Ему виделись темный лес, неподвижные высокие деревья, кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Нет, не помню. Рынок, по которому он бродил, был шумный и пестрый, повсюду пыль и запах навоза. «Пойду в лесники», – решил Хенрик. Его взгляд остановился на маленьком опрятном немце в котелке: немец был стар, через плечо переброшена дамская блузка. «Его сын бил меня в живот, – вдруг подумал Хенрик. – Это из-за его сына я не могу вспомнить, как пахнет лес». Он ощущал сладковатую вонь трупов и резкую – хлорки, чад от сожженных тел. Эти запахи вцепились в него и шли за ним, а лесных ароматов он не помнил, может быть, их никогда и не было, может быть, он сам их придумал, когда ворочался на нарах в душном бараке. «Я отравлен. Все отравлены. Спрячусь в лесу. Там не будет ни их, ни всего того, что они себе нахапали».
      Он успокоился, словно наконец решил мучительную загадку. Единственный способ жить с людьми – это жить без них. Хенрик бродил по рынку, слушая возбужденные голоса. «Всё уже забыли. Снова во власти своих мелких страстей. Хорошо, пусть они удовлетворяют их, но без меня. Мне нужны приличные брюки. Одни или двое, про запас, и я ухожу в лес».
      Он представил себе побеленную комнату, коричневые балки под потолком, раскаленные дверцы топки, из которой вырывается теплый запах леса. («Живица, живица, хвоя – не помню!») В комнату вошла женщина, без лица, она была движением, текучестью, амфороподобной формой, начала раздеваться, из разреза рубашки вывалилась грудь. «Черт! Буду думать о том старичке – червь жалкий, худой немец, его сын бил меня в живот». Женщина смеялась, от ее тела веяло теплом, как от свежего теста. «Я должен кого-нибудь себе найти. Но не эту, только не эту», – испугался он, увидев завитую шатенку с длинным хрящеватым носом и грубо накрашенными губами. У нее плотоядный и глупый вид. Женщина скользнула по Хенрику взглядом, точно он был прозрачным, ее глаза приковала кофточка, которую держал немец. Хенрик проглотил слюну и отвернулся. «Меня тянет к каждой идиотке, – подумал он со злостью. – Я должен достать брюки, а лучше двое, и устроиться лесником». Навстречу ему шел молодой человек с красной повязкой на рукаве.
      – Что это?
      – Милиция, – ответил парень.
      – А обмундирование дают?
      – Сейчас не дают.
      «Отпадает, – подумал Хенрик. – Мне нужно что-нибудь посолиднее».
      Спросил:
      – Кто в этом городе командует?
      – Смотря чем.
      – Мне нужна работа.
      – Есть правительственный уполномоченный. Но он в замке.
      – Постараюсь его поймать, – сказал Хенрик и улыбнулся. «Зачем я улыбаюсь? – спохватился он. – Зачем я стараюсь быть симпатичным?»
      Замок стоял позади железнодорожных путей, забитых коричневыми вагонами, в которых ютились переселенцы. Хенрик шел, опустив голову, уставившись в спекшийся шлак.
      «Я достаточно насмотрелся на эти вагоны, в них привозили в лагерь людей». От едкого дыма заслезились глаза, он услышал треск горящих щепок. Прошел мимо стоящего на коленях мужчины, который силился раздуть огонь, рядом женщина укачивала на руках раскричавшегося ребенка. Она качала его резко, все быстрее и быстрее, как бы соревнуясь с детским криком. «Боже, помоги им, – подумал вдруг Хенрик. – Уехавшие из своих домов, без своих садов, колодцев и скотных дворов. Я счастливее их, потому что не вспоминаю о том, что потерял. Мне нужны только приличные брюки, остальное я вам прощаю».
      – Магда! – услышал он. – Магда! – звал надтреснутый женский голос. («Что за Магда?» – подумал он машинально.)
      – Только причешусь! – донесся ответ.
      Хенрик остановился. «Веселый голос», – подумал он, ошеломленный, обернулся и увидел, как в дверях вагона сначала показались черные распущенные волосы, а потом девушка в цветастом платье. Она окинула его взглядом, он улыбнулся, и тогда в ее широко раскрытых глазах, темно-голубых, как ему показалось, блеснула симпатия. «Что за Магда?» – опять подумал Хенрик с удивлением. Он направился в ее сторону и все испортил: девушка замахала руками и упорхнула в глубь вагона.
      «Очередной обман, – подумал он, переходя пути. – Но ведь я ее видел! Она мне улыбнулась! Я должен ее найти».
      Хенрик петлял между вагонами, высокий, худой, распрямившийся, на этот раз не отводя взгляда от мешков, кастрюль, корыт и ночных горшков. В воздухе носились запах копченой солонины, мокрых пеленок, духота сна и аромат смолистых щепок. Один вагон был похож на другой, одна женщина на другую – Хенрик потерял ориентировку. Но он помнил черный зев вагона, гибкую фигуру в цветастом платье, удивленный взгляд девушки, довольной и ошеломленной тем, что кому-то нравится. «Она ничего о нас не знает, – подумал он. – Она ничего не знает обо мне. И хорошо, что не знает. Сейчас. Пока ее не сгноили. Ведь ее сгноят, как сгноили всех нас. Уничтожат. Обабится и поглупеет, обремененная детьми и негодяем мужем, пьяным хамом. Я сам хам и негодяй, и это к лучшему, что я ее не отыскал».
      Потом он шел по анфиладе холодных и темных замковых зал. Никто его ни о чем не спрашивал. По каменной лестнице он поднялся на второй этаж и очутился в мрачном, сплошь уставленном ящиками зале. Огляделся. Никого не видно, только в углу, за толстым каменным столбом, поддерживавшим стрельчатый свод, стоял какой-то мужчина и робко озирался.
      – Эй! – крикнул Хенрик. – Эй, там!
      Мужчина не отвечал. Когда Хенрик поднял руку, высокий мужчина ответил ему аналогичным жестом. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что это было зеркало, а мрачная личность напротив – он сам.
      Хенрик сел на ящик и свернул папиросу. «Надо надеяться, что в нем не динамит», – лениво подумал он и закурил. Послышались шаги. Кто-то подымался по каменной лестнице. Хенрик встал. Между ящиками показался маленький седой человек с вещевым мешком в руке. Хенрик кивнул ему. Тот остановился.
      – Вы здесь кого-нибудь знаете? – спросил Хенрик, подходя к нему.
      – Кое-кого.
      – Мне нужен уполномоченный.
      Человек в нерешительности потер нос. Нос у него был плоский, на конце раздвоенный и сильно поросший волосами.
      – Зачем? – буркнул незнакомец.
      – Раздобыть деньжат. Человек некоторое время молчал.
      – Вы из лагеря? – спросил он.
      – Да, заметно?
      – Есть что-то в глазах. Что вы хотите делать?
      – Работать в лесу.
      – Это ваша профессия?
      – Научусь.
      – А что вы умеете делать?
      – Я окончил педагогический институт.
      – Пойдемте со мной.
      – Но я никого не намерен учить, – проворчал Хенрик, следуя за человеком. – Скажите вашему уполномоченному, что учитель из меня не получится.
      Они очутились в небольшой солнечной комнате. Человек молча сел за миниатюрный столик и склонил голову. Казалось, что он погрузился в сон. Хенрик спросил:
      – Вы?..
      Тот кивнул головой.
      – Учителем я не буду, – повторил Хенрик.
      – Почему?
      – Не могу. Не сумею. Дети, родители, нет, нет, только не это.
      – Вы и не будете учить. Надо создавать школы. С самого начала. Дети…
      – Знаю, – прервал его Хенрик, – пусть их учат уму-разуму, но только без меня.
      – Ну так что?
      – Лесничество.
      Уполномоченный взял со стола листок бумаги.
      – Как ваша фамилия?
      – Коних. Хенрик Коних. Уполномоченный записал.
      – Наведуйтесь через неделю.
      – Через неделю я буду искать счастья в другом месте. Вы не могли бы мне выписать какие-нибудь брюки?
      – Не можете изловчиться сами?
      – Неохота.
      – Я одеждой не распоряжаюсь. – Уполномоченный смерил Хенрика взглядом: – Мои вам будут малы.
      – Черт побери, ведь я ничего такого не прошу! Мне нужны брюки и работа в лесу, и это все.
      – Все, – повторил уполномоченный. – Вы слишком требовательны.
      Хенрик молчал.
      – Надо брать что подвернется. А вы ни в какую. Или то, что подвернется, или ничего. Вы мне не поможете с организацией школ?
      – Нет.
      – А чувство долга? – спросил уполномоченный. И даже не улыбнулся.
      – Не испытываю.
      Некоторое время оба молчали. «Прекрасное рококо», – подумал Хенрик, глядя на мебель. Солнечные лучи, преломленные люстрой, лежали на ней, как нити паутины. Никто не мог его избить, никто не мог приказать, чтобы он кого-нибудь избил, этот человек ничем не мог ему угрожать; свобода, свобода, и все-таки было грустно и обидно. «Мы опять будем волноваться из-за всякой чепухи». Он сказал:
      – Мне кажется, вы охотно бы этот листок разорвали. Не стесняйтесь.
      За дверью послышались голоса, потом раздался стук.
      – Подождите! – крикнул уполномоченный. Повернулся к Хенрику: – Ну?
      – До свидания! – Хенрик приложил два пальца ко лбу.
      – Войдите! – крикнул уполномоченный.
      Хенрик повернулся и пошел к двери. Пропустил нескольких рослых мужчин, потом на секунду замешкался. Сквозь их ворчливые голоса он расслышал треск разрываемой бумаги. «Поеду в другое воеводство», – подумал он.
      Хенрик устал и проголодался. В заставленном ящиками зале он остановился и пересчитал деньги. На несколько дней хватит. Мрачный тип в зеркале спрятал деньги в карман. На нем были помятые старые брюки. «Привет, братишка! – улыбнулся он сам себе. – У нас нет ничего, но у нас есть свобода. Мы максималисты. Может быть, и так. Самое время предъявлять высшие требования. Человечество! Никто не знает, что это такое, но я знаю, чего я хочу от себя. Да, знаю!» Он приблизился к зеркалу. Уполномоченный сказал, что в его глазах что-то осталось, но что? Человек в зеркале был похож на субъекта, который ищет что-нибудь выпить. Напои жаждущего! Вон как размечтался. Улыбнись, братишка. Субъект в зеркале растянул губы, в уголках рта образовались вертикальные борозды. Улыбка получилась слабая, но вполне симпатичная.
      Послышался звук шагов. Хенрик быстро обернулся, словно пойманный на месте преступления. Между ящиками протискивался огромный детина с сытой физиономией. Видимо, любитель поесть, выпить и поспать.
      – Ты! – крикнул верзила, приближаясь. – Не беги! Это ты из лагеря?
      «У него тоже брюки на ладан дышат, – подумал Хенрик. – Зато пиджак!»
      – Откуда это у тебя? – спросил он.
      Верзила рассмеялся. В его сытой физиономии образовалась дыра, все передние зубы отсутствовали.
      – Котелок варит, – ответил он. – Ну как живется, лучше, чем в лагере, да? Дожили, куриная морда. – И недоверчиво: – Это ты был у уполномоченного?
      – Я.
      – Отлично. Ты из какого концлагеря?
      – Я из Бухенвальда, – ответил Хенрик.
      – А я из Освенцима.
      – Поздравляю.
      – С чем?
      – Ни с чем. Ты успел поправиться.
      – Уже два месяца, – рассмеялся парень. – Когда вернулся?
      – Неделю назад. Или немного больше.
      – Может, лучше было остаться там?
      – Не уверен.
      – Семья? – догадался парень.
      – И это, – ответил Хенрик. – Но их нет.
      – Я, как пришел, сразу женился, – рассказывал освенцимец. – Дом – полная чаша. Никого не нашел, говоришь?
      «Какого лешего ему надо?» Хенрик ответил равнодушным голосом:
      – Вместо дома груда щебня. Попробовал разобрать, порвал брюки. Одному ничего не сделать. Да и зачем? Пусть себе лежит.
      – Смывайся во Францию.
      – Зачем?
      – Насладишься жизнью. Разве ты не заслужил? Что тебя здесь держит?
      – В общем-то ничего.
      – А что будешь делать? – спросил освенцимец.
      – Не знаю.
      – Подыскиваешь работу?
      – Нет.
      – Что умеешь?
      – Я мог бы работать учителем, но не хочу. Из-за этого мы и схлестнулись с уполномоченным.
      – Ты прав! С детьми, за нищенскую плату – это не для нас. Мы должны пожить, черт побери!
      «Еще один максималист», – подумал Хенрик.
      – Не бойся, со мной не пропадешь, – заверил мордастый. – Бухенвальд не Бухенвальд, одним словом, лагерник – это главное. Чесек, – представился он.
      – Хенрик.
      – Умеешь водить машину?
      – Не успел получить права.
      – Но понятие имеешь?
      – Как будто.
      – Ну так иди. Иди, фраер, не валяй дурака.
      – Подожди, – Хенрик сделал глубокий вдох. «Спокойно, не дать себя заговорить». – Куда я должен идти? К. уполномоченному?
      – К нему. Там шеф и мои кореши.
      – Шеф?
      – Пан Мелецкий, доктор. Мы возьмем тебя в свою компанию.
      – Что я должен делать?
      – Ничего особенного. Шеф тебе объяснит. Надо уметь водить машину.
      – Мне нужны брюки, – сказал Хенрик. – Я разорвал их, разбирая развалины.
      Чесек начал смеяться:
      – Вот лопух! Брюки! У тебя их будет десять, двадцать. Сколько хочешь. Положись на меня. Что они видели в жизни? Эти зеленые юнцы, фраера несчастные, только мы что-то и видели.
      «Только мы, – мысленно повторил Хенрик. – Может, правда. Черт его знает».

      – Вы надумали? – спросил уполномоченный.
      Все четверо сидели на хрупком диванчике в стиле рококо. «Который из них шеф?» У стены лежало безногое кресло – не выдержало веса одного из этих верзил. Маленький шатен с прилизанными волосами, наверное самый главный, он очень энергичен, это его выделяет, а верзилы ему подчиняются, потому что они тугодумы.
      – Кажется, есть какая-то срочная работа, – сказал Хенрик. Освенцимец поспешно вмешался:
      – Пан доктор, это мой кореш, узник из лагеря, не из Освенцима, но свой парень, умеет водить машину.
      Диван задвигался, энергичный мужчина с прилизанными волосами продолжал сидеть, зато поднялся верзила лет пятидесяти, с правильными чертами лица и мягкими светлыми волосами, в которых проступала седина. Он стал перед Хенриком и с минуту молча рассматривал его пронизывающим взглядом. Теперь уже не оставалось сомнения, что в этой группе верховодит он. Хенрик спросил:
      – Что вы так меня рассматриваете, как будто покупаете?
      – Не исключено, – ответил тот спокойно.
      – Пан доктор, это мой кореш, – предупредил Чесек. – Лучшего не найдете.
      Доктор обратился к уполномоченному:
      – Мне нужны люди честные, смелые, готовые на всё.
      – На всё? – удивился Хенрик.
      – Что бы ни случилось! В моей группе военная дисциплина. Задача может оказаться опасной.
      Хенрик спросил: – А брюки дадите?
      – Что?
      – Я спрашиваю: получу ли я брюки? Мне нужны новые брюки. Эти я истрепал на разборке развалин.
      Доктор опять повернулся к уполномоченному:
      – Боюсь, товарищ уполномоченный, что мы поедем без этого пана.
      Чесек не отступал:
      – Ерунда, пан доктор. Это свой парень, мой друг, я за него ручаюсь.
      – Я не могу брать с собой людей, думающих только о материальной выгоде, – сказал доктор. – В нашем деле речь идет о большем.
      «Еще один болтун», – решил Хенрик и сказал:
      – Большего я не хочу.
      – Только заработать?
      – Только.
      – Много? – спросил доктор.
      – Сколько удастся.
      Мелецкий повернулся к уполномоченному: – Что вы об этом думаете, товарищ?
      – Отвечаете вы, пан Мелецкий. Лучшего вы здесь не найдете.
      – Благодарю вас. – Хенрик поклонился уполномоченному. Спросил доктора: – Что за работа?
      – Сейчас. Документы?
      – Нет.
      – Ну что-нибудь есть?
      – Ничего.
      – Свидетели?
      – Нет.
      – Семья?
      – Погибла.
      – Вам можно верить? – спросил с иронией доктор.
      – По-моему, да.
      – Почему?
      – Я даю вам честное слово.
      – Ах да, честное слово!
      Доктор повернулся к уполномоченному. Уполномоченный ответил выразительным жестом: брать.
      Хенрик придвинул к себе позолоченное креслице.
      – Что придется делать? – спросил он.
      Уполномоченный достал из полевой сумки карту и разложил ее на столике. Хенрик наклонился над ней. Трое мужчин с диванчика поднялись и встали за его плечами.
      – Грауштадт, – показал уполномоченный точку на карте. – По-нашему Сивово.
      – Не слыхал, – сказал Хенрик.
      – Ваше счастье. Телефонная связь прервана. Небольшой курортный городок среди лесов. – Провел карандашом по карте. – Туда, в сторону от автострады. У нас есть сведения, что немецкое население эвакуировано отступающими гитлеровцами. Возможно, что там руины. Вы оперативная группа, в задачу которой входит спасение всего, что удастся спасти. Если условия окажутся сносными, мы двинем туда переселенцев со станции. Доктор Мелецкий, как специалист, восстановит санаторий, а потом организует местную власть по своему усмотрению. Дело срочное. К нам присылают раненых на поправку.
      Уполномоченный сложил карту.
      – Доктор Мелецкий получил от меня пачку подписанных бланков с назначениями. Остальные получают права заместителей на тот случай, если с доктором что-нибудь случиться. Опасность не исключена. Возможно, что в Грауштадте, а с момента вашего приезда – в Сивове, действует какая-нибудь немецкая организация. В лесах могут быть вервольфы. Вы умеете стрелять?
      – Надо думать, – ответил Хенрик.
      – Пробовали?
      – Я выполнял в подпольной организации все, что мне приказывали.
      Прилизанный спросил:
      – У вас провалы были?
      – Нет.
      – Вас посадили ни за что? За что вас загребли?
      – Я попался во время обычной облавы.
      Уполномоченный выдвинул из инкрустированного секретера ящик и достал пистолет с запасным магазином.
      – Это для вас, – сказал он, вручая оружие Хенрику. – Разрешение выпишет пан Мелецкий.
      Хенрик взвесил пистолет на ладони. «Вальтер». «У меня когда-то был такой. Эти амурчики на потолке, сразу хочется отбить им кончики носов. Уполномоченный следит за мной, думает, что я начну в них палить». Хенрик спрятал пистолет в карман. Уполномоченный продолжал:
      – Надеюсь, применять его вам не придется.
      – Надеюсь.
      – Мне кажется, что вы любите играть с пистолетом?
      – Нет, не люблю. А как насчет аванса?
      – Все устроит доктор Мелецкий. Он вас принимает, он вас увольняет, ему вы подчиняетесь дисциплинарно.
      «Шеф», – вспомнил Хенрик.
      – Выступаете завтра на рассвете, – сказал уполномоченный. – В течение суток жду сообщения, в порядке ли санаторное оборудование и могу ли я двинуть переселенцев со станции.
      – Так точно, – подтвердил Мелецкий. – Будет исполнено. Это все, товарищ уполномоченный?
      – У меня еще кое-что, – сказал уполномоченный.
      Он встал на колени и начал возиться с нижним ящиком секретера. Когда он его выдвинул, все увидели бутылку вина.
      – Рейнское, – сказал шеф и передал ее худому верзиле: – Ну-ка, Смулка.
      Смулка открывал, а его коллега, светловолосый юноша в очках, подозрительно смотрел на бутылку.
      – А если оно отравлено? – забеспокоился он.
      – Не отравлено, – заверил уполномоченный.
      – Вам так кажется, но немцы в самом деле могли оставить отравленные напитки.
      – Вашу порцию выпью я, – предложил Хенрик.
      – Надо бы дать попробовать какой-нибудь собаке. Во всяком случае, не пить залпом. Рудловский, – представился он. – Очень приятно познакомиться.
      Нашлись две хрустальные рюмки, старинный кубок, крышка от солдатского котелка, стакан и керамическая вазочка. Уполномоченный произнес речь:
      – Один за всех, все за одного. Желаю вам много брюк и материальных благ, конечно, в рамках разумного. Для меня какую-нибудь хорошую рубашку, размер воротничка тридцать семь. Самое главное – сохранить оставленное имущество. На станции ждут люди! И раненые, не забывайте о раненых. За ваши успехи, панове!
      – За свободу, товарищ уполномоченный, – сказал Мелецкий. – За цветущее будущее нашей родины.
      – А вы, пан Хенрик? – спросил уполномоченный.
      – Я присоединяюсь.
      На станции ждут люди. Девушка с улыбкой в глазах, упорхнувшая в глубь вагона. Он приложил крышку от котелка к губам и выпил вино залпом.

      Лес пах гарью. Ни воронок, ни разбитой техники, никаких следов боев, автострада была гладкая и прямая. Какой-то отчаявшийся летчик вынужден был сбросить здесь несколько зажигательных бомб, кусты охватило пламя, зашипела живица, потом пошел дождь, и пожар затих. Остались черные пятна и терпкий запах.
      Шеф сидел в кабине возле водителя, который вчера открывал бутылку. Водитель пел себе под нос религиозные песни, точно так же как бабы перед костелом. «Смулка, – вспомнил Хенрик. – Я пил с ним вчера на „ты“. Збышек, Хенрик, дзынь. Сказал, что во всем этом есть промысел божий, великое испытание. Выжрал поллитра. Потом пел псалмы. Прилизанный затыкал себе уши. Прилизанный пахнет бриллиантином, его фамилия Вияс, он кажется совершенно примитивным. Все примитивные, тем лучше, я уже по горло сыт сложными натурами. Чесек прозрачен как стекло. Весь па поверхности. „Пойдем поищем себе ночлег“, – сказал он вчера вечером. Привел меня в какой-то немецкий дом. Хозяин был похож на того самого немца, который продавал кофточку на рынке, опрятный старик; в передней висел новенький котелок. („Его сын бил меня в живот!“) Я спросил, есть ли у него дети. Оказалось, что у него никогда не было сына, у него две дочки. „А где дочки?“ – спросил Чесек. Они сидели, запертые в соседней комнате. „Открывай“, – приказал Чесек по-польски, и немец понял. Мы вошли туда, девушки играли в шашки. „Я бы взял себе помоложе“, – сказал Чесек. Ей было самое большее шестнадцать, розовые щеки, веснушчатый нос, похожа на Инку из студенческого спортивного союза. „А как же жена?“ – спросил я. „Где имение, а где наводнение, – ответил он. – Жена – это жена, девка – это девка, но ты абсолютно прав, у нее совсем нет грудей; я предпочитаю женщин после сорока“. „Слишком узка в бедрах“, – пробормотал я, а он, не зная, что это цитата, возразил: „Нет, нет, в бедрах в самый раз“.
      Мы неторопливо беседовали с девушками, они приветливо улыбались, старшая спросила, есть ли у нас сигареты, сигареты были, старшая закурила, отец не курил, он слушал наш разговор, и у него прыгал кадык, не хотел бы я иметь дочерей в военное время; отец подал к столу ячменный кофе, блюдце на блюдце, на блюдце блюдце, и еще блюдце и подставка, а на ней – кружка горячего ячменного кофе. Чесек снял шапку, осмотрелся, он был смущен. «Рубать нечего», – сказал он наконец, потом пообещал девушкам по паре туфель, они были довольны, старшая вскочила и поцеловала его в щеку, отец ничего не сказал, его сын бил меня в живот, хотя у него и нет сына, но бил, бил, я упал возле печи, чувствовал во рту едкий смрад горелого мяса. Кто-то меня поднял. «Стой, – сказал, – все время стой». Я стоял, прикоснулся рукой к животу. «Не стони, – услышал я и получил по морде. – А теперь возьми вот это, падаль, и засунь в печь. Я послушно наклонился над мертвецом; у него были открытые глаза, может быть, это вообще был не мертвец, может быть, эти глаза еще видели, видели меня, как я наклонился над ним, наклонился и втащил его на тележку, труднее всего было с ногами, у него никак не сгибались колени. „Мне подарят туфли?“ – спросила старшая. Я не ответил. Чесек сказал: „Натюрлих“. Тогда она рассмеялась и сделалась очень красивой. „Спим?“ – спросил я Чесека. „Возьми какую-нибудь, – уговаривал он. – Возьми, не отказывай себе, возьми старшую, я обещал ей туфли“. Старик слушал наш разговор, семеня по комнате, – не хотел бы я иметь дочку, – он смотрел на двух мерзавцев, которые решали: пойдут ли девушки на шашлык? „У меня дела на станции“, – сказал я. „Баба?“ – спросил Чесек. „Да“, – подтвердил я. Мы пошли вместе. Вокруг мерцали десятки красных костров, дым ел глаза, покачивал красные стены вагонов. „Какая ночь“, – сказал Чесек. „Ты о чем?“ – удивился я. „Луна“. Да, было полнолуние, крыши вагонов отливали серебром, я и не предполагал, что Чесек это видит. „Любишь, когда светит луна?“ – спросил он. „Все равно“, – ответил я. „Где твоя девушка?“ – „Не знаю“. – „Ты с ней разве не договорился?“ – „Мы незнакомы“. Я смотрел на костры, они трепетали в темноте и были похожи на венки в ночь на святого Яна, они неслись во мрак вместе с утлой скорлупкой, на которой живем мы, дураки несчастные, убивая и топча друг друга. Когда я и Чесек вернулись назад, нам открыл старик в шлафроке. „Девушки спят, – сказал немец. – Они думали, что вы уже не придете“. Я приложил палец к губам: „Пст, герр Фукс, вы разбудите дочек“. И мы поднялись в комнату наверх. „Ну ты и фраер“, – сказал Чесек. „Я знаю, что делаю“, – ответил я.
      – Вы не поменяетесь со мной местами? – обратился Рудловский к Хенрику. – Мне бы хотелось сидеть в середине.
      – А что?
      – Здесь дует, а я очень чувствительный.
      Пересели. Рудловский достал коробочку с таблетками.
      – Хотите? – предложил он. – Против морской болезни.
      – Вы плохо себя чувствуете? – спросил Хенрик.
      – Нет, но на всякий случай. Эти таблетки действуют профилактически. Вы что, преподавали?
      – Пока еще нет. Моя специальность – польский язык.
      – В медицине разбираетесь?
      – Нет.
      Рудловский трясся, у него на носу подпрыгивали очки.
      – Это очень вредно для почек, – простонал он. Чесек рассмеялся. – Смейся, смейся, – сказал Рудловский. – Вот начнешь бегать к коновалу, будет не до смеху. Когда он, пан Коних, начнет распадаться от сифилиса, тогда скажет: «Чавой-то у меня в спине ломит». Нашим почкам, пан Коних, здесь угрожают три опасности: тряска, ветер и пыль.
      – Можешь сойти, – сказал Чесек. – Будешь здоров как слон.
      – За кого ты меня принимаешь?
      – Жалко упустить возможность?
      – А тебе нет?
      – Я за почки не волнуюсь.
      «Рассчитывают на большие трофеи, – догадался Хенрик. – У доктора будет много хлопот с этой компанией». Машина остановилась. Из кабины высунулся шеф.
      – Поворот не проехали? – спросил он.
      – Нет, – ответил Вияс.
      – Поворот где-то здесь. Рудловский забеспокоился:
      – Границу не переехали?
      – Исключено, – ответил шеф.
      Вияс достал пистолет. Показал на сужение автострады.
      – Впереди кто-то идет.
      – Внимание! – скомандовал шеф. – Приготовиться.
      Чесек и Рудловский тоже достали пистолеты. Черные точки у сужения автострады вытянулись и образовали цепочку.
      – Женщины, – определил через минуту Хенрик. «Одна из лагеря», – распознал Чесек и спрятал пистолет. Шеф спросил:
      – Сколько?
      – Раз, два, три… пять, – сосчитал Вияс.
      – На одну меньше, – заметил Рудловский. Мелецкий предупредил:
      – Никакого самоуправства.
      Женщины шли не спеша, с трудом передвигая ноги. Две из них были в штанах, на одной лагерная куртка. В нескольких десятках шагов от машины они остановились и начали между собой перешептываться.
      – Посмотрите на маленькую, черную, – сказал Рудловский. – она уже успела располнеть.
      Шеф крикнул женщинам:
      – По-польски говорите?
      – Как будто бы, – ответила одна из женщин. Шеф обратился к Виясу:
      – Спрячь пистолет.
      Женщины обступили машину. Хенрик пересчитал их еще раз.
      «Рудловскому приглянулась маленькая черная женщина. Видно, дошлая; она его обштопает. Хорошо, пусть берет себе. Первая в брюках: среднего роста, рыжая, веснушчатая, во взгляде страх – мне не нравится такой взгляд, собственных страхов хватает. И эта, в брюках и полосатой куртке: темная блондинка, короткие волосы, худая, лет тридцати, угловатые движения, сердитая. Я где-то ее уже встречал, может, во время оккупации, нет, скорее до войны, какой-то парк, скамейка, может, акация, каток; тогда она не была ни такой угловатой, ни такой угрюмой. Самая смелая – это вон та, старуха, тоже с короткими волосами, интеллигентная – нет, не хочу старухи. Остается блондинка, под подбородком уже складки. Когда она говорит с Мелецким, у нее раздуваются ноздри. Он взял ее за локоть, пристально посмотрел в глаза. Печальная женщина в полосатой куртке, которая кого-то Хенрику напоминала, оттащила блондинку в сторону: для чего все это? Мужчины едут в одну сторону, мы – в другую, давайте перестанем обольщать друг друга».
      Мелецкий обратился к старухе:
      – Нам нужен поворот на Грауштадт. Вы его не проходили?
      – Там был какой-то поворот, километрах в двух отсюда.
      – Садитесь с нами! – крикнул Чесек. – И порядок.
      Мелецкий бросил на него гневный взгляд, потом обратился к старухе:
      – Вы у них командуете?
      – У нас демократия, – ответила женщина.
      – У вас нет старшей? – удивился Мелецкий.
      – Как-то обходимся. Вот, может быть, она.
      Старуха показала на темную блондинку в полосатой куртке.
      – Старшая? – спросил ее Мелецкий.
      – Вздор, – обрезала она его.
      – Что у вас в узелках?
      – Хотите конфисковать?
      – Может, и конфискуем. Мы охраняем общественное имущество.
      – Это не общественное имущество. Так, кое-какие тряпки. Американцы дали.
      – Почему вы не сняли лагерную куртку? – допытывался Мелецкий, как следователь. Хенрик вспомнил допрос в замке. Это метод или потребность, вытекающая из характера?
      – Могли бы одеться поприличней, – продолжал Мелецкий.
      – Чтобы соблазнять романтически настроенных мужчин? Спасибо, хочу немного постоять.
      – К сожалению, мы едем в обратном направлении.
      – Я заметила. Всего хорошего.
      – Но зато в одно знаменитое место, – быстро вмешался Рудловский.
      – Пан Рудловский, – грозно сказал Мелецкий. Старуха спросила:
      – Чем знаменитое? Костюшко ночевал?
      – Нет, любовница Гитлера. И оставила много белья, – сказал Рудловский, подмигивая.
      Блондинка повернулась к женщине в полосатой куртке:
      – Пани Анна, надо подумать.
      – А это далеко? – спросила Анна.
      «Я когда-то слышал этот голос, – подумал Хенрик. – Но тогда он не был таким сухим. У него были другие краски и другая температура».
      – Пятнадцать километров, – объяснил Мелецкий. Достал свой мандат. – Курортный городок Грауштадт. Жители эвакуированы. А это, видите, магическая бумажка.
      Старуха прочитала.
      – Бумажка соблазнительная.
      – А мы? – обратился Мелецкий к бойкой блондинке. Он снова сжал ее локоть: – Проведем веселый вечер.
      Блондинка воскликнула:
      – Прекрасно! Вспомним молодые годы.
      Потом воцарилось напряженное молчание. Хенрику казалось, что его осматривают и оценивают. Лахудры чертовы!