Фрекен Смилла и её чувство снега

Он еще ближе прислоняется ко мне. — Это там я понял, насколько я не перевариваю полицейских.

Когда он выпрямляется и уходит, я остаюсь стоять, глядя на море. Начинают падать белые хлопья. Но это не снег. Это с палубы. Я смотрю на себя. По всей длине от воротника до резинки на талии мой пуховик вспорот одним разрезом, который, не затронув подкладку, открыл полости, откуда теперь, кружась вокруг меня, словно снежинки, вырывается пух. Я снимаю куртку и складываю ее.Когда я иду по палубе, я вспоминаю, что должно быть холодно. Но я не чувствую холода.

Комитет Торгового флота по обеспечению бытовых условий моряков рассылает своим абонентам пакеты с девятью видеофильмами. На большом экране в спортивном зале Сонне приготовился показывать первый из них. Я сажусь в последнем ряду. Когда на экране появляется заход солнца над пустыней, я тихо прокрадываюсь к выходу.

На второй палубе в двух стоящих друг против друга рядах шкафов хранятся инструменты и запасные части. Я выбираю крестообразную отвертку. Потом беспорядочно роюсь в шкафах. В одном из деревянных ящиков я нахожу серые шарики от шарикоподшипника со следами смазки, каждый из них чуть больше мяча для гольфа и завернут в промасленную бумагу. Я беру один из них.

Поднявшись по трапу, я выхожу на ют. Через два длинных окна из помещения, где показывают фильм, проникает свет. Встав на колени, я подползаю к окну и заглядываю внутрь. Только когда мой взгляд находит и черный блестящий затылок Верлена, и очертания вьющихся волос Яккельсена, я возвращаюсь в коридор. И отпираю каюту Яккельсена.

Теперь в ящике под кроватью только постельное белье. Но шахматы по-прежнему на своем месте. Я засовываю коробку под джемпер. Потом некоторое время прислушиваюсь у двери и возвращаюсь в свою каюту. Далеко отсюда, в неопределенном направлении, через металлический корпус слышно звуковое сопровождение фильма.

Я кладу коробку в ящик стола. Странное ощущение — быть обладателем предмета, который в зависимости от того, в каком порту его найдут, может обеспечить своему владельцу от трех лет условного заключения до смертного приговора.

Я надеваю тренировочный костюм. Металлический шарик я завязываю в длинное, белое банное полотенце, которое складываю вдвое. Потом вешаю его обратно на крючок. И сажусь ждать.

Если приходится долго ждать, нужно чем-нибудь заняться в это время, чтобы избежать разрушительного воздействия ожидания. Если пустить все на самотек, сознание дрогнет, проснется страх и беспокойство, появится депрессия и тебя потянет вниз.

Чтобы не пасть духом, я задаю себе вопрос: что такое человек, что такое я сама?

Или я — мое имя?

В год моего рождения моя мать ездила в Западную Гренландию и оттуда она привезла женское имя Millaarak. Поскольку оно напоминало Морицу датское слово mild, <Мягкий, нежный (датск.)> которого не было в словаре его любовных отношений с моей матерью, поскольку он хотел подвергнуть все гренландское трансформации, которая бы сделала все европейским и знакомым, и поскольку я, как рассказывают, улыбалась ему — безграничное доверие грудного ребенка, который еще не знает, что его ждет — они договорились на имени Smillaarak, которое благодаря тому износу, которому время подвергает всех нас, превратилось в имя Смилла.

Которое — всего лишь звук. А далее — можно в поисках того, что скрывается за звуком, найти тело с его кровообращением, движением лимфы. Его любовь ко льду, его гнев, его тоску, его понимание пространства, его бренность, его неверность и лояльность. За всем этим взрыв и затухание неясных сил, обрывочные и не связанные между собой картины воспоминаний, безымянные звуки. И геометрия. Глубоко в нас самих скрывается геометрия. Мои учителя в университете постоянно задавали вопрос, в чем проявляется реальность геометрических понятий. Где находится, спрашивали они, идеальный круг, настоящая симметрия, абсолютная параллельность, если их нельзя смоделировать в этом несовершенном окружающем мире?

Я не отвечала им, потому что они бы не поняли всей очевидности моего ответа и всей безграничности того, что из него следует. Геометрия существует в нашем сознании как врожденный феномен. В реальном мире никогда не возникнет снежный кристалл абсолютно правильной формы. Но в нашем сознании находится сверкающее и безупречное знание о совершенном льде.

Если ты чувствуешь в себе силы, можно искать и дальше — за геометрией, за туннелями света и тьмы, которые есть в каждом из нас и которые тянутся назад к бесконечности.

Так много можно было бы сделать, если бы были силы.

Фильм закончился два часа назад. Два часа назад Яккельсен вошел в свою каюту. Но нет никаких оснований испытывать нетерпение. Нельзя вырасти в Гренландии, не столкнувшись с алкоголизмом или наркоманией. Ошибочно утверждение, будто наркотики делают людей непредсказуемыми. Напротив, они делают их очень, очень предсказуемыми. Я знаю, что Яккельсен придет. У меня достаточно терпения, чтобы ждать, сколько потребуется.

Я протягиваю руку к выключателю, чтобы ждать в темноте. Выключатель находится между раковиной и шкафом, так что мне необходимо наклониться вперед.

Именно этот момент он и выбирает. Значит, он стоял, прижав ухо к двери. Я недооценила Яккельсена. Подкравшись к моей двери, он открыл замок своим ключом и дождался, пока не услышит какое-нибудь движение за ней — и все это притом, что я, находясь прямо за дверью, не слышала его. Теперь он распахнул дверь так точно, что она ударила мне в висок и отбросила меня на пол между кроватью и шкафом. Войдя, он закрыл за собой дверь. Не надеясь на свою физическую силу, он взял с собой большую свайку с деревянной ручкой и полым концом из полированной стали.

— Отдавай, — говорит он. Я пытаюсь сесть.

— Не двигайся! Я сажусь.

Он поворачивает свайку в руке так, что тяжелый конец оказывается внизу, и ударяет меня по ногам. Он попадает в щиколотку на правой ноге. На мгновение тело отказывается верить в то, как сильна боль, потом белый язык пламени поднимается по скелету до макушки, и верхняя часть тела, не повинуясь мне, падает на пол.

— Отдавай.

Я не могу вымолвить ни слова. Но засовываю руку в карман и, достав маленький пластиковый футляр, протягиваю ему.

— Остальное.

— В ящике.

Он размышляет. Чтобы подойти к столу, ему нужно перешагнуть через меня.

Его беспокойство проявляется в большей степени, чем когда-либо раньше, но в нем появилось какая-то непреклонность. Я однажды слышала, как Мориц рассказывал, что с героином можно прожить долгую, здоровую жизнь. Если есть деньги. Само по себе вещество оказывает почти консервирующее действие. В могилу наркоманов загоняют холодные подъезды, воспаление печени, вредные примеси, СПИД и изматывающие попытки раздобыть деньги. Но если тебе позволяет кошелек, ты можешь жить с этой привычкой, не жалуясь на здоровье. Так говорил Мориц.

Я думаю, он преувеличил. Циничное, иронично-отстраненное преувеличение специалиста. Героин — это самоубийство. По мне нисколько не лучше оттого, что это растянуто на 25 лет, при любых обстоятельствах это презрение к собственной жизни.

— Достань мне их.

Я сажусь на корточки. Когда я пытаюсь опереться на правую ногу, она подкашивается, и я падаю на колени. Преувеличивая свое падение, я растягиваюсь до раковины. Сняв белое полотенце с крючка, вытираю кровь с лица. Потом поворачиваюсь и, хромая, делаю шаг в сторону письменного стола с ящиками. По-прежнему, с полотенцем в руках. И оборачиваюсь к шкафу.

— Ключ здесь.

Поворачиваясь, я начинаю замахиваться. Дуга, направленная на иллюминатор, поднимается к потолку и, ускоряясь, опускается к его носу.

Он видит, что она приближается, и отступает назад. Но он ожидает всего лишь легкого удара тканью. Спрятанный в полотенце шарик ударяет его прямо в грудь. Он падает на колени. Я снова замахиваюсь. Он успевает поднять руку, удар приходится ему в предплечье, отбрасывая его на кровать. Он приходит в бешенство. Я ударяю изо всех сил, целясь ему в висок. Он делает самое разумное — двигаясь навстречу удару, поднимает руку, так что полотенце обматывается вокруг нее, и он дергает. Я пролетаю на метр вперед. Тогда он снизу наотмашь ударяет меня свайкой прямо в живот. Мне кажется, что я вижу саму себя со стороны, в полете через каюту, и чувствую спиной письменный стол. Он ползет ко мне по кровати. Я не ощущаю своего тела и опускаю глаза вниз.

Сначала мне кажется, что из меня вытекает какая-то белая жидкость. Потом я понимаю, что это я при падении утащила за собой полотенце. Он уже на краю кровати. Я приподнимаю полотенце с шариком, в два раза укорачиваю и, взяв его обеими руками, резко дергаю вверх.

Удар приходится ему под подбородок. Его голова откидывается, тело с некоторым опозданием следует за ней, и его отбрасывает к двери. Сначала его руки, пытаясь нащупать какую-нибудь опору позади, хватаются за ручку, потом он перестает делать эти попытки и опускается на пол.

Какое-то время я стою. Потом с трудом преодолеваю три метра, держась за кровать, шкаф и раковину, парализованная от пупка и ниже. Я поднимаю с пола свайку. Из его кармана я вытаскиваю пластиковый футляр.

Он долго приходит в себя. Я жду, прижав к себе свайку. Он ощупывает свой рот и сплевывает в ладонь. Появляется кровь, с твердыми светлыми кусочками.

— Ты испортила мне лицо.

Половина его верхних передних зубов выбита. Это видно, когда он говорит. Злоба в нем угасла. Он похож на ребенка.

— Дай-ка мне тот футляр, Смилла.

Я достаю и пристраиваю его у себя на колене.

— Я хочу осмотреть передний трюм, — говорю я.

Туннель начинается в машинном отделении. Между стальными балками фундамента двигателя вниз спускается маленький трап. У его подножия водонепроницаемая пожарная дверь ведет в узкий проход высотой в человеческий рост и шириной менее метра.

Эта дверь заперта, но Яккельсен открывает ее.

— Там, с другой стороны двигателя под средним и нижним помещениями юта вниз к боковым танкам проходит такой же туннель.

У меня в каюте он насыпал короткую, широкую полоску на мое карманное зеркальце и втянул ее в себя прямо через одну ноздрю. Это преобразило его в блестящего и самоуверенного гида. Но он шепелявит из-за выбитых передних зубов.

Я с трудом ступаю на правую ногу. Она вспухла как после сильного растяжения. Я иду за ним. Воткнув головку маленькой крестообразной отвертки в пробку, я засунула ее за пояс брюк.

Он включает свет. Через каждые пять метров висит лампочка в сетке из стальной проволоки.

— Длина туннеля 25 метров. Тянется до того места, где начинается передняя палуба. Сверху трюм объемом 34 500 кубических футов, над ним другой объемом 23 000 кубических футов.

Вдоль стен туннеля плотной решеткой расположены шпангоуты. Он кладет на них руку.

— Двадцать дюймов. Между шпангоутами. Вдвое меньше того, что требуется для судна в 4 000 тонн. Полуторадюймовые листы в носовой части. Это дает прочность в двадцать раз большую, чем того требуют страховые компании и Корабельный надзор, чтобы принять судно к ледовому плаванию. Вот почему я знал, что мы направляемся ко льдам.

— Откуда ты столько знаешь о судах, Яккельсен?

Он выпрямляется — сплошное очарование и огромные возможности.

— Ты помнишь Педера Моста, да? Я Педер Мост. Я, также как и он, из Свенборга. Я рыжий. Я из прежних времен. Из тех времен, когда корабли были из дерева, а моряки из железа. Теперь все наоборот.

Он проводит рукой по своим рыжим кудряшкам, чтобы придать им залихватский вид.

— Я такой же стройный, как и он. Мне несколько раз предлагали быть манекенщиком. В Гонконге два парня подписали со мной контракт. Они занимались модой. Они издалека обратили внимание на мою осанку. На следующий день я должен был явиться на первую съемку. В то время я плавал юнгой. Понимаешь, я не успевал вымыть посуду. Тогда я вывалил все вилки, ножи и тарелки вместе с водой через иллюминатор. А когда я пришел к ним в гостиницу, они, к сожалению, уже уехали. Шкипер вычел 5 000 крон из моего жалования для оплаты того ныряльщика, которому пришлось доставать все со дна.

— Мир несправедлив.

— То-то и оно, моя милая. Именно поэтому я только матрос. Я плаваю семь лет. Я уже много раз собирался учиться на штурмана. И что-то всегда мешало. Но я знаю все о судах.

— А тот ящик, который мы вчера сбросили в воду, о нем же ты ничего не знал.

Он щурит глаза.

— Значит, верно то, что говорит Верлен. Я молчу.

Он взмахивает рукой.

— Я бы мог быть полезным полиции. Они могли бы взять меня в подразделение по борьбе с наркотиками. Я ведь знаю весь этот мир.

Над нашими головами проходит водопроводная труба. Через каждые десять метров на ней установлены насадки спринклерной противопожарной системы. У каждой из них — матовая красная лампочка. Он достает из кармана носовой платок и привычным движением оборачивает им отверстие. Потом зажигает сигарету.

— В каждом из них дымовые датчики. Если сядешь тут в уголочке покурить, не обезопасив себя, сработает сигнализация.

Он с наслаждением наполняет легкие и жмурится от боли во рту.

— В Дании чертовски трудно избавиться от нелегального груза. Вся страна насквозь находится под контролем — лишь только ты приближаешься к порту, тут же к тебе пристают полиция, портовые власти и таможенники, и все они хотят знать, откуда ты и куда, и кто твой владелец. В Дании не найдешь людей, которых можно подкупить, все они государственные служащие, они даже стакан минеральной воды от тебя не возьмут. Тогда тебе приходит в голову, что кто-нибудь из твоих приятелей мог бы на небольшом судне подойти к твоему борту и, взяв ящик, выгрузить его на какой-нибудь темный берег или в другое место. Но это тоже не пройдет.

Потому что все знают, что в Дании военно-морские силы и таможня сотрудничают. На двух крупных военных базах на Анхольте и в Фредерике-хауне сидят военные и выдают всем входящим в датские территориальные воды и покидающим их номер, заносят его в компьютер и отслеживают их движение. Они бы сразу засекли твоего друга на его судне. Поэтому у тебя возникает идея просто сбросить твой ящик за борт. Прикрепив к нему буек или несколько надувных баллонов и маленький, работающий на батарейках передатчик, излучающий сигнал, который может запеленговать тот, кто придет подобрать твой ящик.

Я пытаюсь установить связь между тем, что слышу, и тем, что видела.

Он тушит сигарету.

— И все же тут что-то не так. Судно пришло с верфи в Гамбурге. Оно находилось в датских территориальных водах две недели. Стояло в Копенгагене. Вроде бы слишком поздно бросать товар на расстоянии 500 морских миль в Атлантике, так?

Я согласна. Это непонятно.

— Я думаю, что вчерашнее — это не контрабандный товар. Я знаю этот бизнес, я действительно уверен в том, что это не товар. И знаешь, почему? Потому что я заглянул в контейнер. Знаешь, что было в том контейнере? Цемент, сотни 50-килограммовых мешков с портландцементом. Я забрался туда ночью. Контейнер был закрыт на висячий замок. Но ключи от грузового отсека всегда висят на мостике. На случай смещения груза. Поэтому когда я был на вахте, я их взял. Слушай, я был весь как на иголках. Открыл крышку — и ничего кроме цемента. Я говорю себе, что быть этого не может. Что тут что-то не так. Поэтому я отправляюсь назад на камбуз за шампуром. Чуть в штаны не наложил при мысли о том, что Верлен меня увидит. Два часа просидел в том контейнере. Перекладывая мешки и протыкая их шампуром, чтобы найти что-нибудь. Спина у меня раскалывается. Кожа на руках растрескалась. Цементная пыль — это страшное дело. Но я ничего не нахожу. Невозможно, говорю я себе. Все это плавание. Полная секретность. Повышенная зарплата, потому что мы не знаем, куда плывем. А на борт они берут всего лишь мусорный контейнер с цементом. Это уж слишком. Я почти не сплю по ночам. Я говорю себе, что тут должны быть замешаны наркотики.

— Значит, ты не узнал, в чем тут дело.

— Я думаю, — говорит он медленно, — что вчера была репетиция. Дело в том, что не так-то легко сбросить большой груз за борт. Надо сбросить его в нужных координатах, чтобы можно было найти товар. Надо постараться, чтобы ящик не попал под винт. Надо следить, чтобы не было большого крена, особенно при ветре и большой волне, иначе могут быть неприятности. А ты знаешь, что даже небольшие движения изменят твою относительную скорость на радаре береговой охраны. Лучше всего было бы остановиться и осторожно спустить ящик за борт. Но этот номер не пройдет. В ту же секунду ты услышишь таможенников по УКВ. Так что если бы тебе действительно надо было опустить что-то большое и тяжелое в воду и сделать это тихо и незаметно, тебе бы следовало потренироваться. Чтобы проверить буи и пеленговое устройство и чтобы дать матросам возможность усвоить свои действия на палубе. Чтобы проверить грузовую стрелу, и лебедки, и натяжение троса. Тот вчерашний ящик был тренировкой, “обманкой”. Здесь его выбросили, чтобы убедиться в том, что мы вне зоны действия радаров. А на самом деле, потом будет другой. — Какой?

— С настоящим товаром, моя милая. Тем, за которым мы плывем. Поверь моему слову. Я знаю все о море. Все это стоило им целое состояние. Единственное, что может обеспечить проценты с этого капиталовложения — это наркотики.

Там, где заканчивается туннель, вокруг стальной стойки не толще основания флагштока поднимается вверх узкая винтовая лестница. Яккельсен кладет руку на белую эмаль стойки. — Это опора передней мачты.

Я вспоминаю грузовую стрелу и лебедки. На них указана максимальная нагрузка в 45 тонн.

— Она слишком тонкая.

— Давление по вертикали. Нагрузка на мачту дает направленное вниз давление. Никакого заметного поперечного давления не возникает.

Я насчитываю 56 ступенек и прикидываю, что мы поднялись на такое количество метров, которое соответствует высоте трехэтажного дома. Моей ноге это нелегко дается.

Наверху трапа площадка, примыкающая к переборке. В переборке — круглая крышка диаметром в полтора метра. На ней два зажимных колеса, которые делают ее похожей на дверь сейфа из мультфильма. Крышка не соответствует тому, что ее окружает. “Кронос” выглядит так, будто он построен одновременно с “Киста Дан” судоходной компании “Лауритсен”

— моей первой захватывающей встречей с большими дизельными судами. Это было в моем детстве, в начале 60-х. Крышка кажется изготовленной позавчера.

Крышка закрыта не очень плотно. Яккельсен поворачивает оба колеса на пол-оборота и дергает ее на себя. Она должна быть тяжелой, но поддается без сопротивления. С внутренней стороны в качестве уплотнения — тройной бортик из плотной черной резины.

За дверью — платформа, которая возвышается над темной пустотой. Откуда-то из-за двери он достает большой фонарик на батарейках. Я беру его и зажигаю.

Уже по звуку, по отражению его от далеких стен, можно понять, как велико помещение. Теперь луч света достигает дна, которое, кажется, находится головокружительно далеко под нами. В действительности, наверное, в 10-12 метрах. Над нами примерно 5 метров до крышки трюма. Я освещаю все отверстие по периметру. На нем такое же резиновое уплотнение. Я осматриваю дно. Оно представляет собой решетку из нержавеющей стали.

— Она опушена, — говорит он. — Когда здесь стоял контейнер, она была поднята выше.

Под решеткой пол скошен в сторону сточного люка.

Я нахожу угол и провожу фонариком снизу вверх по стене.

Стены сделаны из полированной стали. На некотором расстоянии от дна луч освещает выступ. Он напоминает головку ручного душа. Но он расположен под углом вниз. Немного выше — еще один выступ. Потом еще один. То же самое с другой стороны. В помещении их всего 18.

Я осматриваю все стены. В каждой стене сверху, снизу и посередине вставлены решетки размером 50 на 50 сантиметров.

Та платформа, на которой мы стоим, выдается на полметра над помещением. Слева находится приборная доска. На ней четыре лампы, рубильник, счетчик с надписью “кислор. 0/00”, еще один такой же с надписью “давл. возд.”, термостат со шкалой от плюс 20 до минус 60 градусов по Цельсию и гигрометр.

Я вешаю фонарик на место. Мы выходим, и я закрываю дверь. Слева в стене находится маленькая белая дверца. Я пытаюсь открыть ее, но ключ Яккельсена не подходит. Это неважно. Я примерно представляю себе, что за ней находится. За ней находится точно такая же приборная доска, как и в трюме. Плюс кнопки регулировки.

Мы идем назад. Яккельсен впереди. Его энергия иссякает. Он исчерпал все свои силы.

Он остается ждать в своей каюте, пока я хожу за шахматными фигурками для него. Мне не встретилось ни души. На моем будильнике 3.30. Я чувствую себя постаревшей.

Я иду в душ. Когда я выхожу из душа, он стоит в дверях. Полный энергии. С преобразившимся худым юным лицом.

— Смилла, — шепчет он, — как насчет того, чтобы быстренько трахнуться?

— Яккельсен, — говорю я, — скажи-ка мне одну вещь. Этот Педер Мост тоже был наркоманом?

Я засовываю голову в сушильную машину и погружаю руки в еще обжигающе горячие полотенца. Кожа на лице и руках мгновенно и ощутимо начинает сохнуть.

Если человек бездомен, он всегда будет искать связь, сходство, запахи, цвета и переживания, которые могут напомнить ему о том месте, где у него было ощущение родного дома, где он когда-то мог обрести душевный покой. В сушильной машине воздух пустыни. Однажды у меня возникло ощущение родного дома, когда я была в пустыне.

Мы шли по равнине на дне долины, и вокруг нас была плоская, безжизненная степь, а над нами палящее солнце. Как будто немилосердно любопытный Бог направил на нас свой микроскоп и свою лабораторную лампу, потому что мы были единственными живыми существами в совершенно безлюдном мире. Мы шли по песчаным дюнам и по соляным озерам, через желто-коричневый, пепельно-серый и все же волнующе прекрасный ад жары. В конце дня началась пыльная буря, нам пришлось прижаться к земле, закрыв лица платками. У нас кончилась вода, и у одного из участников, молодого человека, поднялась температура, и он кричал, что умирает от жажды. Когда буря пронеслась мимо, между нами и солнцем на мгновение повисла завеса взметенного песка. Она светилась изнутри, как будто поглотила солнце, как будто это вместе с солнцем поднимался в небо огромный пылающий пчелиный рой. Но на душе у меня было светло и радостно без всякой на то причины.

Время было 23.30 вечера, яркий свет был светом полуночного солнца, а происходило все это в Шукертдален в Северной Гренландии, арктической пустыне, где полярное солнце в течение очень короткого лета нагревает дюны до 35 градусов, создавая наполненный комарами пейзаж с высохшими руслами рек и трепещущей от жары каменной почвой. Чтобы пересечь ее, потребовалось два дня, и с тех пор у меня часто возникало желание вернуться туда. Мой брат участвовал в экспедиции как охотник. Это было наше последнее долгое совместное путешествие. Мы чувствовали себя детьми, как будто никогда не было того дня, когда Мориц заставил меня уехать в Данию, как будто у нас никогда не было 12 лет разлуки. Сейчас, стоя перед сушильной машиной, я все время возвращаюсь мыслями к этому абсурдному воспоминанию из моей молодости, сладость которого я более никогда ни с кем не смогу разделить. Смерть страшна не тем, что она меняет будущее. А тем, что она оставляет нас в одиночестве с нашими воспоминаниями.

Я достаю отвертку из пробки и разрываю большой черный мешок для мусора.

Позавчера ночью Яккельсен показывал мне трюм. Со вчерашнего дня я не расстаюсь с отверткой.

Придя вчера около 12 часов из прачечной к себе в каюту, я хотела переодеться.

Пожалуй, мою жизнь в целом можно назвать беспорядочной. Но моя одежда находится в порядке. Я взяла с собой вешалки для брюк, надувные вешалки для блузок, а свои свитера я складываю совершенно определенным образом. Ваша одежда остается новой и все же привычной оттого, что ее хорошо гладят, складывают, развешивают, и раскладывают аккуратными стопками.

Наверху в моем шкафу лежит футболка, которая сложена не так, как ей положено. Я просматриваю всю стопку. Кто-то ее обследовал.

В кают-компании я сажусь рядом с Яккельсеном. Я не видела его с прошлой ночи. На минуту он прекращает есть, потом опять склоняется над тарелкой.

— Ты обыскивал, — спрашиваю я тихо. — мою каюту?

В его глазах лихорадочно трепещет страх. Он качает головой. Мне следовало бы поесть, но у меня пропал аппетит. Перед тем, как идти после обеда в прачечную, я приклеиваю две тонкие полоски скотча на свою дверь.

Когда я возвращаюсь перед ужином, они оторваны. С того момента я не расстаюсь с отверткой. Возможно, это и не очень разумная реакция. Но люди могут привязываться к самым удивительным предметам. Чем крестообразная отвертка хуже чего-нибудь другого?

Из мешка на пол вываливается груда мужской одежды. Майки-сеточки, рубашки, носки, джинсы, трусы, пара брюк из плотной ткани в рубчик.

Это первая порция грязного белья с закрытой шлюпочной палубы.

Немного женской одежды: кардиган, чулки, хлопчатобумажная юбка, полотенца из махровой ткани толщиной в один сантиметр с бирками “Ютландская ткацкая фабрика дамаста”, на которых вышито имя Кати Клаусен. Более она ничего не прислала. Я ее хорошо понимаю. Женщинам не нравится, когда посторонние видят их грязное белье и держат его в руках. Если бы кроме меня в прачечной работал еще кто-нибудь, я бы стирала свое белье в раковине и потом сушила на спинке стула.

Потом еще одна груда мужской одежды. Футболки, рубашки, свитера, холщовые брюки. Обо всем этом можно сказать три вещи. Что все это новое, все это дорогое и все это 52-го размера.

— Ясперсен.

Маленькие черные пластмассовые телефоны, которые висят в каждом помещении “Кроноса” и приводятся в действие с мостика, позволяя тем самым вахтенному, когда ему будет угодно, подключиться и дать приказ, для меня — во всяком случае, в настоящий момент — являются олицетворением того, к чему привело замечательное, мелко-террористическое, изощренное и превосходящее все разумные пределы технологическое развитие последних 40 лет.

— Подайте, пожалуйста, кофе на мостик.

Я не люблю, когда за мной наблюдают. Я ненавижу отметки о приходе на работу и уходе с работы. У меня возникает аллергия, когда из разных инстанций сводится воедино различная информация о человеке. Я испытываю отвращение к паспортному контролю и свидетельствам о рождении. К обязательному обучению, к обязанности в определенных случаях предоставлять сведения, к обязанности содержать семью, к обязанности возмещать убытки, к обязанности сохранять тайну — ко всей этой вязкой громаде контрольных мероприятий и требований государства, которая обрушивается на вашу голову, когда вы приезжаете в Данию, и которую мне в обычной жизни удается вытеснять из своего сознания, но она в любой момент может снова оказаться передо мной, материализовавшись в таком вот, например, маленьком черном телефоне.

Я ненавижу все это еще больше, потому что знаю, что все это преподносится под видом своего рода благодеяния — все западная мания контроля, архивирования и каталогизации задумана к тому же в помощь людям.

Когда в 30-е годы спросили престарелую Иттусаарсуак, которая ребенком вместе со своим племенем и с семьей пришла через остров Эллесмере в Гренландию с той волной эмиграции канадских эскимосов, которая впервые за 700 лет встретилась с inuit в Северной Гренландии, когда ей задали вопрос — 85-летней женщине, пережившей весь современный процесс колонизации от каменного века до радио — какова жизнь сейчас по сравнению с прошлыми временами, то она, не задумываясь, сказала: “Лучше — inuit гораздо реже умирают от голода”.

Наши чувства должны находить искреннее выражение, чтобы не происходило путаницы. Невозможно с полной искренностью ненавидеть колонизацию Гренландии, поскольку она, вне всякого сомнения, помогла преодолеть материальные трудности самых тяжелых на земле жизненных условий.

Кнопки ответа на переговорном устройстве нет. Я прислоняюсь к стене рядом с ним.

— А я-то как раз сижу и думаю, — говорю я, — когда же мне представится возможность себя проявить.

Направляясь наверх, я выхожу на палубу. “Кронос” идет по длинным поперечным волнам зыби, затухшим волнам, созданным далеким штормом, исчезнувшим и не оставившим после себя ничего другого, кроме подвижного, матово-серого ковра энергии, содержащейся в воде.

Но ветер дует навстречу — холодный ветер. Я вдыхаю его, открывая рот, позволяя ему найти резонанс — высокую стоячую волну, как будто дуешь над горлышком пустой бутылки.

Брезент с десантного бота снят. Стоя спиной ко мне, работает Верлен. Электрической отверткой он привинчивает ко дну лодки длинные рейки из тикового дерева.

Лукас на мостике один. Он стоит, положив руку на румпель. Авторулевой отключен. Что-то подсказывает мне, что он предпочитает сам стоять у руля, хотя это дает менее точный курс.

Он не оборачивается, когда я вхожу. Пока он не начинает говорить, кажется, что он и не заметил моего прихода.

— Вы хромаете.

Он выработал в себе способность видеть все, при этом ни во что особенно не всматриваясь.

— Это мои вены, — говорю я.

— Вы знаете, где мы находимся, Ясперсен?

Я наливаю ему кофе. Урс хорошо знает, какой кофе ему нужен. Крохотная порция. Черный и ядовитый, как один децилитр кипящей смолы.

— Я чувствую запах Гренландии. Сегодня, на палубе. Его спина выражает недоверие. Я пытаюсь объяснить.

— Это ветер. Он пахнет землей. И при этом он холодный и сухой. В нем лед. Это мы встретили ветер, дующий с материкового льда, над побережьем.

Я ставлю перед ним чашку.

— Я не чувствую никакого запаха, — говорит он.

— Наукой доказано, что заядлые курильщики губят свое обоняние. От крепкого кофе оно тоже лучше не становится.

— Но вы правы. Сегодня ночью, около двух часов, мы пройдем мыс Фарвель.

Ему что-то от меня нужно. Он не говорил со мной с того дня, как я появилась на борту.

— Существует правило, по которому при проходе мыса сообщают о себе Гренландской ледовой службе.

В Ледовом центре я налетала 300 часов на “твин-оттере” Хавиллана и провела три месяца в бараках Нарсарсуака, рисуя ледовые карты на основе авиасъемки, а потом отправляла их факсом в Метеорологический институт, который передает их для судов по радио “Скамлебэк”. Но я не рассказываю об этом Лукасу.