харальда в убийстве Магнуса.

Я рассказала ему все о своей жизни на Сэле в первый год и о людях, которые помогали мне. Я призналась, что тосковала по нему и тоскую до сих пор. Сказала, что знаю его со всеми его пороками: вероломством, мелочностью, мстительностью. Но за минувшие годы я поняла, что и сама небезупречна. Мне надо бороться с собственным несовершенством, и я не вправе быть ему судьей. Как могла, я объяснила ему, что люблю его, несмотря ни на что, люблю как мужчину, супруга и человека.

Но при этом я сказала, что мне понравилось жить на Сэле и я желала бы здесь остаться, он ошибется, если подумает, что я прошу его забрать меня с собой.

Просто мне хотелось раз и навсегда ответить на все его вопросы.

Харальд выслушал меня молча. Я ждала насмешек, язвительных замечаний, но их не последовало.

Он только сказал очень тихо:

— Елизавета, мне кажется, тебе пришло время вернуться домой. Я отошлю Тору.

— Ты смеешься надо мной!

— Нет, не смеюсь, — серьезно сказал он.

— Даже если и так, едва ли я гожусь в королевы при твоем пышном дворе. — И я показала ему свои натруженные руки.

Мне вдруг стало страшно.

— Оставь меня здесь, Харальд! — взмолилась я. — Я дорого заплатила за свой душевный покой. Ты говоришь, что хочешь вернуть меня домой. Но теперь мой дом — Сэла.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

— А когда-то ты говорила, что твой дом там, где я. И в горе, и в радости. Помнишь?

Я кивнула:

— Мы тогда только приехали в Норвегию, у нас не было дома, и мы кочевали по всей стране..

— Я всегда помнил твои слова. А ты о них не забыла? — Я уже давным-давно не видела у Харальда таких глаз — они излучали тепло.

Он взял меня за руку, и во мне вспыхнуло желание — словно огонь коснулся хвороста.

Я опустила глаза. Опасалась, что взгляд выдаст меня.

— Почему ты не смотришь на меня? Боишься?

— Харальд! — взмолилась я снова. — Не нарушай мой покой!

— Не стану неволить тебя, — сказал он. — Но подумай хорошенько. Я вернусь, как только смогу.

Одно ты должна знать, — прибавил он после недолгого размышления:— Все эти четыре года, что меня здесь не было, я пытался забыть тебя. Но мне это не удалось.

Он уехал, это было весной перед его большим походом на Данию и победой над Свейном в битве у реки Ниц.

Я узнала, что он взял с собой в поход Тору, и выбросила из головы его слова. Решила больше не думать об этом и рада была вернуться к привычной жизни.

А Харальд — видно, чувства его хватило ненадолго: стоило ему уехать, и они потеряли над ним власть.

Я даже не знала, вернулся ли он из Дании, когда к Сэле неожиданно подошел корабль конунга, это было в день Михаила Архангела.

Я сразу поняла, кому принадлежит корабль. Таких больших кораблей я еще не видела, голова дракона сверкала золотом.

Бросив якорь недалеко от берега, корабль закачался на волнах. Харальд добрался до суши на лодке и один пришел ко мне.

— Я отослал Тору, — сказал он, как только поздоровался.

— Навсегда? — невольно вырвалось у меня.

— Я знаю, что тебе трудно верить мне, — ответил он. — Но у меня на борту есть священник. Если хочешь, я позову его и своих самых знатных мужей и в их присутствии на раке святой Суннивы дам клятву, что ты, и только ты, моя жена. Поедешь тогда со мной?

Я колебалась. Чего у меня не было в тот миг, так это радости.

— Не знаю, — ответила я.

Мы стояли возле моего дома.

Он сел на камень, и я, не задумываясь, села на землю возле него, — Святославов корень! — сказал он. На этот раз в его голосе не было ни горечи, ни презрения. Он только покачал головой:— Я приехал к тебе. Я отослал Тору, пусть ее родичи гневаются, сколько им угодно. Все знают, зачем я поехал на Сэлу, меня поднимут на смех, если ты теперь отвергнешь меня. Не удивлюсь, если бонды из Стада уже смеются. Это все люди сыновей Арни, они видят мой корабль у берега Сэлы и понимают, что конунг Харальд приехал свататься к своей жене.

И после всего этого, когда я прошу тебя поехать со мной, ты отвечаешь: не знаю!

Харальд! Харальд! — думала я. Ты мог бы спросить о моем решении до того, как явился сюда на лучшем корабле с половиной дружины. Но я промолчала.

Такой уж он был, и переделать его было невозможно. Он желал забрать меня с собой. И что бы я ни говорила в нашу последнюю встречу, он не сомневался, что я уеду с ним.

Неожиданно он заглянул мне в глаза и улыбнулся.

И сказал:

Где упплёндцы вяжут луки, я был рожден и воспитан; ныне же корабль мой на якоре качается, на смех бондам, у шхер. А часто я резал волны с большей честью.

И все-таки Герд золотых колец делает вид, что я ей не нужен.

Воспоминания о нашем былом счастье захлестнули меня, как прибой, смыли все мои опасения.

Мне оставалось только протянуть ему руки.

Мы стояли на берегу, на виду у всех, у моей челяди и у большей части его воинов, и все-таки Харальд привлек меня к себе и крепко-крепко обнял.

Эллисив замолчала.

— И это все? — спросил Олав.

— Да, почти. Священник и многие из людей Харальда сошли на берег, среди них был и ты. Мне было очень не по себе, когда я сразу после Сэлы оказалась в усадьбе Харальда в торговом посаде Осло. Трудно так быстро привыкнуть к новому положению.

Что случилось потом, ты знаешь.

В Упплёнде бонды подняли бунт, и Харальд жестоко подавил его. Он поссорился с конунгом Швеции Стейнкелем, но потом они помирились. Датчане опять объединились вокруг Свейна сына Ульва, и кончилось тем, что Харальд заключил с ним мир, и Свейн остался конунгом Дании.

Тебе все это известно.

Кроме одного, — вспомнила вдруг Эллисив. — И я хочу рассказать тебе об этом.

Прошлым летом, перед походом в Англию, Харальд открыл раку Олава Святого. Не верь, будто святой лежит в раке, точно спящий. Харальд нашел там только то, что обычно остается от покойника, погребенного давным-давно.

Олав с недоверием посмотрел на нее.

— Значит, то, что все говорят, — ложь?

— Да.

Был третий день лета, когда Олав послал в Исландию корабль за епископом Бьярнвардом.

Эллисив казалось, что, решив наследовать отцу, он стал держаться с большим достоинством.

Харальд правил людьми с помощью насилия и насмешек, Олав пока что не прибегал ни к тому, ни к другому. Он предоставлял людям самим повиноваться ему, и они повиновались — ему не нужно было даже повышать голос.

Наверное, это потому, что Олаву от рождения назначено было стать конунгом, думала Эллисив, а Харальду пришлось всего добиваться самому.

Добиваться всего самому пришлось и Олаву Святому — Эллисив то и дело невольно возвращалась мыслями к святому конунгу.

Ее рассказ о Харальде и раке Олава Святого, видно, не шел у Олава из ума. Он часто заговаривал об этом.

— Какая разница, что от него осталось: нетронутая тлением плоть или груда костей? — спросила в конце концов Эллисив. — Разве он станет менее святым оттого, что истлел?

— Станет, — твердо сказал Олав. — Святым его объявили в основном потому, что он не поддался тлению.

— Я слышала, будто и волосы его не сгорели в кадиле.

— Да. И все по той же причине, по которой плоть его сохранилась, хотя другие покойники истлевают.

— А вот от святых апостолов остались лишь высохшие мощи, — заметила Эллисив. — И то не от всех. Чем Олав лучше их?

Он с укором посмотрел на нее. И она вдруг поняла, что почему-то это для него очень важно.

Она ладонью накрыла его руку.

— Почему ты все время об этом думаешь? — спросила она.

— Потому что это обман, — ответил он. — Обман, вранье и ложь. Ты сама рассказывала, что королева Астрид вовсе не считала, будто ее супруг был святым при жизни. И во всяком случае, одно из сотворенных им чудес, будто он вернул зрение твоему брату Владимиру, явно выдумано. Ты говоришь, Владимир никогда не был слепым.

Получается, Олав не был святым ни при жизни, ни после смерти, и чудесам его нельзя верить. Что же тогда остается?

— Почти ничего, — согласилась Эллисив.

— Я потерял веру в отца у Станфордского моста, — продолжал он. — Ну это-то уже не так важно, я знаю, что мне делать. Но если святость конунга Олава окажется обманом, я буду видеть ложь в глазах каждого епископа.

— Епископы такие же ничтожные рабы Божьи, как и мы, — сказала Эллисив. — Не надо судить слишком строго всех, если один из них и слукавил.

— Я хочу знать это точно, а там решу, что делать.

— С чего же ты начнешь?

— Если конунг не был святым, уберу его раку из алтаря церкви святого Климента, — сказал Олав. — Я не собираюсь и дальше морочить людей.

— Зря я тебе все рассказала…

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Я думал о тебе лучше, никогда не поверил бы, что ты можешь так сказать.

Эллисив спохватилась.

— Впрочем, я рассказала бы тебе все без утайки, даже если бы знала, чем это обернется, — нашлась она.

— Спасибо! — Олав улыбнулся.

Эллисив долго раздумывала над его словами, ей хотелось как-то ему помочь.

Неудивительно, что он все это принимает так близко к сердцу. Его назвали в честь Олава Святого, Олав Святой — его дядя по отцу, и Олав всегда верил в его особое покровительство. И если теперь Олав сын Харальда станет правителем Норвегии, то лишь потому, что он наследник святого конунга.

Олаву молись, чтоб тебе он дал власть в своей стране. Он угоден Богу, —

сказал скальд Торарин Славослов через несколько лет после смерти святого.

Все считали Олава Святого вечным небесным конунгом Норвегии. И всякий, кто правил в Норвегии после него, как бы получал страну в лен от святого конунга.

Магнус правил, в значительной степени опираясь на святость своего отца. Харальд тоже приложил усилия, чтобы поддержать веру в святость Олава. Имея брата святого, он получал предпочтительное право на власть в стране — отблеск святости как будто ложился и на него.

Теперь в Нидарос приходили пилигримы из разных стран.

Даже если бы Олав и объявил, что святость его дяди — обман, его просто сочли бы безумным. В конце концов, он бы сам стал мучеником во имя своей честности.

Неужели все ее рассказы о Харальде, о себе и о жизни на Сэле нужны были только для того, чтобы ему передалось ее неуемное правдолюбие?

— Ты почему такая грустная? — спросил у Эллисив Транд священник. Это было уже после дня Филиппа и Иакова, Эллисив принесла ему готовую работу. — Тебе не хочется возвращаться в Норвегию? Оно и понятно, ведь там живет Тора, мать конунга.

— С Торой я как-нибудь полажу, — ответила Эллисив. — Меня тревожит другое.

— Ты хочешь рассказать мне об этом?

— Да, может, ты мне что-нибудь посоветуешь. Но сначала дай слово, что сохранишь все в тайне.

— Даю слово.

И она поведала Транду о том, как конунг Харальд открыл раку Олива Святого, и о том, как юный Олав принял эту историю.

— А конунг Харальд рассказывал об этом кому-нибудь, кроме тебя? — спросил Транд.

— Вряд ли. Да ведь и ключ от раки он бросил в море.

— Я думаю, епископ Бьярнвард, который был епископом в дружине конунга Магнуса, мог бы нам что-нибудь объяснить. Но Олав сам должен решить, хочет ли он рассказывать это епископу.

— Ты вдруг заговорил как сущий церковник. Я не ожидала, что ты захочешь впутывать в это дело епископов.

Он промолчал.

— А что тот водопад, к которому тебя влекло течением? — спросил он наконец. — Добралась ты до него?

Эллисив удивилась, что он увел разговор в сторону, но не стала возражать.

— Рассказ мой закончен. Но до водопада я еще не добралась, — сказала она. — Меня по-прежнему несет по реке, и я слышу вдалеке его шум. Я преодолела уже не одну стремнину. Но моя тоска по Харальду не ослабела от воспоминаний.

— Блажен Харальд сын Сигурда — есть кому тосковать о нем.

Эллисив уже давно не слышала, чтобы Транд священник говорил так горько и так сурово, она с удивлением подняла на него глаза.

Он отвел взгляд.

Она хотела уйти, но он остановил ее:

— Подожди!

Эллисив обернулась.

— Я про Олава Святого…— сказал он. — Я мог бы помочь Олаву, кое-что ему рассказав. Только не знаю, сделаю ли я это.

Епископ Бьярнвард приехал на Борг, когда птицы высиживали птенцов среди скал и с громкими криками кружили над островом.

С ним был Петр, один из священников, сопровождавших Эллисив из Гардарики. Он рассказал, что епископ Авраамий скончался уже давно, а отец Стефан — всего два года назад.

На следующий день по прибытии епископа Олав долго беседовал с ним наедине. Судя по всему, они остались довольны друг другом.

Эллисив как будто заново узнала Петра, она была вынуждена признаться, что мало знала его прежде.

Петр был монахом в одном из киевских монастырей, он прославился своей набожностью. Эта-то слава и принесла ему несчастье; когда Эллисив собиралась ехать с Харальдом в Норвегию, Ярослав вытребовал Петра из монастыря, велел рукоположить его в священники и отправил с дочерью за море. А из Норвегии Харальд сослал Петра в Исландию.

Ему уже перевалило за шестьдесят, это был невысокий, иссохший человек с необычайно живыми глазами.

Одет он был немногим лучше, чем преподобный Феодосий, которого Эллисив знала в юности. Но было в нем что-то притягательное, отчего дети и собаки без раздумья сбегались к нему. Он и к Эллисив являлся в сопровождении этой свиты. Если ей хотелось поговорить с ним наедине, приходилось запирать дверь на засов — детям мгновенно становилось известно, где находится Петр.

Петр благоговейно склонился перед ее иконами. Харальд не разрешил русским священникам взять свои иконы в Исландию. А когда Эллисив разложила перед ним священные книги, писаные по-славянски, он умилился до слез и одновременно засмеялся от радости.

Петр на все отзывался душою и вместе с тем как будто отсутствовал. Он жил одною жизнью со всеми, и в то же время она словно не касалась его. Петра, как отшельника, отгораживала от жизни невидимая стена.

Эллисив испытывала потребность рассказать ему о своих горестях и тревогах, может быть, даже исповедаться. Но она этого не сделала, Какое-то грозное предчувствие, похожее на нарастающий гул водопада, удерживало ее.

— Я собираюсь поговорить с епископом Бьярнвардом о раке Олава Святого, — сказал однажды Олав. — Ты должна присутствовать при этом разговоре и рассказать все, что тебе известно. Священники Транд и Петр тоже пусть придут.

Эллисив уже рассказала ему о своей беседе с Трандом.

— А зачем тебе Петр? — удивилась она.

— Он мне нравится. И может, он скажет что-нибудь важное, ведь он православный священник.

— При чем тут это?

— Не знаю. Но, по твоим словам, у него склад мыслей иной, чем у других.

Эллисив поразило, что Олав заговорил как правитель, однако изменить это было уже невозможно.

— Как знать, захочет ли Транд прийти, — усомнилась Эллисив. — Он ведь из тех людей, которые делают только то, что им по душе.

— Я это понял. Но, думаю, он придет, потому что он мой друг. Они стояли рядом на уступе скалы, круто обрывавшемся в море.

У берега разгружали торговый корабль, был отлив, корабль оказался на суше и завалился на бок, но люди продолжали таскать бревна и глиняные сосуды, привезенные из Норвегии.

Неподалеку Ингигерд играла с девочкой-одногодкой из усадьбы ярла. Девочки придумали, будто с ними играет добрый тролль-невидимка, и все время обращались к нему.

Скули не было с ними. Арнор Скальд Ярлов пригласил его к себе в усадьбу, чтобы Скули познакомился с его сыновьями.

Эллисив взглянула на Олава. Он повзрослел за эту зиму — стал выше, раздался в плечах, и теперь у него была настоящая борода. Но это не все. У него изменилась осанка и выражение лица. Он превратился в мужа, на котором люди задерживали взгляд. Несмотря на гордую осанку, он не выглядел высокомерным, черты лица у него были резкие, но мужественные и красивые. А светлые волосы, верно, были такие, как у Харальда в молодости, когда царица Зоя попросила у него локон. Но самое лучшее, что было у Олава сына Харальда, — это глаза.

Эллисив видела, как девушки засматривались на него, когда они проходили между домами. И думала, что, наверное, он не всегда проводит ночи в одиночестве.

Олав добился своего. Епископ Бьярнвард, священники Транд и Петр и сам Олав сошлись в поварне у Эллисив.

Олав сказал, что в этом доме никто не помешает их беседе. Епископ Торольв, уязвленный в самое сердце, предложил предоставить епископские покои в полное их распоряжение, удалившись вместе со своими людьми, но Олав пропустил это мимо ушей.

Олав приказал, чтобы им подали угощение, пиво и даже вино. И велел Эллисив поторопить неповоротливых служанок. Эллисив сердито спросила, давно ли ее служанки перешли к нему в подчинение.

Олав только засмеялся.

Когда со стола убрали и в самые красивые кубки, привезенные Эллисив из Гардарики, разлили вино, Олав заговорил о святом конунге.

Он рассказал то, что узнал от Эллисив: о королеве Астрид, о выдуманном чуде исцелении Владимира от слепоты и об истинном содержимом раки Олава Святого. Под конец он сказал, что считает такой обман недопустимым. При этом он смотрел прямо на епископа Бьярнварда.

Епископ, не дрогнув, встретил взгляд Олава и ответил на его невысказанный вопрос:

— Я не знаю, как обстояло дело с останками святого при конунге Магнусе. Ключ от раки конунг хранил у себя, и я ни разу не присутствовал при обряде подстригания святому ногтей и бороды.

— Это-то мне и кажется странным, — заметил Олав.

— Я об этом не задумывался, — ответил епископ, — Но вы правы. Это странно. — Лицо его омрачилось печалью. — Исходя из того, что вы сейчас рассказали, скорее всего, в раке уже тогда лежали истлевшие останки. Трудно не согласиться с конунгом Харальдом — конунг Магнус схитрил. Но, по-моему, мы не должны судить его слишком строго. Когда он вернулся в Норвегию, он был совсем дитя, и вся его власть опиралась только на святость его отца.

Я знаю, в глубине души Магнус был набожный человек. Теперь мне многое стало ясно: его угрюмость и припадки угрызений совести, его непредсказуемые вспышки гнева. Должно быть, эта ложь оказалась для него непосильной ношей.

Кое-что поняла и Эллисив.

— Эйнар Брюхотряс, — сказала она. — Видно, это была его затея. Наверное, он склонял Магнуса ко лжи про нетленное тело его отца. Ведь Эйнар был воспитателем Магнуса с детских лет. Неудивительно, что он так подчинил его своему влиянию.

— Возможно, вы и правы, — согласился епископ Бьярнвард.

— Мы собрались сюда, чтобы потолковать об Олаве Святом, а не о конунге Магнусе и Эйнаре Брюхотрясе, — напомнил им Олав.

— Если бы конунг действительно лежал в гробу целый и невредимый, как верят люди, то других доказательств его святости и не потребовалось бы, — сказал епископ. — Но даже если, кроме костей, от него ничего не осталось, это еще не значит, что он не святой.

— Кто и почему объявил его святым? — вмешался в разговор Петр.

— Гримкель, один из епископов его дружины, — ответил епископ Бьярнвард. — А поводов тому было два: люди говорили, что после смерти Олава видели знамение, а кроме того, пролежав год в могиле на берегу реки Нид, труп его будто бы не поддался тлению. Но, если я не ошибаюсь, тогда же шла речь о том, что покойники дольше сохраняются в песчаной почве. Так что довольно уже говорить об этом чуде.

— Волосы его тоже будто бы не горели, — заметил Олав.

— Если это правда, это бесспорное знамение, — сказал епископ. — Но сейчас мы уже не узнаем, правда ли это. Самое главное знамение — то, что, когда Олав пал, на ясном небе померкло солнце.

— Оно действительно померкло, но не во время битвы, — вмешался Транд. — Когда произошла битва при Стикластадире, мне было восемь лет, я жил неподалеку от поля сражения. Помню, как солнце вдруг угасло. Казалось, страшная тень медленно поглотила его. Люди от ужаса теряли рассудок. Только случилось это через несколько недель после битвы [36].

— Наверное, люди все равно связали это с гибелью конунга, — предположил Петр.

— Конечно, — согласился епископ. — Но это все-таки не настоящее знамение. — Он обратился к Эллисив:— Вы беседовали с Астрид, дочерью Олава Шведского, женой конунга Олава. Что она вам рассказывала?

— Она говорила, что Олав был крайне властолюбив и своенравен. К тому же был вспыльчив, жаден, скуп, упрям и безмерно подозрителен.

— Что-то многовато для святого, — сухо заметил Петр.

— Но это мнение только одного человека, — сказал епископ.

— Зато человека, очень близкого конунгу, — напомнил Транд священник.

— Может быть, именно этому человеку и трудно было беспристрастно судить о конунге, — сказал епископ.

— Я слышала и другое свидетельство о конунге, — снова заговорила Эллисив. — Я беседовала с Сигватом сыном Торда, он был первым скальдом и лучшим другом конунга.

— Что же говорил о конунге Сигват скальд?

Эллисив на минуту задумалась.

— Сигват скальд был скромный человек с тихим голосом. Лишь когда он говорил свои висы или рассказывал о прошлом, он весь загорался. Но не веселым победным костром, а мрачным пламенем. Первое, что я услышала от Сигвата, — это его «Откровенные Висы»: скальд открыто и внятно призывал конунга Магнуса заключить мир с врагами его отца.

Сигват говорил свои «Откровенные Висы» нам вместе с Харальдом — наверное, считал, что Харальду тоже не грех их послушать. Ведь в них говорилось о том, каким следует быть конунгу:

И еще я помню из другой его висы:

В «Откровенных Висах» есть такие слова: «Спрячь свой меч в ножны..»

— Но при чем здесь Олав Святой? — удивился Олав.

— А при том, что Сигват свидетельствовал об Олаве, и нам небезразлично, какой он был человек.

Когда я попросила Сигвата рассказать мне о конунге Олаве, он сказал, что у конунга была мятежная душа, но помыслы свои он всегда устремлял к Богу. Было видно, что Сигват любил конунга. Значит, было за что, такой человек, как Сигват, зря любить не станет.

— Говорят, Олав был доброжелателен и великодушен, — сказал Олав. — Только настроение у него часто менялось: то он бывал суров, то — приветлив.

— Он сам признавал, что правил страной, опираясь не на закон, а на жестокость и насилие, — вставил Транд. — Это я знаю точно. Он говорил об этом во время бегства из Норвегии.

— Да, я тоже слыхал об этом, — заметил епископ и снова повернулся к Эллисив:— Вы как будто встречались с конунгом Олавом в Гардарики?

— Я была тогда слишком мала. Помню только, что он был очень мрачный.

— Когда конунг Олав был на Руси? — спросил Петр.

— Почти сорок лет тому назад, — ответила Эллисив.

— Значит, я его помню. Я еще не ушел в монастырь и был боярином в дружине князя Ярослава.

— Кем-кем? — переспросил Олав.

— Дружинником, — перевел на норвежский Петр.

— Ты был боярином, а боярин выше обычного дружинника, — сказала Эллисив. — Я бы назвала тебя лендрманном.

Петр поморщился.

— Все это пустое, — сказал он.

— Каково твое мнение о конунге Олаве? — спросил епископ.

— Не помню, чтобы в нем было хоть немного святости. Он думал только о том, как вернуть себе Норвегию. Когда князь Ярослав предложил ему земли, где он мог бы крестить народ, он отказался.

— Суждения о конунге Олаве так противоречивы, что от них мало проку, — вздохнул епископ. — Говорят, что и сейчас у его раки видят много знамений.

— Если человек захочет, он где угодно увидит знамение, — сказал Транд.

— Как же нам верить в его чудеса, если мы знаем, что исцеление от слепоты было выдумано, а солнце померкло через месяц после битвы при Стикластадире? — спросил Олав.

Наступило молчание.

— Как он умер? — спросил Петр.

— С мечом в руке, — ответил епископ. — Он бился, чтобы вернуть себе свою страну, которую у него отнял конунг Кнут Могучий.

— Он был законный государь своей страны? — снова спросил Петр.

— Сам он верил, что законный, но сторонники Кнута утверждали другое, — ответила Эллисив. — Судя по тому, что говорила королева Астрид, его право на престол уходило корнями в языческие времена. Он вел свое происхождение от языческих богов.

— Но он крестил свой народ, и это давало ему право быть конунгом христианской державы, — объяснил епископ Бьярнвард.

— При Стикластадире в войске конунга Олава сражались не только христиане, но и язычники, — сказал Транд. — Об этом говорит Сигват в своей поминальной драпе о нем.

— Это ничего не меняет, — сказал Петр. — В моей стране мы считаем князя великомучеником, если он имеет законное право на власть и погибает насильственной смертью. И тут уже неважно, каков он был при жизни.

— Важно покориться воле Господней, а не сражаться за власть, которую отнял Господь, — сказала Эллисив. — У меня были двое дядей, обоих считают святыми. Единственный их подвиг: они безропотно позволили воинам своего брата зарубить себя и ничего не сделали ради спасения.

— Конунг Олав знал об этом? — Транд спросил как будто нехотя.

— Было бы странно, если бы он не узнал об этом, живя в Гардарики.

— Что такое святость? — задумчиво произнес епископ Бьярнвард. — Не слишком ли мы упрощаем ее смысл, когда говорим только о кротости и добрых поступках? Господь лучше нас видит человеческую душу. Разве не благословил он сам разбойника, распятого на кресте, сказав: «Нынче же будешь со Мною в раю»?

Эллисив не сводила глаз с Транда. Он сидел, поставив локти на стол и закрыв руками лицо.

— Транд, — обратилась она к нему. — Ты хочешь что-то сказать?

Он поднял голову, взгляд у него был гневный.

— Нет!

— А может быть, ты как раз чего-то не хочешь говорить? — спросил Олав.

— Да.

— Что, если нам побеседовать с тобою наедине? — предложил епископ.

— Ни за что. — Ответ прозвучал резко.

— И все-таки я вынужден задать тебе один вопрос. — Епископ Бьярнвард был очень серьезен. — Ты знаешь какие-нибудь свидетельства, подтверждающие святость Олава конунга?

Транд не ответил.

— Почему ты молчишь?

Транд и на это не ответил, он сидел, судорожно сжав кулаки.

— Благослови тебя Господь, что бы ни смущало твою душу, — тихо сказал Петр. Он встал, подошел к иконам Эллисив, опустился на колени и замер в молитве.

Транд неотрывно следил за ним. Кулаки его разжались сами собой.

Когда Петр молча вернулся на свое место, Транда было не узнать. Он вдруг заговорил. В голосе его звучала горечь.

— К Олаву конунгу и его родичам у меня свой счет: они убили моего родного отца, приемного отца, двух братьев, отняли все мое имущество…

— Значит, на небесах тебя ждет главное богатство, — с улыбкой заметил Петр.

— Кто знает, попаду ли я на небеса, — ответил Транд. — Моя ненависть может стать препятствием на пути туда.

Дважды я подвергался изгнанию. Первый раз при конунге Магнусе сыне Олава. Магнус нарушил свою клятву не наказывать Кальва сына Арни — дядю твоей матери, Олав, а моего приемного отца, — хотя тот и сражался против конунга Олава в битве при Стикластадире. Мне в ту пору было восемнадцать.

Несколько лет я ходил с Кальвом в викингские походы, летом мы опустошали берега Ирландии и Англии, а зиму проводили здесь, на Оркнейских островах. Но потом я совершил один проступок и целый год должен был в монастыре искупать свою вину. Я остался в монастыре еще на несколько лет, в конце концов монахи сделали из меня священника. И когда Кальв помирился с конунгом Харальдом, я вернулся в Норвегию, но уже не воином, а слугой Божьим.

Эллисив кивнула.

— Когда Харальд убил могущественного Эйнара Брюхотряса, — она повернулась к Петру, — в Упплёнде и Трёнделёге чуть не вспыхнул бунт. Брат Кальва, Финн, помог Харальду с условием, что Кальв сможет вернуться домой из изгнания и получит обратно все свои владения в Норвегии. Оба они были братьями Торберга, отца Торы — наложницы Харальда.

— Мне не следовало становиться священником, — продолжал Транд. — Когда конунг Харальд предательски убил Кальва, мною овладел такой гнев, что я готов был сорвать с себя облачение и уехать в Данию к конунгу Свейну бороться против Харальда. Финн сын Арни звал меня с собой. Он соблазнял меня тем, что я потомок ярлов Халогаланда и имею право быть ярлом, а не то и конунгом Норвегии. В тот раз меня остановила моя мать.

— Твоя мать была Сигрид дочь Торира, — Эллисив снова повернулась к Петру. — Конунг Олав убил первого мужа Сигрид и заставил ее выйти замуж за Кальва. Она-то и подстрекала Кальва бороться против конунга. А убил конунга ее брат, Торир Собака.

— Это верно, — сказал Транд. — Но после убийства Кальва она уже больше не стремилась ни к власти, ни к мести.

Я думал, что наконец-то обрету покой. Мне хотелось поселиться в Эгге, эта усадьба осталась мне в наследство и от родного отца, и от приемного. Я собирался быть там священником.

Но конунг Харальд отнял у меня Эгг, и я снова оказался в изгнании. С тех пор ненависть не покидала меня. Я никому не могу простить: ни Господу Богу, ни конунгу Олаву, ни его родичам.