Ему виделись темный лес, неподвижные высокие деревья, кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Нет, не помню. Рынок, по которому он бродил, был шумный и пестрый, повсюду пыль и запах навоза. «Пойду в лесники», – решил Хенрик. Его взгляд остановился на маленьком опрятном немце в котелке: немец был стар, через плечо переброшена дамская блузка. «Его сын бил меня в живот, – вдруг подумал Хенрик. – Это из-за его сына я не могу вспомнить, как пахнет лес». Он ощущал сладковатую вонь трупов и резкую – хлорки, чад от сожженных тел. Эти запахи вцепились в него и шли за ним, а лесных ароматов он не помнил, может быть, их никогда и не было, может быть, он сам их придумал, когда ворочался на нарах в душном бараке. «Я отравлен. Все отравлены. Спрячусь в лесу. Там не будет ни их, ни всего того, что они себе нахапали».
      Он успокоился, словно наконец решил мучительную загадку. Единственный способ жить с людьми – это жить без них. Хенрик бродил по рынку, слушая возбужденные голоса. «Всё уже забыли. Снова во власти своих мелких страстей. Хорошо, пусть они удовлетворяют их, но без меня. Мне нужны приличные брюки. Одни или двое, про запас, и я ухожу в лес».
      Он представил себе побеленную комнату, коричневые балки под потолком, раскаленные дверцы топки, из которой вырывается теплый запах леса. («Живица, живица, хвоя – не помню!») В комнату вошла женщина, без лица, она была движением, текучестью, амфороподобной формой, начала раздеваться, из разреза рубашки вывалилась грудь. «Черт! Буду думать о том старичке – червь жалкий, худой немец, его сын бил меня в живот». Женщина смеялась, от ее тела веяло теплом, как от свежего теста. «Я должен кого-нибудь себе найти. Но не эту, только не эту», – испугался он, увидев завитую шатенку с длинным хрящеватым носом и грубо накрашенными губами. У нее плотоядный и глупый вид. Женщина скользнула по Хенрику взглядом, точно он был прозрачным, ее глаза приковала кофточка, которую держал немец. Хенрик проглотил слюну и отвернулся. «Меня тянет к каждой идиотке, – подумал он со злостью. – Я должен достать брюки, а лучше двое, и устроиться лесником». Навстречу ему шел молодой человек с красной повязкой на рукаве.
      – Что это?
      – Милиция, – ответил парень.
      – А обмундирование дают?
      – Сейчас не дают.
      «Отпадает, – подумал Хенрик. – Мне нужно что-нибудь посолиднее».
      Спросил:
      – Кто в этом городе командует?
      – Смотря чем.
      – Мне нужна работа.
      – Есть правительственный уполномоченный. Но он в замке.
      – Постараюсь его поймать, – сказал Хенрик и улыбнулся. «Зачем я улыбаюсь? – спохватился он. – Зачем я стараюсь быть симпатичным?»
      Замок стоял позади железнодорожных путей, забитых коричневыми вагонами, в которых ютились переселенцы. Хенрик шел, опустив голову, уставившись в спекшийся шлак.
      «Я достаточно насмотрелся на эти вагоны, в них привозили в лагерь людей». От едкого дыма заслезились глаза, он услышал треск горящих щепок. Прошел мимо стоящего на коленях мужчины, который силился раздуть огонь, рядом женщина укачивала на руках раскричавшегося ребенка. Она качала его резко, все быстрее и быстрее, как бы соревнуясь с детским криком. «Боже, помоги им, – подумал вдруг Хенрик. – Уехавшие из своих домов, без своих садов, колодцев и скотных дворов. Я счастливее их, потому что не вспоминаю о том, что потерял. Мне нужны только приличные брюки, остальное я вам прощаю».
      – Магда! – услышал он. – Магда! – звал надтреснутый женский голос. («Что за Магда?» – подумал он машинально.)
      – Только причешусь! – донесся ответ.
      Хенрик остановился. «Веселый голос», – подумал он, ошеломленный, обернулся и увидел, как в дверях вагона сначала показались черные распущенные волосы, а потом девушка в цветастом платье. Она окинула его взглядом, он улыбнулся, и тогда в ее широко раскрытых глазах, темно-голубых, как ему показалось, блеснула симпатия. «Что за Магда?» – опять подумал Хенрик с удивлением. Он направился в ее сторону и все испортил: девушка замахала руками и упорхнула в глубь вагона.
      «Очередной обман, – подумал он, переходя пути. – Но ведь я ее видел! Она мне улыбнулась! Я должен ее найти».
      Хенрик петлял между вагонами, высокий, худой, распрямившийся, на этот раз не отводя взгляда от мешков, кастрюль, корыт и ночных горшков. В воздухе носились запах копченой солонины, мокрых пеленок, духота сна и аромат смолистых щепок. Один вагон был похож на другой, одна женщина на другую – Хенрик потерял ориентировку. Но он помнил черный зев вагона, гибкую фигуру в цветастом платье, удивленный взгляд девушки, довольной и ошеломленной тем, что кому-то нравится. «Она ничего о нас не знает, – подумал он. – Она ничего не знает обо мне. И хорошо, что не знает. Сейчас. Пока ее не сгноили. Ведь ее сгноят, как сгноили всех нас. Уничтожат. Обабится и поглупеет, обремененная детьми и негодяем мужем, пьяным хамом. Я сам хам и негодяй, и это к лучшему, что я ее не отыскал».
      Потом он шел по анфиладе холодных и темных замковых зал. Никто его ни о чем не спрашивал. По каменной лестнице он поднялся на второй этаж и очутился в мрачном, сплошь уставленном ящиками зале. Огляделся. Никого не видно, только в углу, за толстым каменным столбом, поддерживавшим стрельчатый свод, стоял какой-то мужчина и робко озирался.
      – Эй! – крикнул Хенрик. – Эй, там!
      Мужчина не отвечал. Когда Хенрик поднял руку, высокий мужчина ответил ему аналогичным жестом. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что это было зеркало, а мрачная личность напротив – он сам.
      Хенрик сел на ящик и свернул папиросу. «Надо надеяться, что в нем не динамит», – лениво подумал он и закурил. Послышались шаги. Кто-то подымался по каменной лестнице. Хенрик встал. Между ящиками показался маленький седой человек с вещевым мешком в руке. Хенрик кивнул ему. Тот остановился.
      – Вы здесь кого-нибудь знаете? – спросил Хенрик, подходя к нему.
      – Кое-кого.
      – Мне нужен уполномоченный.
      Человек в нерешительности потер нос. Нос у него был плоский, на конце раздвоенный и сильно поросший волосами.
      – Зачем? – буркнул незнакомец.
      – Раздобыть деньжат. Человек некоторое время молчал.
      – Вы из лагеря? – спросил он.
      – Да, заметно?
      – Есть что-то в глазах. Что вы хотите делать?
      – Работать в лесу.
      – Это ваша профессия?
      – Научусь.
      – А что вы умеете делать?
      – Я окончил педагогический институт.
      – Пойдемте со мной.
      – Но я никого не намерен учить, – проворчал Хенрик, следуя за человеком. – Скажите вашему уполномоченному, что учитель из меня не получится.
      Они очутились в небольшой солнечной комнате. Человек молча сел за миниатюрный столик и склонил голову. Казалось, что он погрузился в сон. Хенрик спросил:
      – Вы?..
      Тот кивнул головой.
      – Учителем я не буду, – повторил Хенрик.
      – Почему?
      – Не могу. Не сумею. Дети, родители, нет, нет, только не это.
      – Вы и не будете учить. Надо создавать школы. С самого начала. Дети…
      – Знаю, – прервал его Хенрик, – пусть их учат уму-разуму, но только без меня.
      – Ну так что?
      – Лесничество.
      Уполномоченный взял со стола листок бумаги.
      – Как ваша фамилия?
      – Коних. Хенрик Коних. Уполномоченный записал.
      – Наведуйтесь через неделю.
      – Через неделю я буду искать счастья в другом месте. Вы не могли бы мне выписать какие-нибудь брюки?
      – Не можете изловчиться сами?
      – Неохота.
      – Я одеждой не распоряжаюсь. – Уполномоченный смерил Хенрика взглядом: – Мои вам будут малы.
      – Черт побери, ведь я ничего такого не прошу! Мне нужны брюки и работа в лесу, и это все.
      – Все, – повторил уполномоченный. – Вы слишком требовательны.
      Хенрик молчал.
      – Надо брать что подвернется. А вы ни в какую. Или то, что подвернется, или ничего. Вы мне не поможете с организацией школ?
      – Нет.
      – А чувство долга? – спросил уполномоченный. И даже не улыбнулся.
      – Не испытываю.
      Некоторое время оба молчали. «Прекрасное рококо», – подумал Хенрик, глядя на мебель. Солнечные лучи, преломленные люстрой, лежали на ней, как нити паутины. Никто не мог его избить, никто не мог приказать, чтобы он кого-нибудь избил, этот человек ничем не мог ему угрожать; свобода, свобода, и все-таки было грустно и обидно. «Мы опять будем волноваться из-за всякой чепухи». Он сказал:
      – Мне кажется, вы охотно бы этот листок разорвали. Не стесняйтесь.
      За дверью послышались голоса, потом раздался стук.
      – Подождите! – крикнул уполномоченный. Повернулся к Хенрику: – Ну?
      – До свидания! – Хенрик приложил два пальца ко лбу.
      – Войдите! – крикнул уполномоченный.
      Хенрик повернулся и пошел к двери. Пропустил нескольких рослых мужчин, потом на секунду замешкался. Сквозь их ворчливые голоса он расслышал треск разрываемой бумаги. «Поеду в другое воеводство», – подумал он.
      Хенрик устал и проголодался. В заставленном ящиками зале он остановился и пересчитал деньги. На несколько дней хватит. Мрачный тип в зеркале спрятал деньги в карман. На нем были помятые старые брюки. «Привет, братишка! – улыбнулся он сам себе. – У нас нет ничего, но у нас есть свобода. Мы максималисты. Может быть, и так. Самое время предъявлять высшие требования. Человечество! Никто не знает, что это такое, но я знаю, чего я хочу от себя. Да, знаю!» Он приблизился к зеркалу. Уполномоченный сказал, что в его глазах что-то осталось, но что? Человек в зеркале был похож на субъекта, который ищет что-нибудь выпить. Напои жаждущего! Вон как размечтался. Улыбнись, братишка. Субъект в зеркале растянул губы, в уголках рта образовались вертикальные борозды. Улыбка получилась слабая, но вполне симпатичная.
      Послышался звук шагов. Хенрик быстро обернулся, словно пойманный на месте преступления. Между ящиками протискивался огромный детина с сытой физиономией. Видимо, любитель поесть, выпить и поспать.
      – Ты! – крикнул верзила, приближаясь. – Не беги! Это ты из лагеря?
      «У него тоже брюки на ладан дышат, – подумал Хенрик. – Зато пиджак!»
      – Откуда это у тебя? – спросил он.
      Верзила рассмеялся. В его сытой физиономии образовалась дыра, все передние зубы отсутствовали.
      – Котелок варит, – ответил он. – Ну как живется, лучше, чем в лагере, да? Дожили, куриная морда. – И недоверчиво: – Это ты был у уполномоченного?
      – Я.
      – Отлично. Ты из какого концлагеря?
      – Я из Бухенвальда, – ответил Хенрик.
      – А я из Освенцима.
      – Поздравляю.
      – С чем?
      – Ни с чем. Ты успел поправиться.
      – Уже два месяца, – рассмеялся парень. – Когда вернулся?
      – Неделю назад. Или немного больше.
      – Может, лучше было остаться там?
      – Не уверен.
      – Семья? – догадался парень.
      – И это, – ответил Хенрик. – Но их нет.
      – Я, как пришел, сразу женился, – рассказывал освенцимец. – Дом – полная чаша. Никого не нашел, говоришь?
      «Какого лешего ему надо?» Хенрик ответил равнодушным голосом:
      – Вместо дома груда щебня. Попробовал разобрать, порвал брюки. Одному ничего не сделать. Да и зачем? Пусть себе лежит.
      – Смывайся во Францию.
      – Зачем?
      – Насладишься жизнью. Разве ты не заслужил? Что тебя здесь держит?
      – В общем-то ничего.
      – А что будешь делать? – спросил освенцимец.
      – Не знаю.
      – Подыскиваешь работу?
      – Нет.
      – Что умеешь?
      – Я мог бы работать учителем, но не хочу. Из-за этого мы и схлестнулись с уполномоченным.
      – Ты прав! С детьми, за нищенскую плату – это не для нас. Мы должны пожить, черт побери!
      «Еще один максималист», – подумал Хенрик.
      – Не бойся, со мной не пропадешь, – заверил мордастый. – Бухенвальд не Бухенвальд, одним словом, лагерник – это главное. Чесек, – представился он.
      – Хенрик.
      – Умеешь водить машину?
      – Не успел получить права.
      – Но понятие имеешь?
      – Как будто.
      – Ну так иди. Иди, фраер, не валяй дурака.
      – Подожди, – Хенрик сделал глубокий вдох. «Спокойно, не дать себя заговорить». – Куда я должен идти? К. уполномоченному?
      – К нему. Там шеф и мои кореши.
      – Шеф?
      – Пан Мелецкий, доктор. Мы возьмем тебя в свою компанию.
      – Что я должен делать?
      – Ничего особенного. Шеф тебе объяснит. Надо уметь водить машину.
      – Мне нужны брюки, – сказал Хенрик. – Я разорвал их, разбирая развалины.
      Чесек начал смеяться:
      – Вот лопух! Брюки! У тебя их будет десять, двадцать. Сколько хочешь. Положись на меня. Что они видели в жизни? Эти зеленые юнцы, фраера несчастные, только мы что-то и видели.
      «Только мы, – мысленно повторил Хенрик. – Может, правда. Черт его знает».

      – Вы надумали? – спросил уполномоченный.
      Все четверо сидели на хрупком диванчике в стиле рококо. «Который из них шеф?» У стены лежало безногое кресло – не выдержало веса одного из этих верзил. Маленький шатен с прилизанными волосами, наверное самый главный, он очень энергичен, это его выделяет, а верзилы ему подчиняются, потому что они тугодумы.
      – Кажется, есть какая-то срочная работа, – сказал Хенрик. Освенцимец поспешно вмешался:
      – Пан доктор, это мой кореш, узник из лагеря, не из Освенцима, но свой парень, умеет водить машину.
      Диван задвигался, энергичный мужчина с прилизанными волосами продолжал сидеть, зато поднялся верзила лет пятидесяти, с правильными чертами лица и мягкими светлыми волосами, в которых проступала седина. Он стал перед Хенриком и с минуту молча рассматривал его пронизывающим взглядом. Теперь уже не оставалось сомнения, что в этой группе верховодит он. Хенрик спросил:
      – Что вы так меня рассматриваете, как будто покупаете?
      – Не исключено, – ответил тот спокойно.
      – Пан доктор, это мой кореш, – предупредил Чесек. – Лучшего не найдете.
      Доктор обратился к уполномоченному:
      – Мне нужны люди честные, смелые, готовые на всё.
      – На всё? – удивился Хенрик.
      – Что бы ни случилось! В моей группе военная дисциплина. Задача может оказаться опасной.
      Хенрик спросил: – А брюки дадите?
      – Что?
      – Я спрашиваю: получу ли я брюки? Мне нужны новые брюки. Эти я истрепал на разборке развалин.
      Доктор опять повернулся к уполномоченному:
      – Боюсь, товарищ уполномоченный, что мы поедем без этого пана.
      Чесек не отступал:
      – Ерунда, пан доктор. Это свой парень, мой друг, я за него ручаюсь.
      – Я не могу брать с собой людей, думающих только о материальной выгоде, – сказал доктор. – В нашем деле речь идет о большем.
      «Еще один болтун», – решил Хенрик и сказал:
      – Большего я не хочу.
      – Только заработать?
      – Только.
      – Много? – спросил доктор.
      – Сколько удастся.
      Мелецкий повернулся к уполномоченному: – Что вы об этом думаете, товарищ?
      – Отвечаете вы, пан Мелецкий. Лучшего вы здесь не найдете.
      – Благодарю вас. – Хенрик поклонился уполномоченному. Спросил доктора: – Что за работа?
      – Сейчас. Документы?
      – Нет.
      – Ну что-нибудь есть?
      – Ничего.
      – Свидетели?
      – Нет.
      – Семья?
      – Погибла.
      – Вам можно верить? – спросил с иронией доктор.
      – По-моему, да.
      – Почему?
      – Я даю вам честное слово.
      – Ах да, честное слово!
      Доктор повернулся к уполномоченному. Уполномоченный ответил выразительным жестом: брать.
      Хенрик придвинул к себе позолоченное креслице.
      – Что придется делать? – спросил он.
      Уполномоченный достал из полевой сумки карту и разложил ее на столике. Хенрик наклонился над ней. Трое мужчин с диванчика поднялись и встали за его плечами.
      – Грауштадт, – показал уполномоченный точку на карте. – По-нашему Сивово.
      – Не слыхал, – сказал Хенрик.
      – Ваше счастье. Телефонная связь прервана. Небольшой курортный городок среди лесов. – Провел карандашом по карте. – Туда, в сторону от автострады. У нас есть сведения, что немецкое население эвакуировано отступающими гитлеровцами. Возможно, что там руины. Вы оперативная группа, в задачу которой входит спасение всего, что удастся спасти. Если условия окажутся сносными, мы двинем туда переселенцев со станции. Доктор Мелецкий, как специалист, восстановит санаторий, а потом организует местную власть по своему усмотрению. Дело срочное. К нам присылают раненых на поправку.
      Уполномоченный сложил карту.
      – Доктор Мелецкий получил от меня пачку подписанных бланков с назначениями. Остальные получают права заместителей на тот случай, если с доктором что-нибудь случиться. Опасность не исключена. Возможно, что в Грауштадте, а с момента вашего приезда – в Сивове, действует какая-нибудь немецкая организация. В лесах могут быть вервольфы. Вы умеете стрелять?
      – Надо думать, – ответил Хенрик.
      – Пробовали?
      – Я выполнял в подпольной организации все, что мне приказывали.
      Прилизанный спросил:
      – У вас провалы были?
      – Нет.
      – Вас посадили ни за что? За что вас загребли?
      – Я попался во время обычной облавы.
      Уполномоченный выдвинул из инкрустированного секретера ящик и достал пистолет с запасным магазином.
      – Это для вас, – сказал он, вручая оружие Хенрику. – Разрешение выпишет пан Мелецкий.
      Хенрик взвесил пистолет на ладони. «Вальтер». «У меня когда-то был такой. Эти амурчики на потолке, сразу хочется отбить им кончики носов. Уполномоченный следит за мной, думает, что я начну в них палить». Хенрик спрятал пистолет в карман. Уполномоченный продолжал:
      – Надеюсь, применять его вам не придется.
      – Надеюсь.
      – Мне кажется, что вы любите играть с пистолетом?
      – Нет, не люблю. А как насчет аванса?
      – Все устроит доктор Мелецкий. Он вас принимает, он вас увольняет, ему вы подчиняетесь дисциплинарно.
      «Шеф», – вспомнил Хенрик.
      – Выступаете завтра на рассвете, – сказал уполномоченный. – В течение суток жду сообщения, в порядке ли санаторное оборудование и могу ли я двинуть переселенцев со станции.
      – Так точно, – подтвердил Мелецкий. – Будет исполнено. Это все, товарищ уполномоченный?
      – У меня еще кое-что, – сказал уполномоченный.
      Он встал на колени и начал возиться с нижним ящиком секретера. Когда он его выдвинул, все увидели бутылку вина.
      – Рейнское, – сказал шеф и передал ее худому верзиле: – Ну-ка, Смулка.
      Смулка открывал, а его коллега, светловолосый юноша в очках, подозрительно смотрел на бутылку.
      – А если оно отравлено? – забеспокоился он.
      – Не отравлено, – заверил уполномоченный.
      – Вам так кажется, но немцы в самом деле могли оставить отравленные напитки.
      – Вашу порцию выпью я, – предложил Хенрик.
      – Надо бы дать попробовать какой-нибудь собаке. Во всяком случае, не пить залпом. Рудловский, – представился он. – Очень приятно познакомиться.
      Нашлись две хрустальные рюмки, старинный кубок, крышка от солдатского котелка, стакан и керамическая вазочка. Уполномоченный произнес речь:
      – Один за всех, все за одного. Желаю вам много брюк и материальных благ, конечно, в рамках разумного. Для меня какую-нибудь хорошую рубашку, размер воротничка тридцать семь. Самое главное – сохранить оставленное имущество. На станции ждут люди! И раненые, не забывайте о раненых. За ваши успехи, панове!
      – За свободу, товарищ уполномоченный, – сказал Мелецкий. – За цветущее будущее нашей родины.
      – А вы, пан Хенрик? – спросил уполномоченный.
      – Я присоединяюсь.
      На станции ждут люди. Девушка с улыбкой в глазах, упорхнувшая в глубь вагона. Он приложил крышку от котелка к губам и выпил вино залпом.

      Лес пах гарью. Ни воронок, ни разбитой техники, никаких следов боев, автострада была гладкая и прямая. Какой-то отчаявшийся летчик вынужден был сбросить здесь несколько зажигательных бомб, кусты охватило пламя, зашипела живица, потом пошел дождь, и пожар затих. Остались черные пятна и терпкий запах.
      Шеф сидел в кабине возле водителя, который вчера открывал бутылку. Водитель пел себе под нос религиозные песни, точно так же как бабы перед костелом. «Смулка, – вспомнил Хенрик. – Я пил с ним вчера на „ты“. Збышек, Хенрик, дзынь. Сказал, что во всем этом есть промысел божий, великое испытание. Выжрал поллитра. Потом пел псалмы. Прилизанный затыкал себе уши. Прилизанный пахнет бриллиантином, его фамилия Вияс, он кажется совершенно примитивным. Все примитивные, тем лучше, я уже по горло сыт сложными натурами. Чесек прозрачен как стекло. Весь па поверхности. „Пойдем поищем себе ночлег“, – сказал он вчера вечером. Привел меня в какой-то немецкий дом. Хозяин был похож на того самого немца, который продавал кофточку на рынке, опрятный старик; в передней висел новенький котелок. („Его сын бил меня в живот!“) Я спросил, есть ли у него дети. Оказалось, что у него никогда не было сына, у него две дочки. „А где дочки?“ – спросил Чесек. Они сидели, запертые в соседней комнате. „Открывай“, – приказал Чесек по-польски, и немец понял. Мы вошли туда, девушки играли в шашки. „Я бы взял себе помоложе“, – сказал Чесек. Ей было самое большее шестнадцать, розовые щеки, веснушчатый нос, похожа на Инку из студенческого спортивного союза. „А как же жена?“ – спросил я. „Где имение, а где наводнение, – ответил он. – Жена – это жена, девка – это девка, но ты абсолютно прав, у нее совсем нет грудей; я предпочитаю женщин после сорока“. „Слишком узка в бедрах“, – пробормотал я, а он, не зная, что это цитата, возразил: „Нет, нет, в бедрах в самый раз“.
      Мы неторопливо беседовали с девушками, они приветливо улыбались, старшая спросила, есть ли у нас сигареты, сигареты были, старшая закурила, отец не курил, он слушал наш разговор, и у него прыгал кадык, не хотел бы я иметь дочерей в военное время; отец подал к столу ячменный кофе, блюдце на блюдце, на блюдце блюдце, и еще блюдце и подставка, а на ней – кружка горячего ячменного кофе. Чесек снял шапку, осмотрелся, он был смущен. «Рубать нечего», – сказал он наконец, потом пообещал девушкам по паре туфель, они были довольны, старшая вскочила и поцеловала его в щеку, отец ничего не сказал, его сын бил меня в живот, хотя у него и нет сына, но бил, бил, я упал возле печи, чувствовал во рту едкий смрад горелого мяса. Кто-то меня поднял. «Стой, – сказал, – все время стой». Я стоял, прикоснулся рукой к животу. «Не стони, – услышал я и получил по морде. – А теперь возьми вот это, падаль, и засунь в печь. Я послушно наклонился над мертвецом; у него были открытые глаза, может быть, это вообще был не мертвец, может быть, эти глаза еще видели, видели меня, как я наклонился над ним, наклонился и втащил его на тележку, труднее всего было с ногами, у него никак не сгибались колени. „Мне подарят туфли?“ – спросила старшая. Я не ответил. Чесек сказал: „Натюрлих“. Тогда она рассмеялась и сделалась очень красивой. „Спим?“ – спросил я Чесека. „Возьми какую-нибудь, – уговаривал он. – Возьми, не отказывай себе, возьми старшую, я обещал ей туфли“. Старик слушал наш разговор, семеня по комнате, – не хотел бы я иметь дочку, – он смотрел на двух мерзавцев, которые решали: пойдут ли девушки на шашлык? „У меня дела на станции“, – сказал я. „Баба?“ – спросил Чесек. „Да“, – подтвердил я. Мы пошли вместе. Вокруг мерцали десятки красных костров, дым ел глаза, покачивал красные стены вагонов. „Какая ночь“, – сказал Чесек. „Ты о чем?“ – удивился я. „Луна“. Да, было полнолуние, крыши вагонов отливали серебром, я и не предполагал, что Чесек это видит. „Любишь, когда светит луна?“ – спросил он. „Все равно“, – ответил я. „Где твоя девушка?“ – „Не знаю“. – „Ты с ней разве не договорился?“ – „Мы незнакомы“. Я смотрел на костры, они трепетали в темноте и были похожи на венки в ночь на святого Яна, они неслись во мрак вместе с утлой скорлупкой, на которой живем мы, дураки несчастные, убивая и топча друг друга. Когда я и Чесек вернулись назад, нам открыл старик в шлафроке. „Девушки спят, – сказал немец. – Они думали, что вы уже не придете“. Я приложил палец к губам: „Пст, герр Фукс, вы разбудите дочек“. И мы поднялись в комнату наверх. „Ну ты и фраер“, – сказал Чесек. „Я знаю, что делаю“, – ответил я.
      – Вы не поменяетесь со мной местами? – обратился Рудловский к Хенрику. – Мне бы хотелось сидеть в середине.
      – А что?
      – Здесь дует, а я очень чувствительный.
      Пересели. Рудловский достал коробочку с таблетками.
      – Хотите? – предложил он. – Против морской болезни.
      – Вы плохо себя чувствуете? – спросил Хенрик.
      – Нет, но на всякий случай. Эти таблетки действуют профилактически. Вы что, преподавали?
      – Пока еще нет. Моя специальность – польский язык.
      – В медицине разбираетесь?
      – Нет.
      Рудловский трясся, у него на носу подпрыгивали очки.
      – Это очень вредно для почек, – простонал он. Чесек рассмеялся. – Смейся, смейся, – сказал Рудловский. – Вот начнешь бегать к коновалу, будет не до смеху. Когда он, пан Коних, начнет распадаться от сифилиса, тогда скажет: «Чавой-то у меня в спине ломит». Нашим почкам, пан Коних, здесь угрожают три опасности: тряска, ветер и пыль.
      – Можешь сойти, – сказал Чесек. – Будешь здоров как слон.
      – За кого ты меня принимаешь?
      – Жалко упустить возможность?
      – А тебе нет?
      – Я за почки не волнуюсь.
      «Рассчитывают на большие трофеи, – догадался Хенрик. – У доктора будет много хлопот с этой компанией». Машина остановилась. Из кабины высунулся шеф.
      – Поворот не проехали? – спросил он.
      – Нет, – ответил Вияс.
      – Поворот где-то здесь. Рудловский забеспокоился:
      – Границу не переехали?
      – Исключено, – ответил шеф.
      Вияс достал пистолет. Показал на сужение автострады.
      – Впереди кто-то идет.
      – Внимание! – скомандовал шеф. – Приготовиться.
      Чесек и Рудловский тоже достали пистолеты. Черные точки у сужения автострады вытянулись и образовали цепочку.
      – Женщины, – определил через минуту Хенрик. «Одна из лагеря», – распознал Чесек и спрятал пистолет. Шеф спросил:
      – Сколько?
      – Раз, два, три… пять, – сосчитал Вияс.
      – На одну меньше, – заметил Рудловский. Мелецкий предупредил:
      – Никакого самоуправства.
      Женщины шли не спеша, с трудом передвигая ноги. Две из них были в штанах, на одной лагерная куртка. В нескольких десятках шагов от машины они остановились и начали между собой перешептываться.
      – Посмотрите на маленькую, черную, – сказал Рудловский. – она уже успела располнеть.
      Шеф крикнул женщинам:
      – По-польски говорите?
      – Как будто бы, – ответила одна из женщин. Шеф обратился к Виясу:
      – Спрячь пистолет.
      Женщины обступили машину. Хенрик пересчитал их еще раз.
      «Рудловскому приглянулась маленькая черная женщина. Видно, дошлая; она его обштопает. Хорошо, пусть берет себе. Первая в брюках: среднего роста, рыжая, веснушчатая, во взгляде страх – мне не нравится такой взгляд, собственных страхов хватает. И эта, в брюках и полосатой куртке: темная блондинка, короткие волосы, худая, лет тридцати, угловатые движения, сердитая. Я где-то ее уже встречал, может, во время оккупации, нет, скорее до войны, какой-то парк, скамейка, может, акация, каток; тогда она не была ни такой угловатой, ни такой угрюмой. Самая смелая – это вон та, старуха, тоже с короткими волосами, интеллигентная – нет, не хочу старухи. Остается блондинка, под подбородком уже складки. Когда она говорит с Мелецким, у нее раздуваются ноздри. Он взял ее за локоть, пристально посмотрел в глаза. Печальная женщина в полосатой куртке, которая кого-то Хенрику напоминала, оттащила блондинку в сторону: для чего все это? Мужчины едут в одну сторону, мы – в другую, давайте перестанем обольщать друг друга».
      Мелецкий обратился к старухе:
      – Нам нужен поворот на Грауштадт. Вы его не проходили?
      – Там был какой-то поворот, километрах в двух отсюда.
      – Садитесь с нами! – крикнул Чесек. – И порядок.
      Мелецкий бросил на него гневный взгляд, потом обратился к старухе:
      – Вы у них командуете?
      – У нас демократия, – ответила женщина.
      – У вас нет старшей? – удивился Мелецкий.
      – Как-то обходимся. Вот, может быть, она.
      Старуха показала на темную блондинку в полосатой куртке.
      – Старшая? – спросил ее Мелецкий.
      – Вздор, – обрезала она его.
      – Что у вас в узелках?
      – Хотите конфисковать?
      – Может, и конфискуем. Мы охраняем общественное имущество.
      – Это не общественное имущество. Так, кое-какие тряпки. Американцы дали.
      – Почему вы не сняли лагерную куртку? – допытывался Мелецкий, как следователь. Хенрик вспомнил допрос в замке. Это метод или потребность, вытекающая из характера?
      – Могли бы одеться поприличней, – продолжал Мелецкий.
      – Чтобы соблазнять романтически настроенных мужчин? Спасибо, хочу немного постоять.
      – К сожалению, мы едем в обратном направлении.
      – Я заметила. Всего хорошего.
      – Но зато в одно знаменитое место, – быстро вмешался Рудловский.
      – Пан Рудловский, – грозно сказал Мелецкий. Старуха спросила:
      – Чем знаменитое? Костюшко ночевал?
      – Нет, любовница Гитлера. И оставила много белья, – сказал Рудловский, подмигивая.
      Блондинка повернулась к женщине в полосатой куртке:
      – Пани Анна, надо подумать.
      – А это далеко? – спросила Анна.
      «Я когда-то слышал этот голос, – подумал Хенрик. – Но тогда он не был таким сухим. У него были другие краски и другая температура».
      – Пятнадцать километров, – объяснил Мелецкий. Достал свой мандат. – Курортный городок Грауштадт. Жители эвакуированы. А это, видите, магическая бумажка.
      Старуха прочитала.
      – Бумажка соблазнительная.
      – А мы? – обратился Мелецкий к бойкой блондинке. Он снова сжал ее локоть: – Проведем веселый вечер.
      Блондинка воскликнула:
      – Прекрасно! Вспомним молодые годы.
      Потом воцарилось напряженное молчание. Хенрику казалось, что его осматривают и оценивают. Лахудры чертовы!
      – Не знаю, годимся ли мы для веселого вечера. Для этого мы слишком грустные, – услышал он голос Анны.
      – Зачем грустить! – крикнул Чесек. – Да здравствует свобода!
      – Надо себя пересилить, – подхватил Рудловский.
      – Надо? – Это она, Анна. – В самом деле?
      Хенрика резанула последняя фраза, он посмотрел на Анну. Она, наверно, прочла в его глазах одобрение, потому что по ее лицу проскользнула едва заметная улыбка. Бойкая черная толстуха спросила:
      – И надолго?
      – Самое большее на две недели, – объяснил Мелецкий. Хенрик спрыгнул с машины.
      – Пан доктор! Мелецкий повернулся к нему.
      – Как, две недели? – удивился Хенрик. – Мы же должны организовать местную власть.
      – Естественно. Но с какой-нибудь машиной баб можно будет отправить назад. Вот только…
      Мелецкий отвел Хенрика в сторону.
      – Их пять, а нас шесть, – сказал Мелецкий. – Может быть конфликт.
      – Не будет, меня не считайте.
      – Вы пас?
      – Да.
      – Почему?
      – Ищу принцессу, – сказал Хенрик с улыбкой. – Может быть, попадется.
      Женщины стали взбираться на машину.
      – Дамы на колени! – крикнул Чесек.
      – Пани Анна!
      – Спасибо, мне хочется постоять.
      – Пани старше!
      – Барбара, если вы так любезны. Пожилая села Чесеку на колени.
      – Очень приятно, – сказал он, не скрывая своего удивления. – Меня зовут Чесек.
      Послышались имена: Хонората, Зося, Янка, Зося, Янка, Хонората. Он не запомнил, кого как звали, слышал, что Рудловский по очереди представляет их.
      – А это Хенрик, – услышал он и поклонился.
      Янка, Зося, Хонората – какая разница? Он видел только формы, выпуклости – единственное, что у них осталось от его идеала женственности.
      – Не хотите таблетку? – спросил Рудловский чернявую. – Против морской болезни.
      Машина доехала до развилки и свернула в лес. Она двигалась по тенистому коридору в лучах солнца, пробивающихся сквозь кроны деревьев. И пахло по-настоящему. Не пожаром, не хлоркой и падалью, а лесом, живицей, грибами, мохом, волосами молодой девушки. «Я был прав, – подумал Хенрик, – останусь в лесу». Он стоял, опираясь о крышу кабины, ощущая возле своей руки руку печальной женщины в лагерной куртке. Она задумчиво смотрела вперед, ветер развевал ее короткие волосы, гладил лоб и вздрагивал на ресницах. Она закрыла глаза, словно желая что-то вспомнить, вызвать какую-то картину.
      – Пахнет, – сказал Хенрик. Она кивнула, не открывая глаз.
      – Вы могли бы жить в лесу? – спросил он.
      – Нет. Мне было бы страшно.

      Грузовик подъехал к брошенной бензоколонке. Дальше дорога отрывалась от деревьев и входила в извилистую каменную улочку, состоящую из нескольких десятков двухэтажных домов. Палисадник перед ближайшим из них зарос сорняками, крапива поднялась высоко и доставала до ставней.
      – Заглушить? – спросил Смулка. Шеф, должно быть, сказал «да», потому что мотор замолк и стало тихо. Мелецкий спрыгнул на мостовую, крикнул: «За мной!» Хлопнула дверь. Все стали слезать с машины. Рудловский обхватил чернявую (Зося? Хонората?). Чесек принял на себя седую Барбару. Анна спрыгнула, осмотрелась, несколько раз втянула носом воздух, но не могла угадать запах.
      – Это мята, – попробовал помочь ей Хенрик.
      – И плесень, – добавила женщина.
      – Все? – спросил Мелецкий.
      – Все.
      – Ну тогда за мной, марш, – повторил он команду.
      – Пан начальник, – сказал Смулка, кланяясь перед окошком бензоколонки. – Налей, пан, скорее, высшего сорта…
      Он начал качать. Аппарат затрещал. Потом что-то захрипело, раздалось бульканье, как при полоскании горла, и из трубы брызнула струя бензина. Все улыбнулись.
      – Спасибо, – сказал Смулка. – Сдачи не надо.
      Они шли по улице не спеша, от дома к дому, от витрины к витрине. Витрины были пустые, запыленные, у некоторых опущенные жалюзи, но вывески объясняли, что за ними скрывается.
      – «Спортварен», – прочитал Прилизанный. – Я возьму себе костюм! – воскликнул он радостно.
      – Вы играете в теннис? – спросила седая. – В свое время, – ответил он небрежно.
      – Тогда устроим матч, – предложила Барбара. – Я покажу вам класс.
      Рудловский вломился в аптеку.
      – Вы знаете, – признался он Хенрику, когда вышел оттуда, – у них прекрасные препараты, я думал, что найду там противозачаточные средства, вечером пригодились бы.
      Сначала все разговаривали тихими голосами, словно боясь кого-то разбудить, вдруг Чесек запел по-тирольски, ответа не последовало, никто не возмутился, никто не крикнул: «Мауль хальтен, ферфлюхте швайне!» Тогда Чесек крикнул:
      – Гуляй душа! Чего, б…., стесняться!
      – Заткни глотку! – крикнул шеф. – Не выражайся при женщинах.
      Барбара рассмеялась.
      Их голоса звучали свободно между стенами – весь городок наш, что бы здесь сделать – может, поджечь, может, пострелять в цель, такой свободы я еще в жизни не испытывал. Пусть дамы голыми станцуют на улице – ого, кто-то рехнулся. Смулка поднял с мостовой камень.
      – Сейчас разобью вон то окно, ей-богу! – крикнул он. Хенрик хотел подойти, но вдруг спохватился. Не спеши, наблюдай и молчи.
      Зато к Смулке подлетел доктор.
      – Брось! – приказал он.
      – Почему?
      – Брось камень.
      Водитель послушался. Но опять спросил:
      – Почему?
      – Потому что мы приехали охранять эту местность, а не стекла бить. Понял?
      Смулка пожал плечами. Нет, не понял. Он подошел к Хенрику и пожаловался:
      – Псих наш доктор. А я все равно какое-нибудь стекло разобью, увидишь. Напьюсь и десять стекол разобью. Вон те, все.
      Они вышли к поросшему высокой травой скверу. С шумом взлетела стая голубей и стала кружить над памятником генералу на коне. В глубине стоял трехэтажный дом в стиле модерн с небольшими колоннами-кариатидами и атлантом с голой грудью.
      – «Отель Тиволи», – прочитал Чесек. – Дожили. Шеф решил:
      – Расквартировываемся здесь.
      Дверь дома открыта. Шеф с пистолетом в руке вошел первый. За ним Прилизанный. В холле лежали скатанные красные дорожки. Огляделись: нет, ничего не угрожает. Мраморная лестница, покрытая тонким слоем пыли, вела на антресоли, где в нишах стояли статуи, имитирующие античные скульптуры. В углу холла, возле стеклянной двери в ресторан, стоял горшок с волосатой пальмой.
      – Графские апартаменты, – сказала брюнетка. Шеф хлопнул в ладоши.
      – Прошу внимания. Прежде чем здесь расположиться, надо обследовать город. – В пустом холле его словам вторило эхо. – Если дамы хотят нам помочь, буду очень признателен, при случае можете поискать себе какие-нибудь тряпки. Разговаривайте громко, чтобы было слышно, кто где находится. Пистолеты на изготовку. Смулка!
      – Слушаю, пан шеф!
      – Посмотри, нет ли здесь каких-нибудь машин. Обойди все гаражи. Зайди на молочный завод, в пекарню, на задние дворы. Пойдешь по левой стороне улицы, Чесек – по правой. Коних осмотрит квартиры. Рудловский займется тем же. Вияс! Тебе школа, больница, амбулатория. Все записывать. Смулка, поставишь машину и раздашь инструменты.
      – Какие инструменты? – спросил Хенрик.
      – Открывать двери. Вы думаете, они все открыты?
      Смулка вышел, проклиная свою судьбу. Женщины решили пойти с мужчинами. Чернявая толстуха – с Рудловский. («Очень приятно», – сказал он и снял очки, чтобы она могла лучше рассмотреть его чарующие глаза); седая пани Барбара – с Чесеком; флегматичная рыжая – с гладко прилизанным Виясом.
      – А я? – спросила блондинка, и ее ноздри расширились. Шеф объявил:
      – Вы останетесь здесь со мною!
      Анна стояла посреди холла. Она никому ничего не сказала, и никто ничего не сказал ей. Хенрик некоторое время колебался, потом подошел.
      – Вы ждете Смулку? – спросил он.
      – Нет, почему?
      – Лучше одной не ходить. Я буду искать себе брюки. Если хотите…
      – Я пойду с вами.
      Она подошла к шефу и стала что-то ему объяснять. Мелецкий слушал ее, мрачный и раздраженный. Вошел Смулка, он нес мешок с инструментами. Хенрику достались отмычка, связка ключей, топор и пила.
      – Салют, – сказал он Смулке.
      – Один потопал? – спросил тот.
      – Нет, с пани Анной.
      Смулка выругался. Анна улыбнулась и взяла Хенрика под руку. Когда они вышли, Хенрик спросил:
      – Что вы сказали доктору?
      – Чтобы полил цветы.
      – Пальму в горшке?
      – Все. Я сказала, что приду и проверю.
      – А вам известно, что здесь приказывает Мелецкий?
      – Но не мне. Я свободная.
      Вошли в скверик. Анна не отпускала его руку. «Мы похожи на влюбленных, – он вспомнил красный вагон, девушку с распущенными волосами. Ее взгляд. – Какое, наверно, счастье держать такую девушку в объятиях и смотреть в ее улыбающиеся глаза. Чушь. Я умер бы от тоски. Руки бы затекли, а она окосела. Чушь. И, несмотря на это, она все время у меня перед глазами – волосы и глаза, губы».
      – Кто этот военный? – услышал Хенрик. Он почувствовал, что пальцы женщины сжали его руку, и это было приятно. Не успел он ответить, как она крикнула:
      – Великий Фриц! Мне хочется его взорвать!
      Дошли до перекрестка. Послышались голоса Рудловского и чернявой:
      – Ay, ау! Пан Коних! Пани Анна!
      – Здесь был магазин готовой одежды, – сказал Хенрик, показывая на дом с тяжелой солидной дверью. – Вероятно, второй этаж принадлежал его владельцу.
      Дверь подалась. Внутри было душно – пыль и плесень. На лестнице лежало несколько оброненных пакетов. Паника, должно быть, была изрядная.
      – Вы помните восьмое сентября в Варшаве? – спросил Хенрик.
      – Я как раз об этом подумала…
      – Здесь, в Грауштадте, тоже, наверное, все происходило ночью. Жители не ложились спать, не зажигали света, были слышны далекие раскаты орудий. Радиостанции передавали патриотические песни, в тусклом свете приемника люди двигались, как печальные духи. У диктора был трагический голос. Выступил Геббельс: «братья немцы», теперь все стали братья, братья немцы, уходите из городов, оставьте врагу пустыню, устроим второй Сталинград. Несколько десятков бульдогов из СД выгоняли людей на улицу, до последней минуты выполняя свою работу. «Лёс! Лёс!» Люди бросали свои квартиры, мебель, вещи, итог работы поколений, портреты близких, ночь ревела моторами, на улице громыхали сапогами те, из СД, бежим, пусть пройдет первая неприятельская волна, потом фюрер достанет из-за пазухи победоносное чудо-оружие, он столько раз был со щитом, а здесь так оплошал, нет, это невозможно, он что-то готовит, об этом все время говорит Геббельс, он сделает новый Сталинград, наш Сталинград.
      – Подержите, пожалуйста, – сказал Хенрик, вручая Анне инструменты. И стал орудовать сверлом. На двери была табличка: «Хельмут Штайнхаген». Он всунул в просверленное отверстие загнутую проволоку и открыл дверь изнутри. Они очутились в любовно обставленной квартире не сноба или художника, но человека, который любил роскошь и удобства. Особенно выделялась спальная со светлой мебелью и пуховыми перинами, она свидетельствовала о том, что Штайнхаген жил удобно и приятно. Анна погладила шелк одеяла, потом легла на него и спрятала голову в подушку.
      – Я сплю. Меня ничего не касается, – сказала она, мурлыча от наслаждения.
      Минуту Хенрик рассматривал профиль, резко выделяющийся на фоне подушки, – опущенные крылышки век, нос, рот, потом скользнул взглядом по изгибу бедра. Черт возьми! Отвернулся, Попробовал открыть шкаф. Шкаф не поддавался. Потянул сильнее и вырвал дверцы.
      – Посмотрите, пожалуйста. Может быть, и для вас что-нибудь найдется.
      – Я сплю, – услышал он.
      – Давайте за работу!
      В ответ донеслось счастливое бормотание. Изгиб бедра. Хенрик подошел к Анне и силой стащил с кровати. Она буквально упала в объятия, ее волосы скользнули по его лицу, потом он шеей почувствовал их нежное касание.
      – Кокетка, – буркнул он. Она сразу же выпрямилась.
      – Что?
      – То, что слышали!
      – Спасибо, – сказала она. – Прекрасный комплимент, – и засунула голову в шкаф. – Одни тряпки, – донеслось оттуда. – Баба, лишенная вкуса. Трусы с кружевами, какие носили до первой мировой войны. В талии она, должно быть, в три раза толще меня.
      Хенрик сидел на кровати и рассматривал семейный альбом.
      – Вы можете на нее полюбоваться.
      – На кого?
      – На безвкусную бабу, – и показал фотографию толстой, улыбающейся блондинки.
      – Вид у нее неинтеллигентный.
      – Самодовольная, – согласился Хенрик. – А это ее дочки, наверное, на пикнике. За год до этого, август. Как раз тогда, когда нас добивали в Варшаве. А это сентябрь тридцать девятого. Весело, вы не считаете? Этот пикник состоялся как раз, когда бомбили Лондон. А этот, когда шли на Москву. А этот, когда уничтожали евреев.
      – А фрау Штайнхаген об этом знала?
      – О Лондоне знала.
      – А о гетто?
      – Какое мне дело, – сказал Хенрик. – Должна была знать. Анна молча рассматривала альбом.
      – Эта крошка, – заговорила она, – наверно, ее дочка в младенчестве.
      – Нет, пани Анна, это сама мать. Так фотографировали задолго до первой мировой войны.
      – Не правда ли, трогательно? – спросила она вдруг. Он взял у нее альбом.
      – Не более, чем любое умирание. – Он перехватил ее вопросительный взгляд. – Умирание мгновений, хотел я сказать. И еще позволю себе заметить, что размеры дочки и ваши более или менее совпадают.
      – Правда, – согласилась она.
      – Надо поискать в следующей комнате, – посоветовал Хенрик.
      Анна оставила его одного в спальне. Он опять стал рассматривать фотографии. «Штайнхаген был низеньким и толстым. Здесь я штаны не найду. Конечно, это волнует, но хочется наплевать на человеческие чувства, пусть гибнут, черт бы их подрал, пусть воют от отчаяния, пусть тоже знают, что значит потерять все. Им не хватило воображения, когда они это начинали, да, видимо, у них никогда его и не было. Пока сами же не окажутся в подобном положении, не смогут понять боли и зла, которое причинили. А все-таки сжимается горло, когда видишь руины. Из-за этой старомодной солидарности. Или, может быть, наоборот, избытка воображения, постоянного замыкания на себя, отождествления себя с преследуемым. – Хенрик отложил альбом. Потом вытащил из тумбочки ящик с блестящими золотыми дисками. – Эврика, нашел! Дурачок, не радуйся, это только ордена. Целая коллекция! Боже, сколько здесь этого добра! Хельмут Штайнхаген, ты – загадка. Ты забыл эти ордена или вдруг понял, что они не нужны. Может быть, всю жизнь их добивались – он, его отец и дед. Здесь были ордена 1870 года и двух последних войн. Умирание мгновений, да, да, мало что делает такой наглядной быстротечность славы, как эти жестянки, символы былого величия, обесценивающиеся после каждого поворота истории. Свидетельства никому не нужных поступков, восторженности, выжатой при помощи пропаганды, гибели в припадке кретинского порыва во имя толстяка императора, о котором уже следующее поколение знает, что он был дурак, трус и лицемер. Штайнхаген забыл эти ордена или наконец понял? Хотелось бы знать, они поняли? Они когда-нибудь поумнеют?» Среди орденов попадались патроны для пистолета. «Подходят к моему „вальтеру“, – подумал Хенрик, но не взял их.
      – Ну как? – услышал он голос Анны.
      Она все еще была в своих брюках, хотя лагерная куртка исчезла. Вместо куртки на ней был шерстяной свитер с высоким воротником. В ее лице произошла какая-то неуловимая перемена.
      – Что вы с собой сделали? – спросил он.
      – Причесалась, – ответила она и слегка подергала волосы надо лбом. – Но не очень-то есть что причесывать.
      – Посмотрите, – сказал он. – Ордена рода Штайнхагенов. Слава трех поколений, а может быть, и больше.
      – Это не должно приводить нас в умиление.
      – Да, нас наверняка. Но, может быть, они тоже поумнеют.
      – Зачем вам их ум?
      – Чтобы было с кем разговаривать.
      Анна оглядела себя в зеркале, одернула свитер. Поправляя ворот, она поймала в зеркале его взгляд. Отвернулась. «Я неприлично пристально смотрел на нее», – подумал он со злостью.
      – Вы неплохо выглядите, – сказал Хенрик. Анна спросила с иронией:
      – Вы хотели что-то предложить? Он равнодушно бросил:
      – Я хотел задать вопрос: не чувствуете ли вы угрызений совести?
      – Угрызений совести? Из-за чего?
      – Из-за этого свитера. И вообще. Эта квартира, по которой мы рыщем…
      Она вышла в соседнюю комнату, он пошел за ней.
      – Вы создаете проблемы, – сказала она, рассматривая хрустальные рюмки в буфете.
      – Я сказал что думал. Она резко обернулась:
      – Почему я должна чувствовать угрызения совести? Может быть, потому, что они сделали меня нищей? Может быть, потому, что они замучили моего мужа, а потом, полуживому, залили рот гипсом и расстреляли? А может быть, потому, что я теперь уже ничем не брезгую, ничто меня не смущает и не поражает? Потому что я вас всех ненавижу?
      Раздался звон стекла. Осколки рюмок рассыпались по полу.
      – Пусть оно пропадет пропадом, их добро! – закричала она. – Я сейчас все это перебью!
      Хенрик схватил ее за руку, Анна вырывалась, но он крепко сжал ей руки.
      – Смулка, – сказал он. – Типичный Смулка. Вы правы, но зачем рюмки бить? На станции ждут бедные люди, которые должны получить эти квартиры.
      – Отпустите.
      «Не отпущу», – подумал Хенрик. Отпустил и прошептал:
      – Простите.
      Хенрик увидел в глазах Анны слезы. Она повернулась и пошла к окну. Распахнула его.
      – Это смешно, – сказала Анна, не поворачиваясь.
      – Что?
      – Всё. И то, что я разбила рюмки. И то, что вы меня схватили. И то, что через минуту я была вам благодарна.
      – Тогда, пожалуйста, бейте еще.
      – И эти угрызения совести. У нас – по отношению к ним. Смешно.
      – Речь идет не о них, – сказал Хенрик. Анна повернулась к нему.
      – Это интересно, – пробормотала она.
      – Да, речь идет не о них, – повторил он. – Речь идет о нас. О нас самих.
      Анна не понимала. «Ее от меня уже тошнит». Она смотрела в окно. По двору Чесек катил нагруженную детскую коляску.
      – Речь идет о тех, кто берет, – пробовал он объяснить свою мысль, чтобы не показаться смешным. – Угрызения совести, мораль– все это смешно. Как изгнание из рая.
      – Я никогда в нем не была, – ответила она язвительно. – В лагере вы тоже были таким чистым?
      Хенрик молчал.
      – Мы уже не в лагере, – сказал он наконец.
      – Послушайте, вы дьявольски умны, но штаны, чтобы закрыть свои ягодицы, вы все же ищете.
      Хенрик покрылся испариной. Потрогал рукой брюки, нет, не порваны, бабский злой язык.
      – Конечно, ищу, чтобы не огорчать дам, – сказал он, кланяясь. – И советую вам взять свитер.
      – Почему же для меня такое исключение?
      – Я чувствую, что в этом нет ничего плохого.
      – Ага, значит, вы просто эстет?
      – Может быть.
      Хенрик обвел глазами комнату.
      – Я не вижу здесь штанов для себя, – сказал он. – Штайнхаген был небольшого роста.
      Анна согласилась, что надо пойти искать в другом месте. Взяла из шкафа халат и несколько мохнатых полотенец и завернула в свою полосатую куртку. В дверях она вдруг передала сверток Хенрику:
      – Подержите, пожалуйста.
      – Что это такое?
      – Туфли. Кажется, мой размер.

      Внизу, возле лестницы, лежал человек. Анна вскрикнула. Человек шевелился и стонал.
      – Подождите здесь, – сказал Хенрик, достал пистолет и начал спускаться.
      – Он может выстрелить! – испуганно сказала Анна.
      – Тише, – шепнул Хенрик. Женщина замолчала.
      Хенрик наклонился над распростертым телом. Лица не было видно, в полумраке поблескивала клинообразная лысина. Худой и длинноногий. «Еще один верзила. Смешно, что я вынимал пистолет». Хенрик положил пистолет в карман.
      – Он ранен? – спросила Анна.
      – Сейчас погляжу.
      Хенрик наклонился и перевернул человека навзничь, увидел продолговатое старое лицо. «Ему, наверно, лет шестьдесят с небольшим, эта твердая белая щетина, этот хрящеватый нос, морщины и борозды вокруг тонкогубого рта».
      – Жив, – сказал Хенрик.
      Послышались легкие, осторожные шаги Анны, потом удивленный голос:
      – Посмотрите, в смокинге.
      Действительно, на старике был смокинг, рубашка с накрахмаленной манишкой, хотя и очень грязной, бабочка и дорогие запонки.
      – У него вид манекена с витрины, – сказала Анна. – Ну что, ранен?
      – Следа крови не видно. Наверно, упал с лестницы, ударился головой.
      – Может, его сбросили? – спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лестница была мрачная, дверь в квартиру Штайнхагенов слегка пошатывалась. – Может, там кто-нибудь есть? Достаньте пистолет.
      Хенрик наклонился над стариком. Из тонкогубого рта вырвался хрип и пахнуло кислятиной. Хенрик отпрянул.
      – Агония? – спросила женщина.
      – Он в дым пьян. Надо подождать, пока проспится. А сейчас можно обыскать.
      Хенрик оттащил старика к стене и снял с него смокинг. Оружия у старика не было. Хенрик нашел паспорт на имя Шаффера, Курта Шаффера, пятьдесят семь лет. «Плохо выглядишь, Mensch, – подумал Хенрик. – На вид тебе больше, не помог тебе твой фюрер». Другой документ свидетельствовал, что резервист Курт Шаффер, проживающий в Грауштадте, парикмахер по профессии, признан временно невоеннообязанным по причине ревматизма в острой форме, а также хронического катара желудка.
      – Не хотите примерить его смокинг? – спросила Анна, когда Хенрик стал одевать старика. – Вам неинтересно, как вы в нем выглядите?
      – Этот немец нам пригодится.
      – Когда мы сюда пришли, его здесь не было, – вспомнила Анна.
      – Может быть, он пил где-нибудь поблизости. Услышал наши голоса и решил посмотреть, что происходит.
      – И слетел с лестницы, – закончила она.
      – У него такой вид, будто он возвращался с бала.
      – Вы думаете, их больше? – с беспокойством спросила она.
      – Не знаю. Шаффер нам все расскажет.
      Хенрик прошел прихожую и толкнул дверь, выходящую во двор.
      – Куда вы? – крикнула Анна.
      – Присмотрите за ним. Там где-то должна быть тележка.
      – Как вы догадались? – спросила она, когда он вернулся с тележкой.
      – Опыт. Поляки все носят на себе. Немцы давно уже такой глупости не делают. Вы можете прочитать в «Пане Тадеуше», что происходило после битвы под Йеной и какую роль в эвакуации сыграли вагены. Я должен был стать учителем польского языка. Вот видите, знания, полученные из книг, тоже иногда могут пригодиться. Нужно согнуть ему ноги в коленях.
      – Что вы хотите с ним сделать?
      – Отвезти в «Тиволи».
      Уложить пьяного на тележку было делом нелегким.
      – Шаффер, – говорил Хенрик, – не сопротивляйся, будь человеком.
      Парикмахер захрапел.
      – Так, так, Шаффер, спрячь педали. Уфф, – с облегчением вздохнул Хенрик, наконец уложив немца. – Можно везти. – Вдруг его обдала горячая волна. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает трещины на стене.
      – Что вы там ищете? – спросила Анна.
      – Счета за свет.
      – Я знаю что. Хенрик толкнул тележку.
      – Подержите дверь, – приказал он. «Догадливая! Интересно, у нее тоже кровь ударила в голову, она тоже увидела трупы?»– У вас бывают обмороки? – спросил он.
      – Никогда.
      – У меня тоже.
      – Нас этим не проймешь, – сказала она.
      – Да, мы из обожженной глины. – Он выкатил тележку на улицу. Перед домом росли липы, и можно было вздохнуть полной грудью, – Я чувствую, что нарублю сегодня дров, – сказал Хенрик.
      – Смулка хочет бить окна, – сказала она. Хенрик улыбнулся. Они тянули тележку вдвоем, – Шаффер не очень тяжелый, – сказал Хенрик. – Наверное, голодал. Ты голодал, Шаффер?
      – Давайте называть его Курт.
      – Да, теперь он наш. Ты голодал, Курт, или ты просто такой стройный? Смокинг сидит как влитой, жаль, что он его так заляпал.
      Они катили тележку вдоль железной ограды парка.
      – Не тарахти, Курт, – обратился Хенрик к пьяному, одна нога которого выпрямилась в колене и теперь билась пяткой о мостовую.
      – По-моему, еще кого-то обнаружили, – сказала женщина, прислушиваясь. – Мешает стук колес. Остановитесь.
      Хенрик остановился. Пьяница сладко всхрапнул.
      – Это оттуда, – сказал Хенрик, показывая на решетку, за которой находился теннисный корт, посыпанный кирпичной крошкой.
      Вияс, мужчина с прилизанными волосами, поднял ракетку кверху и подал мяч. Пани Барбара отбила, но мяч попал в сетку.
      – Они сошли с ума, – пробормотала Анна. – Идите сюда! – крикнула она. – Мы нашли немца!
      Теннисисты подбежали к забору, седая панн слегка хромала.
      – Я подвернула ногу, – пожаловалась она. И, показывая на Прилизанного, у которого было мокрое от пота лицо, добавила: – Играет как черт. Бегает за каждым мячом, будто от этого бог знает что зависит.
      Вияс заинтересовался пьяным.
      – Кто такой? – спросил он. – Немец.
      – Его зовут Курт, – сказала Анна, – Лежал пьянехонький на лестнице.
      – Давайте его застрелим, – предложил Вияс. Все молчали. Тогда он пояснил: – Когда мы сюда пришли, здесь никого не было, поэтому и дальше никого не должно быть.
      – Это сделаете вы? – спросил Хенрик.
      – Могу. Могу, – повторил он через минуту, но пистолет не вынул. Пьяный всхрапнул, и по его лицу разлилось блаженство.
      – Курт, – позвал Хенрик. – Я решил привести тебя в чувство. Потом мы выясним, кто ты такой. Что вы скажете? – обратился он к Виясу.
      – Хорошо, шеф решит. Избавиться от него мы всегда сумеем.
      – Ну как, вы в форме? – спросил он пани Барбару.
      – Не жалуюсь. Это что, переодетый гестаповец? – спросила она, показывая на немца.
      Ответила Анна:
      – Курт – парикмахер.
      – Чур, я первая! – воскликнула пани Барбара. – Первая на завивку! – И, повернувшись к Виясу: – Только, упаси боже, не стреляйте. Сначала мытье головы, окраска волос, перманент, а потом уже ваши мужские развлечения.

      Блондинка ходила по холлу, и подол ее цветастого шлафрока волочился по полу.
      – Какой красивый свитер! – воскликнула она, увидев Анну.
      Через некоторое время на антресолях появился Мелецкий. Спускаясь по лестнице, он причесывал седеющие волосы. Хенрик информировал его:
      – Найден немец.
      – Парикмахер, а я первая в очереди, – предупредила пани Барбара.
      – Где он? – спросил Мелецкий и засунул руку в карман. Хенрик сказал улыбаясь:
      – Спит на террасе. Пьян вдрызг.
      Старый парикмахер спал на солнцепеке. Место не очень удобное, но спал он крепко, и сны ему снились, по всей вероятности, приятные. Он отогнал рукой муху и перевернулся на другой бок. Мелецкий дернул его за руку:
      – Ауф!
      Пьяный забормотал. Хенрик и Мелецкий подняли его с тележки, немец зашатался, Хенрик поддержал его. Тогда пьяный протер глаза и опять что-то забормотал.
      – Что он говорит? – спросила пани Барбара.
      – Ему не нравится солнце, – объяснил Хенрик. – У него смешное произношение, но понять можно.
      Немец открыл глаза и снова закрыл их.
      – Ужасный сон! – сказал он, покачнулся, но, поддерживаемый Хенриком, не упал. – Это сон, опять сон.
      – Открой глаза, – приказал Мелецкий. – Ты нас видишь?
      – Сон, – упирался немец.
      – Мы поляки.
      Парикмахер заморгал, внимательно посмотрел на них и сразу отрезвел. Поправил бабочку, одернул полы смокинга.
      – Извините меня за мой вид, – сказал он. – Здравствуйте.
      Этот город называется Грауштадт, а моя фамилия Шаффер, я парикмахер, у меня мужской и дамский салоны.
      – Курт Шаффер, – дополнил Хенрик. – Временно невоеннообязанный. Острая форма ревматизма и хронический катар желудка.
      – Да, да, – подтвердил Шаффер, – это абсолютная правда, хотя мой конкурент Абендрехт утверждал, что я подкупил врача. Должен признаться, что с некоторых пор я действительно чувствую себя лучше. Даже, можно сказать, отлично.
      Они ввели его в холл.
      – Вы очень любезны, – сказал немец, – именно здесь я находился охотнее всего. – Он поскользнулся, но Анна его поддержала. – Данке шён. Я хотел постелить ковры, у меня уже давно было такое намерение, но не успел, очень трудно что-нибудь успеть, когда у тебя много свободного времени! Разрешите присесть?
      Он добрался до лестницы и тяжело опустился на ступеньку. Пришел Чесек, потом Смулка, группа была почти вся в сборе. Немец показал на ракетку, которую держала седая:
      – Я узнаю, это от Хаммерштейна. У него всегда был хороший товар, но он страшная сволочь. Писал доносы, будто парикмахер Курт Шаффер не верит в победу, а на самом деле он хотел забрать мой садик.
      – Давно ты здесь? – спросил Мелецкий.
      – Пожалуй, давно. Очень давно.
      – Что ты здесь делал?
      – Ничего особенного. Открывал двери. Открыл почти все. И пил.
      – Ты для чего остался? – допытывался Мелецкий. – Почему не убежал?
      – Я должен вспомнить. Сейчас, может быть, я запил. Нет. Я подумал, что там у меня ничего нет, а здесь у меня мужской и дамский салоны. С красивыми зеркалами. Они не хотели брать мои зеркала.
      – Вы мне сделаете перманент, – сказала пожилая.
      – Да, да, к вашим услугам, и надо покрасить волосы, вы преждевременно поседели, у вас прекрасная кожа, и сразу видно, что вы еще совсем молодая.
      Хенрик:
      – Курт, вы дамский угодник и пустой человек.
      – Майн готт!
      – Разве нет? А что значит этот смокинг?
      – Видите ли, когда я открыл в «Тиволи» подвальчик, я решил устроить там дипломатический прием. Вечерний костюм обязателен. «Герр Шаффер, – сказал я себе, – запомни раз и навсегда, что ты на балу, это непрерывный бал, никогда в жизни ты не был на таком балу, будь доволен, что тебя туда пустили, и ты должен одеться как человек». Иногда я расстегивал пуговицу на воротничке, но сразу слышал голос: «Шаффер, имей в виду, метрдотель смотрит, вылетишь отсюда моментально».
      Вияс спросил Мелецкого:
      – Что он болтает?
      – Чепуху.
      – В расход?
      – Посмотрим. – Мелецкий обратился к немцу: – Господин Шаффер, я здесь новый бургомистр. Все движимое и недвижимое имущество города Грауштадта находится в моем распоряжении.
      – Разрешите вас приветствовать, господин бургомистр. – Немец встал и поклонился. – У вас будет неплохой кусок хлеба. – Полез в карман. – Ключи от подвала «Тиволи». Я вручаю их вам. При свидетелях.
      – Оставьте их у себя, Шаффер. И приготовьте ужин на высшем уровне.
      – Слушаюсь, пан бургомистр. У меня к вам маленькая просьба: не найдется ли у вас свободной минуты, чтобы разобрать дело Хаммерштейн против Шаффера? Речь идет о садике. Ваше мнение для суда будет решающим.
      – Я все улажу с Хаммерштейном, но не на голодный желудок. Пани Зося, – обратился он к рыжей, – помогите этому фрицу.
      – Какое вино пьет пан бургомистр в это время дня? – спросил немец.
      – Шампанское.
      – Слушаюсь, пан бургомистр. Но хочу предупредить, что у нас на складе нет льда.
      – Пошел к черту! Пани Зося, заберите этого проклятого парикмахера и заставьте работать, а то мы помрем с голоду.
      Хенрик предложил:
      – Прежде всего попробуем обеспечить сохранность материальных ценностей. Все, что осталось в магазинах и на складах, надо перевезти в одно место. Пересчитать, составить опись.
      – Перевезти сюда? – повторил Мелецкий. – Это мысль. Занимайте номера и сразу же за работу.
      Пани Барбара крикнула:
      – Девушки, купаться! К ужину каждая должна пахнуть, как фиалка! Правильно, пан бургомистр?
      – Как вам угодно, – ответил Мелецкий.

      Дирекция «Тиволи» не хотела пугать суеверных постояльцев, и после двенадцатого номера, который заняла Анна, находился номер, на дверях которого была цифра «четырнадцать». «А я здесь», – решил Хенрик. Чесек поместился рядом, Хенрик слышал, как он с шумом двигал стулья, бросал ботинком в стену, громко распевал. «Гуляй, душа, чего стесняться, дожили, куриная морда». Хенрик поднял жалюзи и открыл окно. «Свет и воздух, я и не надеялся, что такое еще когда-нибудь будет». Потом повернул ключ в замке.
      Он, отгороженный от остальных, в светлой спокойной комнате. Сел на кровать, та тихо мяукнула, удобная, чистая, почти как у Штайнхагенов. «Почти как кровать моего детства. Лягу и засну. После всего, что было, надо отоспаться». Он действительно совсем не думал о том, что было; все, что было, прошло, кошмар уже позади, но мозг продолжал выбрасывать прежние мысли, надо отоспаться, когда-нибудь это кончится, но кошмар возвращался в виде прежних рефлексов, и тогда уютная комната казалась ему фантастическим видением. За одной стеной раздавался радостный вой Чесека, за другой – слабый шум горного потока. Вода наполняла ванну, Анна будет купаться. Он встал с кровати, чтобы включить свет. Света не было.
      Умоюсь. Приличная гостиница, честь и хвала дирекции, все на месте. Рядом с раковиной висели два полотенца и лежало небольшое розовое мыло. Хенрик разделся до пояса, провел рукой по заросшей щеке. Курт побреет, надеюсь, он не перережет мне горло. Умыться, побриться и броситься в кровать. После всего, что было, надо отоспаться. Анна тоже хотела отоспаться, она лежала на кровати Штайнхагена, вдавив голову в подушку, закрыв глаза, от ресниц на щеки падала тень. Вид у нее был кроткий, как у девушек из АЗС или из «Лехии», идущих куда-то с портфелями под мышкой. Чесек перестал петь, туалет окончен, хлопнула дверь, он вышел. Не слышно шума горного потока, она закрыла кран, ванна наполнена. Всплеск, опустила ногу в холодную воду, всколыхнула воду, легла в ванну.
      Вдруг в дверь резко постучали.
      – Минуту! – крикнул он.
      Стук повторился. Там, за дверью, вспыхнула паника, тревога, слышалось чье-то частое дыхание, внизу урчали моторы, тревога, бежим. Он заправил рубашку в брюки, схватил со стола пиджак. Нащупал в кармане пистолет. Стук повторился с еще большей настойчивостью.
      – Откройте, пожалуйста!..
      «Она. Ко мне. – Он взял себя в руки. – Спокойно. Я не Смулка». Не торопясь повернул ключ в замке. Она стояла в красном купальном халате, озябшая, злая, лицо мокрое, капли воды скатывались по шее. «Вид непривлекательный», – подумал он, но сказал:
      – Пожалуйста.
      – Зайдите ко мне, – приказала Анна и повернулась. «Что-то случилось», – понял он. Она повела его в ванную.
      – Посмотрите.
      Ванна была почти полная. На полу образовалась большая лужа. Он ничего не понял.
      – Что случилось? – спросил он.
      – Мыло, – сказала она, показывая на ванну.
      – Что мыло?
      – Плавает. Почему оно плавает?
      Из коридора высунулась голова блондинки.
      – Пани Анна? – спросила она игриво. – У вас гость?
      – Мыло плавает, – объяснил Хенрик. – Пани Анне кажется, что это неестественно. Это просто такой сорт мыла. Бывают такие легкие сорта.
      Анна взяла обмылок и с вниманием стала его рассматривать.
      – Я не помню, чтобы до войны мыло плавало. Блондинка засмеялась:
      – Наверно, человеческое.
      – Человеческое? – спросила Анна, побледнев.
      – Они делали из людей мыло. Вы разве не слышали? Обмылок упал на пол, проскользил по нему и отскочил от стены. Анна стояла неподвижно, придерживая на груди халат.
      – Я дам вам свое, – сказала блондинка.
      – Не надо.
      – Парижское.
      – Не надо! – вскрикнула Анна. – Не хочу!
      – Настоящее парижское…
      – Не хочу! – заорала она. – Не нуждаюсь. Я могу обойтись без мыла! – Она стояла перед ними с поднятыми кулаками, с искаженным лицом. – Я могу обойтись без вас всех. Лучше вонять навозом! Лучше все, что угодно! Слышите? До конца жизни!
      Хенрик повернулся к блондинке:
      – Идите отсюда. Сейчас же!
      Он захлопнул за ней дверь. Анна молчала. Она еще глубже запахнула полы купального халата, но это не помогло, все ее тело охватила дрожь, кожа на лице сморщилась и посерела.
      – Хорошо, – сказал Хенрик. – Теперь по крайней мере что-то известно.
      – Вы думаете, что я истеричка? – набросилась она на него.
      – Нет, почему?
      – Вы, конечно, пользовались здешним мылом.
      – Я не верю, что оно из человеческого жира.
      – Вам хочется не верить!
      – Возможно.
      – А я хочу верить! Вам это не нравится?
      – Наоборот. Нравится.
      Едва не сказал: «И пани тоже, – но сдержался. – Получу по физиономии».
      – Пани Анна, – сказал он.
      – Только не уговаривайте меня. Я не должна быть чистой! Я не хочу для вас благоухать!
      «Сейчас расплачется», – подумал он. Но Анна не заплакала. Она только поправила влажные волосы.
      – Выйдите, – сказала она низким, приглушенным голосом – Мне надо сменить воду и ополоснуться.
      – Мужское решение, – похвалил он. – А потом навести красоту.
      – Зачем?
      «Для Смулки, – хотел он сказать. – Получу по физиономии».
      – Для хорошего самочувствия. Для себя.
      – Вы советуете все делать для себя.
      – Не все. Некоторые вещи. Вы посмотрите в зеркало и подумаете: «Не смогли». Это уже кое-что.
      Она слушала его внимательно. Потом сказала в раздумье:
      – Это, кажется, комплимент?
      – Кажется.
      – Спасибо. Вы умеете быть приятным. Интересно, а раньше, до всего того, что было, вы уже бывали таким?
      «Наверное, – подумал он, закрывая за собой дверь. – Наверное, я могу быть приятным. Я уже не помню, каким был раньше. Тогда я не очень-то задумывался, что такое я, что такое другие. Я жил в нереальном мире, в розовой и голубой, легкой и воздушной вечности. Я не хочу быть ни приятным, ни неприятным. Для чего она мне это сказала? Хочет обольстить? Может быть, это у нее такой метод?»
      Он сошел вниз. В ресторане у буфетной стойки стояли мужчины и тянули через соломинку вино. Хенрику пододвинули стакан и соломинку в фирменной упаковке с надписью: «Tivoli». Живем как князья. Посасывая сладкое вино, Хенрик слушал распоряжения шефа:
      – Вы вместе со Смулкой отправитесь в город. Привезете кое-какое барахло. Мы будем все складировать здесь.
      Хенрик медленно тянул вино. «Слишком крепкое», – подумал он.

      Они нагрузили полную машину обуви. Большой выбор: дамская, мужская, без каблуков, с каблуками, на пробке, резине, дереве.
      – Ты видел когда-нибудь столько обуви сразу? – спросил Смулка.
      – Видел.
      – На фабрике, да?
      – Нет, в лагере, – ответил Хенрик.
      Смулка выругался. Потом нагружали прицеп, до половины конфекция, сверху коробка с сигаретами. Перешли ко второму павильону, у которого почти весь фасад был остеклен.
      – Есть что разбить. – Смулка потер руки.
      Это была водолечебница. Хенрик считал, что входить туда незачем, что там останется все как есть.
      – Неизвестно, – сказал Смулка и первый вошел внутрь. Хенрик шел за ним. Везде было прибрано, лишь тонкий слой пыли под ногами да громкий стук шагов в пустых коридорах говорили о продолжительности оцепенения, в котором находился этот дом. Запах медикаментов вдруг пропал, а потом появился снова, как будто заблудился в одном из колен бесчисленных коридоров. Все оборудование осталось на месте, можно начинать работу хоть завтра. Рентгеновские аппараты, электрокардиограф, соллюксы, душ-шарко, диатермия и какая-то неизвестная аппаратура, видимо дорогая, зубоврачебный кабинет с набором орудий пыток.
      – Едем на почту, – сказал Хенрик, когда они все осмотрели, Смулка не ответил. И только, заведя мотор, спросил:
      – Зачем на почту?
      – Попробуем связаться с воеводством.
      – Соскучился по тете?
      – По уполномоченному, – сказал Хенрик. – Мы должны были сообщить ему, можно ли двинуть сюда переселенцев. Где здесь почта?
      – Не знаю, – ответил Смулка. Машина тронулась.
      – Куда ты едешь? – спросил Хенрик.
      – К музею.
      – Давай на почту.
      – Нет.
      – Скажу шефу! – пригрозил Хенрик.
      Смулка рассмеялся. Он не боялся шефа. А ведь казалось, что Мелецкий держит их железной рукой.
      – Перестань гоготать.
      – Ладно. Будет сделано. Я тебе, Хенек, вот что скажу: легче на поворотах. И не суетись. Я тебе дело говорю.
      В голосе Смулки не было угрозы. Вид доброжелательный. Он держал руки на баранке и улыбался про себя, это была философская улыбка, левая бровь поднята, правый глаз прищурен – фраер, что ты в жизни видел. Вдруг, неизвестно почему, Хенрик почувствовал какую-то опасность. Пистолет! Есть. Он с облегчением вздохнул, но беспокойство не исчезло. Здесь что-то происходит, но что, чего хотят эти люди, кто они?.. Сердце колотилось, как при неожиданной неприятной встрече на улице. Поклониться? Отвернуться? А может быть, плюнуть в рожу? Надо подождать. Я знаю, чего хочу, интересно, чего хотят они. А чего хочу я? «Минутку: брюки, – вспомнил он. – А потом? Отоспаться. Укрыться в лесной сторожке. „Мне было бы страшно“, – сказала Анна. Я ничего не боюсь». Смулка затормозил.
      – Что это? – спросил Хенрик.
      – Музей.
      Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.
      – Дорогие? – спросил Смулка.
      – Не очень, – ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.
      – Паскудные рисунки, – возмущался Смулка.
      – О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, – объяснил Хенрик.
      – Ну так сук им в глаз. Закурили.
      – Какой сегодня день? – спросил Смулка. – Пятница?
      – Не знаю, нет.
      – Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?
      – Постился несколько лет, до конца жизни хватит.
      – Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.
      – Ты все делаешь, как бог велит? – спросил Хенрик.
      – Нет. Так уж получается. Знаю, что погряз в грехах, знаю, что наступит кара, но я не страшусь, ибо чувствую, браток, что верю, и мне это зачтется. За всем следует божье наказание. На все есть промысел божий, и не надо ему противиться.
      – Как хочешь, тогда помолись за меня, – сказал Хенрик, – только не болтай о промысле божьем. Я подобное уже слышал от одного раввина, покорный был, как овечка, мухи не обидел. «Гитлер, – говорил он, – это только орудие, чтобы нас, слабых, испробовать». Шут гороховый. Пошел в газовую камеру, как все остальные. Я иногда думал, как он там в последнюю минуту… благословлял бога или проклинал? Можешь рубать мясо в пятницу, ничего не будет, не бойся.
      – А что, если у животных есть душа? – настаивал Смулка. – А если у них есть душа, тогда что?
      «Он тоже свои законы устанавливает, – подумал Хенрик. – Ишь ты».
      – Мне это пришло в голову, – продолжал Смулка, – когда Чесек рассказывал о людях, которые шли в газовые камеры. Шли и шли, смирившись со своей судьбой, шли, как стадо на чикагской бойне. И тогда я подумал о бойне. А что, если они тоже знают? Знают, куда идут, и знают, что это конец, и представляют его себе. Что тогда? На кого мы, люди, похожи? Обычно говорят, что животные ничего не могут себе представить, что только человек имеет душу, но, может быть, это неправда? Что мы о них знаем?
      – Немного. Давай кончать, уже темнеет. Они стали осматривать ящики.
      – Надо будет отослать их в Варшаву, – сказал Хенрик.
      – Зачем?
      – Чтобы исследовали специалисты.
      – Это что-нибудь стоящее?
      – Кажется, да.
      Хенрик обвел взглядом стены музея. Где все это помещалось? Слишком много картин для такого небольшого помещения. Может быть, мне кажется. «КУ НИК, – читал он корявые буквы, написанные мелом на ящике. – Между „у“ и „н“ стерта буква. Какая? Кунник, Купник, Кугник, – пробовал он отгадать. – Курник? Библиотека из Курника!» – Хенрик свистнул сквозь зубы. Вот это находка! На одном из ящиков разобрал буквы: «W. R.. HAU» Warschau.
      – Мы дома, – сказал он.
      – Конечно, – засмеялся Смулка.
      – Это все наше.
      – А как же!
      – Я имею в виду, что это польское. Из библиотеки в Курнике. А эти картины из Варшавы. Посмотри. – Он раскатал рулон. – Хелмоньский. А тот поменьше– Герымский.
      – Дорогие? – спросил Смулка.
      – Будь уверен.
      Хенрик достал переплетенный манускрипт. Потертый древний пергамент. Он когда-то читал о нем, но достаточно было одного взгляда, нескольких первых слов, чтобы стало ясно: у него в руках один из древнейших памятников польской письменности. «Спасен!»– обрадовался Хенрик. В этой ограбленной и сожженной стране любая сбереженная от уничтожения вещь имеет ценность.
      – Что это? – спросил Смулка.
      – Рукопись из Тыньца. Замечательная вещь.
      – Дорогая?
      – Чертовски.
      – Сколько?
      – Ей нет цены.
      – Сто тысяч дадут?
      – С закрытыми глазами.
      – Полмиллиона? Миллион?
      – Нет цены. Миллион наверняка.
      – Покажи.
      Смулка стал перелистывать книгу.
      – А та маленькая картинка дорого стоит? – спросил он.
      – Герымский? Изрядно.
      – Ну тогда бери.
      Хенрик взял картину. Стал рассматривать. Он знал ее по многочисленным репродукциям. «Счастье идет мне в руки, будут деньги, обзаведусь всем необходимым, – подумал он, поворачивая полотно во все стороны. – Темные, неподвижные деревья, – думал он, – кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Не помню. Запах распущенных волос, которые мелькнули и исчезли. Не помню. Беспокойство не проходило, буду богатый, сейчас начнется. Знаю эту картину, Герымский висел в Национальном музее в Варшаве, сейчас начнется то еще, я уже чувствую. Смулка выше меня, и кулаки у него как гири». Хенрик положил полотно в ящик.
      – Нет, – сказал он.
      – Я возьму эти каракули, а ты картинку, – настаивал Смулка.
      – Оставь, это народное достояние.
      – От народа не убудет. Бери картинку.
      – Она мне не нужна.
      – Разбогатеешь. – Положи книгу.
      – А мне нужна, – сказал Смулка.
      – Положи книгу!
      – Смотри, плохо будет.
      – Доктор Мелецкий… – начал Хенрик. Смулка опять рассмеялся.
      – Ты что, Хенрик, дурак? Доктор давно бы тебя прикончил, а я только дам в морду. Хочешь – бери картинку, не хочешь – не бери, только держи язык за зубами, а то пожалеешь.
      «Пожалею. Это точно. Я попал к бандитам. Они думают, что могут здесь творить что хотят. Посмотрим. А может, не стоит? Может, лучше плюнуть? В конце концов, какое мне до всего до этого дело».
      – Положи книгу, – сказал Хенрик. – Положи назад в ящик. Закроем и отошлем в Варшаву.
      Смулка стоял не двигаясь, исподлобья глядя на Хенрика.
      – Живым ты отсюда не выйдешь, – сказал он.
      – Хорошо, хорошо. Положи…
      Руки у Смулки были заняты, и можно было ударить его по морде. «Потом дам пинка в живот. Но книга. Восемь столетий, нет, пусть сначала положит».
      – Свинья! – крикнул Хенрик. – Ты даже не знаешь, что у тебя в руках!
      – Я знаю, что ты отсюда живой не выйдешь. Обещаю.
      – Уже слышал.
      – Но я сначала начищу тебе харю.
      – Одной рукой этого не сделать. Придется рукопись положить. Некоторое время Смулка стоял в нерешительности.
      – Отложено – не уничтожено, – буркнул он наконец, положив рукопись на ящик.
      – Положи ее внутрь, а то она попортится, – сказал Хенрик.
      – Плевать.
      – Миллион, – напомнил Хенрик.
      – Это правда.
      Смулка презрительно улыбнулся. Он подошел и махнул рукой в воздухе для устрашения перед самым носом Хенрика. Хенрик инстинктивно отстранился.
      – Ну что ты суешься? – сказал Смулка. – Торопишься на кладбище?
      – Я был рядом.
      – Я тоже. Все были рядом.
      – Да, да, да, да, – несколько раз повторил Хенрик. Отклонил голову от еще одного как бы удара и нанес удар Смулке с правой. Он пришелся точно в челюсть. «Надо повторить, – подумал Хенрик, и в тот же миг у него зашумело в ушах. – Достал меня». Машинально закрыл лицо. Два следующих удара Смулки попали в предплечье. Выпустил левую, ударю с правой, не дошла, удар в желудок согнул Хенрика пополам, он наклонился вперед. Смулка снова ударил, затрещала челюсть, в глазах потемнело. «Он бьет меня, это бандит, это убийца, бьет меня, ничего не вижу». Закружились картины, резь в пояснице, он лежал ничком на ящике, с плафона слетели ангелочки, поцелуем промокнули теплую соленую кровь на его губах.
      – Ну что? – спросил Смулка, наклоняясь над ним. – Сказать шефу?
      Хенрик вытер губы. Ангелочки вернулись на потолок.
      – Ну что? – смеялся Смулка.
      – Сейчас увидишь. – Хенрик пнул Смулку ногой, и тот с воем полетел назад, ударился спиной о ящик и упал на пол. Хенрик бросился следом и подскочил к Смулке, когда он уже поднимался, но успел ударить его в глаз. «Теперь удар на удар, он, я, я, он, я, не достал, нет сил, не успеваю, потом все темнее, все темнее, ноги ватные, Смулка прячется за фиолетовой дыней, дыня закрывает глаза, Смулки не видно, слышно его дыхание, получай, получай, за наши мучения, за наше отчаяние, за все удары, которые я не нанес им, получай». Темно. Хенрик выныривал из тумана, туман душил его и давил, надо рулить руками. После упорных выныриваний, плыви, плыви, – туман постепенно рассеялся, засиял свет. «Где же ее вагон?» – подумал Хенрик с отчаянием. Она упала в темную пропасть. Но ее волосы развевались над ним, слегка касаясь щеки.
      Хенрик лежал на полу, упершись головой в ящик. Смулка на коленях обмахивал его носовым платком.
      – Я уж думал, ты окочурился, – сказал он. – Хотел бы?
      – Нет. Зачем?
      – Дай закурить, – сказал Хенрик.
      Смулка подал ему сигарету. Он затянулся – было приятно, как никогда, хотя прикосновение к губам причиняло боль. Но зато какой дым. Он почувствовал успокоение. «Я сделал свое дело. И знаю, что делать дальше».
      – Неплохо дерешься, – отозвался Смулка.
      – Через месяц я тебе покажу. Помоги встать.
      Смулка потянул его за руку, у него была дружелюбная сильная ладонь.
      – Болит, – сказал Хенрик, приложив платок к окровавленной щеке.
      – Неплохо я тебя отделал.
      – А я тебя.
      – Ты дрался, как будто за что-то такое, – удивлялся Смулка.
      – Да, за что-то такое, – сказал Хенрик.
      – Ты дрался, как за свое.
      – Может быть.
      – Ну и что теперь? Возьми вот ту картинку, и будем квиты.
      – Нет.
      – Как хочешь. Заработаешь на чем-нибудь другом. Я свой миллион вывезу.
      – Не вывезешь, – сказал Хенрик.
      – Ты не дашь?
      – Не дам.
      «Сейчас он засмеется, – подумал Хенрик. – Скажет: „Руки коротки“, или: „Смотри, шеф тебя прикончит“, или: „Ты уже раз получил“, или: „Ты что, с Луны свалился?“ Смулка ничего не сказал, подошел к окну и, смотрясь в стекло, вытер лицо.
      – Здорово ты меня отделал, – сказал он, рассматривая следы крови на платке.
      Можно ему сказать: «То ли еще будет!», но к чему трепать языком, это и так понятно.
      – Ты знаешь, почему тебя взял шеф? – спросил Смулка.
      – Очень интересно.
      – Ты сказал, что хочешь заработать? А если хочешь заработать, значит, свой парень.
      – Я говорил, что думал.
      – Так чего же ты теперь рыпаешься?
      – Заработок заработку рознь.
      – Как так?
      – Да так.
      Смулка приложил платок к глазу.
      – Шеф. Шеф, – повторил он, произнося это слово с покорностью, с набожностью и восхищением крестьянки, рассказывающей о епископе. – Ты должен знать, чего хочет шеф, иначе погибнешь. Для шефа ты ничто, дунет – и нет тебя.
      Хенрик слушал. Можно было сказать: «Посмотрим», но для чего, это тоже само собой разумеется. Сейчас Смулка расскажет все, как на исповеди, лучше не прерывать, но будет говорить долго, пока держит платок под глазом, пока чувствует мой удар.
      – Драться из-за дурацкой книги. Ты что, ребенок? Раз нас тут шестеро, с тобой шестеро, то мы нагрузим шесть машин, может, еще и с прицепами, махнем в центральную Польшу и загоним, что удастся. Обеспечим себя на всю жизнь.
      – Что хочет отсюда взять шеф? – спросил Хенрик.
      – Что удастся.
      – Медицинское оборудование?
      – Кажется, да. Он специалист, в этом деле разбирается как никто.
      – И ты ему в этой подлости помогаешь! – крикнул Хенрик.
      – В какой подлости?
      – В писании сказано: не укради.
      – Я не краду, оно ничье.
      – Ложь! Оно принадлежит переселенцам со станции. Оборудование будет их кормить. Если вы его вывезете, все сдохнут с голода. А раненые? Они должны здесь лечиться! Этого тебе никогда не простят. Ты будешь проклят.
      – Не буду. Шеф…
      – Там, наверху, он не шеф, – засмеялся Хенрик.
      – …обещал, что устроит мне отпущение грехов. Где книга?
      – Не знаю.
      Смулка стал осматривать ящики. Он вышел из полосы сероватого света, падавшего из окна, и погрузился в полумрак. Его неясный силуэт двигался между ящиками, и Хенрик подумал о заблудшей, очищающейся душе Смулки. «Попробую», – решил он. Сказал:
      – Кара господня.
      Из темноты до него донесся скрип передвигаемого ящика.
      – Где эта чертова книга?
      – Найдется. Говорю тебе, кара господня.
      – Что?
      – Шеф и я – это кара господня. Час испытания. Смулка прервал поиски.
      – Для тебя? – спросил он недоверчиво.
      – Для всех нас. Дьявольское искушение: возьми, возьми, будешь жить в достатке и роскоши. Но я не поддамся. Бог запомнит, кто не поддался, а кто пошел на зов зла. Никакое отпущение грехов не поможет.
      Смулка молчал.
      – Заливаешь, – сказал он наконец. – Если ксендз даст отпущение грехов, тогда считается. Шеф обещал все устроить.
      «Я проиграл», – подумал Хенрик. Смулка опять исчез во мраке. Оттуда донесся его вздох, вздох набожной деревенской бабы во время проповеди.
      – Кому не хочется по-божески, – донеслось из темноты. – Я бы очень хотел. Но душа у меня грязная.
      – Стань на сторону обиженных.
      – Я бы хотел, Хеня, но у меня уже такая грязная душа. Где добро, и не определю. Я только знаю, где моя польза. Ну так пусть будет хоть польза.
      – Не делать зла ближним, Смулка, это и есть добро.
      – А ближние об этом зле ничего не знают.
      – Но ты знаешь. Себя не обманешь. Ты хорошо знаешь о своей грязной душе. Знаешь и просыпаешься ночью от страха. Ты хорошо знаешь, что ксендз не поможет и что ты будешь проклят, потому что сам проклинаешь.
      – Что я, хуже всех? А ты лучше? Ведь сказано, кто без греха…
      – Опять обманываешь, Смулка. – Хенрик не видел его лица, лицо стер мрак. Он говорил в темноту: – Ты хочешь, чтобы я поддался злу, потому что сам небезгрешен? Что с того? Тебя это не оправдывает.
      – Шеф сотрет тебя в порошок, – услышал он предостерегающий голос из темноты.
      – Пусть поостережется. Я был лучшим стрелком в организации.
      – Нас пятеро, а ты один.
      – Я не один.
      Тень Смулки застыла в углу. Раздался вопрос:
      – Кто с тобой?
      – Ты.
      Тень качнулась, потом опять застыла.
      – Забудь, – сказала тень.
      – Нет.
      – Кто еще?
      – Чесек. Наверняка пойдет за лагерником.
      Смулка вышел из темноты. В полосе серого света вид у него был жуткий.
      – Где книга? – спросил он.
      – Не знаю.
      – Чертова тьма, – выругался Смулка.
      – Теперь ты ее не найдешь…
      – Плевать я на нее хотел, – сказал равнодушно Смулка. – Я могу себе взять что-нибудь другое. Будет меньше хлопот.
      Хенрик не отвечал. «Я уже что-то выиграл. Что-то произошло».
      Они вышли на улицу. Было темно, опустилась ночь, ночь в пустом чужом городке, среди вооруженных бандитов. Смулка завел мотор.
      – Хенек, – сказал он.
      – Что?
      – Я потолкую с шефом об этих аппаратах. Чтоб он их не забирал… Он человек умный, образованный, знает, как это сделать.
      – Не говори, что я что-то знаю.
      – Ладно, не скажу. Увидишь, все будет хорошо. По-божески, – Смулка рассмеялся. – Представляю себе, какую физиономию скорчит этот докторишка: «Что, Смулка, с ума сошел?» – Машина рванулась, – Ну ты мне и всыпал, – сказал Смулка. И запел какую-то песню.
      Хенрик рискнул:
      – Збышек, а эта обувь?
      – Что обувь?
      – Может быть, ее где-нибудь сложим? Спрячем от шефа, а потом разделим между людьми.
      – Нет, – запротестовал Смулка. – Нет. Что до этого, то нет.

      Ужинали при свечах. Народу было много, и вскоре запахло расплавленным стеарином, стало душно и жарко. Открыли окна, выходящие в сторону сквера, дохнуло вечерней прохладой, пламя свечей заколыхалось. Пани Барбара, одетая в легкое бальное платье, накинула на голые плечи шаль. Она помолодела лет на пятнадцать (браво, Щаффер), волосы у нее теперь были синеватые, появился озорной взгляд школьницы, стройность и умение очаровательно двигаться. Пани Барбара сидела за пианино, играла вальсы, танго и арии, пела, а мужской хор орал вместе с нею «Моя Кармен». Хор тореадоров обступил стол с напитками («…я тебя люблю, а ты меня нет…женщины непостоянны, а вы как будто лучше… все одним миром мазаны… истерзанное сердце…»).
      Дамы постарались, все в вечерних платьях, у блондинки разрез до самого бедра. Только Анна была в брюках и свитере от Штайнхагена, не пела, пила вино наравне с другими, но не становилась раскованнее, наоборот, все более замыкалась в себе, время от времени ее сотрясали приступы сухого кашля. Шаффер ходил, выпрямившись, среди ужинавших, приносил все новые банки консервов.
      – Прекрасный бал, – повторял он, – мне бы надо было жениться на польке, у меня была бы веселая старость, прекрасный бал, не правда ли, только жаль, что мужчины такие неаккуратные. – Но те его не слушали, поглощали закуски, хлестали вино и орали, громче всех Чесек: дожили, куриная морда, чего стесняться, мужики небриты, ерунда, они и так нас любят.
      Хенрик отыскал взглядом Рудловского. Рудловский сидел в кресле и что-то втолковывал брюнетке, очки он держал в руке и очаровывал ее взглядом. Затем надел очки и стал оглядываться по сторонам. Заметил Хенрика, извинился перед брюнеткой и подбежал к нему.
      – Нет ли у вас цибозола? – спросил он.
      – Нет.
      – Я с ней уже договорился.
      – Какое могло быть сомнение, за вас всех на корню договорился Мелецкий.
      – Я предпочел бы этим не пользоваться – малоприятное занятие. Интереснее всего сама игра, не правда ли?
      – В известной мере, – сказал Хенрик. Подумал: «Этого можно будет перетянуть». – Вы ее разыграли? – спросил он.
      – Я отрекомендовался графологом-хиромантом. Вы себе не представляете, как они клюют на это. Дала погадать по руке. Я нагадал, что она должна идти в мой номер. Она сказала, что если судьбе так угодно… А вы не считаете, что это рискованно?
      – Что именно?
      – А если она больна?
      – Маловероятно.
      – Посмотрите на нее и скажите, что вы о ней думаете.
      – Я думаю, что она мила и очень женственна.
      – Только бы чего-нибудь не подхватить!
      – Теперь вам отступать некуда.
      – Она вам нравится?
      – Да. – Хенрик еще раз посмотрел на брюнетку: – Аппетитная.
      – Пошлю немца за цибозолом, – решил Рудловский. – Вы не знаете, он профилактически действует?
      – Не знаю. Спросите лучше доктора.
      – Мелецкого? Спасибо, мне еще жизнь не надоела! Мелецкий такой же доктор, как я министр. Он всего лишь зубной техник.
      – А диплом? – спросил Хенрик.
      – Вам нужен диплом? Сколько? Три? Дюжина? Шеф вам устроит. Он большой ловкач. С ним не пропадешь. Привет, я отчаливаю.
      Рудловский вернулся к брюнетке. Хенрик проводил его взглядом. Сплошные сенсации. Диплом фальшивый, с помощью фальшивого диплома ему удалось обмануть уполномоченного. Янка встала и подала Рудловскому руку. "До Хенрика донеслись его слова: «Здесь очень мило, не правда ли? Общество, музыка…» Они опять сели, Рудловский снял очки и начал что-то рассказывать. «Если я перетяну его на свою сторону, нас будет четверо, с Чесеком и Смулкой. Доктору останется Вияс. Доктор, доктор, вдвоем он не осмелится пойти против четверых». Тореадор перестал голосить, прервав свои жалобы на полуслове, пани Барбара встала из-за фортепьяно. Чесек пошел за нею, она что-то сказала Хенрику по-французски о Чесеке, что – Хенрик не понял, она громко засмеялась и откинулась назад, Чесек поддержал ее за талию, она перегнулась через его руку и снова засмеялась. Хенрик открыл им дверь в зал. «Опять выглядит старой», – подумал он. Она ему в матери годится, но, может быть, Чесеку мать и нужна? Он вспомнил девушку с распущенными волосами. Хорошо, что ее здесь нет.
      – Надеюсь, вы не расстроились, – услышал он голос Анны.
      – Нет, из-за чего? – ответил он, но не был уверен, что искренне.
      Подошел Смулка.
      – Сейчас буду говорить с шефом, – сказал он.
      – Осторожно, ты много выпил, – предостерег Хенрик.
      – Он тоже. Я сказал ему, что хочу с ним говорить. «Ладно, – сказал он, – жду тебя».
      – Смотри не проговорись, что я что-то знаю, – напомнил Хенрик.
      Анна спросила:
      – Вы о чем? Смулка ответил:
      – Ни о чем. – Он много выпил, это чувствовалось. – Хенрик не хочет, чтобы мы разбогатели. Он говорит, что бедных ждет царство небесное. Как тебя зовут? – обратился он к Анне.
      Та не ответила. Смулка пошатнулся.
      – Меня зовут Збышек. А ты Ханка, я знаю. Я с утра на тебя смотрю. Ты здесь, Ханка, самая красивая. Остальные лахудры, ты самая шикарная.
      – Они не лахудры.
      – Лахудры. И ты тоже.
      – Вы пьяны.
      – Нет. Могу взять какую захочу. Ну так я выбираю тебя. Шеф сказал, что тебе все равно и что ты согласишься.
      Анна покраснела. Сначала краска залила ей шею, потом щеки и лоб. Хенрик отвернулся. Рудловский и брюнетка сидят в кресле. Вияс целует рыжую. Рыжая принимает поцелуи, как будто они не имеют к ней никакого отношения. Блондинка дремлет в кресле.
      – Я уже говорила, что меня это не интересует, – услышал он дрожащий голос Анны. – Я сказала об этом утром, как только мы приехали.
      Продолжая наблюдать за Виясом и рыжей, Хенрик спросил Анну:
      – Когда вы говорили о цветах?
      – Мы ни о каких цветах не говорили.
      Хенрик посмотрел на Анну. На лбу у нее проступили капельки пота.
      – Я не заставляю вас говорить правду, – заметил он, пожимая плечами.
      – Ну тогда все в порядке, – сказал Смулка. – Если тебя это не интересует, значит, тебе все равно, и я тебе поклонюсь.
      – Нет, – запротестовала Анна.
      – Ну какого еще?..
      – Мне не все равно.
      Минуту у Смулки было такое выражение лица, как будто он получил пощечину. Потом он повернулся на каблуках и вышел из зала. «Я его потерял», – понял Хенрик. И выбежал вслед за Смулкой.
      – Збышек! – крикнул он.
      – Меня ждет шеф. Чего бросаешься? Я скажу ему то, что надо. Он не вывезет отсюда ни одной клизмы!
      Хенрика охватило волнение.
      – Послушай, – сказал он. – Что касается Анны…
      – Я знаю, она на меня обиделась. Курва, а обижается! Я скажу шефу.
      – Где он?
      – Ждет у себя в номере.
      Смулка вынул из светильника свечу и, пошатываясь, стал подниматься. Хенрик вернулся в ресторан. Анны не было. Свечи в светильниках догорали. Рудловский сидел в кресле с Янкой и рассказывал ей о своих приключениях в масонской ложе. «Проблема психической гигиены», – услышал Хенрик. Шаффер поставил поднос перед Виясом. Рыжая выпила молча. Хонората проснулась и стала звать шефа. Куда делся Юзек? Вдруг Хенрик услышал знакомый кашель. Анна была где-то здесь. Он нашел ее сидящей за пианино. Голова лежала на клавиатуре. Анна почувствовала его присутствие и открыла глаза.
      – Вы огорчены? – спросила она с иронией.
      – Нет.
      – Неправда. Огорчены.
      – Если вы на этом настаиваете.
      – Лгали мне тогда, да?
      – Нет. – Он удивился, что так легко соврал.
      – Действительно не выдумывали?
      – Нет.
      – Подожду его здесь. Я поступила как свинья.
      – Почему?
      – Я позволяла ему обманываться. А это самое большое свинство, какое человек может сделать человеку.
      «Я знаю большее, – подумал Хенрик. – И она тоже. Хотя, может быть, и это правда. Может быть, все начинается с одного – с неверности».
      – Допустим, – ответил он. – И все-таки вы не должны отдаваться сразу. Только для того, чтобы быть верной.
      – О! – воскликнула она. И рассмеялась сухо, искусственно. – Жертвовать телом, – попробовала она засмеяться снова, и это вышло у нее так же искусственно, как и перед этим.
      Они замолчали. Блондинка продолжала дремать. «У Смулки с шефом будет длинный разговор. Я мог бы смыться и попробовать включить телефон. Позвоню уполномоченному и все ему расскажу».
      – Холодно, – пожаловалась Анна и опять закашлялась. – Простудилась в вагоне.
      Хенрик подозвал Шаффера. Немец подошел, он был растроган.
      – Прекрасный бал, настоящий дипломатический прием, не правда ли?
      – Пани просит аспирин, Шаффер.
      – К вашим услугам.
      – Где находится центральная телефонная станция? На почте?
      – Вы уже сказали сами, мой дорогой, – ответил немец.
      – Где это?
      – На Почтовой.
      – Логично, но где она?
      – За памятником Фридриху Великому, узенькая улочка направо.
      – Куда вы идете? – спросила Анна.
      – На Почтовую.
      – Я пойду с вами.
      – Нет, подождите Смулку. Я хотел бы, чтобы мой уход не был замечен.
      Когда Хенрик вышел в сквер, в пахнущую увядающей травой ночь, и оказался возле деревьев, в листьях которых дрожали капельки серебра, он вспомнил об ожидающем его задании, и на минуту ему стало легко. Волнение, охватившее его теперь, было совершенно иного рода: оно делало его сильным и независимым.

      Ночь была светлая, луна круглая и знакомая, луна из любовных серенад и чувствительных шлягеров, ночь романтических пар. «Забудь об этом, это декорация, истрепанная и убогая, я должен найти почту, оповестить власти, а потом пусть произойдет то, что должно произойти. Опередить Мелецкого, только это и важно. Мне не нужно полнолуние, чтобы любить девушку, мне не нужны ни декорации, ни реквизит, я видел одну вчера в телячьем вагоне, помню ее волосы, помню взгляд, мне не нужны возбуждающие средства, я должен опередить Мелецкого. Направо от памятника Фридриху находилась узенькая улочка – это Почтовая, надо искать здесь, люблю такие старые улочки, ей, наверно, лет триста». Свет луны сюда не проникал, улочка была черная и зловещая, уходящая в черную пропасть. И все-таки почту он нашел без труда. Шаффер был прав, желтые ящики – точный ориентир. Хенрик толкнул дверь, дверь открылась, он оказался в полной темноте. Зажег спичку: лестницы, надписи, двери. Его опять окружила темнота, но она уже не была загадочной, прямо – лестница, наверху—телеграф, телефонный узел. Хенрик чиркнул спичкой, увидел все, что запечатлела память, направо дверь к телефонам, он толкнул ее, она поддалась. Хенрик снова зажег спичку. Увидел два стола, коммутатор, корзину с бумагами; придвинул стул к аппаратуре, сел и при свете спички стал рассматривать блестящие кнопки, переключатели, розетки, вилки, пальцы то погружались в темноту, то снова появлялись из нее. Он надел наушники, коммутатор молчал. Было темно, в ушах звенело. Хенрик чиркнул спичкой. «Всуну-ка я эту вилку в розетку». Коммутатор молчал. Снова стало темно. «Черт, ничего не получается».
      Хенрик решил разжечь за окном костер. Он вынес стул и корзину с бумагами. Разломал стул, потом поджег бумагу и плетеную корзину – вспыхнуло пламя, и стекла окна на первом этаже окрасились в красный цвет. Внутри должно быть уже светло – теперь спокойно можно пробовать. Он старательно сложил костер из обломков стула. Плетеное сиденье занялось сразу, и в небо взметнулось высокое и горячее пламя. Хенрик взбежал по лестнице. Свет костра заглядывал через окно в комнату и бросал красные блики на стены. Он приложил трубку к уху. Тишина. Затрещало. Сигнал! Длинный плачущий гудок, знак связи с миром.
      Пурпур со стен уже стек, костер за окном угасал. Тьма вокруг все сгущалась, ее разгоняла только настойчивая мелодия сигнала. Неожиданно в трубке раздался треск.
      – Алло!
      – Алло, – ответил хриплый женский голос. – Это Зельно?
      – Да, да, Зельно.
      – Я хочу говорить с уполномоченным, – сказал Хенрик по-немецки.
      – Мы не знаем его номер.
      – С замком!
      – В замке сейчас никого нет.
      – Барышня, а с кем я могу сейчас поговорить?
      – Со мной.
      – Большое спасибо, в другой раз. Кто в этом проклятом городе дежурит?
      – Милиция.
      – Прекрасно, соедините меня, пожалуйста, с милицией…
      – О, вы преступник? Что вы делаете в Грауштадте?
      – Барышня, я уже догадался, у вас глаза голубые или черные.
      – Зеленые.
      «Спокойно, спокойно, девушке скучно, и она хочет пофлиртовать, не надо ее злить, а то она разъединит».
      – Я опасный преступник, у меня пистолет, и я буду стрелять, – сказал он. – Соединяйте меня с милицией.
      – Хорошо. Я буду навещать вас в тюрьме.
      Наконец-то отвязалась. Длинные гудки. Спят, черт бы их побрал. Потом опять треск, и сонный низкий голос:
      – Слушаю.
      – Это милиция? – спросил Хенрик.
      – Милиция. А что?
      – Я говорю из Грауштадта. Оперативная группа Мелецкого.
      – Капрал Кубаль.
      – Здравствуйте, капрал. Слушайте меня внимательно. Дело очень серьезное.
      – Минутку.
      Опять тишина. Потом другой голос:
      – Поручник Вжесиньский у телефона. Это пан Мелецкий?
      – Говорит Хенрик Коних из оперативной группы. Докладываю: Сивово не разрушено. Жителей нет. Врачебная аппаратура на месте. Можно принимать выздоравливающих. Но самое важное – как можно быстрее двиньте переселенцев.
      – Ладно. Утром отправим группу.
      – А завтра они к нам прибудут?
      – Постараемся.
      – И хорошо бы несколько вооруженных людей.
      – Обстановка обостряется? – спросил голос оттуда.
      – Пока непонятно.
      – Мелецкий вооружен, – сказал поручник.
      – В том-то и дело, – сказал Хенрик. – О моем звонке он ничего не знает.
      Минутное молчание. Потом:
      – Понимаю. Приеду сам, но только около полудня.
      – В самый раз. Спасибо.
      Хенрик положил трубку. Послышались шаги и голоса. Голоса становились все отчетливее. «Мелецкий, – разобрал Хенрик. – Наверно, продал Шаффер. Он один или с людьми?»
      Хенрика ослепил луч света. «Мог меня сейчас убить. Сделать нырок в сторону? Поздно».
      – Погасите эту мерзость, – сказал Хенрик.
      – Что вы здесь делаете? – услышал он голос Мелецкого. Мелецкий был один, остальные остались на улице. Столкновения не будет, Смулка не проговорился.
      Хенрик отвернулся. Увидел свою огромную тень, карабкающуюся на стену.
      – Перестаньте светить в глаза! – закричал Хенрик.
      Свет пополз на потолок. Мелецкий подошел к коммутатору, приложил трубку к уху, перевел рычажок.
      – Сигнал есть, – сказал шеф. – Это Зельно?
      – Да.
      Мелецкий выключил аппаратуру.
      – Вы звонили? – спросил он.
      – Да.
      – Уполномоченному?
      – Нет. В милицию.
      – Еще лучше! Что вы ему наплели?
      – Я вас только выручил, – сказал Хенрик невинно. – Я доложил, что курорт не разрушен, оборудование в комплекте и что мы ждем переселенцев.
      – Я вам звонить не поручал.
      – Ах, пан шеф, – пробовал обратить все в шутку Хенрик. – Ведь задачу нам объяснили вы.
      – Я запрещаю вам делать что-либо самочинно!
      – У меня были самые лучшие намерения.
      – Что вам ответила милиция? – спросил Мелецкий. Хенрик заколебался.
      – Они сказали, что время есть.
      – Что еще? – спросил Мелецкий. Хенрик вздохнул.
      – Коних, – сказал Мелецкий. – Вы хотели бы здесь подзаработать?
      – Конечно.
      – Тогда будьте поосторожней с милицией. Может сорваться крупное дело.
      – Понимаю, пан доктор.
      На улице их ждал Шаффер. Он стоял ссутулившись, красный глаз сигары блуждал в темноте где-то на уровне лица.
      – Предатель, – шепнул Хенрик, проходя мимо. Красный глаз заколебался. Шаффер подавился дымом.
      – Как можно! – закашлялся он в темноте. – Как можно! – И пошел за Хенриком, выкрикивая сквозь кашель слова возмущения. Хенрик не слушал.
      – Быстрее, – сказал Мелецкий, – там наши буйствуют.
      – Смулка, да? – спросил Хенрик.
      – Смулка спит, – сказал Мелецкий. И пренебрежительно махнул рукой. – Упился, как свинья, и спит.

      Рыжая плакала.
      – Что с ней? – спросил Хенрик. Никто ему не ответил. Янка спала в кресле, пани Барбара глумилась над «Лунной сонатой», Анна исчезла. Блондинка воскликнула:
      – Юзеф, куда ты запропастился? – и подбежала к шефу. Рыжая продолжала плакать.
      – Что с ней? – опять спросил Хенрик.
      – Ей разорвали платье, – ответила блондинка и показала на Вияса: – Это вот этот ей удружил.
      Прилизанный скривился.
      – Платье, – буркнул он презрительно. – У тебя будет сто платьев! Перестань реветь, дура. Ну что случилось? – пробовал Вияс успокоить рыжую. – Ничего не случилось, дурочка. Ничего такого. – Он был пьян. – Не умею с ними разговаривать.
      – Где Анна? – спросил Хенрик.
      – Не знаю.
      «Пошла в номер Смулки, – догадался Хенрик. – Он мой союзник. Не буду об этом думать, есть дела посерьезнее. Надо перетянуть на свою сторону Чесека и Рудловского, нас будет четверо».
      – Почему она это сделала? – Рудловский наклонился над дремавшей Янкой, пустил ей в лицо струю табачного дыма.
      Янка открыла глаза, но Рудловского не заметила, обвела сонным взглядом Хенрика, улыбнулась и прошептала:
      – Ты? Забавное недоразумение.
      Хенрик ответил Янке улыбкой. «Кажется, она посылала мне воздушный поцелуй», – припомнил он, проходя мимо. Он слышал, как она сказала:
      – Честное слово, я спать не собиралась, но вы столько говорили!
      – Ну что вы, я усыпил вас при помощи гипноза, – отвечал Рудловский.
      – Попробуйте еще раз.
      – Это уже совсем другое дело, теперь может не получиться. Хенрик обратился к Чесеку:
      – Где Анна?
      – Я видел ее в зале.
      «Пошла к Смулке», – решил Хенрик.
      – Шаффер, шампанского, – приказал Мелецкий. Пани Барбара поднялась из-за пианино.
      – Посмотрите на него, – сказала она, показывая на Чесека, – хорошенько всмотритесь в него и низко ему поклонитесь.
      Чесек рассмеялся, на его лице появилась дыра, зубы он потерял в лагере, но, видимо, у него были другие качества.
      – Шапки долой, панове, – сказал Хенрик.
      – Как я выгляжу? – спросила пани Барбара.
      – Великолепно.
      – Я всегда верила в народ! – крикнула она. – Черт бы вас побрал с вашими интеллигентскими комплексами. – Она обняла Хенрика и стала что-то шептать ему на ухо, быстро и бессвязно, что-то о Чесеке.
      – С этого дня я сторонница народа, простота чувств, безошибочность реакции. Чесек! – крикнула она. – Allons!
      Подошел Шаффер с бокалами шампанского на подносе.
      – Предатель, – успел шепнуть Хенрик. Пани Барбара взяла бокал и тяжело села.
      – Сначала выпьем, – сказала она уставшим голосом. Было похоже, что с ней вот-вот начнется истерика. – Хенрик, ты с нами, – потребовала она.
      – Простите, но я должен разыскать Анну, – ответил он. Хенрик нашел Анну на лестнице, она дремала, прислонившись головой к балюстраде. Лицо ее было искажено гримасой боли, должно быть, ей снились кошмары. «Так будет всегда, – подумал он, – такими будут наши сны». Анна застонала, ее обидели, наверно, у нее отнимали что-то дорогое, а может быть, она видела чью-то смерть или как били ее мужа, она скулила жалостно, как собачонка. Хенрик погладил ее по коротко остриженным волосам.
      – Пани Анна, – выдавил он.
      Она открыла глаза. Протерла их рукой и вздохнула.
      – Что вы здесь делаете? – спросил Хенрик.
      – Жду вас.
      – Меня? – спросил он недоверчиво.
      – Я хотела вам сказать, что Смулка не пришел.
      – Вы с ним не виделись?
      – Нет. Шеф сообщил, что Смулка лег спать, и орал, что разобьет голову каждому, кто попытается его разбудить.
      – Он забыл о вас, я вам сочувствую.
      – Меня лично это не очень задело, – сказала Анна с улыбкой. «Как она это умеет! – подумал он. – Где она научилась этой игре взглядов, улыбок, небрежно брошенных слов, слов, которые нельзя забыть, которые берут в плен и покоряют. Она обворожительна. Мне хочется целовать ей руки, которыми она обхватила свои колени, я сажусь возле нее и заглядываю ей в глаза, ее глаза почти синие в мерцающем свете свечи, они ласковые и слегка улыбающиеся». Хенрик наклонил голову.
      – Что вам снилось? – спросил он.
      – Не помню.
      – Вы плакали.
      – Правда? – удивилась она. Снизу донесся голос Шаффера:
      – Шампанское, герр профессор!
      Немец стоял в темном зале; на подносе, который он держал, сверкали хрустальные бокалы.
      – Хотите выпить? – спросил Хенрик.
      – Да! – Она сказала это с неожиданной экзальтацией. Хенрик сбежал по лестнице и, не глядя на Шаффера, взял с подноса два бокала.
      – Я не предатель, – сказал немец, шатаясь.
      Хенрик не ответил и стал осторожно подниматься по лестнице, боясь разлить шампанское. Он слышал за собой неуверенные шаги немца. Хенрик подал бокал Анне. Они чокнулись, понимающе улыбаясь.
      – Я не предатель.
      Возле них, на две ступени ниже, без подноса, с бокалом в дрожащей руке стоял Шаффер. Вина в бокале осталось уже немного.
      – Вы удостоите меня большой чести, профессор, и вы, пани, если соизволите со мной выпить, – сказал Шаффер.
      – Что случилось? – спросила Анна по-польски.
      – Он проболтался шефу, что я пошел на почту.
      – Это очень важно?
      – Очень. И он это понимает.
      – Позвольте объяснить, – сказал Шаффер. – Пан бургомистр сам заметил, что вас нет. Сначала он спросил пани, не так ли, где пан Коних, я это хорошо понял, а вы ответили, что не знаете.
      – Благодарю вас, Анна, – вставил Хенрик.
      – Потом он спросил меня. Я тоже ответил, что не знаю, но потом пан бургомистр напомнил, что он здесь бургомистр, и отдал мне приказ, он подчеркнул, что это именно приказ, и велел проводить его на почту. Вы же знаете, пан профессор, что такое для немца приказ.
      – Пан Шаффер, – перебил Хенрик, – я сейчас вам скажу, что я думаю об этом культе приказа. Я думаю, что его так разрекламировали только потому, что он выгоден. Обычно выполняются те приказы, которые нравятся. Вы создали миф о себе как о тупых службистах для обмана окружающих.
      – У вас очень оригинальный взгляд, Herr Professor.
      – Гораздо менее, чем вы думаете. Вот у вас, пан Шаффер, хронический катар желудка и что-то там еще, хотя был приказ, что каждый немец должен быть здоровым и охотно погибать за родину. Мне хотелось бы поговорить с доктором, который вас обследовал.
      – Его здесь нет, но не подумайте, что я жалею, что не погиб за родину.
      – Я не виню за это ни вас, ни вашего доктора. Я даже вас за это уважал, пан Шаффер. Но сейчас, когда вы притворяетесь жертвой дисциплины, вы перестали мне нравиться.
      – Позвольте выпить этот бокал за здоровье дамы?
      – Пейте, Шаффер. Вы ничем не загладите своей вины, потому что отплатили мне черной неблагодарностью. Это я нашел вас и вернул к жизни. Я чувствовал себя почти вашим отцом.
      – Хочу заметить, герр профессор, хоть это может показаться и нахальным, что я существовал до того, как вы сюда пришли. У меня сорок лет в Грауштадте дело, мужской и дамский салоны.
      Хенрик молчал. Вступать в дискуссию? Рассказывать, что они творили у нас? Безнадежно. Он никогда этого не поймет. Останемся на уровне намеков и метафор.
      – В нашем сознании, – сказал наконец Хенрик, – вы не существовали. Вас придумал я. Был пустой городок и вой ветра. Потом появилось бездыханное тело. Присутствующая здесь пани советовала прошить его пулями. Но я вдохнул в него жизнь. В то время как вы своей болтовней едва не лишили меня жизни.
      – О чем идет речь?
      – Бургомистр хотел меня застрелить.
      – Я ничего не понимаю, – сказала Анна. Шаффер поклонился.
      – Вы меня создали, профессор, а теперь боитесь, как бы я не сорвал яблоко с древа познания. Мне все равно, я могу и не знать.
      Но я видел здесь одну вещь, которая может вам пригодиться. Не хотите ли пойти со мной?
      «Теперь предаст его», – догадался Хенрик. Он пошел за Шаффером в подвал. Прошли кухню, в которой догорали свечки, и оказались в темном помещении склада. Шаффер чиркнул спичкой и пробормотал:
      – Слава богу, кажется, никто не взял. Вот! – вдруг воскликнул он.
      Спичка погасла.
      – Что там? – спросил Хенрик.
      – Оружие. Легкий пулемет.
      – Посвети.
      Шаффер чиркнул спичкой. Хенрик опустился на колени. «Господи, – подумал он, рассматривая оружие, – только бы не попало в руки Мелецкому!» Спичка погасла.
      – Вы стояли на коленях, как перед божеством, – услышал он голос Анны.
      Хенрик поднялся. Шаффер снова зажег спичку.
      – Погаси, – сказал Хенрик, хватая старика за руку.
      Они оказались в полной темноте. Хенрик не отпускал руку парикмахера.
      – Об этом оружии не должен знать никто, вы поняли?
      – Конечно. Оно вам пригодится?
      – Может быть. Выйдем отсюда впотьмах. Держите язык за зубами, пан Шаффер.
      – Конечно.
      – Даже если прикажет бургомистр?
      – Создатель немного больше, чем бургомистр, – ответил парикмахер.
      – Наконец мы понимаем друг друга.
      Когда они вошли в вестибюль, Хенрик распорядился:
      – Теперь, пан Шаффер, идите в зал. Если будут спрашивать о нас, вы ничего не знаете.
      Когда Шаффер ушел, Хенрик сказал Анне:
      – Нужно посмотреть, что делает Смулка. Возьмите, пожалуйста, фонарь.
      Некоторое время они блуждали по коридорам, среди теней и бликов, прыгающих по стенам, вытягивающихся по полу, когда наконец за каким-то очередным поворотом нашли дверь номера, который выбрал себе Смулка. Анна остановилась.
      – Что такое? – спросил Хенрик.
      – Когда он меня увидит, к нему снова вернется амурное настроение.
      – Я войду один.
      Он протянул руку за фонарем, но передумал:
      – Вам будет в темноте неприятно.
      – Не знаю…
      – Я посвечу себе спичкой.
      Хенрик нажал ручку и вошел в номер. Спички были не нужны, свет луны обливал стены. Темно-голубой Смулка лежал в одежде на кровати, волосы блестели, словно седые, серебряная рука была вытянута вдоль тела, обутые ноги просунуты между прутьями спинки.
      – Збышек, – позвал Хенрик.
      В комнате было тихо и сонно. Смулка лежал спокойный, с оловянным от лунного света лицом. Хенрик вышел. Скрипнула дверь, и Анна вздрогнула.
      – Спит, – сказал Хенрик. Они вернулись в ресторан.

      – Я ждал вас с шампанским, – сказал шеф. В зале кроме шефа остались только блондинка, рыжая Зоська и Вияс, волосы которого, смоченные вином, были снова гладко прилизаны. Шеф подал Шафферу новую бутылку, чтобы тот открыл ее. Парикмахер исполнил приказание, проявив при этом большую ловкость.
      – Такую стрельбу я люблю, – сказал он.
      – Вы мирный человек, – похвалил его Хенрик.
      – Это правда, – ответил немец, – я жалею, что не женился на польке.
      – Выпьем, – предложил шеф, поднимая бокал. Анна попробовала незаметно выйти из зала.
      – Куда вы? – крикнул ей вслед шеф.
      – К себе.
      – Постойте.
      Анна остановилась в дверях. Он подошел к ней и что-то сказал. «О том, что надо полить цветы», – вспомнил Хенрик. Анна кивнула головой, и они вместе вернулись к столу. Мелецкий снова поднял бокал.
      – Хотите выпить?
      – У меня болит голова.
      Анна с трудом сдерживала кашель.
      – За ваше здоровье, – сказал шеф. И обратился к Хенрику: – За наше будущее.
      Пили молча. Только блондинка пробормотала с восторгом:
      – Юзек – это голова, – и окинула всех победным взглядом.
      – Вы никогда не думали о будущем, пан Коних? – спросил Мелецкий. На вид он был совершенно трезв. Выговаривал слова твердо и без усилий.
      «Он всегда собран, – подумал Хенрик. – Если бы не эти налитые кровью глаза, кажущиеся немного подслеповатыми, никто не мог бы догадаться, сколько влил в себя сегодня этот человек. Боюсь его, он чудовище».
      – Я за вас подумал, – сказал шеф.
      – Спасибо, – пробормотал Хенрик.
      – Не за что, мы здесь как экипаж самолета, как потерпевшие крушение на шлюпке и должны относиться друг к другу по-товарищески. Этого требует солидарность. Как было бы хорошо, если бы мы не забыли друг друга и потом, после выполнения нашей миссии.
      Хенрик молчал. «Солидарность для своей пользы. А может быть, это намек? Может быть, он знает, что я уже знаю? Хотя Смулка продать не должен».
      – У вас есть друзья, Коних? – раздался неожиданный вопрос.
      – Нет. А у вас?
      Шеф и бровью не повел. «Боюсь его», – подумал Хенрик.
      – Мне друзья не нужны, – сказал Мелецкий. – Мне нужны люди, которые бы выполняли мои приказы. Мне даже не нужны очень способные: талантливые и мыслящие всегда идут своим путем. Мне нужны послушные. В этом заключается тайна умелого руководства.
      – Вы хотите править? – спросил Хенрик шефа.
      – Я с ума не сошел. Но, разумеется, внизу я тоже не останусь. У меня есть кое-что, что могло бы заинтересовать власти. Вам известны мои планы?
      – Нет.
      Некоторое время шеф смотрел в рюмку. «Знает ли он, что мне они уже известны?»
      – Я разработал проект реорганизации медицинского обслуживания в Польше, – услышал Хенрик.
      «Ах, значит, вот о каких планах идет речь! Смулка не проговорился». Хенрик почувствовал на своем плече руку Анны. Он никак не мог собраться с мыслями. Планы шефа. Нежность ее прикосновения. «Чувствую каждый палец. Сейчас прижму ее ладонь к губам».
      – Уверен, что это сенсационный план, – сказал Хенрик.
      – Если хочешь решить какой-нибудь вопрос, надо начинать с анализа основной трудности. Потом легче найти ключ ко всей проблеме. Я думал о ней всю оккупацию. Я думал о том, что если доберусь до сути проблемы, то смогу в этой области что-то сделать. У меня нет диплома, пан Коних, но как организатор я равен десяти с дипломами, только должен доказать это на чем-нибудь конкретном. При бесплатном медицинском обслуживании проблема сводится к тому, чтобы врач был заинтересован принять как можно больше пациентов и одновременно с этим как можно внимательнее их обследовать.
      – Понимаю: речь идет о преодолении естественного противоречия.
      – Количество сталкивается с качеством. Если стимулируют количество, страдает качество. И наоборот.
      – И вы нашли решение? – спросил Хенрик. «Ее пальцы на моем плече, прикосновение груди».
      – Нашел, – услышал он.
      Мелецкий. Нашел способ преодоления противоречий. Анна закашляла. Сняла руку с плеча Хенрика и прикрыла ею рот. Хенрик наклонился к Мелецкому.
      – В чем он заключается?
      – Пациенты должны иметь право сами выбирать себе врача, у которого хотели бы лечиться. Что-то вроде голосования. Зарплата врача будет находиться в зависимости от количества пациентов, имеющихся в его картотеке. Неудовлетворенный пациент может потребовать перенести свою карточку к конкуренту, тогда первый теряет, а второй выигрывает. Разумеется, надо будет установить верхнюю границу зарегистрированных пациентов, выше которой качественное обслуживание уже невозможно. Это даст возможность выдвинуться тому врачу, которым пациенты чаще всего бывают довольны.
      – Количество примирено с качеством, – понял Хенрик.
      – Именно. С этим планом я хочу поехать в Варшаву, как только мы выполним нашу миссию.
      «Он ничего обо мне не знает», – решил Хенрик.
      – Я представлю вас как своего ближайшего сотрудника, – говорил Мелецкий. – Мы можем сделать очень много добрых дел.
      – Меня это не интересует.
      – Вам так кажется. Нельзя же продолжать жить отрицанием. Будем всегда действовать вместе. Все, кто сегодня здесь. Вы не думайте, что моя группа состоит из случайных людей. Это мои избранники, вы поняли? Я долго подбирал их под определенным углом зрения. Самая важная черта: преданность. Я беру вас к себе. И рассчитываю на вас!
      – Я при тебе дольше, чем он! – крикнул Вияс.
      – Иди спать, – приказал шеф. – Смотри, чтобы он выспался, – обратился он к рыжей.
      Рыжая поднялась. У нее были пустые глаза.
      – Он разорвал мне платье, – вспомнила она и заплакала. Вияс подтолкнул ее. Она пошла за ним, всхлипывая. В дверях он еще раз крикнул:
      – Я не хуже!
      Мелецкий спокойно прикурил сигарету от свечи. Потом обратился к Хенрику:
      – Поставим караул?
      – Не мешает.
      – Уже четверть первого. Подъем в шесть, да? Шаффер постоит до трех, а потом его сменят.
      Мелецкий отдал распоряжение немцу и прижал к себе блондинку.
      – Спокойной ночи, – сказал он. И напомнил: – Подъем в шесть.
      В большом зале остались только Хенрик и Анна. Она стояла выпрямившись, с поднятой головой и ждала. Он смотрел на нее, на свитер и брюки, свитер из серой толстой шерсти, брюки синего полотна, на левом бедре пятно, все крупным планом, переплетения мохнатой шерстяной ткани, округлость груди, он стоял и смотрел, она не двигалась, он видел сжатые губы, молчащие глаза. Стоит и ждет – кого она ждет, меня? Хочу я этого или не хочу? Молчание было гнетущим, но Анна его не прерывала, она умела ждать, не чувствовала, как уходит время, ночь кончалась, в шесть подъем, а она ждет.
      – Вы не идете к себе? – спросил он.
      – Нет.
      – Все уже разошлись. Она не отвечала.
      – Остались только мы двое, – сказал Хенрик. – Вы и я. Анна развела руками.
      – Так получается, – сказала она. Он ждал, что она при этом улыбнется. Она улыбнулась.
      – Пойду подышать воздухом, – сказал Хенрик. Толкнул стеклянную дверь ресторана. Шагов Анны он не услышал.

      Хенрик сидел на ступенях террасы, ночь была теплая, в листве щебетали птицы. «Так получается, – думал он, – так получается. Не хочу ее, – думал он, – не хочу ее равнодушия, боюсь: я думал, что она способна что-то чувствовать, кроме страха перед шефом, хоть что-нибудь, так мне казалось, симпатию к чему-нибудь, может быть, что-то большее, но эти ее глаза, ее молчание, лучше не надо ничего. Вчера тоже была луна, – вспомнил он, – языки костров, запах можжевельника, шелест листвы, мы искали с Чесеком что-то, что мелькнуло и исчезло, и только волосы развевались между звездами, и мы ничего не нашли. Подожду, пока все не заснут, возьму пулемет и куда-нибудь его перенесу. К Штайнхагенам», – решил он.
      За ним стояла она. Он внезапно это почувствовал. Он не слышал ни ее шагов, ни ее дыхания, по крайней мере ему так казалось, внезапно стало тихо, замолкли птицы, замерла луна, он чувствовал, что за его спиной что-то происходит, кто-то ждет, сейчас выстрелит в спину, ударит по голове, он почувствовал боль в виске, но не шелохнулся. «Спазм сосудов», – подумал он. Поблизости кто-то был, но чувство опасности стало угасать и исчезло совсем. «Она. Я так и знал!» Она шла за ним и терпеливо молчала. Молчала иначе, чем до этого, там, в зале ресторана. Он улыбнулся.
      – Садитесь.
      Она села на ступеньки, поджав колени к подбородку. Теперь они вдвоем слушали шорох луны в искрящихся кронах деревьев.
      – Луна, – сказал Хенрик.
      – О да…
      Опять молчание. Он рассматривал ступени террасы, трещины напоминали бассейн Вислы. Спросил:
      – Заняться мною предложил вам шеф?
      – Да.
      «Этого следовало ожидать», – подумал он. – Зачем? – спросил он.
      – Наверно, не мог смириться с тем, что я не досталась Смулке.
      – Идиотская ситуация, – сказал он.
      – Почему?
      – Эта луна, как шлягер, как луковица, средство для выжимания слез. Вы только представьте себе, что за уродина: вулканическая пустыня, покрытая пеплом. Но сейчас это не имеет значения, работает отражатель, магнетизирующий свет, и мы влипли, конец, начинаешь умиляться, хочется шептать нежные слова!
      – Вы всегда так ведете себя при луне?
      – Как?
      – Шепчете нежные слова. Надеюсь, у вас нет намерения делать это сейчас.
      «Есть, – подумал он. И сразу же: – Ни за что!» Становилось холодно.
      – Не знаю, – сказал он. – Все возможно.
      Анна подняла лицо с колен и внимательно посмотрела в его сторону, словно желая осознать, каков он, этот мужчина, предназначенный ей самим шефом.
      – Я бы не хотела их слышать, – сказала она.
      – Как вам угодно. Мне они тоже приходят с трудом.
      – Великолепно.
      Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Анна прикрыла его руку своей.
      – Вы не пойдете спать? – спросил он.
      – Нет.
      – Шеф был бы доволен, что вы занимаетесь мной. Я дивлюсь вашей дисциплинированности и готовности пожертвовать собой.
      – Грязные шутки.
      – А вам не приходило в голову, что шеф заинтересован не только в том, чтобы вы соблюдали соглашение? Что он заинтересован во мне?
      – Мне хочется вас покорить, потому что я так решила.
      – Сейчас Мелецкий думает о том, как меня занять. Боится, что я могу ему в чем-то помешать. Он хочет демонтировать медицинскую аппаратуру, чтобы на ней разбогатеть. Мне удалось дозвониться в Зельно и сообщить властям, что городок цел. Теперь он будет спешить нагрузить машины, прежде чем хлынут переселенцы.
      – А если успеет?
      – У него все равно ничего не получится.
      – Вы ему помешаете? Один против пяти?
      – Я не один. На моей стороне Смулка. И, кажется, Чесек. Она сняла руку с его руки.
      – Теперь я понимаю, почему вы отдали меня Смулке. За медицинскую аппаратуру.
      Она констатировала это без возмущения, с обычной для нее печалью, с легким оттенком сарказма в голосе.
      – Никому я вас не отдавал, – сказал он. – Вы сами прекрасно собой распорядитесь.
      – Но были готовы.
      – Нет! – воскликнул он.
      – Хорошо, ну хорошо, – успокоила она его. – Какая разница.
      – Как какая разница! «Черт бы побрал эту лахудру», – подумал он.
      – Зачем вам это? – спросила она. – Эта история с Мелецким? Пусть он делает что хочет.
      – Сюда должны приехать раненые. На станции ждут люди. Люди, которые потеряли все. Вы понимаете?
      – Отчасти, – сказала она. – Но какое вам до них дело?
      – Я мечтал о том, чтобы поселиться в лесу, – признался он. – Вдали от людей. Но теперь я вижу, что это не так просто. Подумайте, после всех этих кошмаров, убийств…
      – И что вы решили?
      – Я потребую точного выполнения миссии, для которой нас сюда прислали.
      – А если они не захотят?
      – Увидим.
      – Вы воспользуетесь пулеметом Шаффера?
      – Не исключено.
      Она опять внимательно посмотрела на него. – Вы опасный человек, – сказала она.
      – Я хочу жить в чистом мире.
      – А им ваша чистота не нужна.
      – Я заставлю ее принять.
      Она помолчала и снова перешла в наступление:
      – Я не верю в ваше бескорыстие. Признайтесь, какие подлые намерения движут вами? Зависть? Карьеризм? Ну признайтесь, что руководит вами на самом деле? Вы хотите кому-нибудь понравиться? У вас среди переселенцев родственники? Злой характер? Да?
      – Не угадали.
      – Не верю!
      Хенрик замолчал. «Опять дала мне пощечину, – подумал он. – Боже, смилуйся над ней, сделай так, чтобы она все забыла, пусть она снова верит, пусть прошлое покажется ей сном».
      Анна положила руку ему на плечо. «Этот жест, наверно, остался у нее с гимназических лет, когда кокетство еще неосознанно, обезоруживающе невинно, остался только жест, она положила руку на плечо, она сделала это бессознательно, а по моему телу прошла волна тепла, мучительная истома».
      – Не делай этого, – сказала она.
      – Чего? – спросил он и только потом понял, что она сказала ему «ты». «Она права, мы знакомы уже сто лет».
      – Разреши им уехать, – сказала она. – Они сильнее.
      Анна хотела добавить еще что-то, убедить его, но слова застряли в горле, она закашлялась. Обхватив руками голову, съежившись, она искала успокоения у него на груди. Он прижал ее к себе. От ее учащенного дыхания рубашка стала влажной. Он чувствовал, как дрожат ее плечи. Кашель постепенно утихал.
      – Как хорошо, – шепнула она. Потом подняла голову, вытерла слезы. Беззвучно зашевелила губами. Быстро поцеловала его и сразу же оттолкнула.
      Он остался стоять с протянутыми руками, как нищий. Она повернулась и сбежала со ступеней террасы.
      – Анна! – крикнул он.
      Она быстро шла среди деревьев. Он побежал за ней.
      – Анна! – кричал он.
      Анна не обернулась. На мгновение она погрузилась во мрак, но потом опять вышла в полосу лунного света.
      – Остановись, не делай меня смешным!
      Анна остановилась. Посмотрела вверх на конную статую Великого Фрица.
      – Негодяй, – сказала она. Хенрик схватил ее в объятия.
      – Пусти, – приказала она.
      Он отступил. «Раскапризничавшаяся девчонка, черт бы ее побрал!»
      – Можно, я тебя поцелую? – спросил он.
      – Нет.
      – Обниму тебя?
      – Нет.
      – Я люблю тебя. Она крикнула:
      – Нет! Умоляю тебя, ни слова об этом! Нет, нет, нет!.. Потом: – Послушай, разреши им отсюда уехать. Возьми, что они тебе дают. Не будь таким гордым.
      – Это бандиты.
      – Я не уверена.
      – Они приехали сюда, чтобы грабить.
      – Пусть грабят. Нас это не касается.
      – Перестань, ради бога! – воскликнул он. – Зачем ты об этом говоришь! Именно сейчас!
      Она молчала.
      – Пойдем ко мне, – сказал он.
      – Нет.
      – К Смулке бы ты пошла! – крикнул он в бешенстве.
      – Не пошла бы.
      – А ко мне пойдешь, – сказал он и схватил ее за руку. Она застонала:
      – Отпусти, мне больно.
      – Пойдем.
      – Пусти.
      Хенрик тянул ее, она спотыкалась, так дошли до гостиницы.
      – Дурак, – говорила она. – Честный идиот. Чего ты от меня ждешь? Невинного чувства? Ангельского тела? Это ушат с помоями, дурачок. Клоака! Пусти меня, я пойду сама!
      Он отпустил руку Анны, и она начала растирать ее, морщась от боли. У входа в отель они остановились. Анна подошла к нему:
      – Сказать, какая такса была у меня в лагере?
      Он отпрянул.
      – Сказать? – наступала она.
      – Нет.
      – Я могу ее тебе назвать.
      – Нет!
      – Ну тогда заткнись, и чтобы я не слышала ни одного благородного слова!
      Да, теперь он все понял. Но внутренне противился этому. То, что она ему сообщила, не имело значения. Он хотел ее утешить, но в ее глазах не было слез.
      – Пани Анна… – начал он. Возвращение к «пани» было таким же неожиданным, как недавний переход на «ты».

      Скрипнули массивные петли, в портале отеля стоял слегка сгорбленный Шаффер.
      – Какая чудесная ночь, пан профессор, – сказал он. – Я не удивляюсь, что вы не спите, это потому, что у вас романтическая душа. Остальные давно легли и храпят вовсю, в коридорах ни одной живой души, темно и тихо, я не слышал никаких подозрительных звуков, за исключением одного номера, в котором орал тот невысокий, гладко причесанный пан. Я вам не мешаю? Можете не отвечать, я догадываюсь, что мешаю, так же, как и эта луна, пани такая красивая, пана тоже бог не обидел, но представьте себе, пан профессор, что за многие месяцы это первая ночь, когда я нахожусь в обществе людей, да еще таких высокообразованных. Не выпить ли нам по этому случаю? У меня большое желание, но я хотел бы наконец выпить в компании интеллигентных людей.
      – Чего он хочет? – спросила Анна.
      – Выпить с нами.
      – Ну что ж.
      Шаффер возвратился с подносом, на котором стояли три рюмки. Хенрик смотрел, как Анна пьет, прищурив глаза, как будто вместе с вином она вливала в себя неземное блаженство, словно боялась, что, когда она их откроет, потекут ручьи слез. Потом Шаффер взял пустые рюмки и ушел назад. Они сели на ступенях террасы. Становилось темнее, луна опустилась ниже и пряталась за крышами домов.
      – Вы хотели бы жить в лесу? – спросил Хенрик.
      – Нет.
      – Не со мной, с кем-нибудь другим, вообще…
      – Может быть.
      – Мне обидеться? – спросил он. Она вздохнула. Как если бы действительно страдала.
      – Нет, – ответила она.
      – Ас кем же?
      – Не знаю. С каким-нибудь хорошим человеком. Но в лесу мне жить не хотелось бы.
      – Вы замуж собираетесь?
      – Может быть. За какого-нибудь хорошего человека. И старого. Чтобы как можно меньше иметь с ним дело.
      – И вы считаете, что будете хорошей женой?
      – Разумеется.
      – Верная?
      – Конечно.
      «Она тоже хочет чистоты, – подумал он. – Только понимание чистоты у нее специфически женское. Если честь, то и раскаяние, и удобства, и материальная обеспеченность».
      – А что, если вам понравится другой мужчина?
      – Не нужны мне никакие мужчины.
      – А если?
      – Я повторю себе то, что сказала вам: «Я ушат с помоями, и мне нечего дать ему взамен».
      Луна зашла за крыши домов, и темнота сгустилась.
      – Вы никогда не сможете это забыть? – допытывался он.
      – Никогда.
      – Надо забыть.
      – Нет, надо помнить.
      «Сейчас я ей скажу, – твердил он про себя. – Скажу такое, от чего ей тошно станет».
      – Попробую описать вам ваше будущее, – начал он. – Я не хиромант, но прошел лагерь, вы тоже, вчера я был на станции, видел там одну девушку, ее внешность меня поразила, я прекрасно помню ее лицо, хотя она мне только улыбнулась и я не обмолвился с ней даже словом.
      – Смотрите, – перебила Анна, – поздравляю.
      – Нет, это совсем не то, что вы думаете, просто она все время стоит у меня перед глазами. С вами такое тоже может случиться. Через год, два или через три вы увидите лицо, к которому почувствуете доверие, и оно вызовет у вас радость. Что-то в вас переменится, вы даже сами не заметите, как это произойдет. В одно прекрасное утро вы бодро выпрыгнете из постели. Вам будет весело, без причины. Возможно, будет солнечный день. Возможно, вы будете у моря и из окна увидите красивую лодку, качающуюся на волнах. Но это необязательно. Возможно, будет дождь или снег. Во время купания вы будете напевать, это будет приятное купание, так как я уверен, что без ванной вы замуж не выйдете.
      – Какой вы злой.
      – Потом вы заметите, что существуют и другие мужчины, что среди них есть симпатичные и даже привлекательные, и кто-нибудь из них станет вам особенно мил, он скажет, что вы прекрасно сложены, что у вас прекрасная фигура, и вам это будет приятно, вы забудете обо всем, и о своем счастье. Вот тогда вы почувствуете, что старый муж вас держит взаперти, вы станете с ним жестокой и даже не захотите вспоминать о том, что сами желали именно такого, старого и беспомощного.
      – И что я тогда с ним сделаю, со своим мужем? Отравлю его?
      – Грибами. Но, возможно, инфаркт у него будет раньше.
      – Вы ужасны. Ни капли снисходительности.
      – Я хочу вас убедить в том, что жизнь длинна, длиннее, чем нам кажется, и ее очень трудно заполнить.
      – Стервец, – выругалась она.
      – Что такое?
      – Задали же вы мне задачу. С этим стариком, который станет мне немил. Так вот, я знаю, что я сделаю. Ни за кого я замуж не выйду, не хочу никому изменять… Значит, через сколько лет я забуду? Через два года?
      Хенрик сказал:
      – Предупреждаю, два года – это тоже немало.
      Он не знал, согласится ли она с ним. «Два года – это ужасно долго. Я хотел бы дожить до завтрашнего дня. Мелецкий не сдастся без борьбы, может завязаться перестрелка, и я получу пулю в живот». Он заметил, что думает об этом без волнения. «Видимо, подсознательно я не верю, что будет уж очень плохо, – решил он. – Кто-нибудь отступит, я или он, а может быть, Анна права, может быть, лучше махнуть на них рукой, самое важное – это ночь, убегающая в глубь темноты, скоро начнет светать. Я не буду обладать Анной. Не узнаю вкуса ее наготы, не засну в ее объятиях». «Мама, – простонал Чесек, целуя пани Барбару, – мама», – повторил он и заснул. «Что-то безвозвратно ушло, луна спряталась, и стало темно, но я все еще жив, сижу возле нее и почти счастлив». Хенрик опять видел высокие неподвижные деревья, их шершавую кору, лес, пахнущий как… А если дать Мелецкому уехать?» Он достал пистолет. Осмотрел его: десять патронов в магазине, десять в запасной обойме, может не хватить.
      – Что вы делаете? – спросила она сонным голосом.
      – Ничего. Вы сможете заснуть?
      – И очень даже быстро. Я падаю с ног.
      – Я провожу вас в номер.
      Хенрик помог ей подняться. Она прижалась к его плечу и стала на минуту такой близкой и знакомой. Ей, по всей вероятности, было приятно касаться пальцами его плеча, приятно было телу, которое она так презирала.
      Шаффер дремал в вестибюле под пальмой. Хенрик разбудил его.
      – Ах, это вы, пан профессор, – сказал он. – Вам надо ложиться.
      – Я сейчас это сделаю. Идите спать, Шаффер. Когда придет время дежурства, я вас разбужу.
      Долговязый немец, покачиваясь, встал.
      – Это очень плохо, что вы не спите, – сказал он. – Вы завтра будете не в форме?
      – Я не должен быть в форме, – небрежно бросил Хенрик.
      – Пан профессор.
      – Jawohl?
      – Этот пулемет, вы знаете, он стреляет со скоростью около шестисот выстрелов в минуту.
      «Негодяй, упивается выстрелами. Ему хотелось бы, чтобы мы перебили друг друга. – Хенрик почувствовал, что его охватывает ненависть. – Если уж кропить, то надо начинать с него», – подумал он.
      – Спокойной ночи, пан Шаффер, – сказал Хенрик. – Завтра увидимся.
      – Спокойной ночи.
      Хенрик считал ступени, по которым он поднимался с Анной, потом шаги, когда они шли по коридору. Все потеряно. Ночь кончится у дверей ее комнаты.
      – Вам не будет страшно одной? – спросил Хенрик.
      – Нет.
      – Я советую вам запереться на ключ.
      – Они не насилуют.
      – Это правда, – согласился он. – И через минуту: – Если вам понадобится моя помощь, стучите в стену.
      Она рассмеялась.
      – Хорошо. Зато вам я советую забаррикадироваться. Они могут что-нибудь с вами сделать.
      Хенрик не ответил. «Не закрою дверь, – подумал он. – Может быть, ты еще придешь. Может быть, надумаешь».
      – Не устраивайте завтра никаких скандалов, – сказала она. – Это вам ничего не даст.

      Он лежал с открытыми глазами. Пряди черных волос свисали с потолка и касались век. Черная бездна поглотила девушку, растворила ее тихий смех. Он никогда не будет с ней, не будет с Анной, не будет ни с кем. «Кончается ночь, последняя ночь в моей жизни. Я должен уснуть, не то завтра я ни на что не буду годен, и эти типы сделают все, что захотят. Пистолет лежит под подушкой. Со мной Смулка, – начал он подсчитывать снова. – Освенцимец пойдет за мной. Не исключено, что и Рудловский, лишь бы продержаться до полудня, когда подоспеет поручник Вжесиньский с людьми, а потом еще два года, пока у нее не пройдет ощущение кошмара. Могла бы уже и забыть. Могла бы неслышно на пальцах подойти к моей двери и тихонечко постучать. Дверь открыта, достаточно нажать ручку. А потом она будет искать губами мои губы, нашла, прижимаюсь губами к ее губам, не отпускаю, чувствую, как они вспухают. „Люблю“, – скажу я. Теперь я знаю, для чего выжил. Для этого. И надо будет очень хорошо владеть собой, чтобы она не поняла, что это что-то большее, чем банальная любовная игра. Чтобы не поняла, что это действительно любовь». Мрак был непроницаемый, липкий, Хенрик с трудом различал пятно двери. Потом он услышал, как кто-то быстро бежит по коридору, на цыпочках, сейчас будет здесь. «И все-таки она пришла, несмотря на все зароки, пришла, но почему откуда-то издалека, почему с другой стороны, и все-таки пришла».
      Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. «Пистолет я положил под подушку». Послышалось шипение зажигаемой спички. «Мне ничего не угрожает, – решил он, – нападающий зажигать спичку не стал бы». А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. «Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь». Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.
      – Ты, – сказал он, садясь на постели.
      Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.
      – Ты, – повторил он.
      – Я, – услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. «Этот голос, откуда я знаю этот голос? – силился он вспомнить. – „Я“, – сказала она с легкой хрипотцой. – Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты». Он деликатно отстранил ее от себя.
      – Кто ты? – спросил он.
      – Не узнал? – рассмеялась она.
      Хенрик изо всех сил напряг память. «Эта хрипотца. Нет, не знаю», – подумал он про себя.
      – Янка, – послышался ответ.
      Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. «Мне повезло, – подумал он, гладя ее голые плечи. – У нее смуглая кожа», – вспомнил он, и рукам стало еще приятней.
      – А Рудловский? – спросил он.
      – О! – воскликнула она. – Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!
      «Мне повезло, – подумал он снова. – Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения». Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.
      – Ты озябла, – сказал он.
      – Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?
      – Нет.
      – Доволен, что я пришла?
      – Спрашиваешь!
      – Ты мне нравишься.
      – Ты же меня не видишь.
      – Но я тебя помню, у меня есть воображение.
      – У меня тоже.
      – В моем воображении ты самый красивый.
      – А если бы мы минутку помолчали? – предложил он жестко.
      – Хорошо, ты прав.
      Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. «Ты Анна, – подумал он вдруг. В темноте была Анна. – Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна», – повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. «Это не Анна», – промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: «Какой ты ужасно приятный».
      «Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь», – обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. «Я здесь! Я здесь!» Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. «Любовь», – подумал он, униженный.
      – Ну и как? – спросила она.
      «О господи! – испугался он. – Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил». Это была не Анна. Он отодвинулся.
      – Что с тобой? – спросила она.
      – Не хватает воздуха.
      – Спи.
      – Рядом с тобой я не засну.
      – Все равно не уйду, – сказала она и поцеловала его. – Ты мне очень нравишься.
      «Мне везет», – подумал он.
      – Я должен выспаться, – сказал он.
      – Это так важно?
      – Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.
      – Драка?
      – Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.
      – Ну и что?
      – Ничего. Мне это не нравится.
      – Ты с ним справишься, – сказала она убежденно. – Я уверена, что ты с ним справишься.
      – Я должен выспаться.
      – Я еще немножко полежу рядом с тобой.
      – Хорошо, – согласился он.
      Потом спросил:
      – Рудловский знает, что ты здесь?
      – Нет, он спит. В своем номере.
      – Ты не дала ему в морду?
      – Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.
      – Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.
      – Ты мне нравишься. Он засмеялся.
      – Это не причина.
      – Ты мне кого-то напоминаешь, – призналась она.
      Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.
      – Ну что, уходить? – спросила она. Он обнял ее.
      – Нет.
      – Ты ужасно капризный. Совсем как он.
      – Кто?
      – Мой жених.
      – Тот, которого я тебе напоминаю?
      – Да.
      – Вот как! А где он?
      – Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?
      – Нет.
      – Значит, ты доволен, что я пришла?
      – Очень.
      Она рассмеялась.
      – Эх вы, мужчины, – сказала она. – Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?
      – Возможно.
      – Я тебе тоже кого-то напоминаю?
      – Нет. Ты любила своего жениха?
      – Ужасно!
      – Ты спала с ним?
      – Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…
      – Что это он?
      – Да.
      Хенрик вздохнул. «Один, один, – подумал он. – Хоть раз я на что-то пригодился». Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:
      – Но ты мне действительно нравишься.
      – Потому что я – это он?
      – Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты – это ты.
      Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:
      – А теперь ты с ним или со мной?
      – С тобой, Хенрик, с тобой.
      – И я с тобой, – сказал он.
      Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. «Хенрик, Хенрик», – повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.

      В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. «Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь». Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. «Переодевайся, – сказала она, – не глупи». «Пришла», – шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. «Мне не везет». Услышал лай собак. «За мной погоня, Анна, убегай!» – закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. «Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!» Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. «Это не сон, – подумал он, – во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды». Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. «Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает». В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. «Позову на помощь». Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. «Вот видишь? – кричали собаки. – Вот видишь?» Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. «Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях– это электрические провода». Собака с налитым кровью глазом зарычала. «Умру, – понял Хенрик. – Опять умру». Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. «Сейчас наступит смерть, – думал он, падая, – наступит, как только я коснусь земли. Коснулся – теперь смерть, теперь уже ничего нет, – подумал он. – Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно».
      Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. «Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного». С того света еще доносился лай собак, хриплое «вот видишь», смрад болота. «Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого», – подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. «Я мало спал, – забеспокоился Хенрик, – но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя». Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. «Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне». Он водил усталым взглядом по стене. «Я в гостиничном четырехместном номере „Тиволи“, Грауштадт, – собирал он разрозненные детали, – раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один». Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. «Женщина, – подумал он с нежностью. И сразу же: – Надо опередить Мелецкого».
      Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. «Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался». Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. «Анна, вероятно, еще спит». Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. «Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый». Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.
      Женщина в кровати зашевелилась.
      – Хенрик, – сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.
      – Я должен поймать Смулку.
      – Уходишь? – спросила она.
      – Да.
      – Подойди ко мне.
      «Черт побери, я опаздываю». Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.
      – Я должен идти, – сказал он, освобождаясь из ее объятий.
      – Куда?
      – Утрясти дела с ребятами.
      – Смотри, они похожи на бандитов.
      – Обыкновенные люди. – Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: – Да, обыкновенные люди.
      – Водитель определенно похож на бандита, – настаивала она.
      – Водитель на моей стороне.
      – Ты не боишься?
      – Немного.
      – Ты смелый.
      – Кто знает.
      – Я знаю.
      – Слишком уж много хвалили смелых, – сказал он. – Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?
      – Как тот в очках, который испугался моей болезни?
      – Попробую с ними договориться, – сказал Хенрик.
      – Да ты не бойся, – успокоила она его. – Ты тоже хороший бандит.
      – Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.
      – Все будет как надо. Что там за шум? – Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. – Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.
      – Спеши, – поторопила она.
      Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.
      – Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?
      – Нетрудно догадаться.
      – Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: «Оставь их в покое».
      – Спеши.
      – И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.
      – Ты тоже не хвались.
      – Я напишу об этом в газету, – сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: «И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами».
      В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.
      – Как спалось? – спросил Хенрик беззаботно.
      – Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.
      – Грузите?
      – Помаленьку. А вы?
      – Я сейчас приду, – пообещал Хенрик. – Смулка с вами?
      – Не видел.
      – Еще спит?
      – Наверно.
      – Если шеф не стащил его с кровати!
      – Пойду разбужу.
      – Я с вами.
      Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.
      – Збышек! – позвал он. Ответа не было.
      – Наверно, смылся, – сказал Рудловский.
      – Куда?
      – Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.
      – Да?
      – Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.
      – А обо мне ничего не говорил?
      – О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.
      – Минутку.
      В голове Хенрика шевельнулось подозрение. «Попал к бандитам. Сам похож на бандита». Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.
      – Вы думаете?.. – начал Рудловский.
      – Сейчас убедимся.
      Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.
      – Какой скандал! – пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. «Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один».
      Рудловский осмотрел труп.
      – В живот, – констатировал он. – Как вы думаете, это очень больно?
      – Не знаю.
      – Я не переношу боли.
      – Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.
      – Такие вещи шеф выполняет ювелирно. Вы правы, он, наверное, не страдал, – сказал Рудловский и сделал несколько шагов назад. – Отойдите, пожалуйста.
      – Почему?
      – Бактерии.
      Хенрик выглянул в окно. Перед отелем стояли три грузовика. Шеф, Вияс и Чесек загружали прицепы. «Я остался один. Я даже не могу им пригрозить. Чесек пойдет за мной. Может, и этот».
      – Пан Рудловский, вчера вечером дверь была открыта. Кто же ее закрыл?
      – Наверное, шеф. Или кто-нибудь из них, – Рудловский показал на окно.
      – Они тоже? – удивился Хенрик.
      – Кто-то из них. Шеф не смог бы один положить его на кровать.
      Хенрик обвел взглядом комнату. Трус прав, на полу были следы крови. Он убил его не на постели. Потом они положили его, как будто он спит, даже дверь оставили открытой, чтобы придать этой версии правдоподобие. Утром Мелецкий решил, что игра окончена и лучше Смулку запереть.
      – Бандюга этот ваш шеф, – сказал Хенрик.
      – Так уж сразу и бандюга.
      – Он вспарывает людям животы, а вы еще сомневаетесь.
      – Смулка, наверное, качал права.
      – Ну и что?
      – Шеф не любит, когда качают права.
      – У вас есть аттестат зрелости, Рудловский?
      – Что-то в этом роде.
      – Вы знаете, что такое этика?
      – Пустой звук. Оставьте Смулку, мы все равно ему уже не поможем.
      Хенрик прошел мимо Рудловского и загородил ему выход.
      – Я хочу с вами поговорить, – сказал он.
      – Об этике? – спросил Рудловский взволнованно, снял очки и стал протирать их платком. – Здесь не место. Этот труп…
      – Я намерен помешать ограблению Сивова, – сказал Хенрик.
      – Это почему же?
      – Потому что мы приехали Сивово охранять.
      – Это был только удобный повод.
      – Для меня нет. Я приехал охранять. Если для вас это недостаточный мотив, то я вам напомню, что вообще присваивание чужих вещей – занятие некрасивое.
      – Но выгодное. Ни одна страна не испытывает угрызений совести, присваивая себе чужие земли и города, а почему я…
      – Вы хотите, чтобы вас считали вором?
      – Я не вор.
      – Нет, вы вор.
      – Ну ладно, допустим, сегодня это так, но завтра я с этой профессией распрощаюсь.
      – Неизвестно. Можно привыкнуть.
      – Вы говорите так, как будто всегда были образцом честности.
      – Не будем спорить о том, что было. А вы помните наш тост, пан Рудловский? Свобода, родина, лучезарное будущее, помните?
      – Это все разговоры в пользу бедных, пан Коних. Подвернулся случай, надо брать, завтра не будет. Не возьму я, возьмут другие.
      – Пусть берут другие.
      – Но почему? Почему не я?
      – Потому что… Вы что, действительно не знаете?
      – Нет.
      – Черт побери! Вы действительно этого не понимаете? – Хенрик подтолкнул Рудловского к зеркалу и увидел искривленную комнату, кровать с трупом Смулки, вспотевшие очки труса. – Для того! – крикнул он. – Для того, чтобы можно было смотреть в зеркало. Теперь вы понимаете?
      – Допустим, – Рудловский снова стал протирать очки. – Тогда, с вашего разрешения, я сегодня сделаю свою последнюю ставку, а потом выйду из игры.
      – Нет! Никаких последних ставок!
      Рудловский молчал. «Сломался, – понял Хенрик. – Я буду не один».
      – Слушайте внимательно, – быстро объяснял Хенрик. – Если вы солидаризуетесь со мною, Мелецкий ничего не посмеет тронуть. Вдвоем с Виясом он с нами не справится.
      – А Чесек?
      – Чесек сделает то, что я захочу. Я объявлю Мелецкому, что мы трое не согласны на ограбление Сивова.
      Рудловский показал на мертвого Смулку.
      – Он пришьет меня, как его.
      – Ничего он вам не сделает!
      – Вы его не знаете.
      – Я знаю себя. Втроем мы с ним справимся.
      – Нет. Я не пойду против шефа. Выстрел в живот – это чертовски больно. Мне жизнь не надоела.
      Рудловский попытался выйти, но Хенрик снова преградил ему дорогу.
      – Хорошо, – согласился Хенрик. – Я не требую, чтобы вы перешли на мою сторону. Достаточно, если вы не выступите против меня.
      – Нейтралитет? – спросил недоверчиво Рудловский.
      – Да.
      – А что я с этого буду иметь? Хенрик развел руками.
      – Ну, возьмете себе кое-что. Рудловский прикрыл рот рукою.
      – Прежде всего выйдем отсюда. Комната полна бактерий. Они вышли в коридор. Рудловский с облегчением вздохнул.
      – Вы знаете, сколько мне обещал Мелецкий? – спросил он. – Два миллиона. Не барахлом. Наличными. Вы можете мне это гарантировать?
      – Нет.
      Рудловский рассмеялся и сказал:
      – Ну пока! «Ушел. Черт с ним».

      – Чесек, – сказал он. И сразу же подумал: «Я немного переиграл. Как будто только он и мог все спасти, как будто все зависит от него. Он ничего не должен заметить». – Привет, Чесек, – сказал Хенрик без нажима. – Вспотел?
      Освенцимец стоял в дверях музея с ящиком на плече.
      – Привет, старик, – ответил он. – Помоги. Хенрик взял ящик и поставил его в кузов грузовика.
      – Что-то у тебя слабовато идет, – сказал он. – Доконала?
      Ответ входившего в здание освенцимца он не расслышал. Что-нибудь вроде «баба-огонь», «она может», «как автомат» или какая-нибудь другая мужская похвальба. Неважно. В залах музея было светло, косые лучи утреннего солнца били прямо в глаза. «Здесь я дрался со Смулкой, лежал возле ящика, Смулка стоял там, в серой полосе света, и прикладывал платок к щеке. Здесь мне однажды повезло», – подумал он с суеверной надеждой. Чесек осматривал ящики.
      – Бери те, помеченные мелом, – сказал он.
      – Кто помечал? Шеф?
      – А кто же?
      – Он понимает в этом?
      – Шеф во всем понимает!
      – А вот женщину себе выбрал неважнецкую.
      – Да, в женщинах он разбирается меньше. Подай мне ящик.
      – Подожди.
      Чесек. не протестовал. Значит, он тоже понимает, что что-то должно произойти, что надо отчитаться перед собою. Оба только делали вид, что «порядок, порядок», а на самом деле он тоже ждал разговора. Освенцимец сел на ящик и закинул нога на ногу.
      – Ну? – спросил он. Хенрик сказал:
      – Я был здесь вчера со Смулкой. – Знаю.
      – Мы подрались. Знаешь, из-за чего?
      – Нет. Но если ты ему всыпал – это хорошо. «Смулка не проговорился», – решил Хенрик.
      – А ты знаешь, что Збышек… – хотел сказать «умер», но осекся, внезапно увидев на пиджаке освенцимца темное пятно… «Такой хороший пиджак», – подумал он. Чесек перехватил его взгляд и стал рассматривать свой пиджак.
      – Грязный, – сказал он, – не было времени почистить.
      Все было хуже, чем думал Хенрик. Это именно он, Чесек, помогал перенести Смулку на кровать. Самый доверенный человек шефа! Он сидел на ящике, положив нога на ногу, мордастый, приветливый, человек-сфинкс, каменное изваяние. «Пойдет ли он за мной, я не Смулка, я тоже лагерник, но подумай, к чьей помощи ты прибегаешь, чьими руками хочешь защищать закон и этику, а если это обыкновенный головорез, у него на пиджаке кровь Смулки, и его это даже не смущает, насмотрелся на трупы в лагере. Очень яркое солнце, будет жара, меня знобит, теперь я остался один, придется отступить».
      – Он был тяжелый? – спросил Хенрик.
      – Кто? Ах он? Весил изрядно. Ну и силенка у него! – За что его шеф прикончил?
      – Он изменник, Хенек. С изменниками нельзя цацкаться.
      – Ты знаешь, из-за чего я с ним дрался? – спросил Хенрик. – Скажу тебе. Он хотел взять отсюда одну мелочь. Спросил, сколько она стоит. Я велел положить на место. Из-за этого у нас и пошло.
      Чесек продолжал качать ногой. Хенрик говорил:
      – Он нокаутировал меня. А потом, когда привел в сознание, признал мою правоту.
      – Какую правоту? – спросил Чесек, поднимаясь.
      – Что то, что мы делаем, – это подлость.
      – Возможно, – согласился Чесек. Хенрик схватил его за плечо.
      – Чесек! Я знал, что с тобой я договорюсь! Я знал!
      – Подожди, какое договорюсь? Какое знал? – удивился Чесек. – Ты думаешь, что нельзя жить после того, как сделаешь подлость? Очень даже хорошо можно жить.
      – Старик, я думал, ты меня понимаешь.
      – Что я должен понимать? Я знаю одно: кто был помягче, поделикатней, тот быстрее отправился на тот свет.
      – А все-таки Смулка решил иначе.
      – И плохо кончил. Подай мне этот ящик.
      Хенрик чувствовал, что тонет. Канаты, за которые он держался, выскальзывали у него из рук, пальцы не удерживали обмякшее тело. Еще мгновение, и останется только бессильный крик.
      – Чесек, – сказал Хенрик, – мы оба были в лагере, и ты, и я. Ты не можешь оставить меня в такую минуту. Все, что ты видишь, – это национальные сокровища нашего народа. Ад кончился, надо начинать новую жизнь. Мы, Чесек, испытавшие все на собственной шкуре, должны о них позаботиться… Прошу тебя, старик, помоги.
      Круглое, заросшее светлой щетиной лицо Чесека выражало удивление, беззубый рот жадно ловил воздух. Выслушав Хенрика, Чесек сказал:
      – Ты что, с луны свалился? Хенрик молчал.
      – Новую жизнь? С кем?! – закричал освенцимец. – Проститутка на воре едет и бандитом погоняет. Ты видел, что происходило? Ты видел, что из нас сделали? Плевать я хотел на твое национальное сокровище, мой желудок – самое большое сокровище.
      – Боишься шефа.
      – Я? Шефа? – возмутился Чесек. – Я шефу тоже могу врезать, если станет на пути. Я, куриная морда, никого не боюсь! А то, что мне надо, я знаю. Смрад от трупов шел на полсвета, человек с человека шмотки сдирал, у кого была миска макарон, был аристократом. Было так? Было. Так что стоит твой человек? Все можно, Хенек! Все!
      – Ты прав: за миску макарон можно было купить девушку, смрад шел по всей Европе, у трупов вырывали золотые зубы. Но это кончилось. Нет войны, нет лагерей. И теперь не все можно! Слышишь? Не все!
      Чесек подошел к нему.
      – Ты, ты! Ты там тоже был такой чистый? – рявкнул он. Хенрик отступил па шаг.
      – Думаешь, к моим рукам что-то прилипло? – Он вытянул руки вперед: – Вот! Посмотри!
      – Пальцы дрожат.
      – Не беспокойся, когда я стреляю, у меня ничего не дрожит. Чесек посмотрел на него с интересом.
      – В меня не выстрелишь, – сказал он.
      – Там видно будет.
      – Я тебя до этого укокошу, – сказал Чесек.
      – Хорошо, хорошо.
      – Не думай, что после мне будут сниться кошмары.
      – Закрой свою пасть, – тихо сказал Хенрик. – Чем ты хвастаешься? Я тебе заявляю, что ты не вывезешь отсюда ни одной картины, ни одной клизмы.
      – Если бы это слышал шеф…
      – Не держись за карман, все равно не успеешь. Шефа я уломаю, увидишь. Он один из вас что-то понимает. Стой, я подам тебе ящик.
      Хенрик поднял ящик и поставил на плечо Чесеку. Освенцимец повернул к нему лицо.
      – Хенек, побойся бога. Нам за все это что-то причитается? Причитается или нет?
      – Да. Две пары туфель, костюм, чемодан тряпок.
      – Эх ты, падло, – сказал с ненавистью Чесек.
      Хенрик проводил его до грузовика и помог поставить ящик в кузов.
      – Подумай, – сказал он Чесеку. – Мы вдвоем можем очень много сделать. Подумай, Чесек.
      – Нет, – ответил освенцимец. – Я еще с ума не сошел.
      Он отвернулся и пошел в музей за следующим ящиком. «Теперь я действительно один», – подумал Хенрик.

      Он провел рукой по лбу и глубоко вздохнул; легкие наполнил сухой горячий воздух. Лоб был уже сухой. Хенрик вытер руку о штаны. «Душно, как в пустыне», – подумал он. Провел сухим языком по губам. – «Адская жара». Какая-то неуловимая мысль приходила и уходила. «Я один, – вспомнил он, – ничего не выйдет, я один». Дома, обжигаемые солнцем, стояли немые, как пирамиды, смотрели темными окнами, покрытыми пылью, внутри жила пустота и молчание. «Не хватает еще сов», – подумал Хенрик, топча порыжевшую хрустящую траву. Из-под ног с радостным хлопаньем взлетели голуби и закружили над памятником Великому Фрицу. Оттуда донесся какой-то новый шум, упорный и монотонный, жемчужный, как дождь, как вода из лейки, льющаяся на цветы, он вызывал в памяти горный поток, разбивающийся о подводные камни, соленый запах моря, кафель в ванной гостиницы «Tiwoli» и босые ноги Анны, а может быть, только напиток, пенящийся в тонком прозрачном стекле, с кусочком плавающего льда сверху. Голуби все еще летали, описывая круги над каменным фонтаном, который ночью был покрыт пылью и сухими листьями, а теперь из него била высокая струя, рассеивая влагу и прохладу. Он умыл в фонтане лицо и смочил губы. «Попробую поговорить с Мелецким».
      Женщины, раздевшись до белья, загорали на каменной террасе отеля. Среди них он увидел Анну, она лежала на широких каменных перилах в бюстгальтере и в юбке, подвернутой выше колен. «Ушат помоев», – вспомнил Хенрик, глядя на обнаженное тело, которое она так педантично подставляла солнечным лучам. Поправила лист на носу.
      – Здравствуйте, – буркнул Хенрик. Анна открыла глаза.
      – Здравствуйте, – ответила она с улыбкой. Все пробормотали приветствия. Янки среди них не было. «Отсыпается», – решил он.
      – Вы едете с нами? – спросила Анна.
      Она села и сняла с носа лист. Теперь стало видно, что под головой у нее лежала полосатая куртка. «Дорожная форма», – догадался Хенрик.
      – Не знаю, – ответил он и, перепрыгнув через несколько ступеней, вошел в отель.
      Погруженный во мрак холл все еще был пропитан тяжелым запахом стеарина. Возле пальмы стояли чемоданы. Десять чемоданов, по два на каждую. Интересно, которые из них ее и чем она их набила!
      – Алло! – услышал он голос Янки.
      Янка подошла и поцеловала его в щеку. «Она уже считает меня своей собственностью», – подумал он.
      – Алло, роднулик.
      Он обмер. «Роднулик! Это их словарь».
      – Ну как у тебя с бандитами? – спросила она.
      – Средне. Я должен найти Мелецкого.
      – Они нас, случайно, не оставят?
      – Об этом не беспокойся.
      – Все равно ты им не позволишь уехать, да?
      – Не знаю. Все девушки загорают, а ты?
      Со стороны ресторана шел Шаффер. Хенрик подтолкнул Янку к выходу. Эта по крайней мере не должна ждать два года.
      – Здравствуйте, пан профессор, – сказал парикмахер. – Пан бургомистр спрашивал о вас. Но я промолчал.
      – Где он?
      – Внизу на кухне. Закусывает перед дорогой. Минутку, пан профессор! – воскликнул Шаффер, видя, что Хенрик хочет идти. Он вытянул шею так, что почти коснулся своей головой головы Хенрика. – Я установил, что вы вынесли оружие.
      Хенрик не отвечал. «Шаффер сегодня не пил», – отметил он, чувствуя на щеке дыхание парикмахера. Шаффер продолжал:
      – Разумеется, я даже словом об этом не обмолвился. Правда, что бургомистр нас бросает?
      – Кажется, нет.
      – Это чертовски скорострельный пулемет, пан профессор.
      – Знаю, – сказал Хенрик.
      Он сказал это со злостью, но, уже спускаясь в подвал, понял, что не Шаффер объект его злости. «Ничего у меня не получится, – подумал он с горечью. – Смулка, Чесек, Рудловский, – перечислял он свои поражения. – Он чувствовал, что его обманули. – Мне не везет, какой-то я нескладный, ничего у меня не получается». Шеф – его последний шанс. Если он убедит шефа, все предыдущие поражения не в счет.
      Мелецкий намазывал вестфальский пряник паштетом.
      – Французские консервы, – сказал он, – попробуйте. «Я сегодня ничего не ел», – вспомнил Хенрик и повторил это вслух. Шеф подал ему намазанный пряник.
      – Ну как? – спросил он.
      – Объедение, – ответил Хенрик.
      – Запивать можно вот этой водой, местная.
      Мелецкий открыл бутылку минеральной воды и пододвинул Хенрику стакан.
      – А вы все бродите без работы, паи учитель? – спросил он Хенрика. – Надо приняться за погрузку какой-нибудь машины.
      – Машина Смулки уже нагружена.
      – Правильно, – усмехнулся шеф. – Интеллигент всегда от работы увильнет.
      Мелецкий ел и пил, не выказывая никакого раздражения. «Он ничего обо мне не знает», – решил Хенрик. Рудловский и Чесек посчитали за благо молчать. Хенрик неприязненно разглядывал шефа. «Выпуклость на кармане пиджака – это пистолет. Если шлепнуть шефа, все будет кончено. Власть перейдет ко мне. Искушение было велико – выстрелю, и все хлопоты позади, остальные подчинятся, а этот гад сдохнет, он того и стоит. Нет, не могу начинать с убийства. Я еще не сделал всего, что можно, я еще с ним не поговорил». Мелецкий ковырял вилкой в консервной банке, потом подбавил Хенрику немного паштета на пряник.
      – Тряпок себе набрали? – спросил он.
      – Еще нет.
      – Я вижу, вы не мелочный. Я тоже себе ничего не взял. При наших масштабах тряпки не имеют значения.
      – Значит ли это, что мы сматываемся отсюда и оставляем Сивово на произвол судьбы? – спросил Хенрик.
      – Именно так.
      – Нас послали охранять этот объект.
      – А разве он не охраняется? Дома стоят, люди могут вселяться.
      – Вы вывозите аппаратуру. Парализуете курорт. Эшелон с ранеными в пути.
      – Их направят в Крыницу. А через два-три года установят новую аппаратуру. Вы ешьте, пан Коних, это излишняя щепетильность.
      – А вы не боитесь последствий?
      – Каких?
      – Труп Смулки, ограбление городка.
      – А разве это мы его ограбили? Его могли ограбить сами немцы. Или кто-нибудь еще.
      – Приедут из Зельна переселенцы и увидят, что мы удрали.
      – Потому что нас выбила банда вервольф, После ожесточенного боя, разумеется.
      – Вы намерены сюда еще вернуться?
      – Кто знает. Я подумаю.
      – А потом заняться общественной деятельностью?
      – Да, пан Коних, я уже вам говорил. Я хочу организовать в Польше здравоохранение. Могу пригодиться и в других областях. Я неплохой организатор, люди меня слушаются.
      – Сделаете карьеру.
      – Может быть. Но прежде всего я буду приносить пользу. Вы наелись? – спросил Мелецкий, видя, что Хенрик отряхивает руки.
      – Да, спасибо. Я хотел вас спросить, как может начинать с преступления человек, который хочет приносить пользу.
      – Зачем эта наивность, пан Коних? Вам хорошо известно, что, когда в жизни хочешь чего-нибудь достигнуть, нельзя быть слишком сентиментальным.
      – Я тоже так когда-то думал.
      – И что?
      – Изменил свое мнение. Постараюсь быть сентиментальным, пан Мелецкий. Постараюсь быть наивным. В конце концов, наивные правы. Они удивляются преступлениям и тем спасают моральные устои мира.
      – Бог в помощь, Коних, – засмеялся шеф. – Удивляйтесь сколько угодно.
      – Я могу удивляться и с пистолетом в руках.
      Мелецкий продолжал есть. «Чудовище, – подумал Хенрик. – Хладнокровный дьявол». Но в эту же минуту понял, что он – только владеющий собой актер. Его спокойствие было отрепетированной игрой. Проглотив кусок, Мелецкий вытер рот салфеткой и спросил:
      – Что вы сказали?
      – Что вы не вывезете отсюда ни гвоздя.
      – Чего вы, собственно, хотите?
      – Выполнить задание, которое нам поручил уполномоченный.
      – Это решаю я.
      – Вам так кажется, – сказал Хенрик.
      Правую руку он держал в кармане пиджака. «Еще не время, – подумал он в отчаянии, – его еще можно переубедить». Мелецкий нервно шевелил мясистыми губами. Наконец он понял, что это не шутки.
      – Коних! – воскликнул он. – Не будьте безумцем! Не хотите со мной работать, не надо, но дайте мне по крайней мере жить! Вы превратите меня в труп – хорошо, кому от этого будет прок? Я еще могу в этой стране на что-нибудь сгодиться. Мой план, вы его помните? Но для того, чтобы посвятить ему себя, я должен что-то иметь, какую-то крепкую основу. Я, кажется, имею право себя обеспечить?
      – Нельзя начинать с преступления!
      – К черту ваше преступление! К черту вашу честность! Можно! Все можно! Через несколько лет вы встретитесь со мной как с уважаемым и активным деятелем, по горло ушедшим в общественную работу. Люди будут мне низко кланяться, и вы тоже поклонитесь и скажете про себя: «Я чуть было не лишил общество полезнейшей личности».
      – Мания величия, пан Мелецкий.
      – Нет, просто я знаю себе цену. Знаю, на что способен.
      – Мы приехали сюда охранять Сивово.
      – С Сивовом ничего не случится! И, наконец, если вы чувствуете себя государственным мужем, то поймите, в природе ничто не исчезает. Ведь я же не съем эту проклятую аппаратуру! Не будет в Сивове, будет в Крынице. Польша не обеднеет.
      – Вы хорошо знаете, что не об этом речь, – сказал Хенрик. – Не только об этом. Я не государственный муж, экономика – не мой бог. Речь идет о чистоте воздуха, которым я должен дышать вместе с вами.
      Мелецкий снисходительно улыбнулся. Он опять казался спокойным.
      – Вы тупой человек, Коних. Я вам изложил, для чего мне нужны эти деньги, а вы не проявили ни малейшего понимания, даже гражданского.
      – А я думаю, что, когда вы все превратите в деньги, вы придете к выводу, что лучше смыться за границу.
      – Почему? – возмутился Мелецкий.
      – Потому что вы будете бояться обвинения в убийстве! На этот раз улыбка шефа была явно натянутой.
      – Вы меня не знаете, – сказал он.
      – Но я знаю следственные органы, – наступал Хенрик. – Труп Смулки может вам дорого стоить, вы это понимаете и не задержитесь в стране, выедете вместе с ящиками картин.
      – Мой план даст мне поддержку властей!
      – Ваш страх окажется сильнее ваших амбиций. У меня есть совет, – сказал Хенрик доверительно. – Вы можете спасти свое будущее.
      – Ну?
      – Отдать приказ разгрузить машины. Сесть в ратуше и работать… с присущим вам талантом.
      – А труп Смулки?
      – Он будет свидетельствовать в вашу пользу.
      – О, это нечестно! – сыронизировал Мелецкий.
      – Хватит трупов.
      – Вы боитесь? – спросил Мелецкий.
      – Да. За вас. Мелецкий засмеялся.
      – Восхитительно, – ворчал он. – Ему кажется, что я уже умер. – И опять засмеялся. – Коних, из вас мог бы выйти неплохой милиционер, – сказал он.
      – Я выполнял достаточно трудные задания.
      – И всегда успешно?
      – Большей частью.
      – А были ли у вас насчет них сомнения?
      – Случалось.
      – Зачем же вы их тогда выполняли?
      – Это был приказ. Мелецкий играл стаканом.
      – Может быть, мы работали в одной организации? – спросил он.
      – Меня это не интересует..
      Мелецкий отставил стакан и поднялся из-за стола.
      – Коних, я обращаюсь к вам как ваш начальник, – сказал он, становясь по стойке «смирно». – Не забывайте об этом! Я приказываю вам соблюдать дисциплину и не выходить из повиновения. В одиннадцать ноль-ноль быть готовым к отъезду! Понятно? Повторить приказ!
      Хенрик тоже встал. Но молчал.
      – Ну? – рявкнул Мелецкий. Хенрик наклонился к нему:
      – Поцелуй меня в задницу.
      Мелецкий засмеялся. «Опять эта его дьявольская выдержка».
      – Хорошо, Коних. Я начинаю верить в ваши способности. Хенрик спросил:
      – Сколько я получу?
      – Чего?
      – За участие в этой махинации. Сколько дашь? – Десять процентов.
      – Мало.
      – Пятнадцать. Хенрик молчал.
      – Идет? – спросил Мелецкий.
      – Подумаю, – сказал Хенрик и направился к выходу. Он почувствовал неприятный зуд в спине. «Не выстрелит. Ему лучше, чтобы я стал его сообщником, чем трупом, который явится уликой».
      В холле все было, как до разговора. Липкий и горький от запаха стеарина воздух, десять пузатых чемоданов под пальмой, скатанные ковры. «Не выстрелил, – осознал Хенрик. – Зуд в спине прошел, я жив, все окончилось благополучно, отсюда это облегчение, отсюда это чувство ничем не объяснимой легкости, потерян последний шанс».
      Когда он вышел во двор, в глаза ему ударило ослепительное солнце. Женщины спрятались от жары в помещение, на каменных ступенях валялись их полосатые куртки, безлюдная терраса была белая и горячая. «Как вымерший город майя, – подумал он, – или как Остия Антика, когда море отошло и люди покинули его. Пойду в тень, лягу на траву, буду слушать шум воды и воркование голубей. Сивово не пропадет, ничего в природе не исчезает, исчезают последние остатки человечности, остатки чести, но кто знает, что такое честь, что такое добро, а что зло, почему мне кажется, что я это знаю, что я наделен особыми полномочиями, может, все это гонор, обманчивая пустота, лягу на траву, буду слушать шум фонтана, буду слушать хлюпанье грязи, в которую мы добровольно погружаемся, которая зальет нам рот, глаза и уши, и нечем будет дышать». Донесся смех женщин: они купались в фонтане. «Помню такое место в арабских сказках, голые женщины в фонтане, отверженное тело Анны не выдержало жары, вижу ее, должно быть, появляясь в плавательном бассейне, она вызывала легкое замешательство среди мужчин. Я не услышал от нее ни слова утешения, – вдруг осознал Хенрик. – Хорошо, не нужны мне утешения, мне нужны патроны, много патронов. – Он коснулся языком сухого нёба. – Я не говорил с Виясом, – подумал он, – надо попробовать и с ним». На фонтан с купающимися женщинами ему смотреть не хотелось. Оттуда ждать нечего.
      Недалеко от памятника, в тени дубов, Хенрик заметил груженую машину. Рядом стоял Вияс и рассматривал себя в зеркальце, приглаживая расчесанные на прямой пробор темные волосы.
      – А ничего смотрятся, – обратился он к Хенрику, показывая движением головы в сторону женщин. Женщины сидели на краю фонтана, опустив ноги в воду. Анна стоя вытиралась полотенцем. – Повезло нам с ними. – Вияс опять достал зеркальце. – Для вас, может быть, это ничто, на вас женщины вешаются.
      – Не заметил.
      – Женщины любят таких, как вы.
      – Я хотел вам кое-что предложить, – начал Хенрик.
      – Катись отсюда, – прервал его Вияс. – Ну!
      – Послушайте меня…
      – Хватит. Я знаю ваши предложения. У меня свои мозги! Вы не думайте, что я глупее вас и Мелецкого! Посмотрим, кто уйдет дальше.
      – Не сомневаюсь, – польстил Хенрик. – Но у меня такое впечатление, что вы Мелецкого боитесь.
      – Я никого не боюсь! И вас тоже!
      «Плохо, – подумал Хенрик. – Его раздражает каждое мое слово, неизвестно почему».
      – Вы сможете спокойно жить, – сказал он. – У вас будет чистая совесть…
      – Плевать я хотел на совесть! – закричал взбешенный Вияс. – Я уже пожил спокойно! Много раз у меня появлялась возможность что-то сделать, чем-то поруководить, отличиться, но надо было на что-то пойти, сказать решительно «да» или «нет», дать кому-нибудь ногой под зад или вытащить пушку – и в последний момент я отступал из-за своего спокойствия, из-за своей совести. И кто я такой? Чего я достиг? Возьмите, к примеру, великих людей – тех, кто что-то значил, Наполеонов, Пилсудских. Они всегда умели использовать момент. От этого зависит все!
      – Вы считаете, что сейчас именно такой момент? Грузовик нагружен манускриптами?
      – Это два миллиона злотых! У шефа есть покупатель, который возьмет все оптом.
      – Деньги, – пробормотал Хенрик.
      – Да, деньги! Знаете, что я с ними сделаю? Я поеду в Краков, пойду в «Феникс», метну их веером на стол, официанты падут ниц, портье приведет мне самых красивых проституток. Они будут у моих ног, вот здесь, внизу под ногами. Вы понимаете?
      – Я говорю серьезно…
      – Я тоже! Знаете, что у меня было с той рыжей? Пришлось пригрозить ей револьвером! И что оказалось? Эта идиотка еще никогда не знала мужчин! Черт возьми, надо же, чтобы это пришлось именно на меня. Она все отравила своим ревом.
      «С этим ясно», – подумал Хенрик. Левое веко болезненно дергалось. Женщины возвращались через парк в отель, Анна улыбнулась Хенрику, в ответ он скривил рот в какой-то полуулыбке, он уже не возмущался, посмотрел на часы, без пятнадцати одиннадцать, одиннадцать ноль-ноль. Сердце забилось сильнее. Осталось пятнадцать минут.
      Он опустил голову в бассейн. Шум просочился сквозь волосы и наполнил уши. Он выпрямился, потряс головой, обрызгав высохший гравий, почувствовал себя бодрее и сильнее. Посмотрел на часы. Прошла минута.
      Он свернул в знакомую улицу. Вот и желтые ящики для писем. Издалека доносились крики Мелецкого: «Собирайтесь! Едем!»
      «Как хочется пить», – подумал Хенрик, выходя с почты. Он с тоской вслушивался в шум фонтана. «Во рту пересохло. Телефон не действует, можно собирать манатки. Испорчено профессионально. Теперь они спокойно могут ехать».
      Все опять собрались в парке. Фонтан, запах отцветающих акаций. Три старых дуба. Там, на солнце, под стеной отеля, женщины ждали погрузки. Рыжая, сгорбившись и опустив глаза, сидела на чемодане. «Это та рыжая, кто бы мог подумать, самая большая неожиданность шампанской ночи, наверно, она вспоминает свой крик, предательски вырванный из нее, крик, который она хранила для другого, а принесла в жертву тому, кто наставил на нее дуло пистолета. Она ни в чем не открылась своим подругам, они понятия не имеют ни о том, что с ней произошло, ни о том, кем она до этой ночи была; так плакать из-за разорванного платья – удивлялись они.
      Теперь она поедет с этими босяками, поедут все вместе, и те сделают все, что захотят, вывезут аппаратуру, картины, книги, я боролся, дрался, говорил, говорил и ничего не выговорил, а Мелецкий перерезал провод и одним махом обезоружил меня и пробил себе путь. Без десяти одиннадцать. Сейчас они двинутся». Хенрик миновал дом Штайнхагенов и подошел к спортивному магазину Хаммерштейна. Зашел в него. Внутри было все вверх дном, вчера Вияс искал здесь теннисную ракетку.
      «Велосипед», – мелькнуло в голове у Хенрика. Он нашел его на складе, в задней комнате. Голубая гоночная машина, новехонькая, но камеры спущены. Провел взглядом по полкам, коллекция насосов была на месте. Его порадовала быстрота, с которой он накачивал шины, они раздувались на глазах. «Я похож на велосипедиста, который поймал гвоздь на трассе, еще два качка, хватит, твердая. Без шести одиннадцать. – Он вывел велосипед на улицу. – Задержать их в лесу? Постараюсь».
      Хенрик сел на велосипед, нажал на педаль, и велосипед пошел зигзагами, как под пьяным.

      «Без пяти одиннадцать. Успею», – подумал Хенрик. Он методично нажимал на педали. Сначала велосипед был неподатливой, враждебной конструкцией, вырывающейся из-под седока в разные стороны. Но уже через несколько десятков метров катился гладко и послушно. «Успею. В конце концов, почему они должны выехать в одиннадцать ноль-ноль, могут на несколько минут и опоздать». Он достиг леса, в тени деревьев ехать было намного приятней. Полотнища зелени обмахивали голову. Перед глазами прыгали солнечные блики. «Неплохо пошло, – подумал он, на минуту обо всем забыв, – я опять несусь на велосипеде, попробую без рук. Давайте приезжайте, девушки, могу кого-нибудь подвезти, посадить на раму, с девушками на велосипеде было бы совсем неплохо. Помню чей-то красивый голос, похожий на шум фонтана в жаркий полдень, помню развевающиеся волосы, удивленные глаза, исчезнувшие в темной пропасти вагона. Прошла еще минута. Птичий гомон. Свистки, оклики, звон пилы, обрывки разговоров. Хорошо, вороны не каркают. Что это, как будто выстрелы? Не может быть. Зато отчетливо слышно ворчание моторов. Четыре грузовика с прицепами». По телу поползли мурашки. Он машинально посмотрел на часы, но цифр не увидел. «Сейчас начнется, сейчас пух и перья полетят!» Он поехал медленнее, внимательно оглядываясь по сторонам. Сердце билось сильно, но ровно. Только левое веко все еще слегка дергалось. «Мне не страшно, – с удовлетворением отметил он. – Все-таки я мужчина», – и слез с велосипеда. Выбрал поросшее кустарником возвышение наподобие бруствера и залег. Впереди– прекрасно просматривающаяся перспектива дороги, которая подходила к самому возвышению и поворачивала направо, позади – несколько толстых лип. Поразмыслив, он оттащил велосипед на несколько десятков метров в сторону Сивова. Потом залег за выбранным валом, между стволами лип, и вытащил из кармана пистолет. Нащупал рукой запасной магазин. Должно хватить.
      Гул моторов приближался. Хенрик спрятался за ствол, некоторое время его взгляд блуждал по грубой растрескавшейся коре, поросшей мхом и тутовником. На руку, в которой он держал пистолет, вползла божья коровка. Он сдул ее и посмотрел на дорогу. Увидел темную покачивающуюся морду грузовика, она приближалась, принюхиваясь и урча, за ней тянулось облако пыли. Шум моторов пробил лиственную преграду, грохот шел, как от танков. Хенрик отложил пистолет и вытер вспотевшие руки о пиджак. Потом, с пистолетом в руке, поднялся и стал за дерево.
      За рулем первого грузовика сидел Чесек. Место рядом было пусто. Ни одной женщины не было и в кузове. Они оставили их вместе с чемоданами! Боялись, что засыплются, или малодушно пожалели места? Он не успел ответить себе на этот вопрос, потому что в нескольких метрах от него вырос радиатор грузовика Чесека, машина стала поворачивать. Он успел два раза выстрелить в передние колеса, услышал два взрыва – попал, – и сразу же отполз к соседним деревьям, поближе к следующему грузовику.
      Колонна остановилась. Дверцы машин открылись все одновременно и задрожали, как в балете, мужчины выбежали на дорогу с оружием в руках.
      – Коних! – крикнул Мелецкий. – Не валяйте дурака!
      Он смотрел в ту сторону, откуда только что стрелял Хенрик.
      – Бросайте оружие! – крикнул Хенрик. – Возвращайтесь в город!
      В ответ раздались выстрелы.
      «Жаль, что по второму грузовику нельзя бить спереди, меньше бы патронов ушло». Он сделал два выстрела, потом третий, оба передних колеса и заднее левое сели. Мужчины спрятались за радиаторы. Две пули просвистели возле дерева, за которым укрылся Хенрик. «Пусть тратят патроны», – подумал он с удовлетворением. Но вдруг стрельба прекратилась. Мелецкий отдавал приказание. Вияс побежал в лес. «Вы хотите меня окружить? Попробуйте!» Короткими перебежками Хенрик достиг следующего грузовика, три раза выстрелил, машина села на левую сторону. Он сменил магазин, отполз поближе к велосипеду. Прицеп заслонял ему цель. Переместившись немного в сторону от дороги, он смог за колесами прицепа разглядеть шины грузовика. Трудная задача. Первый выстрел он промазал. Два другие попали в цель. «Эх, если бы перебежать на ту сторону и долбануть еще два колеса», – подумал он. Мелецкий с компанией совещались, Вияс был с ними. Хенрик подполз ближе. Они обдумывали, что с ним сделать.
      – Этого типа надо ликвидировать.
      – Хорошо, сделаем, а что с камерами? У меня есть шесть запасных.
      – Дураки, нужно было взять двенадцать.
      – Кто мог знать, я нажимал на вещи. Может быть, одну машину бросить, а остальные перебортовать.
      «Нет, это вам не удастся», – подумал Хенрик и выстрелил. Село очередное колесо. Теперь Мелецкий был уверен в своем решении: ликвидировать.
      – В город, панове. Покончим с ним и пригоним грузовик с шинами. Что ж это никто из вас не позарился на мотоцикл, прохиндеи.
      – Сдавайся, Коних! – закричал Мелецкий.
      Хенрик молча бежал по хрустящим сучьям. Он добежал до велосипеда, сел на него и понесся между деревьями. Потом, когда они потеряли его из виду, выехал на дорогу. «Началось, – подумал он, – будут за мной охотиться. Прегражу им путь пулеметом. Крикну: „Бросайте оружие, а то всех перестреляю!“
      Он остановился перед домом Штайнхагенов.
      – Добро пожаловать, – услышал он девичий голос.
      Рыжая. Она была явно обрадована.
      – Вы остались? – спросила она. – Нас тоже не взяли. Что за люди! Порвал мне платье.
      Хенрик схватил ее за руку.
      – Беги отсюда, – приказал он. – Слышишь? Скажи женщинам, чтобы спрятались в отеле. Быстрее.
      Он подтолкнул ее.
      – А можно на велосипеде? – попросила она.
      – Нет. Прячься, здесь находиться опасно. Все в укрытие!
      Хенрик втащил велосипед в прихожую. Потом вбежал по лестнице наверх. Некоторое время он стоял не дыша, как будто получил удар в живот. Пулемета не было. «Они взяли пулемет», – дошло до него наконец. Он обошел супружескую постель и открыл ночной столик Штайнхагена. Выдвинул ящик и стал пригоршнями выбрасывать из него ордена. Наконец нашел то, что искал: несколько патронов к «вальтеру». Вложил их в запасной магазин. Потом, спрятавшись за шторой, выглянул в окно. Они уже шли. Двое по одной стороне улицы, двое по другой. Впереди Мелецкий. Хенрик вынул пистолет. «Убийца. Убил Смулку». Прицелился. Мелецкий посмотрел по сторонам, что-то сказал Рудловскому. Тот побежал вперед. Остальные завернули за угол, сам Мелецкий спрятался в спортивном магазине Хаммерштейна. «Будет оттуда меня кропить».
      Хенрик сбежал по лестнице вниз. Осторожно открыл дверь на улицу и высунул полу пиджака. Грянуло два выстрела. Треск и свист. Треск и свист. «Это похоже на осаду», – подумал он. Огляделся, помощи ждать неоткуда. Шаффер, наверно, спрятался в какую-нибудь нору, может быть, посматривает себе из-за занавески. Хенрик опять слегка приоткрыл дверь, высунул заднее колесо велосипеда. Треск, свист – разорвало покрышку, рикошетом ударило в стену.
      Хенрик оставил велосипед в дверях, пусть немного в него постреляют, и перешел во двор. Он уже знал, что делать. Он придвинул козлы к каменной стене, перемахнул через нее и оказался в соседнем дворе. Через лестничную клетку вошел в квартиру на первом этаже, окна которой выходили в сквер. «Теперь я вне поля зрения шефа. Но не виден ли я остальным?» Он выглянул в окно. Акации не шелохнутся. Фонтан шумит, как прежде. Три дуба. Ни живой души. «Они засели где-то в соседних домах. А если они где-нибудь здесь, под боком? До ближайшего дуба было каких-нибудь двадцать метров. Три секунды. Послышались шаги. Он догадался, что это истомившийся Мелецкий меняет позицию. Шаги удалялись. „Куда он пошел? Что замышляет? И где остальные?“
      Ему не хотелось выходить из этой квартиры. Она была скромная, милая, на стене портрет симпатичной пожилой дамы, в шкафчике немного книг, у стены конь-качалка и разбросанные кубики. «Я буду здесь сидеть, а тем временем они найдут камеры и уедут, – опомнился он. – Нет, теперь Мелецкому нужен мой труп, он уже знает, что между нами борьба не на жизнь, а на смерть». «Смерть! – раздался голос рядом. – Моя смерть. Я зверь, которому они устраивают западню».
      Хенрик осторожно открыл окно. Три секунды до дерева. «Меня застрелят в окне, вскарабкиваться на подоконник – слишком долго». И мгновенно нашел выход: поставил слева от окна стул. Со стула достаточно сделать шаг и спрыгнуть. Букет фонтана распылял ровный шум. «Три секунды до дерева: спрыгнуть с окна на тротуар, перебежать мостовую, обогнуть куст сирени, трава, дуб». Он всматривался в спасительный ствол, дуб был старый и толстый, ровесник домов на Почтовой, построенных в восемнадцатом веке. «Путник, под сень моих листьев войди и неге предайся…» Три секунды. Он посмотрел на секундную стрелку. «Когда дойдет до минуты – прыгну», – решил он и стал на стул. Секундная стрелка неумолимо двигалась вперед, как стайер, описывающий круги по беговой дорожке стадиона. Сейчас дойдет. Он всматривался и вслушивался. Где они? Секундная стрелка финишировала. Минута. Он шагнул на подоконник, прыгнул на мостовую, оттолкнулся от мостовой, как пружина – ноги не вывихнул, – вскочил и побежал, пересек мостовую, разорвал брюки о куст, не стреляют, в горле тикала секундная стрелка, дерево неслось навстречу, ствол рос. Хенрик бросился вперед и прижался к земле, скрытый высокой хрустящей травой. «А все-таки я лежу в траве, – подумал он, тяжело дыша. – Не подстрелили. Где они? Что замышляют?»
      И тогда разверзлись небеса.
      – Хенрик Коних! – настиг его громкий голос. – Хенрик Коних! – гремело над головой.
      Он почувствовал, как у него холодеет спина. На лбу выступили капли пота. Он встал и прижался к дереву. «Где они? Откуда они говорят? Никого не видно, дома далеко, должно быть, они между деревьями. Я, безоружный и голый, под их дулами». Струйки пота заливали глаза. Он пробовал пошевелить одеревеневшим плечом сначала в одну сторону, потом в другую, расширил ноздри, чуткий, как зверь, кольцо погони сжималось, голос с неба взывал:
      – Хенрик Коних! Хенрик Коних!
      Он судорожно стиснул пистолет. Выстрелю в воздух. Вдруг услышал:
      – Ты погибнешь!
      «Знаю без тебя», – подумал он. Страх прошел. Голос показался ему знакомым, а тем самым менее грозным.
      – Сдавайся! – призывал голос. – Брось оружие и подойди к отелю!
      «Отвяжись!» Он уже понял. Стал вглядываться в кроны деревьев. Вот он! Высоко в ветвях висел громкоговоритель. Хенрик вытер рукавом пот. «Сейчас мы тебя успокоим». Небо материализовалось и перестало пугать. Хенрик прицелился в громкоговоритель, но тут же спохватился: «Нет, пусть Рудловский подождет, они нe узнают, где я».
      – Ты погибнешь! – кричал голос.
      «Это мы еще посмотрим», – подумал Хенрик. Переполз по траве к фонтану. Три секунды на перебежку до угла Почтовой. Оттуда метров двести до радиостанции. Сейчас я заткну ему глотку.
      Хенрик вскочил и побежал. Едва он достиг улочки, раздались выстрелы. Далекие, неприцельные. Он прижался к стене, никто за ним не бежал, жаль, жаль, он перестрелял бы их, как куропаток. Перестали стрелять, видят, что мажут. Он быстро зашагал вдоль стен, время от времени оглядываясь. Громкоговорители передавали предостережение как по эстафете:
      – Ты погибнешь! Сдавайся! Радиостанция. Ударом ноги он открыл дверь.
      – Ты погибнешь! – услышал он голос сверху. – Сдавайся! – слышалось на лестнице.
      «Неплохой актер вышел бы из этого Рудловского. А бандит никудышный». Хенрик смотрел на него, стоя в дверях студии с пистолетом в руке. Рудловский сидел, развалившись в кресле перед микрофоном, боком к окну, с сигаретой в зубах, уставившись на лежащий перед ним пистолет, и бубнил свой кретинский текст:
      – Брось оружие, сдавайся, обещаем тебе жизнь и деньги. – И опять: – Хенрик Коних, ты погибнешь…
      Вдруг он запнулся. Медленно повернул голову в сторону Хенрика. Очки запотели, рот открылся для крика, рука судорожно схватила пистолет.
      – Не стрелять! – крикнул Хенрик, прячась за дверь. – Брось оружие!
      – Нет, нет! – закричал тот и нажал курок.
      Два выстрела раздались одновременно. Рудловский свалился на пол. Пистолет упал рядом. Хенрик прыгнул и схватил пистолет. Потом выключил микрофон. Опершись спиной о стол, Рудловский смотрел на Хенрика помутневшими глазами.
      – Зачем ты стрелял? – закричал Хенрик. – Зачем? Рудловский тяжело дышал.
      – Боялся.
      Рудловский тер дрожащими руками глаза. Хенрик наклонился и поднял с пола разбитые очки.
      – Видишь меня? – спросил он, надевая их на Рудловского.
      – Вижу, – ответил тот, с трудом вдыхая воздух. Вдруг он заскулил – Добей! Коних, добей! Я боюсь боли!
      – Это не больно, – сказал Хенрик. Рудловский молча смотрел на него.
      – Больно не будет, – заверил Хенрик.
      Жизнь покидала раненого. Хенрик стал на колено и, наклонившись к самому уху, спросил:
      – Рудловский, теперь ты уже можешь сказать. Ты врал, что мне даруют жизнь, да? Признайся, врал. Теперь они меня убьют, да?
      Рудловский закрыл глаза. Хенрик встал и отряхнул свои порванные штаны. Еще раз взглянул на умирающего: тот лежал улыбающийся, смерть не болела. Он осторожно закрыл за собой дверь и, прислушиваясь, сошел вниз.
      Перед тем как выйти на улицу, Хенрик на минуту задумался. «Куда? Все равно, только бы выбраться отсюда. Остальные знают, где я, выстрел прозвучал по громкоговорителям». Хенрик открыл двери настежь. Тишина. «Это может быть засада, но я все равно должен перейти на ту сторону улицы, упредить нападение». Почтовая узенькая, четыре прыжка – и он будет в особняке напротив. С одной стороны к особняку примыкал сад, окруженный проволочной сеткой. «А что, если калитка закрыта? Разобью стекло. Раз, два, три, вот и калитка». Он нажал на нее всем телом, едва не упал, так как калитка подалась и, скрипя, впустила его в сад. Прислушался. Тишина. В саду цвели розы, благоухал жасмин. Клумба заросла сорняками. Тишина. Только издалека доносился звук, похожий на сдержанное посапывание подкрадывающегося зверя.
      Он переступил через сетку и оказался в следующем саду, потом перепрыгнул через какую-то каменную ограду. Среди деревьев мелькнул силуэт крадущегося шефа. Мелецкий шел на охоту один, стараясь зайти Хенрику с тыла, он не предполагал, что тот выйдет ему навстречу и их пути пересекутся. Хенрик лег на каменную ограду и ждал. Прижавшись лицом к шершавой штукатурке, он вдыхал запах известки и жасмина, спину щекотали листья, какой-то жучок ползал возле уха. Зверь сопел. «Нас разделяют две каменные ограды, он карабкается на стилизованную под средневековье стену ограды, хочет спрятаться за ее зубцами», – догадался Хенрик. В просвете между зубцами показался ствол пистолета, потом сжимавшая его рука. Голова была не видна. «Промахнусь, – подумал Хенрик, не спуская глаз с капители, за которой прятался Мелецкий. – Сейчас он меня заметит».
      – Шеф! – крикнул он и приподнялся.
      Хенрик упал на землю под грохот выстрела. Выпущенный из руки пистолет остался по ту сторону степы. Потом отполз немного назад, чтобы увеличить себе обзор. Он лежал, прищурив глаза, с пистолетом Рудловского, спрятанным в рукаве пиджака. Зверь спрыгнул со стены и стал карабкаться на другую. «Не спеши», – сдерживал себя Хенрик. Солнце светило прямо в глаза. Между ним и солнцем показалась голова Мелецкого, рука с пистолетом некоторое время скользила по верху степы. Ему, конечно, не очень удобно. Голова Мелецкого поднималась все выше, выше и приблизилась к солнцу. На глаза Хенрика упала тень. Пора. Он дважды нажал курок. Шеф на миг выпрямился, рука прижалась к груди, пистолет упал в траву, Хенрик выстрелил еще раз, и бездыханное тело шефа свалилось со стены. Хенрик перевернул его, закрыл веки. Мертв.
      Хенрик протер уставшие глаза. Им овладела сонливость. Шеф мертв, конец, не надо скрываться, красться, убивать. Мертв. Не разбогател на Сивове, не получил свои миллионы, карьера окончена. Хенрик поднял пистолеты и, пройдя через чей-то дом, вышел на улицу. Он шел не спеша, уставший, с пустотой в сердце. Когда Хенрик миновал почту, раздался выстрел, пуля просвистела возле уха. Он прижался к стене.
      – Не стреляйте! – прокричал он. – Шеф убит!
      Опять свистнуло возле уха. Хенрик подбежал к перекрестку.
      – Перестаньте стрелять! – крикнул он. – Шеф убит!
      – К черту шефа! – услышал он голос Вияса. Тот стоял за деревом и палил из пистолета.
      – Перестань стрелять! – прокричал Хенрик осипшим голосом.
      – Сдавайся!
      – Перестань! Хватит трупов!
      – Погоди! – кричал Вияс. – Теперь мы тебе покажем!
      – Шеф убит!
      – К черту шефа! Я шеф! – закричал Вияс из-за дерева. – Чесек, дай очередь!
      Хенрик влетел в ворота. И тут же заговорил пулемет. По стене застучали пули.
      – Идиот! – закричал Вияс. – Опоздал!
      Хенрик вошел в дом и стал у окна, которое выходило в сквер. Чесек, лежа за пулеметом, что-то объяснял Виясу. Прилизанный нервничал:
      – Не рассуждай. Теперь командую я. Стреляй. Пулемет застучал снова.
      – Не так! – дирижировал Вияс из-за дерева. – По окну!
      – А как? – спросил с раздражением освенцимец.
      Хенрик стоял возле раскрытого окна, сжимая в руке пистолет.
      – Подожди! – закричал Вияс и сделал прыжок в сторону пулемета.
      Гром выстрела переломил Вияса на лету. Он пошатнулся, его отбросило назад к дереву. Он обнял дерево блуждающими руками и сполз на землю. Чесек наклонился над лежащим и молча посмотрел на него.
      – Умер, – сказал он, поднимаясь. Хенрик настежь открыл окно.
      – Будешь стрелять? – спросил он.
      Чесек поднял пулемет и бросил его в фонтан.
      – Я выхожу, – сказал Хенрик, перешагивая через подоконник с пистолетом в руке.
      Чесек понуро смотрел на утопленный пулемет. Правую руку он держал в кармане пиджака. Хенрик медленно приближался, тяжело передвигая ноги.
      Чесек плюнул в воду. Потом повернулся и пошел в сторону отеля. Хенрик спрятал пистолет и пошел за ним.
      Но у самого отеля Хенрик струсил. Что он скажет женщинам, как объяснит эти трупы, рассеянные по всему городу, труп Рудловского на радиостанции, Мелецкого в саду, Вияса в сквере – как объяснит, что сам он жив? Сел на скамейку под деревом.
      На террасе перед отелем снова все оживилось. Появились женщины. Анна в брюках и полосатой куртке, Барбара с теннисной ракеткой в руке, Янка, Хонората, последней вышла рыжая Зося. «Я убил ее первого любовника!» Они испуганно оглядывались, о чем-то расспрашивали Чесека, тот что-то им буркнул в ответ.
      – Грузитесь, девушки, едем, – долетело до ушей Хенрика. Женщины выносили из отеля чемоданы, Шаффер помогал им.
      Чесек подогнал к террасе грузовик с прицепом.
      – Грузитесь, девушки, едем, – снова донеслось до него. Машина была ему знакома, штайер с воздушным охлаждением, тот самый, с ящиками из музея. Женщины клали чемоданы на прицеп. Хенрик поднялся со скамейки. Он шел под ярким солнцем, виски сжимала страшная тяжесть. Все молча смотрели на него. Шаффер стоял с открытым ртом.
      – Куда? – спросил Хенрик Чесека.
      – Домой.
      – Сначала разгрузи машину.
      – Это почему?
      – Потому что у тебя здесь ящики из музея. Чесек обратился к женщинам:
      – Садитесь, девушки! Баська и Анна в кабину!
      – Пани Анна! – крикнул Хенрик.
      Анна не отвечала. Она пропустила в кабину седую, а потом села сама.
      – Никуда не поедете, – предупредил Хенрик.
      – Увидим, – буркнул Чесек. Сел за руль и нажал стартер.
      – Женщины выходят. Ну! Седая толкнула Анну:
      – Выходите. – Спрыгнула на землю.
      – Выключай мотор, – сказал Хенрик Чесеку.
      – Нет.
      – Я буду стрелять.
      – Стреляй, – сказал Чесек. – Стреляй сколько хочешь. Он достал из кармана пистолет и отбросил его.
      – Видел? – крикнул он. – Теперь можешь стрелять. Ну? Стреляй, куриная морда!
      У Хенрика дрожала рука. Он процедил сквозь зубы:
      – Выключай мотор.
      Чесек молчал. К Хенрику подошла Анна. Он посмотрел на нее умоляющим взглядом: «Пойми».
      – Ты знаешь, – сказала она, – почему я с тобой не пошла?
      – Знаю. Тебе казалось, что ты меня любишь, – сказал он, не глядя на нее.
      – Да. Так мне казалось.
      – Теперь тебе так не кажется, – усмехнулся Хенрик, не спуская глаз с Чесека. – Выключай мотор, – снова приказал он.
      Хенрик чувствовал на себе ее прерывистое дыхание, она размахивала у него перед лицом руками со скрюченными пальцами, будто хотела выцарапать ему глаза.
      – Теперь я поняла, что я тобою брезговала, – услышал он. – Я боялась твоего прикосновения. От тебя пахнет убийством.
      – Нет! – крикнул он.
      – Ты убийца.
      Он сжал зубы. «Я не ударю ее, только не это. Она бы ликовала: „Я так и знала, грубое животное, убийца!“ Он стер со лба пот. Чесек крикнул:
      – Ну, почему не стреляешь? В лагере меня не убили, так ты прикончи! Гестаповец!
      Хенрик спрятал пистолет.
      – Уезжайте, – сказал он. – Уезжайте ко всем чертям.
      Он повернулся к ним спиной. «Пусть делают что хотят. Пусть едут с чем хотят. Убийца. Гестаповец». Дверцу машины поспешно захлопнули. «Я убил трех людей. Высока цена добродетели. Она этого не стоит». Его тошнило. Он подошел к дереву и оперся о него рукой. Мотор заворчал сильней. «Вывозят ящики из музея. Убил трех людей. Зачем? Чтобы все равно вывезли самое ценное!»
      – Держись, Хенрик! – послышался голос Янки.
      Он не ответил. «Для Анны я убийца. Ей снилась кровь на моих руках. Это неправда. Она мне еще сама это скажет. Она поймет».
      Шум машины удалялся, и вскоре стало тихо. Хенрик нащупал в кармане пистолет. Потом снял с себя пиджак. Но легче не стало.
      – Боже, – прошептал он.
      – Не хотите ли выпить? – услышал он голос немца. Шаффер держал поднос с двумя бокалами вина. Хенрик замотал головой.
      – Вы плохо себя чувствуете?
      – Плохо.
      – Вид у вас неважный. Желудок? Хенрик не отвечал. Шаффер пробормотал:
      – Боюсь, что это паштет из печени… Хенрик побрел в глубь парка.
      – Пан профессор! – крикнул Шаффер. – Может быть, принести капли?

      Громы отгремели, пожар погас, стало тихо, не надо было бежать, стрелять, прятаться. Хенрик сидел опустошенный и перегоревший, слушал шум фонтана и вдыхал запах увядающих акаций. В нескошенной траве лежал труп Вияса. «Он был шефом одну минуту и тридцать секунд, а может быть, две минуты, не помню, и погиб в самый прекрасный момент своей жизни, погиб на посту командующего своей армией, отдавая приказы единственному подчиненному. Убийца караулит его останки, сидит рядом и кается, совы не кружат, вороны не каркают, только голуби воркуют». Напор воды в фонтане постепенно падал, искрометный букет увядал и сжимался. Хенрик посмотрел на часы: стайер все еще кружил по циферблату, неутомимо двигался вперед, дышал, как машина, чудесные легкие, прекрасное сердце… «Когда он опишет круг – встану. Мелецкий убил Смулку, хотел убить меня, а теперь лежит в саду под жасмином, не добыл свои миллионы. Не доложит властям о своем сенсационном плане, не отдаст всю свою энергию на пользу обществу, игра окончена. Анна почувствовала во мне убийцу. Но это неправда, она любила меня и знала, что ей нечего мне дать, не свое же оскверненное тело, которым пользовался каждый, у кого была миска супа. Я не убийца, я не хотел убить Рудловского, Мелецкий за мной охотился, Вияс в меня стрелял, Чесеку я позволил уехать, он забрал с собой ящики из музея, а я не сумел этому воспротивиться, она сидела рядом с Чесеком вместо того, чтобы стоять рядом со мной, я не убийца, я защищал народное достояние, защищал его бескорыстно, она, конечно, это поймет, я спасал себя и ее, ее доверие к людям, веру в то, что мы чего-то все-таки стоим, и убил трех людей, такова цена добродетели, боже мой».
      Он сидел в оцепенении, уставившись на мертвое тело Вияса, не обращая внимания на стук колес, скрип осей, человеческие голоса, наполнявшие улицы.
      – Ваш пиджак, – сказал Шаффер тихо.
      Хенрик внимательно посмотрел на него. Этот достиг чего хотел, но тоже не светится от счастья. «Может, разболелся желудок?»
      – Оденьтесь, – настаивал немец. – К вам идут с визитом.
      Через парк шел высокий офицер в сопровождении двух вооруженных автоматами милиционеров. Они шли к Хенрику. Вдруг офицер посмотрел вниз и остановился. У его ног в нескошенной траве лежал мертвый Вияс. Офицер вопросительно посмотрел на Хенрика. Хенрик достал из кармана пистолеты. Подошел и отдал их офицеру. Некоторое время они стояли молча.
      – Вы Хенрик Коних? – наконец спросил военный.
      – Я.
      – Поручник Вжесиньский. Вам привет от уполномоченного. Хенрик не ответил. Вжесиньский спросил:
      – Что здесь случилось?
      – Я убил трех людей, – сказал Хенрик. Милиционеры наставили на него свои автоматы.
      – В целях самозащиты? – спросил Вжесиньский.
      – Почти.
      – Я думаю, в целях самозащиты, – подтвердил офицер.
      – Это хорошо, что вы так думаете.
      – Свидетели есть? – спросил офицер.
      – Нет.
      – Вы защищали государственное имущество, – сказал тот.
      – Откуда вам это известно?
      – Нам об этом сказали.
      – Этот немец? – спросил Хенрик.
      – Нет, женщина.
      – Женщина?
      – Да. Она остановила нас на дороге и вернулась сюда с нами.
      – Вернулась все-таки! Где она?
      – Там. Сидит перед отелем.
      У входа в отель на чемодане сидела Янка. «Опять она! Анны не было. Я спрашивал ее, могла бы ты жить в лесу. „Нет, мне было бы страшно“, – ответила она. Жарко. Хорошо бы Шаффер принес чего-нибудь выпить». Янка встала с чемодана, может быть она хотела что-то сказать, и тут же села.
      – Эта женщина ничего не знает, – сказал Хенрик.
      – Она дала показание, что вы вели себя здесь как герой.
      – Это прекрасно, – сказал Хенрик. – Можно идти? Офицер заколебался.
      – Еще вопрос: сколько вам предлагал Мелецкий?
      – Пятнадцать процентов. Офицер приказал милиционерам:
      – Обыщите гражданина. Милиционеры обыскали Хенрика.
      – Ничего нет, – доложили они.
      – Ни бриллиантика?
      – Ничего.
      Офицер молчал. Потом спросил:
      – Уполномоченный предлагает вам быть здесь его представителем.
      – Нет. Не могу.
      – Установите порядок. Будете распределять квартиры.
      – Только не здесь.
      – Почему?
      – Вы сами знаете.
      – Чего же вы хотите?
      – Уехать.
      – Когда?
      – Сейчас.
      Офицер обратился к одному из милиционеров:
      – Отвезешь пана Кониха на машине. – Потом к Хенрику: – Что еще? Какое-нибудь желание?
      – Нет. То есть да. Я хотел бы попросить брюки. Двое брюк.
      У офицера задвигался кадык. Он снова обратился к милиционеру:
      – Павэл!
      – Так точно, слушаюсь. Хенрик отдал честь.
      – Ну пока!
      – Пан Коних! – крикнул офицер.
      – Что?
      – Вы спасли город. Оставьте свой адрес. Мы постараемся переслать вам какую-нибудь официальную благодарность.
      – Пойдем, – сказал Хенрик милиционеру.