— Следовать или не следовать этому правилу — дело добровольное. Но все это делают. Они сообщают о себе, а потом раз в сутки докладывают.

Он берет кофе так, словно это лекарство от головной боли.

— Если только плавание не является противозаконным. И если не хотят скрыть свое движение. Если не сообщить о себе Ледовой службе, то и датской береговой службе ничего не сообщат. И полиции.

Все говорят со мной о полиции: Верлен, Мария, Яккельсен. А теперь вот — Лукас.

— С владельцами заключено соглашение, что по пути телефон на борту не будет использоваться. Но я готов сделать одно исключение.

Сначала это предложение ошарашивает меня. Мне кажется, что я не произвожу впечатления человека, которому необходимо повисеть на телефоне и поплакаться своим родственникам по радио “Люнгбю”.

Потом меня осеняет. Слишком поздно, конечно, но тем яснее все становится. Лукас думает, что я из полиции. Верлен так думает. И Яккельсен.

Они думают, что я переодетый полицейский. Это единственное разумное объяснение. Поэтому Лукас и взял меня на борт.

Я смотрю на него. По нему ничего не заметно, но конечно он должен чувствовать страх. Наверное, страх был написан на его лице уже при первой нашей встрече, тогда, когда он, отвернувшись, смотрел в окна казино. В его жизни, несомненно, было несколько сомнительных рейсов. Но этот с самого начала очень от них отличался. Этого плавания он боится. Настолько, что даже взял меня на борт, пребывая в убеждении, что я что-то расследую. Что его вынужденная уступчивость обеспечит ему своего рода алиби, если на него, “Кронос” и его пассажиров обрушится закон.

Это заметно по его осанке, по тому, как напряженно он держится и, очевидно, пытается следить за всем, присутствовать повсюду. По дисциплине, которую он поддерживает.

— У вас есть ко мне какие-нибудь просьбы?

Такой вопрос не очень привычен для него. Он не сотрудник благотворительной организации и не начальник отдела кадров. Он раздает приказы.

Я встаю за его спиной.

— Ключ.

— У вас есть ключ.

Я стою так, что дышу ему в затылок. Он не оборачивается.

— От шлюпочной палубы.

— Он конфискован.

Я чувствую его возмущение. Моим требованием. Но более всего тем, что его лишили неограниченной власти главнокомандующего на судне. Потом я спрашиваю. О том же, о чем Яккельсен спрашивал меня.

— Куда мы плывем?

Его палец оказывается на лежащей рядом с ним морской карте. Карте Южной Гренландии. На нее положено полученное со станции в Юлианехоб прозрачное пластиковое факсимильное изображение линий, кругов, штриховки и черных как смоль треугольников, рассказывающих о скоплении льдов, видимости и айсбергах. Вдоль побережья проложен курс — мимо мыса Торвальдсен и затем норд-норд-вест. Линия заканчивается в районе западной части страны, где-то посреди моря.

— Это то, что я знаю.

Он ненавидит их за это. За то, что его держат в узде, словно он маленький ребенок.

— Но западный лед спускается вниз до самого Хольстейнсборга. И это не шуточное дело. Примерно до района к северу от Сёндре Стрёмфьорда. Дальше этого места меня плыть не заставят.

Я села рядом с Яккельсеном. По другую сторону стола сидят Фернанда и Мария. Они раз и навсегда объединились против окружающего их мира мужчин. Меня они не замечают. Как будто они пытаются привыкнуть к тому, как все будет, когда я очень скоро перестану существовать на этом свете.

Яккельсен уставился в свою тарелку. На столе рядом с ним лежит его связка ключей. Положив на стол нож и вилку, я протягиваю правую руку, кладу ее на его ключи, медленно двигаю их по столу и сбрасываю себе на колени. Под столом я ощупываю их все один за другим, пока не нахожу тот, на котором три буквы “К” и цифра 7. Это ключ-проводник “Кроноса”, который есть и у меня. Но кроме этого ключа, у Яккельсена есть ключ с буквой “Н”. Судно ремонтировали в Гамбурге. “Н” означает Hauptschlussel. <Ключ-проводник, ключ, который подходит ко всем дверям (нем.) (Примеч. перев.)>

Я снимаю его с кольца.

Потом кладу оставшиеся в связке ключи назад и встаю. Он не пошевелился.

У себя в каюте я тепло одеваюсь. Оттуда иду на ют.

Я иду неторопливо, держась рукой за перила. Это должно выглядеть как прогулка.

Расстояние в Северной Гренландии измеряется в sinik — “снах”, то есть тем числом ночевок, которое необходимо для путешествия. Это, собственно говоря, и не расстояние, потому что с изменением погоды и времени года количество sinik может измениться. Это и не единица времени. Перед надвигающейся бурей мы с матерью проехали без остановки от Форсе Бэй до Иита — расстояние, на котором должны были быть две ночевки.

Sinik — это не расстояние, это не количество дней или часов. Это и пространственное, и временное явление, понятие из области пространство-время, которое передает соединение пространства, движения и времени, являющееся само собой разумеющимся для эскимосов, но не поддающееся передаче ни на один европейский разговорный язык.

Европейское расстояние, обычный, парижский метр, это нечто иное. Это единица измерения для преобразователей, для людей, которые смотрят на мир, исходя прежде всего из того, что мир нуждается в переделке. Инженеры, военные стратеги, пророки. И рисовальщики карт. Как я сама.

Впервые я всерьез поняла метрическую систему во время курса топографии в Датском Техническом Университете осенью 83-го года. Мы обмеряли парк Дюрехаун. С теодолитами и рулетками, и нормальным распределением, и эквидистантой, и случайной переменной, и дождем, и маленькими карандашами, которые все время надо было точить. И с измерением шагами. Наш преподаватель не уставал повторять, что топография начинается и кончается тем, что геодезист должен знать длину своего шага.

Я знала мой шаг, измеренный в sinik. Я знала, что если нам приходится бежать за санями, потому что небо черно от затаенных разрядов, проходит вдвое меньше sinik, чем когда нас тянут собаки по свежевставшему льду. В тумане это количество увеличивается в два раза, во время снежной бури может увеличиться в десять раз.

Так что в Дюрехаун я сама переводила мои sinik в метры. С тех самых пор, независимо от того, иду ли я во сне или по канату, надеты ли на мне сапоги с “кошками” или узкая черная юбка, заставляющая двигаться японским пятисантиметровым шагом, я всегда точно знаю, какое расстояние я прохожу каждый раз, когда делаю шаг.

Не ради развлечения я отправилась гулять на ют. Я обмеряю “Кронос”. Я смотрю на воду, но вся находящаяся в моем распоряжении энергия уходит на то, чтобы запомнить.

Я прохожу 25 с половиной метров по палубе мимо задней мачты и ее двух грузовых стрел, и дальше к кормовой надстройке. 12 метров вдоль надстройки. Я облокачиваюсь на фальшборт и прикидываю, что высота надводного борта — пять метров.

Позади меня кто-то стоит. Я оборачиваюсь. Хансен заполняет собой весь дверной проем, ведущий в слесарную мастерскую. Массивный, в больших сапогах с деревянными каблуками. В руке он держит нечто, напоминающее короткий кинжал.

Он рассматривает меня с тем ленивым животным удовлетворением, которое появляется у некоторых мужчин от сознания собственного физического превосходства.

Он поднимает нож. Потом подносит левую руку к лезвию и начинает круговыми движениями протирать его маленькой тряпочкой. На лезвии остается белый след, похожий на мыльный.

— Мел. Их надо чистить мелом. Иначе не будут блестеть.

Он не смотрит на нож. Пока говорит, он не сводит с меня глаз.

— Я их сам делаю. Из старых ножовок по металлу. Самая твердая сталь в мире. Сначала я обрабатываю лезвие на точиле. Потом довожу на наждачном бруске, потом на оселке. И наконец, полирую мелом. Очень, очень острые.

— Как бритвенное лезвие?

— Острее, — говорит он удовлетворенно.

— Острее, чем маникюрные пилочки?

— Гораздо острее.

— Как же получается, — говорю я, — что ты так чертовски плохо выбрит и что каждый раз, когда ты появляешься в камбузе, у тебя невероятно грязные ногти?

Он смотрит на капитанский мостик и опять на меня. Облизывает губы. Но не находит, что ответить.

История повторяется? Разве Европа не пыталась всегда опустошать свои клоаки в колониях? Разве “Кронос” не то же самое, что судно с осужденными по пути в Австралию, иностранный легион по пути в Корею, английские коммандос по пути в Индонезию?

У себя в каюте я достаю два сложенных листка формата A4. Они лежали в кармане моей куртки. Я больше не оставляю ничего важного в каюте. Пока я еще помню, я заношу те цифры, которые отмерила шагами, на чертеж корпуса “Кроноса”, который я начала делать. На полях я записываю остальные цифры. Часть из них я знаю, часть додумываю.

Общая длина: 105 метров

Внутренняя длина: 97 метров

Ширина: 15 метров

Высота верхней палубы: 9, 5 метров

Высота второй палубы: 6 метров

Грузовместимость (II палуба): 100 000 куб. футов

Грузовместимость (корпус): 125 000 куб. футов

Всего: 225 000 куб. футов

Скорость: 18 узлов, при эффективной мощности 4 500 л.с.

Потребление топлива: 14 тонн в день

Дальность плавания: 10 000 морских миль

Я пытаюсь найти объяснение тем ограничениям, которые накладываются на передвижение экипажа на “Кроносе”. Когда эскимос Ханс плыл с Пири к северному полюсу, матросам было запрещено выходить на офицерскую палубу. Это было частью военной муштры, попыткой доставить на судне в Арктику сдержанность феодальных отношений. На современном судне экипаж слишком мал для такого рода правил. И, однако же, они существуют на “Кроносе”.

Я включаю стиральные машины. Потом выхожу из прачечной.

Если ты являешься частью изолированной группы людей — в интернате, на материковом льду, на судне — то твоя индивидуальность стирается, отчасти уступая место ощущению единого целого. В любую минуту я, не задумываясь, могу узнать любого человека этого судового мира. По их шагам в коридоре, по их дыханию во сне за закрытыми дверями, по их посвистыванию, рабочему дню, по их вахтенным часам.

А они, в свою очередь, знают, где нахожусь я. Но есть преимущество в том, что ты работаешь в прачечной. По звуку кажется, что ты там, хотя, на самом деле, тебя там нет.

Урс собирается есть. Он открыл откидной столик рядом с конфоркой, постелил на него скатерть, накрыл стол и зажег стеариновую свечку.

— Фройляйн Смилла, attendez moi one minute. <подождите одну минуточку (франц.. англ.)>

Кают-компания “Кроноса” — это вавилонское столпотворение английского, французского, филиппинского, датского и немецкого. Урс беспомощно плавает между обрывками языков, которых он никогда не учил.

Я чувствую к нему сострадание. Мне слышно, как разрушается его родной язык.

Он вытаскивает для меня стул и ставит на столик тарелку.

Ему необходима компания, чтобы есть. Он ест так, как будто ему хотелось бы объединить жителей всех стран вокруг кастрюль с мясом, он преисполнен неистребимой веры, что несмотря на все войны, и насилие, и языковые барьеры, и климатические различия, и проявление датского военного суверенитета в Северной Гренландии, даже после введения самоуправления, у нас есть одно общее — нам надо питаться.

На его тарелке порция макарон, которая достаточно велика, чтобы можно было предложить и мне.

— Вы слишком худенькая, фройляйн.

Он натирает большой кусок пармезана, сухая золотистая пыль, словно маленькие снежинки, сыпется на макароны.

— Вы ein Hungerkunstler. <Великий постник (нем.)>

Разрезав на части собственноручно испеченные батоны, он поджарил их в масле с чесноком. Засовывая в рот куски по 10 сантиметров, он медленно и с удовольствием пережевывает.

— Урс, — спрашиваю я, — как ты попал на судно?

У меня не получается говорить ему “вы”.

Он перестает жевать.

— Верлен говорит, что вы Polizist. <Полицейский (нем.)>

Он обдумывает мое молчание.

— Я был im Gefangnis. <В заключении (нем )> Два года. In der Schweiz. <В Швейцарии (нем.)>

Это объясняет цвет его лица. Тюремная бледность.

— Я ездил на машине в Марокко. Я решил, что если провезти с собой два килограмма, то у тебя будут деньги на два года. У итальянской границы меня взяли на Stichprobekontrol. Ich bekam drei Jahre. <Выборочная проверка. Мне дали три года. (нем.)> Освободили через два года. В октябре прошлого года.

— Как тебе было в тюрьме?

— Die beste Zejt meines Lebens. <Лучшее время в моей жизни (нем.)>

От волнения он перешел на немецкий.

— Никакого стресса.Только Ruhe. <Покой (нем )> Я добровольно работал на кухне. Поэтому я получил Strafermassigung. < Сокращение срока (нем.)>

— А “Кронос”?

Он еще раз пытается оценить мои намерения.

— Я служил в армии, в швейцарском флоте.

Я смотрю, не шутка ли это, но он категорично машет рукой.

— Flussmarine. <Речной флот (нем.)> Я был коком. Там у одного приятеля были знакомые в Гамбурге. Он предложил мне “Кронос”. — Ich hatte meine Lehrzeit teilweise in Danemark, in Tцnder gemacht. <Время моей учебы я частично провел в Дашии, в Тендере> Это было трудно. После тюрьмы не найти работу.

— Кто нанимал тебя?

Он не отвечает.

— Кто такой Тёрк?

Он пожимает плечами.

— Я видел его einmal. <Один раз (нем.)> Он все время на шлюпочной палубе. Выходят Сайденфаден и die Frau. <Женщина (нем.)>

— За чем мы плывем?

Он качает головой.

— Ich bin Koch. Es war unmuglich Arbeit zu kriegen. Sie haben keine Ahnung, Fraulein Smilla... <Я — повар Было невозможно получить работу. Вы не может представить себе этого, фройляйн Смилла (нем.)>

— Я хочу посмотреть холодильники и склады.

На его лице появляется страх.

— Aber Verlaine hat mir gesagt, die Jaspersen will... <Но Верлен сказал мне, что Ясперсен хочет... (нем.)>

Я наклоняюсь через стол. Тем самым я заставляю его забыть о макаронах, о нашем взаимопонимании, о его ко мне доверии.

— “Кронос” — это судно, которое везет контрабанду.

Теперь он в панике.

— Ahn, ich bin kein Schmuggler. Ich konnte nicht ertragen, noch einmal ins Gefдngnis zu gehen.

— Разве это не было лучшим временем твоей жизни?

— Aber es war genug. <Но этого было достаточно (нем.)>

Он берет меня за руку.

— Ich will nicht zurьck. Bitte, bitte. <Я не хочу назад. Пожалуйста, пожалуйста (нем.)> Если нас схватят, скажите им, что я невиновен, что я ничего не знал.

— Посмотрим, что я могу сделать.

Продовольственные склады находятся прямо под камбузом. Они состоят из морозильного помещения для мяса, помещения для яиц и рыбы, двойного холодильного помещения для других скоропортящихся продуктов с температурой плюс два градуса по Цельсию и различных шкафов. Все заполнено продуктами, чисто, аккуратно, удобно уложено. Видно, что этими помещениями настолько часто пользуются, что вряд ли они могут быть тайником.

Урс показывает их мне со смесью профессиональной гордости и страха. На то, чтобы просмотреть их, уходит две минуты. Я действую по графику. Иду назад в прачечную. Отжимаю в центрифуге белье. Кладу его в сушильную машину и, повернув ручку, включаю. Потом я снова ухожу. И направляюсь вниз.

Я ничего не знаю о двигателях. И более того, даже не собираюсь изучать их.

Когда мне было пять лет, мир был для меня непостижимым. Когда мне было 13, он казался мне гораздо меньше, гораздо более грязным и до тошноты предсказуемым. Теперь он по-прежнему находится в беспорядке, но снова кажется — хотя и по-другому — таким же сложным, как и в детстве.

С годами я по собственной воле стала накладывать на себя некоторые ограничения. Я больше не хочу начинать сначала. Изучать новую специальность. Бороться со своей собственной индивидуальностью. Вникать в работу дизельного двигателя.

Я полагаюсь на брошенные Яккельсеном замечания. — Смилла, — говорит он, когда я сегодня утром застаю его в прачечной. Он сидит, прислонившись спиной к изолированным трубам с горячей водой, сунув в рот сигару, спрятав руки в карманы, с целью уберечь от соленого морского воздуха свою персиковую кожу, которая так необходима ему, чтобы гладить изнутри женские бедра. — Смилла, — отвечает он на мой вопрос о двигателе, — он огромный. Девять цилиндров, каждый из которых 450 в диаметре, с ходом поршня в 720 миллиметров. Сделан на заводе “Бурмайстер и Вайн”, с прямым реверсом, с наддувом. Мы плывем со скоростью 18 или 19 узлов. Он сделан в 60-е, но отремонтирован. Мы оснащены, как ледокол.

Я смотрю на двигатель. Он неожиданно возникает передо мной — мне приходится его обходить. Его топливные вентили, стержни его клапанов, трубы радиатора, пружины, полированная сталь и медь, его выхлопная труба и его безжизненная, но, тем не менее, полная энергии подвижность. Как и маленькие черные телефоны Лукаса, он — квинтэссенция цивилизации. Нечто одновременно естественное и непостижимое. Даже если бы это было необходимо, я бы не смогла остановить его. В каком-то смысле его, наверное, и нельзя остановить. Может быть, на некоторое время выключить, но не окончательно остановить.

Может быть, так кажется, потому что он не является индивидуальностью, подобно человеку, а лишь воплощением чего-то стоящего за ним — души машины, аксиоматики всех двигателей.

А, может быть, это все мне только мерещится из-за одиночества, смешанного со страхом.

Важным же вещам я, однако, не могу найти объяснения. Почему “Кронос” два месяца назад, в Гамбурге, был оснащен значительно большим, чем требовалось, двигателем?

Люк в переборке за двигателем изолирован. Когда он захлопывается за мной, звук двигателя исчезает, и мне кажется, что я потеряла слух. Туннель спускается на шесть ступенек вниз. Оттуда на 25 метров тянется прямой, как линейка, коридор, освещенный закрытыми сеткой лампочками — точная копия того прохода, по которому мы с Яккельсеном прошли менее 24-х часов назад, но теперь это кажется далеким прошлым.

На полу номерами отмечены находящиеся внизу топливные танки. Я прохожу мимо номеров семь и восемь. Над тем местом, где расположен каждый танк, висит огнетушитель, пожарное покрывало и находится кнопка сигнализации. Не очень-то приятно, когда тебе на борту судна напоминают о пожарах.

Там, где заканчивается туннель, наверх поднимается винтовая лестница. Первый люк оказывается на левой стороне. Если мои предположительные расчеты верны, то он приведет в самый задний и самый маленький трюм. Я прохожу мимо него. Следующий люк находится тремя метрами выше.

Помещение резко отличается от тех, которые я видела раньше. Оно не более шести метров в высоту. Стены не поднимаются до верха палубы, а заканчиваются где-то в межпалубном пространстве, там луч света от моего фонарика теряется в темноте.

Краска со стен в помещении облупилась, оно все в пятнах, и видно, что его много используют. У одной стены сложены деревянные клинья, манильские тросы и тележки для перевозки грузов.

У другой стены сложены в штабель и закреплены примерно 50 железнодорожных шпал.

Этажом выше дверь ведет в твиндек. Луч света находит отдаленные стены, высокий край выступающего трюма, крепление под тем местом, где должна стоять задняя мачта. Белые мотки электрического кабеля, выпускные отверстия спринклерной противопожарной системы.

Твиндек идет от одного борта до другого и представляет собой длинное помещение с низким потолком, поддерживаемым колоннами. Он начинается где-то у тех переборок, за которыми находятся холодильники и склады, а другой его конец исчезает в темноте кормовой части.

В этом направлении я и двигаюсь. Пройдя 25 метров, я вижу перила. Тремя метрами ниже луч фонарика освещает дно. Кормовой трюм. Я вспоминаю подсчеты Яккельсена: 1 000 кубических футов против 3 500, которые я только что видела.

Я достаю свой рисунок и сравниваю его с тем помещением, которое находится подо мной. Оно выглядит немного меньше, чем я нарисовала.

Я иду назад к винтовой лестнице и спускаюсь вниз к первой двери.

Стоя на полу трюма, можно понять, почему он выглядит меньше, чем на моем рисунке. Он наполовину заполнен. Чем-то квадратным, в полтора метра высотой, под голубым брезентом.

С помощью отвертки я проделываю две дырочки в брезенте и разрываю его.

Увидев шпалы в трюме, можно было бы подумать, что мы направляемся в Гренландию, чтобы проложить 75-метровую железную дорогу и открыть железнодорожную компанию. Под брезентом же — груда рельсов.

Но их нельзя будет прикрепить к шпалам. Они сварены в большую квадратную конструкцию, с дном из стального уголка.

Мне это что-то напоминает. Но я не пытаюсь вспомнить, что именно. Мне 37 лет. Когда становишься старше, всякая вещь может вызвать воспоминание о любой другой вещи.

Оказавшись снова в твиндеке, я смотрю на часы. В эту минуту в прачечной должно быть тихо. Меня могут вызвать. Кто-нибудь может пройти мимо.

Я прохожу дальше в сторону кормы.

Судя по вибрации корпуса, винт должен находиться где-то наискосок подо мной. Согласно моему чертежу, примерно на расстоянии 15 метров. Здесь палуба перегорожена переборкой, в которой есть дверь. Ключ Яккельсена к ней подходит. За дверью красная дежурная лампочка с выключателем. Я не включаю свет. Должно быть, я нахожусь под низкой кормовой надстройкой. С того момента, как я попала на судно, она была закрыта.

Дверь ведет в маленький коридор с тремя дверями по обе стороны. Ключ подходит к первой из них по правой стороне. Для Педера Моста и его друзей не существует закрытых дверей.

Эта комната еще совсем недавно было одной из трех небольших кают по левому борту. Теперь перегородки снесены, так что образовалось одно помещение — склад. Вдоль стен лежат бухты 60-миллиметрового нейлонового троса. Плетеные полипропиленовые веревки. Восемь комплектов восьмимиллиметровой двойной веревки “Кермантель” ярких, альпийских, безопасных цветов — давно знакомой мне по материковому льду. Каждый комплект стоит 5 000 крон, может выдержать пять тонн, это единственная в мире веревка, которая растягивается на 25 процентов своей длины.

Под стропами лежат алюминиевые лестницы, фирновые якоря, палатки, легкие лопаты и спальные мешки. На металлических крюках, ввинченных в стену, висят ледорубы, скальные молотки, крючья, карабины, амортизаторы и ледобуры. И узкие, которые напоминают штопор, и широкие, создающие такое отверстие, что в него ввинчивают ледяной цилиндр, так что можно удержать слона.

В стоящих вдоль стен металлических шкафах открыто несколько дверей, внутри лежат шлямбурные крючья, солнцезащитные очки, ящик с шестью высотомерами “Томмен”. Рюкзаки без рамы, сапоги “Майндль”, страховочные системы — все прямо с завода, упакованное в прозрачный полиэтилен.

Помещение по правому борту также возникло в результате объединения трех кают. Здесь больше лестниц и больше веревок, и несгораемый шкаф с надписью «Explosives» <“Взрывчатые вещества” (англ )>, который, к сожалению, не открывается ключом Яккельсена. В больших картонных коробках три одинаковых образца качественной датской продукции — три двадцатидюймовые manual winches от Софуса Беренсена — ручные лебедки с тремя зубчатыми передачами. Я не очень разбираюсь в передаточных числах. Но они велики, как бочки, и кажется, что могут поднять локомотив.

Я измеряю шагами длину коридора. У меня получается пять с половиной метров. Там, где коридор заканчивается, на уровень палубы поднимается трап. Наверху находится туалет, комната с краской, слесарная мастерская, маленькая кают-компания, которая используется как укрытие от непогоды, когда на палубе идут работы. Я принимаю решение отложить их изучение до следующего раза.

Но тут я меняю решение.

Дверь, через которую я пришла, я оставила закрытой на крюк. Возможно, потому что коридор и маленькие комнаты казались бы иначе ловушкой.

Возможно, чтобы увидеть, если за мной зажжется свет.

Теперь до меня доносится звук. Не очень громкий. Небольшой шум, которого почти не слышно из-за шума винта и ударов бурлящего моря о корпус.

Это звук металла, ударяющего о металл. Осторожный, но усиленный громким эхом помещения.

Я спешу вверх по лестнице, чтобы выйти на палубу. Наверху есть дверь. Мой ключ отодвигает собачку замка, но дверь не открывается. Она задраена снаружи. Тогда я бросаюсь вниз.

В темноте твиндека я отхожу в сторону, сажусь на корточки и жду.

Они приходят почти сразу же. Их, по крайней мере, двое, может быть, больше. Они двигаются медленно, исследуя по пути помещение вокруг себя. Спокойно, но не особенно заботясь о том, чтобы вести себя тихо.

Я откладываю фонарик на палубу. Я жду, что “Кронос” качнется на высокой волне. Когда это происходит, я зажигаю фонарик и отпускаю его. Он начинает катиться к правому борту, а его свет бегает по колоннам.

Сама я бегу вперед, стараясь держаться ближе к стене.

Но мне не удается их провести. Передо мной оказывается что-то похожее на занавеску. Я хочу откинуть ее в сторону, но она окутывает меня. Тут появляется еще одна, окутывающая верхнюю часть тела и лицо, и я кричу, но звук приглушен толстой тканью и становится лишь звоном в моих ушах, запахом пыли и вкусом ткани во рту. Они обмотали меня пожарными одеялами.

Не было никакого насилия, все было сделано аккуратно и без всякого драматизма.

Они опускают меня. Одеяла сдавливают сильнее, и появляется новый запах. Земли и джута. Поверх одеял они натянули мне на голову один из тех мешков, которые я в большом количестве видела в трюме.

Меня так же осторожно поднимают, и я оказываюсь на плечах двух людей, они несут меня по палубе, и в голову приходит нелепая и суетная мысль о том, что я, должно быть, представляю собой забавное зрелище.

Какой-то люк открывается и закрывается. Спускаясь по лестнице, они держат меня между собой. Слепота увеличивает чувствительность тела, но меня ни разу не ударили о ступеньки. Если бы не то, во что я завернута, и не прочие обстоятельства, можно было бы подумать, что это санитары несут больного.

Приглушенный и одновременно близкий шум говорит о том, что мы остановились у двери в машинное отделение. Дверь открывается, мы проходим помещение, и звук снова затихает. Расстояние и время тянутся очень долго. Мне кажется, что мы идем целую вечность, когда они делают первый шаг наверх. На самом деле это были лишь 25 метров к находящемуся впереди трапу.

Теперь меня поддерживает лишь одно плечо. Я пытаюсь освободить руки.

Меня осторожно ставят на пол, где-то над головой слышится легкое дрожание металла.

Теперь я понимаю, куда мы идем. Дверь, которую открыли, никуда не ведет, через нее попадаешь на маленькую платформу, где на высоте двенадцати метров над полом стояли мы с Яккельсеном.

Не знаю, почему, но я уверена, что с платформы меня сбросят на дно трюма.

Меня усаживают. В результате на ткани образуется складка. Поэтому возникает возможность вытащить левую руку вдоль груди. В руке у меня отвертка.

Когда меня поднимают с пола, я оказываюсь прислоненной к его груди. Я пытаюсь прощупать, где заканчиваются его ребра, но слишком дрожу. К тому же пробка до сих пор сидит на отвертке.

Он прислоняет меня к перилам и встает на колени передо мной, как мать, которая хочет поднять ребенка.

Я уверена в том, что умру. Но я отталкиваю от себя эту мысль. Я не хочу мириться с этим унижением. Меня оскорбляет тот холодный расчет, с которым они все продумали. С какой же легкостью они все это проделали — и вот я барахтаюсь здесь. Смилла, бестолковая гренландка.

Когда он подставляет под меня плечо, я перекладываю отвертку в правую руку. Он выпрямляется, я медленно подношу ее ко рту, сжимаю зубами пробку и вытаскиваю отвертку. Он перехватывает меня, чтобы сбросить с края. Пальцами левой руки я нащупываю его плечо. До горла мне не достать. Но я чувствую ключицу и между ней и трапециевидной мышцей мягкое, треугольное углубление, где под тонким слоем кожи и соединительной ткани находятся незащищенные нервы. Туда я и направляю отвертку. Она проходит сквозь материю. Потом останавливается — неожиданно эластичное сопротивление и плотность живых клеток. Соединив ладони, я рывком высвобождаю тело, так что всем своим весом упираюсь в отвертку. Она входит в его тело по самую рукоятку.

Он не издает ни звука. Мы замираем и секунду покачиваемся вместе. Я жду, что он отпустит меня, я уже готова к удару о решетку в темной глубине подо мной. И тут он роняет меня на платформу.

Я ударяюсь головой о перила. Начинается головокружение, оно усиливается, потом проходит. Мешки и одеяла оказались достаточной защитой, чтобы я не потеряла сознания.

Потом меня в живот ударяет свайный молот. Это он бьет меня ногой.

Сначала появляется тошнота. Но боль все время возвращается, и я не успеваю вздохнуть после каждого удара. Меня душат. Я жалею, что не смогла добраться до его горла.

Следующее ощущение — это крик. Мне кажется, что это его крик. Меня хватают за плечи, и я думаю, что исчерпала весь запас своего везения и все свои ресурсы, и хочу теперь умереть в покое.

Но это кричит не он, это электронный вой, синусоида генератора. Меня тащат вверх по лестнице. Каждая ступенька отдается в моей пояснице.

Впереди холод и звук льющегося дождя. Потом закрывается какой-то люк, и меня отпускают. Рядом со мной в приступе кашля захлебывается какое-то животное.

Я с трудом снимаю с головы мешок. Мне приходится перекатываться с боку на бок. чтобы освободиться от одеял.

Я вылезаю навстречу холодному, проливному дождю, электронному крику, ослепительному электрическому свету и хриплому дыханию рядом со мной.

Это не животное. Это Яккельсен. Промокший до нитки и белый как мел. Мы находимся в помещении, которое я не сразу узнаю. Бешено вращающаяся спринклерная система льет на нас сверху потоки воды. Дымовая сигнализация орет монотонно и раздражающе, то становясь громче, то тише, .

— Что мне было еще делать? Я зажег сигарету и дыхнул на датчик. Тут все это дерьмо и заработало.