Грузовик подъехал к брошенной бензоколонке. Дальше дорога отрывалась от деревьев и входила в извилистую каменную улочку, состоящую из нескольких десятков двухэтажных домов. Палисадник перед ближайшим из них зарос сорняками, крапива поднялась высоко и доставала до ставней.
      – Заглушить? – спросил Смулка. Шеф, должно быть, сказал «да», потому что мотор замолк и стало тихо. Мелецкий спрыгнул на мостовую, крикнул: «За мной!» Хлопнула дверь. Все стали слезать с машины. Рудловский обхватил чернявую (Зося? Хонората?). Чесек принял на себя седую Барбару. Анна спрыгнула, осмотрелась, несколько раз втянула носом воздух, но не могла угадать запах.
      – Это мята, – попробовал помочь ей Хенрик.
      – И плесень, – добавила женщина.
      – Все? – спросил Мелецкий.
      – Все.
      – Ну тогда за мной, марш, – повторил он команду.
      – Пан начальник, – сказал Смулка, кланяясь перед окошком бензоколонки. – Налей, пан, скорее, высшего сорта…
      Он начал качать. Аппарат затрещал. Потом что-то захрипело, раздалось бульканье, как при полоскании горла, и из трубы брызнула струя бензина. Все улыбнулись.
      – Спасибо, – сказал Смулка. – Сдачи не надо.
      Они шли по улице не спеша, от дома к дому, от витрины к витрине. Витрины были пустые, запыленные, у некоторых опущенные жалюзи, но вывески объясняли, что за ними скрывается.
      – «Спортварен», – прочитал Прилизанный. – Я возьму себе костюм! – воскликнул он радостно.
      – Вы играете в теннис? – спросила седая. – В свое время, – ответил он небрежно.
      – Тогда устроим матч, – предложила Барбара. – Я покажу вам класс.
      Рудловский вломился в аптеку.
      – Вы знаете, – признался он Хенрику, когда вышел оттуда, – у них прекрасные препараты, я думал, что найду там противозачаточные средства, вечером пригодились бы.
      Сначала все разговаривали тихими голосами, словно боясь кого-то разбудить, вдруг Чесек запел по-тирольски, ответа не последовало, никто не возмутился, никто не крикнул: «Мауль хальтен, ферфлюхте швайне!» Тогда Чесек крикнул:
      – Гуляй душа! Чего, б…., стесняться!
      – Заткни глотку! – крикнул шеф. – Не выражайся при женщинах.
      Барбара рассмеялась.
      Их голоса звучали свободно между стенами – весь городок наш, что бы здесь сделать – может, поджечь, может, пострелять в цель, такой свободы я еще в жизни не испытывал. Пусть дамы голыми станцуют на улице – ого, кто-то рехнулся. Смулка поднял с мостовой камень.
      – Сейчас разобью вон то окно, ей-богу! – крикнул он. Хенрик хотел подойти, но вдруг спохватился. Не спеши, наблюдай и молчи.
      Зато к Смулке подлетел доктор.
      – Брось! – приказал он.
      – Почему?
      – Брось камень.
      Водитель послушался. Но опять спросил:
      – Почему?
      – Потому что мы приехали охранять эту местность, а не стекла бить. Понял?
      Смулка пожал плечами. Нет, не понял. Он подошел к Хенрику и пожаловался:
      – Псих наш доктор. А я все равно какое-нибудь стекло разобью, увидишь. Напьюсь и десять стекол разобью. Вон те, все.
      Они вышли к поросшему высокой травой скверу. С шумом взлетела стая голубей и стала кружить над памятником генералу на коне. В глубине стоял трехэтажный дом в стиле модерн с небольшими колоннами-кариатидами и атлантом с голой грудью.
      – «Отель Тиволи», – прочитал Чесек. – Дожили. Шеф решил:
      – Расквартировываемся здесь.
      Дверь дома открыта. Шеф с пистолетом в руке вошел первый. За ним Прилизанный. В холле лежали скатанные красные дорожки. Огляделись: нет, ничего не угрожает. Мраморная лестница, покрытая тонким слоем пыли, вела на антресоли, где в нишах стояли статуи, имитирующие античные скульптуры. В углу холла, возле стеклянной двери в ресторан, стоял горшок с волосатой пальмой.
      – Графские апартаменты, – сказала брюнетка. Шеф хлопнул в ладоши.
      – Прошу внимания. Прежде чем здесь расположиться, надо обследовать город. – В пустом холле его словам вторило эхо. – Если дамы хотят нам помочь, буду очень признателен, при случае можете поискать себе какие-нибудь тряпки. Разговаривайте громко, чтобы было слышно, кто где находится. Пистолеты на изготовку. Смулка!
      – Слушаю, пан шеф!
      – Посмотри, нет ли здесь каких-нибудь машин. Обойди все гаражи. Зайди на молочный завод, в пекарню, на задние дворы. Пойдешь по левой стороне улицы, Чесек – по правой. Коних осмотрит квартиры. Рудловский займется тем же. Вияс! Тебе школа, больница, амбулатория. Все записывать. Смулка, поставишь машину и раздашь инструменты.
      – Какие инструменты? – спросил Хенрик.
      – Открывать двери. Вы думаете, они все открыты?
      Смулка вышел, проклиная свою судьбу. Женщины решили пойти с мужчинами. Чернявая толстуха – с Рудловский. («Очень приятно», – сказал он и снял очки, чтобы она могла лучше рассмотреть его чарующие глаза); седая пани Барбара – с Чесеком; флегматичная рыжая – с гладко прилизанным Виясом.
      – А я? – спросила блондинка, и ее ноздри расширились. Шеф объявил:
      – Вы останетесь здесь со мною!
      Анна стояла посреди холла. Она никому ничего не сказала, и никто ничего не сказал ей. Хенрик некоторое время колебался, потом подошел.
      – Вы ждете Смулку? – спросил он.
      – Нет, почему?
      – Лучше одной не ходить. Я буду искать себе брюки. Если хотите…
      – Я пойду с вами.
      Она подошла к шефу и стала что-то ему объяснять. Мелецкий слушал ее, мрачный и раздраженный. Вошел Смулка, он нес мешок с инструментами. Хенрику достались отмычка, связка ключей, топор и пила.
      – Салют, – сказал он Смулке.
      – Один потопал? – спросил тот.
      – Нет, с пани Анной.
      Смулка выругался. Анна улыбнулась и взяла Хенрика под руку. Когда они вышли, Хенрик спросил:
      – Что вы сказали доктору?
      – Чтобы полил цветы.
      – Пальму в горшке?
      – Все. Я сказала, что приду и проверю.
      – А вам известно, что здесь приказывает Мелецкий?
      – Но не мне. Я свободная.
      Вошли в скверик. Анна не отпускала его руку. «Мы похожи на влюбленных, – он вспомнил красный вагон, девушку с распущенными волосами. Ее взгляд. – Какое, наверно, счастье держать такую девушку в объятиях и смотреть в ее улыбающиеся глаза. Чушь. Я умер бы от тоски. Руки бы затекли, а она окосела. Чушь. И, несмотря на это, она все время у меня перед глазами – волосы и глаза, губы».
      – Кто этот военный? – услышал Хенрик. Он почувствовал, что пальцы женщины сжали его руку, и это было приятно. Не успел он ответить, как она крикнула:
      – Великий Фриц! Мне хочется его взорвать!
      Дошли до перекрестка. Послышались голоса Рудловского и чернявой:
      – Ay, ау! Пан Коних! Пани Анна!
      – Здесь был магазин готовой одежды, – сказал Хенрик, показывая на дом с тяжелой солидной дверью. – Вероятно, второй этаж принадлежал его владельцу.
      Дверь подалась. Внутри было душно – пыль и плесень. На лестнице лежало несколько оброненных пакетов. Паника, должно быть, была изрядная.
      – Вы помните восьмое сентября в Варшаве? – спросил Хенрик.
      – Я как раз об этом подумала…
      – Здесь, в Грауштадте, тоже, наверное, все происходило ночью. Жители не ложились спать, не зажигали света, были слышны далекие раскаты орудий. Радиостанции передавали патриотические песни, в тусклом свете приемника люди двигались, как печальные духи. У диктора был трагический голос. Выступил Геббельс: «братья немцы», теперь все стали братья, братья немцы, уходите из городов, оставьте врагу пустыню, устроим второй Сталинград. Несколько десятков бульдогов из СД выгоняли людей на улицу, до последней минуты выполняя свою работу. «Лёс! Лёс!» Люди бросали свои квартиры, мебель, вещи, итог работы поколений, портреты близких, ночь ревела моторами, на улице громыхали сапогами те, из СД, бежим, пусть пройдет первая неприятельская волна, потом фюрер достанет из-за пазухи победоносное чудо-оружие, он столько раз был со щитом, а здесь так оплошал, нет, это невозможно, он что-то готовит, об этом все время говорит Геббельс, он сделает новый Сталинград, наш Сталинград.
      – Подержите, пожалуйста, – сказал Хенрик, вручая Анне инструменты. И стал орудовать сверлом. На двери была табличка: «Хельмут Штайнхаген». Он всунул в просверленное отверстие загнутую проволоку и открыл дверь изнутри. Они очутились в любовно обставленной квартире не сноба или художника, но человека, который любил роскошь и удобства. Особенно выделялась спальная со светлой мебелью и пуховыми перинами, она свидетельствовала о том, что Штайнхаген жил удобно и приятно. Анна погладила шелк одеяла, потом легла на него и спрятала голову в подушку.
      – Я сплю. Меня ничего не касается, – сказала она, мурлыча от наслаждения.
      Минуту Хенрик рассматривал профиль, резко выделяющийся на фоне подушки, – опущенные крылышки век, нос, рот, потом скользнул взглядом по изгибу бедра. Черт возьми! Отвернулся, Попробовал открыть шкаф. Шкаф не поддавался. Потянул сильнее и вырвал дверцы.
      – Посмотрите, пожалуйста. Может быть, и для вас что-нибудь найдется.
      – Я сплю, – услышал он.
      – Давайте за работу!
      В ответ донеслось счастливое бормотание. Изгиб бедра. Хенрик подошел к Анне и силой стащил с кровати. Она буквально упала в объятия, ее волосы скользнули по его лицу, потом он шеей почувствовал их нежное касание.
      – Кокетка, – буркнул он. Она сразу же выпрямилась.
      – Что?
      – То, что слышали!
      – Спасибо, – сказала она. – Прекрасный комплимент, – и засунула голову в шкаф. – Одни тряпки, – донеслось оттуда. – Баба, лишенная вкуса. Трусы с кружевами, какие носили до первой мировой войны. В талии она, должно быть, в три раза толще меня.
      Хенрик сидел на кровати и рассматривал семейный альбом.
      – Вы можете на нее полюбоваться.
      – На кого?
      – На безвкусную бабу, – и показал фотографию толстой, улыбающейся блондинки.
      – Вид у нее неинтеллигентный.
      – Самодовольная, – согласился Хенрик. – А это ее дочки, наверное, на пикнике. За год до этого, август. Как раз тогда, когда нас добивали в Варшаве. А это сентябрь тридцать девятого. Весело, вы не считаете? Этот пикник состоялся как раз, когда бомбили Лондон. А этот, когда шли на Москву. А этот, когда уничтожали евреев.
      – А фрау Штайнхаген об этом знала?
      – О Лондоне знала.
      – А о гетто?
      – Какое мне дело, – сказал Хенрик. – Должна была знать. Анна молча рассматривала альбом.
      – Эта крошка, – заговорила она, – наверно, ее дочка в младенчестве.
      – Нет, пани Анна, это сама мать. Так фотографировали задолго до первой мировой войны.
      – Не правда ли, трогательно? – спросила она вдруг. Он взял у нее альбом.
      – Не более, чем любое умирание. – Он перехватил ее вопросительный взгляд. – Умирание мгновений, хотел я сказать. И еще позволю себе заметить, что размеры дочки и ваши более или менее совпадают.
      – Правда, – согласилась она.
      – Надо поискать в следующей комнате, – посоветовал Хенрик.
      Анна оставила его одного в спальне. Он опять стал рассматривать фотографии. «Штайнхаген был низеньким и толстым. Здесь я штаны не найду. Конечно, это волнует, но хочется наплевать на человеческие чувства, пусть гибнут, черт бы их подрал, пусть воют от отчаяния, пусть тоже знают, что значит потерять все. Им не хватило воображения, когда они это начинали, да, видимо, у них никогда его и не было. Пока сами же не окажутся в подобном положении, не смогут понять боли и зла, которое причинили. А все-таки сжимается горло, когда видишь руины. Из-за этой старомодной солидарности. Или, может быть, наоборот, избытка воображения, постоянного замыкания на себя, отождествления себя с преследуемым. – Хенрик отложил альбом. Потом вытащил из тумбочки ящик с блестящими золотыми дисками. – Эврика, нашел! Дурачок, не радуйся, это только ордена. Целая коллекция! Боже, сколько здесь этого добра! Хельмут Штайнхаген, ты – загадка. Ты забыл эти ордена или вдруг понял, что они не нужны. Может быть, всю жизнь их добивались – он, его отец и дед. Здесь были ордена 1870 года и двух последних войн. Умирание мгновений, да, да, мало что делает такой наглядной быстротечность славы, как эти жестянки, символы былого величия, обесценивающиеся после каждого поворота истории. Свидетельства никому не нужных поступков, восторженности, выжатой при помощи пропаганды, гибели в припадке кретинского порыва во имя толстяка императора, о котором уже следующее поколение знает, что он был дурак, трус и лицемер. Штайнхаген забыл эти ордена или наконец понял? Хотелось бы знать, они поняли? Они когда-нибудь поумнеют?» Среди орденов попадались патроны для пистолета. «Подходят к моему „вальтеру“, – подумал Хенрик, но не взял их.
      – Ну как? – услышал он голос Анны.
      Она все еще была в своих брюках, хотя лагерная куртка исчезла. Вместо куртки на ней был шерстяной свитер с высоким воротником. В ее лице произошла какая-то неуловимая перемена.
      – Что вы с собой сделали? – спросил он.
      – Причесалась, – ответила она и слегка подергала волосы надо лбом. – Но не очень-то есть что причесывать.
      – Посмотрите, – сказал он. – Ордена рода Штайнхагенов. Слава трех поколений, а может быть, и больше.
      – Это не должно приводить нас в умиление.
      – Да, нас наверняка. Но, может быть, они тоже поумнеют.
      – Зачем вам их ум?
      – Чтобы было с кем разговаривать.
      Анна оглядела себя в зеркале, одернула свитер. Поправляя ворот, она поймала в зеркале его взгляд. Отвернулась. «Я неприлично пристально смотрел на нее», – подумал он со злостью.
      – Вы неплохо выглядите, – сказал Хенрик. Анна спросила с иронией:
      – Вы хотели что-то предложить? Он равнодушно бросил:
      – Я хотел задать вопрос: не чувствуете ли вы угрызений совести?
      – Угрызений совести? Из-за чего?
      – Из-за этого свитера. И вообще. Эта квартира, по которой мы рыщем…
      Она вышла в соседнюю комнату, он пошел за ней.
      – Вы создаете проблемы, – сказала она, рассматривая хрустальные рюмки в буфете.
      – Я сказал что думал. Она резко обернулась:
      – Почему я должна чувствовать угрызения совести? Может быть, потому, что они сделали меня нищей? Может быть, потому, что они замучили моего мужа, а потом, полуживому, залили рот гипсом и расстреляли? А может быть, потому, что я теперь уже ничем не брезгую, ничто меня не смущает и не поражает? Потому что я вас всех ненавижу?
      Раздался звон стекла. Осколки рюмок рассыпались по полу.
      – Пусть оно пропадет пропадом, их добро! – закричала она. – Я сейчас все это перебью!
      Хенрик схватил ее за руку, Анна вырывалась, но он крепко сжал ей руки.
      – Смулка, – сказал он. – Типичный Смулка. Вы правы, но зачем рюмки бить? На станции ждут бедные люди, которые должны получить эти квартиры.
      – Отпустите.
      «Не отпущу», – подумал Хенрик. Отпустил и прошептал:
      – Простите.
      Хенрик увидел в глазах Анны слезы. Она повернулась и пошла к окну. Распахнула его.
      – Это смешно, – сказала Анна, не поворачиваясь.
      – Что?
      – Всё. И то, что я разбила рюмки. И то, что вы меня схватили. И то, что через минуту я была вам благодарна.
      – Тогда, пожалуйста, бейте еще.
      – И эти угрызения совести. У нас – по отношению к ним. Смешно.
      – Речь идет не о них, – сказал Хенрик. Анна повернулась к нему.
      – Это интересно, – пробормотала она.
      – Да, речь идет не о них, – повторил он. – Речь идет о нас. О нас самих.
      Анна не понимала. «Ее от меня уже тошнит». Она смотрела в окно. По двору Чесек катил нагруженную детскую коляску.
      – Речь идет о тех, кто берет, – пробовал он объяснить свою мысль, чтобы не показаться смешным. – Угрызения совести, мораль– все это смешно. Как изгнание из рая.
      – Я никогда в нем не была, – ответила она язвительно. – В лагере вы тоже были таким чистым?
      Хенрик молчал.
      – Мы уже не в лагере, – сказал он наконец.
      – Послушайте, вы дьявольски умны, но штаны, чтобы закрыть свои ягодицы, вы все же ищете.
      Хенрик покрылся испариной. Потрогал рукой брюки, нет, не порваны, бабский злой язык.
      – Конечно, ищу, чтобы не огорчать дам, – сказал он, кланяясь. – И советую вам взять свитер.
      – Почему же для меня такое исключение?
      – Я чувствую, что в этом нет ничего плохого.
      – Ага, значит, вы просто эстет?
      – Может быть.
      Хенрик обвел глазами комнату.
      – Я не вижу здесь штанов для себя, – сказал он. – Штайнхаген был небольшого роста.
      Анна согласилась, что надо пойти искать в другом месте. Взяла из шкафа халат и несколько мохнатых полотенец и завернула в свою полосатую куртку. В дверях она вдруг передала сверток Хенрику:
      – Подержите, пожалуйста.
      – Что это такое?
      – Туфли. Кажется, мой размер.

      Внизу, возле лестницы, лежал человек. Анна вскрикнула. Человек шевелился и стонал.
      – Подождите здесь, – сказал Хенрик, достал пистолет и начал спускаться.
      – Он может выстрелить! – испуганно сказала Анна.
      – Тише, – шепнул Хенрик. Женщина замолчала.
      Хенрик наклонился над распростертым телом. Лица не было видно, в полумраке поблескивала клинообразная лысина. Худой и длинноногий. «Еще один верзила. Смешно, что я вынимал пистолет». Хенрик положил пистолет в карман.
      – Он ранен? – спросила Анна.
      – Сейчас погляжу.
      Хенрик наклонился и перевернул человека навзничь, увидел продолговатое старое лицо. «Ему, наверно, лет шестьдесят с небольшим, эта твердая белая щетина, этот хрящеватый нос, морщины и борозды вокруг тонкогубого рта».
      – Жив, – сказал Хенрик.
      Послышались легкие, осторожные шаги Анны, потом удивленный голос:
      – Посмотрите, в смокинге.
      Действительно, на старике был смокинг, рубашка с накрахмаленной манишкой, хотя и очень грязной, бабочка и дорогие запонки.
      – У него вид манекена с витрины, – сказала Анна. – Ну что, ранен?
      – Следа крови не видно. Наверно, упал с лестницы, ударился головой.
      – Может, его сбросили? – спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лестница была мрачная, дверь в квартиру Штайнхагенов слегка пошатывалась. – Может, там кто-нибудь есть? Достаньте пистолет.
      Хенрик наклонился над стариком. Из тонкогубого рта вырвался хрип и пахнуло кислятиной. Хенрик отпрянул.
      – Агония? – спросила женщина.
      – Он в дым пьян. Надо подождать, пока проспится. А сейчас можно обыскать.
      Хенрик оттащил старика к стене и снял с него смокинг. Оружия у старика не было. Хенрик нашел паспорт на имя Шаффера, Курта Шаффера, пятьдесят семь лет. «Плохо выглядишь, Mensch, – подумал Хенрик. – На вид тебе больше, не помог тебе твой фюрер». Другой документ свидетельствовал, что резервист Курт Шаффер, проживающий в Грауштадте, парикмахер по профессии, признан временно невоеннообязанным по причине ревматизма в острой форме, а также хронического катара желудка.
      – Не хотите примерить его смокинг? – спросила Анна, когда Хенрик стал одевать старика. – Вам неинтересно, как вы в нем выглядите?
      – Этот немец нам пригодится.
      – Когда мы сюда пришли, его здесь не было, – вспомнила Анна.
      – Может быть, он пил где-нибудь поблизости. Услышал наши голоса и решил посмотреть, что происходит.
      – И слетел с лестницы, – закончила она.
      – У него такой вид, будто он возвращался с бала.
      – Вы думаете, их больше? – с беспокойством спросила она.
      – Не знаю. Шаффер нам все расскажет.
      Хенрик прошел прихожую и толкнул дверь, выходящую во двор.
      – Куда вы? – крикнула Анна.
      – Присмотрите за ним. Там где-то должна быть тележка.
      – Как вы догадались? – спросила она, когда он вернулся с тележкой.
      – Опыт. Поляки все носят на себе. Немцы давно уже такой глупости не делают. Вы можете прочитать в «Пане Тадеуше», что происходило после битвы под Йеной и какую роль в эвакуации сыграли вагены. Я должен был стать учителем польского языка. Вот видите, знания, полученные из книг, тоже иногда могут пригодиться. Нужно согнуть ему ноги в коленях.
      – Что вы хотите с ним сделать?
      – Отвезти в «Тиволи».
      Уложить пьяного на тележку было делом нелегким.
      – Шаффер, – говорил Хенрик, – не сопротивляйся, будь человеком.
      Парикмахер захрапел.
      – Так, так, Шаффер, спрячь педали. Уфф, – с облегчением вздохнул Хенрик, наконец уложив немца. – Можно везти. – Вдруг его обдала горячая волна. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает трещины на стене.
      – Что вы там ищете? – спросила Анна.
      – Счета за свет.
      – Я знаю что. Хенрик толкнул тележку.
      – Подержите дверь, – приказал он. «Догадливая! Интересно, у нее тоже кровь ударила в голову, она тоже увидела трупы?»– У вас бывают обмороки? – спросил он.
      – Никогда.
      – У меня тоже.
      – Нас этим не проймешь, – сказала она.
      – Да, мы из обожженной глины. – Он выкатил тележку на улицу. Перед домом росли липы, и можно было вздохнуть полной грудью, – Я чувствую, что нарублю сегодня дров, – сказал Хенрик.
      – Смулка хочет бить окна, – сказала она. Хенрик улыбнулся. Они тянули тележку вдвоем, – Шаффер не очень тяжелый, – сказал Хенрик. – Наверное, голодал. Ты голодал, Шаффер?
      – Давайте называть его Курт.
      – Да, теперь он наш. Ты голодал, Курт, или ты просто такой стройный? Смокинг сидит как влитой, жаль, что он его так заляпал.
      Они катили тележку вдоль железной ограды парка.
      – Не тарахти, Курт, – обратился Хенрик к пьяному, одна нога которого выпрямилась в колене и теперь билась пяткой о мостовую.
      – По-моему, еще кого-то обнаружили, – сказала женщина, прислушиваясь. – Мешает стук колес. Остановитесь.
      Хенрик остановился. Пьяница сладко всхрапнул.
      – Это оттуда, – сказал Хенрик, показывая на решетку, за которой находился теннисный корт, посыпанный кирпичной крошкой.
      Вияс, мужчина с прилизанными волосами, поднял ракетку кверху и подал мяч. Пани Барбара отбила, но мяч попал в сетку.
      – Они сошли с ума, – пробормотала Анна. – Идите сюда! – крикнула она. – Мы нашли немца!
      Теннисисты подбежали к забору, седая панн слегка хромала.
      – Я подвернула ногу, – пожаловалась она. И, показывая на Прилизанного, у которого было мокрое от пота лицо, добавила: – Играет как черт. Бегает за каждым мячом, будто от этого бог знает что зависит.
      Вияс заинтересовался пьяным.
      – Кто такой? – спросил он. – Немец.
      – Его зовут Курт, – сказала Анна, – Лежал пьянехонький на лестнице.
      – Давайте его застрелим, – предложил Вияс. Все молчали. Тогда он пояснил: – Когда мы сюда пришли, здесь никого не было, поэтому и дальше никого не должно быть.
      – Это сделаете вы? – спросил Хенрик.
      – Могу. Могу, – повторил он через минуту, но пистолет не вынул. Пьяный всхрапнул, и по его лицу разлилось блаженство.
      – Курт, – позвал Хенрик. – Я решил привести тебя в чувство. Потом мы выясним, кто ты такой. Что вы скажете? – обратился он к Виясу.
      – Хорошо, шеф решит. Избавиться от него мы всегда сумеем.
      – Ну как, вы в форме? – спросил он пани Барбару.
      – Не жалуюсь. Это что, переодетый гестаповец? – спросила она, показывая на немца.
      Ответила Анна:
      – Курт – парикмахер.
      – Чур, я первая! – воскликнула пани Барбара. – Первая на завивку! – И, повернувшись к Виясу: – Только, упаси боже, не стреляйте. Сначала мытье головы, окраска волос, перманент, а потом уже ваши мужские развлечения.

      Блондинка ходила по холлу, и подол ее цветастого шлафрока волочился по полу.
      – Какой красивый свитер! – воскликнула она, увидев Анну.
      Через некоторое время на антресолях появился Мелецкий. Спускаясь по лестнице, он причесывал седеющие волосы. Хенрик информировал его:
      – Найден немец.
      – Парикмахер, а я первая в очереди, – предупредила пани Барбара.
      – Где он? – спросил Мелецкий и засунул руку в карман. Хенрик сказал улыбаясь:
      – Спит на террасе. Пьян вдрызг.
      Старый парикмахер спал на солнцепеке. Место не очень удобное, но спал он крепко, и сны ему снились, по всей вероятности, приятные. Он отогнал рукой муху и перевернулся на другой бок. Мелецкий дернул его за руку:
      – Ауф!
      Пьяный забормотал. Хенрик и Мелецкий подняли его с тележки, немец зашатался, Хенрик поддержал его. Тогда пьяный протер глаза и опять что-то забормотал.
      – Что он говорит? – спросила пани Барбара.
      – Ему не нравится солнце, – объяснил Хенрик. – У него смешное произношение, но понять можно.
      Немец открыл глаза и снова закрыл их.
      – Ужасный сон! – сказал он, покачнулся, но, поддерживаемый Хенриком, не упал. – Это сон, опять сон.
      – Открой глаза, – приказал Мелецкий. – Ты нас видишь?
      – Сон, – упирался немец.
      – Мы поляки.
      Парикмахер заморгал, внимательно посмотрел на них и сразу отрезвел. Поправил бабочку, одернул полы смокинга.
      – Извините меня за мой вид, – сказал он. – Здравствуйте.
      Этот город называется Грауштадт, а моя фамилия Шаффер, я парикмахер, у меня мужской и дамский салоны.
      – Курт Шаффер, – дополнил Хенрик. – Временно невоеннообязанный. Острая форма ревматизма и хронический катар желудка.
      – Да, да, – подтвердил Шаффер, – это абсолютная правда, хотя мой конкурент Абендрехт утверждал, что я подкупил врача. Должен признаться, что с некоторых пор я действительно чувствую себя лучше. Даже, можно сказать, отлично.
      Они ввели его в холл.
      – Вы очень любезны, – сказал немец, – именно здесь я находился охотнее всего. – Он поскользнулся, но Анна его поддержала. – Данке шён. Я хотел постелить ковры, у меня уже давно было такое намерение, но не успел, очень трудно что-нибудь успеть, когда у тебя много свободного времени! Разрешите присесть?
      Он добрался до лестницы и тяжело опустился на ступеньку. Пришел Чесек, потом Смулка, группа была почти вся в сборе. Немец показал на ракетку, которую держала седая:
      – Я узнаю, это от Хаммерштейна. У него всегда был хороший товар, но он страшная сволочь. Писал доносы, будто парикмахер Курт Шаффер не верит в победу, а на самом деле он хотел забрать мой садик.
      – Давно ты здесь? – спросил Мелецкий.
      – Пожалуй, давно. Очень давно.
      – Что ты здесь делал?
      – Ничего особенного. Открывал двери. Открыл почти все. И пил.
      – Ты для чего остался? – допытывался Мелецкий. – Почему не убежал?
      – Я должен вспомнить. Сейчас, может быть, я запил. Нет. Я подумал, что там у меня ничего нет, а здесь у меня мужской и дамский салоны. С красивыми зеркалами. Они не хотели брать мои зеркала.
      – Вы мне сделаете перманент, – сказала пожилая.
      – Да, да, к вашим услугам, и надо покрасить волосы, вы преждевременно поседели, у вас прекрасная кожа, и сразу видно, что вы еще совсем молодая.
      Хенрик:
      – Курт, вы дамский угодник и пустой человек.
      – Майн готт!
      – Разве нет? А что значит этот смокинг?
      – Видите ли, когда я открыл в «Тиволи» подвальчик, я решил устроить там дипломатический прием. Вечерний костюм обязателен. «Герр Шаффер, – сказал я себе, – запомни раз и навсегда, что ты на балу, это непрерывный бал, никогда в жизни ты не был на таком балу, будь доволен, что тебя туда пустили, и ты должен одеться как человек». Иногда я расстегивал пуговицу на воротничке, но сразу слышал голос: «Шаффер, имей в виду, метрдотель смотрит, вылетишь отсюда моментально».
      Вияс спросил Мелецкого:
      – Что он болтает?
      – Чепуху.
      – В расход?
      – Посмотрим. – Мелецкий обратился к немцу: – Господин Шаффер, я здесь новый бургомистр. Все движимое и недвижимое имущество города Грауштадта находится в моем распоряжении.