Если Вуди проводил понедельничные совещания в своей квартире, то «Жуткая троица», как прозвала Хелен наших новых главных редакторов, собирала сотрудников в апартаментах известного своей дороговизной отеля «Времена года» на Восточной 57-й улице. Такая демонстративная трата бюджетных денег бесила нас.
      Тот день, когда проходило это знаменательное совещание, совпал с днем «Возьми дочку на работу». Это означает, что работающие мамочки дают нянькам несколько часов отдыха и действительно приводят дочек к себе на работу, чтобы повысить самоуважение.
      Флаг им в руки.
      Никто из нас, сценаристов, своих детишек на совещание не приволок. Одни, как я, таковых не имели, другие, как большинство разумных взрослых, понимали, что когда детки вертятся под ногами, ни о какой работе и речи идти не может.
      «Жуткая троица» же, напротив, привела своих дочурок на совещание, и некоторые из этих дочурок оказались сущим кошмаром. Они привезли своих херувимчиков в колясках, вынули оттуда и отпустили на свободу – на последующие восемь часов. Поверьте мне, это был настоящий ад.
      – Интересно, как Филипп управляется вот с этой? – Хелен указала на дочку бывшей редакторши «Арлекина», мамаши-одиночки, с которой встречался Филипп. Чадо расписывало стенки. Красным карандашом.
      – Ты же знаешь Филиппа, – пожала я плечами. – Ради своей карьеры он вынесет все, что угодно, включая эту мелкую мисс Пикассо.
      В тот день мне действовали на нервы не столько детишки и даже не сплетни Хелен, а ощущение тотальной отстраненности от работы. Начальство наняло «Жуткую троицу», желая, чтобы мы расстались с аудиторией, которую взращивали годами, ради молодого и продвинутого поколения. Но именно из-за этого я чувствовала себя немолодой и отсталой. Например, что я знаю о группе «Рехнутый панк»? А вот мои боссы знали.
      – Это наша любимая рок-группа, – пояснила мне одна из них, пока ее дочурка откручивала голову кукле Барби. – Но нам нравятся также и «Ржавый корень» и «Ноготь в девять дюймов».
      Рехнутый панк. Ржавый корень. Ноготь в девять дюймов. Ну и скажите мне: как я могла принимать участие в подобной беседе? Признавшись в вечной привязанности к Джеймсу Тайлеру? От моих боссов я была так же далека, как от тех самых подростков, которых мы пытались увлечь нашим сериалом.
      «Переезжай во Флориду, – сказала я себе, пока «Жуткая троица» болтала о какой-то альтернативной рок-группе под названием «Бешеные боксеры». – Там в окружении местных стариков, ты почувствуешь себя молодой. И когда они заведут спор о Хулио Иглесиасе, ты, по крайней мере, поймешь, о ком идет речь».
      Поскольку я так и не озаботилась тем, чтобы заменить украденный у меня компьютер, то всю неделю моталась в контору и там писала сценарии. В субботу у меня, наконец появилась минутка передышки, я вознамерилась пойти и купить новые компьютер, телевизор, видак и прочие погремушки взамен украденных, но что-то остановило меня. И вовсе не слова копа о том, что, как только я заменю всю эту технику, меня снова обчистят. Нет, остановило меня ощущение, что я недолго пробуду в городе, так чего зря напрягаться? И это означало, что я точно собираю манатки и уезжаю, В ту субботу я поняла: решение принято. Я отбываю на юг. Сроки найма квартиры подошли к концу, мой контракт со студией тоже скоро заканчивается. Никто и ничто меня в Нью-Йорке не держит. Я свободна. Время самое подходящее. Лишь обстоятельства оказались не те, как выяснилось впоследствии.
 
      Ночью я спала как убитая, буквально как сурок, когда зазвонил телефон. Я не сразу очухалась, а очухавшись, включила свет и взглянула на будильник: три часа ночи.
      Интересно, у кого это хватило наглости звонить мне в такое несусветное время?
      – Это Шэрон, – произнесла моя сестра.
      Я аж подпрыгнула:
      – Что стряслось?
      Наверняка что-то произошло, раз уж она сподобилась мне позвонить.
      – У мамы инфаркт.
      – Что?! – У меня оборвалось сердце.
      – У нее инфаркт, но сейчас состояние стабильное. – Шэрон хлюпала носом. Ей понадобилось время, чтобы успокоиться. – Я только что разговаривала с кардиологом. Мы перевели маму в отделение интенсивной терапии примерно полчаса назад.
      – Ты сейчас в больнице?
      – Мама позвонила мне, как только ее доставили в реанимацию. Я прыгнула в машину и понеслась сюда как сумасшедшая.
      Я молча кивала, тупо сидя на слабо освещенной постели и с трудом понимая, что говорит Шэрон. Отец всегда был моим героем, но мама – моей опорой, надежной скалой. И вот, впервые в жизни, мне пришлось осознать, что она тоже смертна.
      Шэрон рассказала, что у мамы вот уже несколько месяцев были боли в груди, но она никому не говорила об этом. Нынче ночью мама смотрела телевизор, лежа в постели, когда ей стало действительно очень плохо. Поскольку через двадцать минут ей не полегчало, она позвонила в службу спасения.
      – Едва ее привезли в клинику, врачи немедленно вызвали по пейджеру кардиолога, – продолжила Шэрон, – некоего доктора Джеффри Гиршона. Он практикует в Стюарте и живет в Сьюел-Пойнте, буквально рядом с мамой.
      – А он хороший врач? – заливаясь слезами, спросила я.
      – Хороший? Да ему равных нет! Он спас маме жизнь. Глянув на ее кардиограмму, Гиршон тут же начал вливать ей препарат, рассасывающий тромбы, и через час она уже спрашивала, когда ей можно ехать домой. Конечно, мама еще далеко не в порядке. Доктор Гиршон говорит, что за ней нужно тщательно наблюдать. Он продержит ее в больнице как минимум дней пять-шесть.
      Тут я разревелась вовсю, вытирая слезы рукавом ночной рубашки.
      – Инфаркт, – рыдала я. – Поверить не могу! Она казалась вполне здоровой в прошлые выходные.
      – Ну, ты же знаешь маму. Она далеко не нытик.
      – И все же ей следовало…
      – Слушай, Дебора, – оборвала меня Шэрон, – мне нужно бежать в отделение, чтобы выяснить, как идут дела. Ложись-ка ты спать. Все равно из своего Нью-Йорка ничем не поможешь.
      Я взбеленилась от этой реплики, но усилием воли заставила себя держаться в цивилизованных рамках.
      – Доктор Гиршон сейчас с мамой?
      – Да, он будет следить за ней всю ночь. Естественно, я тоже останусь.
      – Конечно, но ты, должно быть, совершенно вымоталась из-за нервотрепки и ожидания.
      – Я вымоталась, но ведь кто-то из членов семьи должен быть здесь с мамой. Ее вторая дочь слишком занята в Нью-Йорке, чтобы…
      – Засунь свои слова себе в задницу! – взорвалась я. Хватит миндальничать. – Скажи маме, что я люблю ее, завтра же прыгаю в первый самолет и поступаю на работу в Историческое общество.
      – Работу? Какую работу?
      – Не твое собачье дело! Передай маме мои слова, уж с этим-то ты справишься, Шэрон? Справишься?
      – Я вечно со всем справляюсь, Дебора, – вздохнула она. – Ничего нового.

* * *

      Воскресным утром я позвонила одной из трех моих начальниц (не той, что встречается с Филиппом; не дай Бог, он подошел бы к телефону!) и проинформировала ее, что не возобновлю контракт со студией, поскольку переезжаю во Флориду. Потом позвонила в Армию Спасения и договорилась с ними, что они заберут мою покалеченную мебель и все, не влезающее в два чемодана и дорожную сумку, которые я брала с собой. Также я звякнула коменданту и попросила пересылать мою почту на мамин адрес, пока у меня не появится постоянный.
      – Вы жутко надоедали мне, постоянно вызывая меня чинить всякую всячину, но я буду скучать о вас, – сказал он.
      – Вы, как сущий зануда, вечно твердили, будто нужно что-то чинить, но я тоже буду скучать о вас, – ответила я.
      Успев заказать последний билет на дневной рейс из Ла-Гуардиа, я выскочила из дома.
      Прибыв в половине четвертого в международный аэропорт Палм-Бич, я получила багаж, прыгнула в такси и дала шоферу мамин адрес. У меня был ключ от дома, специально заказанный для меня мамой в прошлые выходные (неужели она предвидела, что он мне понадобится?), поэтому, добравшись до дома, я взлетела по ступенькам в гостевую спальню, скинула теплую одежду и швырнула на пол рядом с багажом. Сбегая вниз по ступенькам, я заметила, что вторая гостевая комната тоже занята. Это было очевидно. Три сумки от Луи Вюиттона стояли идеально ровной линией в углу комнаты. На столике лежали расческа, щетка для волос и косметичка. На кровати висела розовая ночная рубашка с пеньюаром, под кроватью стояла пара атласных золотых шлепанцев.
      «Класс! Мы с Шэрон будем соседками, – подумала я, живо представив, как мы с ней вместе на кухне готовим завтрак. – Я отвешу ей комплимент по поводу ее сваренных всмятку яиц, а она сообщит мне, что мои котлеты смахивают на жертву дорожной аварии».
      Быстренько напомнив себе, что в данный момент сестрица – не основная из моих забот, я прямиком направилась к гаражу, где стояла «Дельта 88». Ключи мама всегда оставляла в замке зажигания. Раскочегарив старый рыдван, я понеслась из Сьюел-Пойнта. Переехав через мост на Ист-Оущен-бульвар, я вдруг с ужасом осознала, что лишь несколько часов назад этой же дорогой «скорая» везла маму в больницу.
      «Пусть с ней все будет хорошо, – взмолилась я. – Пожалуйста, пусть доктор Гиршон окажется именно таким, как говорит Шэрон».
 
      Мемориальный госпиталь Мартина занимал в округе второе место по обеспечению занятости населения. Он был общественным, недоходным учреждением, где царила профессиональная, хотя и замкнутая атмосфера. Как в большинстве больниц маленьких городков, сотрудники и пациенты обычно знали друг друга, жили по соседству, играли в гольф или ездили вместе на рыбалку. В отличие от многих госпиталей маленьких городков он располагался на берегу реки Святой Люсии, предоставляя своим пациентам возможность любоваться великолепным пейзажем.
      Конечно, мама, как пациентка отделения интенсивной терапии (ОИТ), к таковым не относилась. Окно ее крошечного бокса выходило на скалы. И все же ей повезло, что она вообще получила место. Февраль во Флориде – пик сезона не только для отелей и ресторанов, но и для больниц.
      Одна из медсестер ОИТ, Вики, проводила меня по коридору мимо полудюжины «палат», открытых со стороны сестринского поста, но разделенных между собой перегородками. Поскольку здесь лежали пациенты в тяжелом состоянии, я думала, что в отделении царит суета, но, кроме тихого бухтения телевизоров, писка медицинского оборудования и говора посетителей, ничто не нарушало тишину и покой.
      – А вот и наша миссис Пельц, – улыбнулась Вики, когда мы дошли до палаты в конце коридора.
      Сначала мама не услышала нас. Судя по всему, она дремала. Справа от кровати на стуле сидела Шэрон, листая номер «Современной невесты». Подняв на меня взгляд, она изобразила улыбку – одну из вымученных гримас, предназначенных для того, чтобы человек ощутил себя, скажем, швалью. Проигнорировав сестрицу, я посмотрела на маму. К ее телу были прикреплены с полдесятка датчиков, а сама она была бледна до прозрачности.
      Я заранее готовила себя к этому моменту. В течение двух с половиной часов лёта до Флориды я убеждала себя: «Держись, когда увидишь ее. Не говори ничего, что может ее расстроить. Будь веселой и жизнерадостной». Но когда я увидела бедную мамочку на больничной койке, все мои благие намерения рассыпались в прах.
      – Мамочка! – пролепетала я, всплеснув руками и бросаясь к ней. По щекам моим потекли слезы. – Ой, мамочка!
      Мои причитания разбудили ее.
      – Дебора! – Мама погладила меня по голове, когда я поцеловала ее в щеку. – Тебе не стоило приезжать, дорогая. Это ведь наверняка было для тебя непросто.
      – Я не могла иначе, мама. Как ты себя чувствуешь? Болей в груди больше не было?
      – Нет, – ответила мама, словно не веря в такое везение. – Доктор Гиршон хорошо позаботился обо мне. Я слышала, у него отличная репутация.
      – Шэрон сказала мне. Я очень хотела бы познакомиться с ним.
      – Он должен заглянуть сюда, – процедила Шэрон, явно начиная закипать. – В течение часа, полагаю.
      – Я дождусь его, – сказала я, желая пожать руку человеку, спасшему маме жизнь.
      Усевшись на стул по другую сторону маминой кровати, я начала расспрашивать ее о том, как она себя чувствует, какие лекарства принимает, какую диету ей прописали, какие анализы предстоят в течение последующих дней и не страшно ли ей.
      – Немножко, – призналась она. – Даже если я переживу этот инфаркт, есть вероятность, что случится еще один. У дяди Берни было три инфаркта, помнишь? В нашей семье у многих проблемы с сердцем. У меня такое ощущение, будто я обречена.
      – С тобой все будет хорошо, – заверила я маму, ошеломленная ее пессимистическим настроением. Ленора Пельц никогда не жаловалась, никогда не сдавалась и никогда не теряла надежды. Она никогда не позволяла жизненным тяготам согнуть ее, даже после смерти папы. И вот теперь мама вдруг как-то потухла, словно инфаркт высосал из нее жизненные силы. – Жаль только, что ты ничего не сказала мне о болях в груди в прошлые выходные, когда я была здесь. Быть может, я чем-то помогла бы тебе.
      – Например? – с вызовом осведомилась Шэрон.
      – Например, отвезла бы маму к врачу, – отрезала я. – Помогла бы ей.
      – Помогла бы? – фыркнула сестрица. – Как сейчас, когда с завыванием влетела к ней в палату?
      – Я не завывала, а не скрывала эмоций.
      – Ты закатила истерику, – констатировала Шэрон.
      – Я человечна. Ты знаешь, что означает быть человечным? Иметь чувства?
      – О, у меня полно чувств! Ты просто не хочешь знать, какого рода.
      – Не утруждайся. Последнее, что я…
      – Заткнитесь сейчас же! Обе! – Мы с Шэрон застыли. – Мне надоела ваша глупость! Надоела!
      Мы повернулись к маме, желая успокоить ее, убедиться, что с ней все в порядке, извиниться, но не успели и рта раскрыть, как Вики, медсестра, влетела в палату.
      – Вон отсюда! Вон! Вон! – Она вытолкала нас в коридор. – Вы нервируете пациентку, и я не потерплю этого! Пойдите поостыньте в зале для посетителей, а я приду за вами, когда вашей маме станет лучше.
      Мы неохотно оставили маму в надежных руках Вики и молча направились в битком набитый зал для посетителей. Остановившись в дверном проеме, мы углядели два свободных стула, но не рядом.
      – Садитесь сюда, – произнес мужчина, расположившийся рядом с одним из свободных мест.
      Полагая, что оказывает нам услугу, он начал подниматься, чтобы мы с Шэрон могли сидеть вместе.
      – Нет, не надо! – хором воскликнули мы, желая быть как можно дальше друг от друга.
      Пожав плечами, мужчина сел. Шэрон опустилась на стул рядом с ним. Я примостилась в другом конце зала, рядом с женщиной, чей муж получил удар ножом в живот во время ссоры с любовницей.
      – Должно быть, вы очень любите мужа, раз так за него переживаете, – сказала я ей. – Большинство женщин не склонны прощать такие выходки.
      – А что тут прощать? Он ведь не с моей сестрой спал. А эту девицу я знать не знаю.
      Я кивнула, размышляя о том, не достигли ли мы в нашем округе нового уровня толерантности. Моя собеседница явно считала, что для женатого мужчины в порядке вещей иметь любовницу, если она не его свояченица.
      Усмехнувшись, я попыталась представить себе, что чувствовала бы, если бы мой муж спал со свояченицей, то есть с Шэрон. И мне стало не до смеха.
      Примерно через пятнадцать минут после того, как Вики удалила нас из палаты, она появилась в зале и жестом пригласила вернуться.
      – Кровяное давление вашей мамы подскочило до небес, – сообщила Вики. – Теперь она в порядке, но это продлится недолго, если вы опять что-нибудь не выкинете. Ваши склоки очень расстраивают ее.
      – Но мама никогда нам этого не говорила, – возразила Шэрон.
      – Она всегда делала вид, что мы Близнецы Бобси, – добавила я.
      – Ваша мама была на грани смерти, – сказала Вики. – А такие ситуации очень меняют человека. Возможно, теперь ее не так беспокоит благополучие окружающих, как ее собственное. На вашем месте я подготовилась бы к хорошей выволочке.
      Мы с Шэрон поблагодарили Вики за прямоту и, пристыженные, поспешили к маме в палату. Мы расселись по обе стороны ее кровати.
      – Мы повели себя на редкость бесчувственно, мама, – сказала Шэрон.
      – Прости, что начали ссориться при тебе, – добавила я.
      – Ладно, – ответила мама. – Тогда сидите, заткните клювы и послушайте меня для разнообразия. – Упс.
      Новая Ленора Пельц была не склонна разводить церемонии. – Я хочу, чтобы мои девочки все между собой утрясли раз и навсегда, – заявила она. – Если вы не сделаете этого, то у меня будет второй инфаркт и я умру и унесу в могилу воспоминания о том, как вы осыпаете друг друга оскорблениями. Вы этого для меня хотите? Этого?
      – Конечно, нет, – хором ответили мы с Шэрон.
      – Отлично. Тогда забудьте о ваших разногласиях и ведите себя как сестры. Ради меня. Ради моего здоровья.
      Ради ее здоровья. Ну что ж. Выбора нет.
      Я встала, обошла кровать и протянула Шэрон руку:
      – Перемирие?
      Поднявшись, Шэрон несколько мгновений пялилась на мою руку. Рука уже начала затекать от напряжения, когда сестрица наконец соизволила взять ее.
      – Перемирие, – подтвердила она и нехотя потрясла ее.
      – Как же вы меня достали! – рявкнула мама. – Я говорю о том, чтобы вы от души обнялись и поцеловались, а не о деловом рукопожатии! Хотите, чтобы я жила, или нет?!
      На сей раз мы с Шэрон исполнили ее требование. Быстренько чмокнув друг друга в щечку, мы обнялись и потрепали друг друга по спине. Мама просияла. Картина была достойна запечатления.
      И тут как по заказу раздались аплодисменты.
      Мы все посмотрели на сестринский пост, откуда раздались аплодисменты. Там стоял, прислонившись к стойке и громко хлопая в ладоши, широко улыбающийся высокий темноволосый бородатый мужчина в белом врачебном халате. Его добродушное лицо очень напомнило мне папу.
      – Доктор Гиршон! – воскликнула Шэрон, быстро отстранившись от меня, чтобы поправить прическу.
      Доктор Гиршон, с удивлением отметила я, оказался весьма привлекательным. Поэтому я тоже начала поправлять прическу.

      Джеффри Гиршон не был красавцем в истинном смысле слова, и уж точно не таким красавчиком, как Филипп. Ростом выше шести футов, как и Филипп, он обаятельно улыбался, но черты лица его были не вполне гармоничны: слишком большой нос, тонковатые губы, печальные глаза. Однако этот доктор, которому, по моим прикидкам, было лет пятьдесят пять, показался мне весьма привлекательным. Быть может, из-за темной волнистой бородки с вкраплениями седины, широченных плеч и груди, глубокого низкого смеха. Все это придавало ему жизнерадостный добродушный вид. У меня возникло ощущение, словно я знаю его много лет, словно он тот человек, на кого я могу положиться, кому могу доверять. А то, что он не был загорелым, добавляло ему привлекательности. Я-то предполагала, что здешние кардиологи проводят куда больше времени, гоняя мячи для гольфа, чем исцеляя от инфарктов миокарда.
      – Как мило, – произнес Гиршон, входя в бокс. На его шее болтался стетоскоп, а из-под халата виднелись галстук и рубашка. – Больничная палата, в которой все улыбаются.
      – Это потому, что мои девочки со мной, – гордо сообщила мама.
      – Вот это мне нравится, – заявил доктор Гиршон. – Люблю, когда родственники приходят все вместе, чтобы ускорить выздоровление пациента. Это очень важно, по-моему. Доктора пичкают лекарствами, проводят хирургические операции, но лишь поддержка родных и близких ускоряет процесс выздоровления.