Дирекция «Тиволи» не хотела пугать суеверных постояльцев, и после двенадцатого номера, который заняла Анна, находился номер, на дверях которого была цифра «четырнадцать». «А я здесь», – решил Хенрик. Чесек поместился рядом, Хенрик слышал, как он с шумом двигал стулья, бросал ботинком в стену, громко распевал. «Гуляй, душа, чего стесняться, дожили, куриная морда». Хенрик поднял жалюзи и открыл окно. «Свет и воздух, я и не надеялся, что такое еще когда-нибудь будет». Потом повернул ключ в замке.
      Он, отгороженный от остальных, в светлой спокойной комнате. Сел на кровать, та тихо мяукнула, удобная, чистая, почти как у Штайнхагенов. «Почти как кровать моего детства. Лягу и засну. После всего, что было, надо отоспаться». Он действительно совсем не думал о том, что было; все, что было, прошло, кошмар уже позади, но мозг продолжал выбрасывать прежние мысли, надо отоспаться, когда-нибудь это кончится, но кошмар возвращался в виде прежних рефлексов, и тогда уютная комната казалась ему фантастическим видением. За одной стеной раздавался радостный вой Чесека, за другой – слабый шум горного потока. Вода наполняла ванну, Анна будет купаться. Он встал с кровати, чтобы включить свет. Света не было.
      Умоюсь. Приличная гостиница, честь и хвала дирекции, все на месте. Рядом с раковиной висели два полотенца и лежало небольшое розовое мыло. Хенрик разделся до пояса, провел рукой по заросшей щеке. Курт побреет, надеюсь, он не перережет мне горло. Умыться, побриться и броситься в кровать. После всего, что было, надо отоспаться. Анна тоже хотела отоспаться, она лежала на кровати Штайнхагена, вдавив голову в подушку, закрыв глаза, от ресниц на щеки падала тень. Вид у нее был кроткий, как у девушек из АЗС или из «Лехии», идущих куда-то с портфелями под мышкой. Чесек перестал петь, туалет окончен, хлопнула дверь, он вышел. Не слышно шума горного потока, она закрыла кран, ванна наполнена. Всплеск, опустила ногу в холодную воду, всколыхнула воду, легла в ванну.
      Вдруг в дверь резко постучали.
      – Минуту! – крикнул он.
      Стук повторился. Там, за дверью, вспыхнула паника, тревога, слышалось чье-то частое дыхание, внизу урчали моторы, тревога, бежим. Он заправил рубашку в брюки, схватил со стола пиджак. Нащупал в кармане пистолет. Стук повторился с еще большей настойчивостью.
      – Откройте, пожалуйста!..
      «Она. Ко мне. – Он взял себя в руки. – Спокойно. Я не Смулка». Не торопясь повернул ключ в замке. Она стояла в красном купальном халате, озябшая, злая, лицо мокрое, капли воды скатывались по шее. «Вид непривлекательный», – подумал он, но сказал:
      – Пожалуйста.
      – Зайдите ко мне, – приказала Анна и повернулась. «Что-то случилось», – понял он. Она повела его в ванную.
      – Посмотрите.
      Ванна была почти полная. На полу образовалась большая лужа. Он ничего не понял.
      – Что случилось? – спросил он.
      – Мыло, – сказала она, показывая на ванну.
      – Что мыло?
      – Плавает. Почему оно плавает?
      Из коридора высунулась голова блондинки.
      – Пани Анна? – спросила она игриво. – У вас гость?
      – Мыло плавает, – объяснил Хенрик. – Пани Анне кажется, что это неестественно. Это просто такой сорт мыла. Бывают такие легкие сорта.
      Анна взяла обмылок и с вниманием стала его рассматривать.
      – Я не помню, чтобы до войны мыло плавало. Блондинка засмеялась:
      – Наверно, человеческое.
      – Человеческое? – спросила Анна, побледнев.
      – Они делали из людей мыло. Вы разве не слышали? Обмылок упал на пол, проскользил по нему и отскочил от стены. Анна стояла неподвижно, придерживая на груди халат.
      – Я дам вам свое, – сказала блондинка.
      – Не надо.
      – Парижское.
      – Не надо! – вскрикнула Анна. – Не хочу!
      – Настоящее парижское…
      – Не хочу! – заорала она. – Не нуждаюсь. Я могу обойтись без мыла! – Она стояла перед ними с поднятыми кулаками, с искаженным лицом. – Я могу обойтись без вас всех. Лучше вонять навозом! Лучше все, что угодно! Слышите? До конца жизни!
      Хенрик повернулся к блондинке:
      – Идите отсюда. Сейчас же!
      Он захлопнул за ней дверь. Анна молчала. Она еще глубже запахнула полы купального халата, но это не помогло, все ее тело охватила дрожь, кожа на лице сморщилась и посерела.
      – Хорошо, – сказал Хенрик. – Теперь по крайней мере что-то известно.
      – Вы думаете, что я истеричка? – набросилась она на него.
      – Нет, почему?
      – Вы, конечно, пользовались здешним мылом.
      – Я не верю, что оно из человеческого жира.
      – Вам хочется не верить!
      – Возможно.
      – А я хочу верить! Вам это не нравится?
      – Наоборот. Нравится.
      Едва не сказал: «И пани тоже, – но сдержался. – Получу по физиономии».
      – Пани Анна, – сказал он.
      – Только не уговаривайте меня. Я не должна быть чистой! Я не хочу для вас благоухать!
      «Сейчас расплачется», – подумал он. Но Анна не заплакала. Она только поправила влажные волосы.
      – Выйдите, – сказала она низким, приглушенным голосом – Мне надо сменить воду и ополоснуться.
      – Мужское решение, – похвалил он. – А потом навести красоту.
      – Зачем?
      «Для Смулки, – хотел он сказать. – Получу по физиономии».
      – Для хорошего самочувствия. Для себя.
      – Вы советуете все делать для себя.
      – Не все. Некоторые вещи. Вы посмотрите в зеркало и подумаете: «Не смогли». Это уже кое-что.
      Она слушала его внимательно. Потом сказала в раздумье:
      – Это, кажется, комплимент?
      – Кажется.
      – Спасибо. Вы умеете быть приятным. Интересно, а раньше, до всего того, что было, вы уже бывали таким?
      «Наверное, – подумал он, закрывая за собой дверь. – Наверное, я могу быть приятным. Я уже не помню, каким был раньше. Тогда я не очень-то задумывался, что такое я, что такое другие. Я жил в нереальном мире, в розовой и голубой, легкой и воздушной вечности. Я не хочу быть ни приятным, ни неприятным. Для чего она мне это сказала? Хочет обольстить? Может быть, это у нее такой метод?»
      Он сошел вниз. В ресторане у буфетной стойки стояли мужчины и тянули через соломинку вино. Хенрику пододвинули стакан и соломинку в фирменной упаковке с надписью: «Tivoli». Живем как князья. Посасывая сладкое вино, Хенрик слушал распоряжения шефа:
      – Вы вместе со Смулкой отправитесь в город. Привезете кое-какое барахло. Мы будем все складировать здесь.
      Хенрик медленно тянул вино. «Слишком крепкое», – подумал он.

      Они нагрузили полную машину обуви. Большой выбор: дамская, мужская, без каблуков, с каблуками, на пробке, резине, дереве.
      – Ты видел когда-нибудь столько обуви сразу? – спросил Смулка.
      – Видел.
      – На фабрике, да?
      – Нет, в лагере, – ответил Хенрик.
      Смулка выругался. Потом нагружали прицеп, до половины конфекция, сверху коробка с сигаретами. Перешли ко второму павильону, у которого почти весь фасад был остеклен.
      – Есть что разбить. – Смулка потер руки.
      Это была водолечебница. Хенрик считал, что входить туда незачем, что там останется все как есть.
      – Неизвестно, – сказал Смулка и первый вошел внутрь. Хенрик шел за ним. Везде было прибрано, лишь тонкий слой пыли под ногами да громкий стук шагов в пустых коридорах говорили о продолжительности оцепенения, в котором находился этот дом. Запах медикаментов вдруг пропал, а потом появился снова, как будто заблудился в одном из колен бесчисленных коридоров. Все оборудование осталось на месте, можно начинать работу хоть завтра. Рентгеновские аппараты, электрокардиограф, соллюксы, душ-шарко, диатермия и какая-то неизвестная аппаратура, видимо дорогая, зубоврачебный кабинет с набором орудий пыток.
      – Едем на почту, – сказал Хенрик, когда они все осмотрели, Смулка не ответил. И только, заведя мотор, спросил:
      – Зачем на почту?
      – Попробуем связаться с воеводством.
      – Соскучился по тете?
      – По уполномоченному, – сказал Хенрик. – Мы должны были сообщить ему, можно ли двинуть сюда переселенцев. Где здесь почта?
      – Не знаю, – ответил Смулка. Машина тронулась.
      – Куда ты едешь? – спросил Хенрик.
      – К музею.
      – Давай на почту.
      – Нет.
      – Скажу шефу! – пригрозил Хенрик.
      Смулка рассмеялся. Он не боялся шефа. А ведь казалось, что Мелецкий держит их железной рукой.
      – Перестань гоготать.
      – Ладно. Будет сделано. Я тебе, Хенек, вот что скажу: легче на поворотах. И не суетись. Я тебе дело говорю.
      В голосе Смулки не было угрозы. Вид доброжелательный. Он держал руки на баранке и улыбался про себя, это была философская улыбка, левая бровь поднята, правый глаз прищурен – фраер, что ты в жизни видел. Вдруг, неизвестно почему, Хенрик почувствовал какую-то опасность. Пистолет! Есть. Он с облегчением вздохнул, но беспокойство не исчезло. Здесь что-то происходит, но что, чего хотят эти люди, кто они?.. Сердце колотилось, как при неожиданной неприятной встрече на улице. Поклониться? Отвернуться? А может быть, плюнуть в рожу? Надо подождать. Я знаю, чего хочу, интересно, чего хотят они. А чего хочу я? «Минутку: брюки, – вспомнил он. – А потом? Отоспаться. Укрыться в лесной сторожке. „Мне было бы страшно“, – сказала Анна. Я ничего не боюсь». Смулка затормозил.
      – Что это? – спросил Хенрик.
      – Музей.
      Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.
      – Дорогие? – спросил Смулка.
      – Не очень, – ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.
      – Паскудные рисунки, – возмущался Смулка.
      – О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, – объяснил Хенрик.
      – Ну так сук им в глаз. Закурили.
      – Какой сегодня день? – спросил Смулка. – Пятница?
      – Не знаю, нет.
      – Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?
      – Постился несколько лет, до конца жизни хватит.
      – Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.
      – Ты все делаешь, как бог велит? – спросил Хенрик.
      – Нет. Так уж получается. Знаю, что погряз в грехах, знаю, что наступит кара, но я не страшусь, ибо чувствую, браток, что верю, и мне это зачтется. За всем следует божье наказание. На все есть промысел божий, и не надо ему противиться.
      – Как хочешь, тогда помолись за меня, – сказал Хенрик, – только не болтай о промысле божьем. Я подобное уже слышал от одного раввина, покорный был, как овечка, мухи не обидел. «Гитлер, – говорил он, – это только орудие, чтобы нас, слабых, испробовать». Шут гороховый. Пошел в газовую камеру, как все остальные. Я иногда думал, как он там в последнюю минуту… благословлял бога или проклинал? Можешь рубать мясо в пятницу, ничего не будет, не бойся.
      – А что, если у животных есть душа? – настаивал Смулка. – А если у них есть душа, тогда что?
      «Он тоже свои законы устанавливает, – подумал Хенрик. – Ишь ты».
      – Мне это пришло в голову, – продолжал Смулка, – когда Чесек рассказывал о людях, которые шли в газовые камеры. Шли и шли, смирившись со своей судьбой, шли, как стадо на чикагской бойне. И тогда я подумал о бойне. А что, если они тоже знают? Знают, куда идут, и знают, что это конец, и представляют его себе. Что тогда? На кого мы, люди, похожи? Обычно говорят, что животные ничего не могут себе представить, что только человек имеет душу, но, может быть, это неправда? Что мы о них знаем?
      – Немного. Давай кончать, уже темнеет. Они стали осматривать ящики.
      – Надо будет отослать их в Варшаву, – сказал Хенрик.
      – Зачем?
      – Чтобы исследовали специалисты.
      – Это что-нибудь стоящее?
      – Кажется, да.
      Хенрик обвел взглядом стены музея. Где все это помещалось? Слишком много картин для такого небольшого помещения. Может быть, мне кажется. «КУ НИК, – читал он корявые буквы, написанные мелом на ящике. – Между „у“ и „н“ стерта буква. Какая? Кунник, Купник, Кугник, – пробовал он отгадать. – Курник? Библиотека из Курника!» – Хенрик свистнул сквозь зубы. Вот это находка! На одном из ящиков разобрал буквы: «W. R.. HAU» Warschau.
      – Мы дома, – сказал он.
      – Конечно, – засмеялся Смулка.
      – Это все наше.
      – А как же!
      – Я имею в виду, что это польское. Из библиотеки в Курнике. А эти картины из Варшавы. Посмотри. – Он раскатал рулон. – Хелмоньский. А тот поменьше– Герымский.
      – Дорогие? – спросил Смулка.
      – Будь уверен.
      Хенрик достал переплетенный манускрипт. Потертый древний пергамент. Он когда-то читал о нем, но достаточно было одного взгляда, нескольких первых слов, чтобы стало ясно: у него в руках один из древнейших памятников польской письменности. «Спасен!»– обрадовался Хенрик. В этой ограбленной и сожженной стране любая сбереженная от уничтожения вещь имеет ценность.
      – Что это? – спросил Смулка.
      – Рукопись из Тыньца. Замечательная вещь.
      – Дорогая?
      – Чертовски.
      – Сколько?
      – Ей нет цены.
      – Сто тысяч дадут?
      – С закрытыми глазами.
      – Полмиллиона? Миллион?
      – Нет цены. Миллион наверняка.
      – Покажи.
      Смулка стал перелистывать книгу.
      – А та маленькая картинка дорого стоит? – спросил он.
      – Герымский? Изрядно.
      – Ну тогда бери.
      Хенрик взял картину. Стал рассматривать. Он знал ее по многочисленным репродукциям. «Счастье идет мне в руки, будут деньги, обзаведусь всем необходимым, – подумал он, поворачивая полотно во все стороны. – Темные, неподвижные деревья, – думал он, – кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Не помню. Запах распущенных волос, которые мелькнули и исчезли. Не помню. Беспокойство не проходило, буду богатый, сейчас начнется. Знаю эту картину, Герымский висел в Национальном музее в Варшаве, сейчас начнется то еще, я уже чувствую. Смулка выше меня, и кулаки у него как гири». Хенрик положил полотно в ящик.
      – Нет, – сказал он.
      – Я возьму эти каракули, а ты картинку, – настаивал Смулка.
      – Оставь, это народное достояние.
      – От народа не убудет. Бери картинку.
      – Она мне не нужна.
      – Разбогатеешь. – Положи книгу.
      – А мне нужна, – сказал Смулка.
      – Положи книгу!
      – Смотри, плохо будет.
      – Доктор Мелецкий… – начал Хенрик. Смулка опять рассмеялся.
      – Ты что, Хенрик, дурак? Доктор давно бы тебя прикончил, а я только дам в морду. Хочешь – бери картинку, не хочешь – не бери, только держи язык за зубами, а то пожалеешь.
      «Пожалею. Это точно. Я попал к бандитам. Они думают, что могут здесь творить что хотят. Посмотрим. А может, не стоит? Может, лучше плюнуть? В конце концов, какое мне до всего до этого дело».
      – Положи книгу, – сказал Хенрик. – Положи назад в ящик. Закроем и отошлем в Варшаву.
      Смулка стоял не двигаясь, исподлобья глядя на Хенрика.
      – Живым ты отсюда не выйдешь, – сказал он.
      – Хорошо, хорошо. Положи…
      Руки у Смулки были заняты, и можно было ударить его по морде. «Потом дам пинка в живот. Но книга. Восемь столетий, нет, пусть сначала положит».
      – Свинья! – крикнул Хенрик. – Ты даже не знаешь, что у тебя в руках!
      – Я знаю, что ты отсюда живой не выйдешь. Обещаю.
      – Уже слышал.
      – Но я сначала начищу тебе харю.
      – Одной рукой этого не сделать. Придется рукопись положить. Некоторое время Смулка стоял в нерешительности.
      – Отложено – не уничтожено, – буркнул он наконец, положив рукопись на ящик.
      – Положи ее внутрь, а то она попортится, – сказал Хенрик.
      – Плевать.
      – Миллион, – напомнил Хенрик.
      – Это правда.
      Смулка презрительно улыбнулся. Он подошел и махнул рукой в воздухе для устрашения перед самым носом Хенрика. Хенрик инстинктивно отстранился.
      – Ну что ты суешься? – сказал Смулка. – Торопишься на кладбище?
      – Я был рядом.
      – Я тоже. Все были рядом.
      – Да, да, да, да, – несколько раз повторил Хенрик. Отклонил голову от еще одного как бы удара и нанес удар Смулке с правой. Он пришелся точно в челюсть. «Надо повторить, – подумал Хенрик, и в тот же миг у него зашумело в ушах. – Достал меня». Машинально закрыл лицо. Два следующих удара Смулки попали в предплечье. Выпустил левую, ударю с правой, не дошла, удар в желудок согнул Хенрика пополам, он наклонился вперед. Смулка снова ударил, затрещала челюсть, в глазах потемнело. «Он бьет меня, это бандит, это убийца, бьет меня, ничего не вижу». Закружились картины, резь в пояснице, он лежал ничком на ящике, с плафона слетели ангелочки, поцелуем промокнули теплую соленую кровь на его губах.
      – Ну что? – спросил Смулка, наклоняясь над ним. – Сказать шефу?
      Хенрик вытер губы. Ангелочки вернулись на потолок.
      – Ну что? – смеялся Смулка.
      – Сейчас увидишь. – Хенрик пнул Смулку ногой, и тот с воем полетел назад, ударился спиной о ящик и упал на пол. Хенрик бросился следом и подскочил к Смулке, когда он уже поднимался, но успел ударить его в глаз. «Теперь удар на удар, он, я, я, он, я, не достал, нет сил, не успеваю, потом все темнее, все темнее, ноги ватные, Смулка прячется за фиолетовой дыней, дыня закрывает глаза, Смулки не видно, слышно его дыхание, получай, получай, за наши мучения, за наше отчаяние, за все удары, которые я не нанес им, получай». Темно. Хенрик выныривал из тумана, туман душил его и давил, надо рулить руками. После упорных выныриваний, плыви, плыви, – туман постепенно рассеялся, засиял свет. «Где же ее вагон?» – подумал Хенрик с отчаянием. Она упала в темную пропасть. Но ее волосы развевались над ним, слегка касаясь щеки.
      Хенрик лежал на полу, упершись головой в ящик. Смулка на коленях обмахивал его носовым платком.
      – Я уж думал, ты окочурился, – сказал он. – Хотел бы?
      – Нет. Зачем?
      – Дай закурить, – сказал Хенрик.
      Смулка подал ему сигарету. Он затянулся – было приятно, как никогда, хотя прикосновение к губам причиняло боль. Но зато какой дым. Он почувствовал успокоение. «Я сделал свое дело. И знаю, что делать дальше».
      – Неплохо дерешься, – отозвался Смулка.
      – Через месяц я тебе покажу. Помоги встать.
      Смулка потянул его за руку, у него была дружелюбная сильная ладонь.
      – Болит, – сказал Хенрик, приложив платок к окровавленной щеке.
      – Неплохо я тебя отделал.
      – А я тебя.
      – Ты дрался, как будто за что-то такое, – удивлялся Смулка.
      – Да, за что-то такое, – сказал Хенрик.
      – Ты дрался, как за свое.
      – Может быть.
      – Ну и что теперь? Возьми вот ту картинку, и будем квиты.
      – Нет.
      – Как хочешь. Заработаешь на чем-нибудь другом. Я свой миллион вывезу.
      – Не вывезешь, – сказал Хенрик.
      – Ты не дашь?
      – Не дам.
      «Сейчас он засмеется, – подумал Хенрик. – Скажет: „Руки коротки“, или: „Смотри, шеф тебя прикончит“, или: „Ты уже раз получил“, или: „Ты что, с Луны свалился?“ Смулка ничего не сказал, подошел к окну и, смотрясь в стекло, вытер лицо.
      – Здорово ты меня отделал, – сказал он, рассматривая следы крови на платке.
      Можно ему сказать: «То ли еще будет!», но к чему трепать языком, это и так понятно.
      – Ты знаешь, почему тебя взял шеф? – спросил Смулка.
      – Очень интересно.
      – Ты сказал, что хочешь заработать? А если хочешь заработать, значит, свой парень.
      – Я говорил, что думал.
      – Так чего же ты теперь рыпаешься?
      – Заработок заработку рознь.
      – Как так?
      – Да так.
      Смулка приложил платок к глазу.
      – Шеф. Шеф, – повторил он, произнося это слово с покорностью, с набожностью и восхищением крестьянки, рассказывающей о епископе. – Ты должен знать, чего хочет шеф, иначе погибнешь. Для шефа ты ничто, дунет – и нет тебя.
      Хенрик слушал. Можно было сказать: «Посмотрим», но для чего, это тоже само собой разумеется. Сейчас Смулка расскажет все, как на исповеди, лучше не прерывать, но будет говорить долго, пока держит платок под глазом, пока чувствует мой удар.
      – Драться из-за дурацкой книги. Ты что, ребенок? Раз нас тут шестеро, с тобой шестеро, то мы нагрузим шесть машин, может, еще и с прицепами, махнем в центральную Польшу и загоним, что удастся. Обеспечим себя на всю жизнь.
      – Что хочет отсюда взять шеф? – спросил Хенрик.
      – Что удастся.
      – Медицинское оборудование?
      – Кажется, да. Он специалист, в этом деле разбирается как никто.
      – И ты ему в этой подлости помогаешь! – крикнул Хенрик.
      – В какой подлости?
      – В писании сказано: не укради.
      – Я не краду, оно ничье.
      – Ложь! Оно принадлежит переселенцам со станции. Оборудование будет их кормить. Если вы его вывезете, все сдохнут с голода. А раненые? Они должны здесь лечиться! Этого тебе никогда не простят. Ты будешь проклят.
      – Не буду. Шеф…
      – Там, наверху, он не шеф, – засмеялся Хенрик.
      – …обещал, что устроит мне отпущение грехов. Где книга?
      – Не знаю.
      Смулка стал осматривать ящики. Он вышел из полосы сероватого света, падавшего из окна, и погрузился в полумрак. Его неясный силуэт двигался между ящиками, и Хенрик подумал о заблудшей, очищающейся душе Смулки. «Попробую», – решил он. Сказал:
      – Кара господня.
      Из темноты до него донесся скрип передвигаемого ящика.
      – Где эта чертова книга?
      – Найдется. Говорю тебе, кара господня.
      – Что?
      – Шеф и я – это кара господня. Час испытания. Смулка прервал поиски.
      – Для тебя? – спросил он недоверчиво.
      – Для всех нас. Дьявольское искушение: возьми, возьми, будешь жить в достатке и роскоши. Но я не поддамся. Бог запомнит, кто не поддался, а кто пошел на зов зла. Никакое отпущение грехов не поможет.
      Смулка молчал.
      – Заливаешь, – сказал он наконец. – Если ксендз даст отпущение грехов, тогда считается. Шеф обещал все устроить.
      «Я проиграл», – подумал Хенрик. Смулка опять исчез во мраке. Оттуда донесся его вздох, вздох набожной деревенской бабы во время проповеди.
      – Кому не хочется по-божески, – донеслось из темноты. – Я бы очень хотел. Но душа у меня грязная.
      – Стань на сторону обиженных.
      – Я бы хотел, Хеня, но у меня уже такая грязная душа. Где добро, и не определю. Я только знаю, где моя польза. Ну так пусть будет хоть польза.
      – Не делать зла ближним, Смулка, это и есть добро.
      – А ближние об этом зле ничего не знают.
      – Но ты знаешь. Себя не обманешь. Ты хорошо знаешь о своей грязной душе. Знаешь и просыпаешься ночью от страха. Ты хорошо знаешь, что ксендз не поможет и что ты будешь проклят, потому что сам проклинаешь.
      – Что я, хуже всех? А ты лучше? Ведь сказано, кто без греха…
      – Опять обманываешь, Смулка. – Хенрик не видел его лица, лицо стер мрак. Он говорил в темноту: – Ты хочешь, чтобы я поддался злу, потому что сам небезгрешен? Что с того? Тебя это не оправдывает.
      – Шеф сотрет тебя в порошок, – услышал он предостерегающий голос из темноты.
      – Пусть поостережется. Я был лучшим стрелком в организации.
      – Нас пятеро, а ты один.
      – Я не один.
      Тень Смулки застыла в углу. Раздался вопрос:
      – Кто с тобой?
      – Ты.
      Тень качнулась, потом опять застыла.
      – Забудь, – сказала тень.
      – Нет.
      – Кто еще?
      – Чесек. Наверняка пойдет за лагерником.
      Смулка вышел из темноты. В полосе серого света вид у него был жуткий.
      – Где книга? – спросил он.
      – Не знаю.
      – Чертова тьма, – выругался Смулка.
      – Теперь ты ее не найдешь…
      – Плевать я на нее хотел, – сказал равнодушно Смулка. – Я могу себе взять что-нибудь другое. Будет меньше хлопот.
      Хенрик не отвечал. «Я уже что-то выиграл. Что-то произошло».
      Они вышли на улицу. Было темно, опустилась ночь, ночь в пустом чужом городке, среди вооруженных бандитов. Смулка завел мотор.
      – Хенек, – сказал он.
      – Что?
      – Я потолкую с шефом об этих аппаратах. Чтоб он их не забирал… Он человек умный, образованный, знает, как это сделать.
      – Не говори, что я что-то знаю.
      – Ладно, не скажу. Увидишь, все будет хорошо. По-божески, – Смулка рассмеялся. – Представляю себе, какую физиономию скорчит этот докторишка: «Что, Смулка, с ума сошел?» – Машина рванулась, – Ну ты мне и всыпал, – сказал Смулка. И запел какую-то песню.
      Хенрик рискнул:
      – Збышек, а эта обувь?
      – Что обувь?
      – Может быть, ее где-нибудь сложим? Спрячем от шефа, а потом разделим между людьми.
      – Нет, – запротестовал Смулка. – Нет. Что до этого, то нет.

      Ужинали при свечах. Народу было много, и вскоре запахло расплавленным стеарином, стало душно и жарко. Открыли окна, выходящие в сторону сквера, дохнуло вечерней прохладой, пламя свечей заколыхалось. Пани Барбара, одетая в легкое бальное платье, накинула на голые плечи шаль. Она помолодела лет на пятнадцать (браво, Щаффер), волосы у нее теперь были синеватые, появился озорной взгляд школьницы, стройность и умение очаровательно двигаться. Пани Барбара сидела за пианино, играла вальсы, танго и арии, пела, а мужской хор орал вместе с нею «Моя Кармен». Хор тореадоров обступил стол с напитками («…я тебя люблю, а ты меня нет…женщины непостоянны, а вы как будто лучше… все одним миром мазаны… истерзанное сердце…»).
      Дамы постарались, все в вечерних платьях, у блондинки разрез до самого бедра. Только Анна была в брюках и свитере от Штайнхагена, не пела, пила вино наравне с другими, но не становилась раскованнее, наоборот, все более замыкалась в себе, время от времени ее сотрясали приступы сухого кашля. Шаффер ходил, выпрямившись, среди ужинавших, приносил все новые банки консервов.
      – Прекрасный бал, – повторял он, – мне бы надо было жениться на польке, у меня была бы веселая старость, прекрасный бал, не правда ли, только жаль, что мужчины такие неаккуратные. – Но те его не слушали, поглощали закуски, хлестали вино и орали, громче всех Чесек: дожили, куриная морда, чего стесняться, мужики небриты, ерунда, они и так нас любят.
      Хенрик отыскал взглядом Рудловского. Рудловский сидел в кресле и что-то втолковывал брюнетке, очки он держал в руке и очаровывал ее взглядом. Затем надел очки и стал оглядываться по сторонам. Заметил Хенрика, извинился перед брюнеткой и подбежал к нему.
      – Нет ли у вас цибозола? – спросил он.
      – Нет.
      – Я с ней уже договорился.
      – Какое могло быть сомнение, за вас всех на корню договорился Мелецкий.
      – Я предпочел бы этим не пользоваться – малоприятное занятие. Интереснее всего сама игра, не правда ли?
      – В известной мере, – сказал Хенрик. Подумал: «Этого можно будет перетянуть». – Вы ее разыграли? – спросил он.
      – Я отрекомендовался графологом-хиромантом. Вы себе не представляете, как они клюют на это. Дала погадать по руке. Я нагадал, что она должна идти в мой номер. Она сказала, что если судьбе так угодно… А вы не считаете, что это рискованно?
      – Что именно?
      – А если она больна?
      – Маловероятно.
      – Посмотрите на нее и скажите, что вы о ней думаете.
      – Я думаю, что она мила и очень женственна.
      – Только бы чего-нибудь не подхватить!
      – Теперь вам отступать некуда.
      – Она вам нравится?
      – Да. – Хенрик еще раз посмотрел на брюнетку: – Аппетитная.
      – Пошлю немца за цибозолом, – решил Рудловский. – Вы не знаете, он профилактически действует?
      – Не знаю. Спросите лучше доктора.
      – Мелецкого? Спасибо, мне еще жизнь не надоела! Мелецкий такой же доктор, как я министр. Он всего лишь зубной техник.
      – А диплом? – спросил Хенрик.
      – Вам нужен диплом? Сколько? Три? Дюжина? Шеф вам устроит. Он большой ловкач. С ним не пропадешь. Привет, я отчаливаю.
      Рудловский вернулся к брюнетке. Хенрик проводил его взглядом. Сплошные сенсации. Диплом фальшивый, с помощью фальшивого диплома ему удалось обмануть уполномоченного. Янка встала и подала Рудловскому руку. "До Хенрика донеслись его слова: «Здесь очень мило, не правда ли? Общество, музыка…» Они опять сели, Рудловский снял очки и начал что-то рассказывать. «Если я перетяну его на свою сторону, нас будет четверо, с Чесеком и Смулкой.