Брайан обнял меня и потрепал по спине.
      – Хватит заливаться. Не выношу женских слез. Они меня раздражают.
      Я перестала плакать, прижалась к нему покрепче и широко раскрыла глаза.
      – Вот это да! Специальный воскресный выпуск. – Брайан утверждал, что церковь пробуждает в нем только одно чувство, а именно похоть, потому что он никогда не слушает службу, а только думает о праматери Еве, которая, по его мнению, была рыжая.
      Излишне говорить, что церковь действовала так же и на меня. Каждое воскресенье после церкви мы, уложив детишек спать, устраивали себе "утренник".
      – Нну-у, миледи. Разве вы не желаете сначала осмотреть дом?
      – А я тебе ничего и не предлагаю. Я бы здесь не осмелилась. Вдруг войдет кто-нибудь.
      – Никто не войдет. Ты разве не заметила, что я запер дверь на засов?
      Морин… мне сдается, ты не веришь, что я дарю тебе этот дом.
      Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.
      – Мой муж, если ты скажешь, что солнце встает на западе, я поверю тебе. Но могу не понять. Вот и сейчас не понимаю.
      – Тогда объясню. На самом деле я не могу подарить тебе этот дом, потому что он и так твой. Это ты за него заплатила. Мне он принадлежит чисто формально. На той неделе мы это изменим и перепишем его на тебя. В нашем штате замужняя женщина может владеть недвижимостью, если в документе оговорено, что она замужем, и если муж отказывается от права на владение.
      Последнее – просто формальность. А теперь о том, как ты его купила.
      Купила я его, лежа на спине и "выбивая чеки". На первый взнос пошли деньги, которые Брайан скопил в армии, и еще взял в долг у своих родителей. Взнос получился солидный, и Брайан взял две ипотечные ссуды: одну из обычных шести процентов, вторую из восьми с половиной. Дом в ту пору снимали жильцы; Брайан оставил их и использовал арендную плату для расчета по ипотекам.
      Говардской премией на Нэнси он погасил вторую, разорительную ссуду, премией за Кэрол рассчитался с родителями. С помощью премии за Брайана младшего Брайан старший выплатил первую ипотеку настолько, что арендная плата с жильцов позволила ему наконец очистить собственность к маю 1906 года, всего через шесть с половиной лет после того, как он воздвиг свою долговую пирамиду.
      Я сказала Брайни, что он рисковый человек.
      – Не совсем, – ответил он, – я ведь поставил на тебя, дорогая. И ты сработала, как часы. Правда, Брайан младший появился несколько позже, чем я ожидал, но у меня был гибкий график. Хоть я и настоял на необходимости выплатить первую ипотеку раньше срока, я не должен был ее выплачивать ранее первого июня 1910 года. Но ты вышла вперед, как настоящий чемпион.
      Еще год назад Брайан обсудил свой проект со съемщиком дома, они условились заранее, и в прошлую пятницу жильцы мирно выехали.
      – Так что дом твой, дорогая. Я не стал возобновлять наш арендный договор; О'Хеннеси-Скрудж знает, что мы съезжаем. Можем сделать это хоть завтра и перебраться сюда, если дом тебе нравится. Или лучше продадим его?
      – Не смей говорить о продаже нашего дома! Брайни, если это правда твой свадебный подарок, тогда я наконец-то сделаю тебе свой. Твоего котенка.
      – Нашего котенка, ты хочешь сказать, – усмехнулся он. – Я тоже об этом подумал.
      Мы не завели котенка до сих пор потому, что с обеих сторон нашего домика на Двадцать шестой улице жили собаки, и один пес был закоренелый убийца кошек. С переездом за угол угроза не исчезла.
      Брайан показал мне дом. Он был чудесный: наверху большая ванная и еще одна, поменьше, и маленькая внизу, при комнате для прислуги; четыре спальни и спальная веранда, гостиная, салон, просторная столовая со встроенным буфетом и полками для посуды; в салоне – газовый камин, который можно топить и дровами, если убрать газовую горелку: чудесная большая кухня; парадная лестница и удобная черная лесенка, ведущая наверх из кухни – да просто все, что может пожелать семья, в которой есть дети, включая огороженный задний двор – как раз для детей и зверюшек, и для крокета, и для пикников. И еще огород и песочница. Я снова расплакалась.
      – Прекрати, – велел Брайни. – Вот это – супружеская спальня. Если ты не предпочтешь другую комнату.
      Спальня была великолепная, большая, полная воздуха, и к ней примыкала веранда. В доме, пустом и довольно чистом (я уже предвкушала, как отскребу здесь каждый дюйм), остались кое-какие вещи, которые не стоило перевозить.
      – Брайни, там на веранде, на качелях, лежит подушка. Ты не принесешь ее сюда?
      – Как скажешь. А зачем?
      – Чек выбьем.
      – Слушаюсь, мадам! А я уж думал, когда же ты решишься окрестить наш новый дом.
      Подушка выглядела не очень чистой и была не слишком большая, но это все пустяки, лишь бы защитила мой позвоночник от голых досок. Когда Брайни принес ее и положил на пол, я освобождалась от последних одежек.
      – Эй! Оставь чулки.
      – Слушаюсь, сэр. Как скажете, мистер. А стаканчиком сперва не угостите? – Пьяная от возбуждения, я глубоко вздохнула и легла на спину. Вас как зовут-то, мистер? Меня звать Крольчиха – я шибко плодовитая.
      – Да уж. – Брайни разделся, повесил пиджак на крючок за дверью ванной и лег ко мне. Я потянулась навстречу, но он удержал меня и поцеловал. Мадам, я люблю вас.
      – А я вас, сэр.
      – Рад слышать. Готовьтесь. – И чуть погодя: – Эй, отпусти немного гайку.
      Я чуть расслабилась.
      – Так лучше?
      – Чудненько. Ты прелесть, любимая.
      – И ты, Брайни. Ну же… прошу тебя.
      Я почти сразу достигла вершины, потом взвились ракеты, я завопила и почти не помнила себя, когда Брайни меня отпустил, – а после потеряла сознание.
      Мне не свойственно падать в обморок, но в тот раз это случилось.
      Через два воскресенья не пришли очередные месячные, а в феврале 1907 года родился Джордж Эдуард.

* * *

      Следующие десять лет были сплошной идиллией.
      Наша жизнь со стороны может показаться скучной и банальной – мы ведь просто тихо жили в доме на тихой улице и растили детей… а еще котят, морских свинок, кроликов, золотых рыбок, а однажды даже червей-шелкопрядов на крышке моего пианино. Это затеял Брайан младший, будучи в четвертом классе. Для них требовались листья тутового дерева, и в большом количестве. Брайан младший договорился с соседом, у которого росло такое дерево. В нем рано проявился отцовский талант добиваться всего любым путем, каким бы невероятным ни казался его план.
      Договор о шелковичных листьях был крупным событием в нашей тогдашней жизни.
      А еще у нас были детсадовские плакатики со звездочками на кухне, на задней веранде стояли трехколесные велосипеды рядом с роликами, были пальчики, которые надо было целовать и перевязывать, и разные поделки для школы, и множество ботинок, которые надо было начистить, чтобы вовремя поспеть в воскресную школу, и шумные свары из-за рожка для обуви, пока я наконец не завела каждому свой, надписав на них имена.
      Все это время чрево Морин то росло, то убывало, как круглое чрево луны: Джордж в 1907-м, Мэри в 1909-м, Вудро в 1912-м, Ричард в 1914-м и Этель в 1916-м. Ею дело отнюдь не кончилось – просто в нашу жизнь вошла война, изменившая мир.
      Но до войны случилось еще много всего, и кое о чем я должна рассказать. Мы переменили церковь, которую посещали, будучи жильцами "Скруджа", на другую. Наши церкви менялись к лучшему так же, как и наши дома и кварталы обитания. В Соединенных Штатах того времени протестантское вероисповедание имело прямое отношение к имущественному и социальному статусу, хотя вслух об этом не говорилось. На вершине пирамиды находилась высокая епископальная церковь, низжееезанималисекты фундаменталистов-пятидесятников, собиравшие сокровища на небе, поскольку не сумели накопить их на земле.
      Раньше мы посещали церковь среднего уровня – ту, что поближе.
      Переехав в более приличный район, нам следовало перейти в более респектабельную церковь на бульваре – но сменили мы церковь в основном из-за того, что Морин в ней, можно сказать, изнасиловали.
      Я сама была виновата. Во все века изнасилование представляло собой любимый вид спорта многочисленных мужиков – при условии, что это сойдет им с рук – и женщины моложе девяноста и старше шести во все века подвергаются опасности… если не знают, как ее избежать, и не исключают всякий риск, что почти невозможно.
      Пожалуй, я зря установила ограничение от шести до девяноста: есть безумцы, способные изнасиловать любое существо женского пола, в любом возрасте. Изнасилование – не половой акт, но акт зверской агрессии.
      А то, что произошло со мной, вряд ли можно назвать изнасилованием нечего мне было соваться без сопровождающих к проповеднику, я же поступила именно так, зная, что за этим последует. Преподобный Тимберли (скотина!) в мои четырнадцать лет ухитрился дать мне понять, что может научить меня многому в жизни и любви, отечески ущипнув меня за попку. Я рассказала об этом отцу, не называя его имени, и отцовский совет помог мне положить этому конец.
      Но этот новый библейский старатель… Случилось это через шесть недель после переезда в новый дом. Я уже знала, что беременна и изнывала от желания: Брайан уехал. Я не жаловалась – разъезды входили в его профессию, на свете очень много таких занятий: волка ноги кормят. В тот раз он поехал в Денвер, а когда я ожидала его домой, прислал мне телеграмму, "ночное письмо": "Пришлось заехать в Монтану дня на три-четыре, а может, и на неделю. Целую, Брайан".
      А, чтоб тебе, зараза ты этакая. Но я улыбалась, потому что за мной наблюдала Нэнси, а ее в шесть лет было трудно провести. Я прочла ей телеграмму в своей редакции и убрала подальше – она уже научилась читать.
      В три часа дня я, вымытая, принаряженная и без панталон под платьем, постучала в дверь кабинета преподобного Эзекиеля, библейского старателя. С детьми оставалась наша постоянная сиделка. В письменной инструкции, оставленной ей, говорилось, куда я иду и указывался пасторский телефон.
      Между мной и преподобным доктором шла молчаливая тайная игра с тех самых пор, как он взошел на свою кафедру три года назад. Не то чтобы он мне так уж правился, но я была небезразлична к нему, к его звучному, как орган, голосу и чистому мужскому запаху. К сожалению, у него не пахло ни изо рта, ни от ног – это бы меня отпугнуло. Придраться было не к чему хорошие зубы, свежее дыхание, чистые волосы и тело.
      Предлогом для визита к нему послужила моя деятельность в качестве председательницы дамского комитета – надо было посоветоваться с пастором по поводу очередного показушного мероприятия – не помню уж какого.
      Протестантская церковь двадцатого века всегда готовила какое-нибудь показушное действо. Нет, помню: случай духовного обновления. Билли Санди?
      Да, кажется, это был он – бейсболист и обращенный пьяница, внезапно обретший Иисуса.
      Доктор Зек впустил меня, мы посмотрели друг на друга, и все стало ясно – говорить ничего не пришлось. Он обнял меня, я подставила ему губы.
      Он впился в них, я открыла рот и закрыла глаза. В считанные секунды после того, как я постучалась, он повалил меня на кушетку за письменным столом, задрал мне юбки и приступил к делу.
      Я направила его куда следует, а то он чуть было не просверлил собственную дырку.
      Солидно! С угасающей мыслью: "Брайни это не понравится" я приняла его. Он стремился к цели без всяких изысков, но я до того перевозбудилась, что была на грани и уже готовилась взорваться, когда он кончил. Тут в дверь постучали, и он отпрянул от меня.
      Все это длилось не дольше минуты… и мой оргазм заглох, как замерзшая водопроводная труба.
      Но не все было – было бы – потеряно. Как только этот петушок соскочил с меня, я просто встала – и немедленно приняла презентабельный вид. В 1906 году юбки доходили до щиколоток, а платье я надела немнущееся. Панталоны же оставила дома не только ради его (и своего) удобства, но еще и потому, что, если на вас нет панталон, после поспешного совокупления их не приходится натягивать.
      Что же до Зека, идиота века, то ему, прежде чем открывать дверь, надо было всего лишь застегнуть штаны, что он и сделал. Итак, мы могли бы выстоять. Мы могли бы смело взглянуть пришедшим в глаза и продолжить наш разговор с их участием.
      Вместо этого пастор схватил меня за руку, затолкал в свой платяной шкаф и запер на ключ.
      Я простояла там в темноте два долгих часа, показавшихся мне двумя годами. Чтобы не лишиться рассудка, я придумывала пастору мучительную казнь. Самым легким способом было подвешивание его за собственную петарду.
      Остальные способы были слишком отвратительны, чтобы говорить о них вслух.
      Наконец он отпер дверцу и хрипло прошептал:
      – Ушли. Сейчас выпущу вас через заднюю дверь.
      Нет, я не плюнула ему в лицо. Я сказала:
      – Нет, доктор, сейчас мы с вами поговорим о делах. А потом вы проводите меня до парадного входа в церковь и там немного поболтаете со мной, чтобы люди видели.
      – Нет-нет, миссис Смит! Я думаю…
      – Думать не надо. Или так, или я выскакиваю отсюда с криком "Насилуют!". И то, что обнаружит внутри меня служащая полиции, любому суду докажет факт изнасилования.

* * *

      Когда Брайан приехал, я все ему рассказала. Сначала я подумывала сохранить это при себе. Но три года назад мы с ним заключили дружеское соглашение о том, как изменять, не обижая другого и не вредя ему. Поэтому я решила открыться и дать себя отшлепать, если Брайан сочтет это необходимым. Я лично считала, что заслужила трепку… и хорошую, чтобы потом можно было поплакать и расчудесно помириться.
      Так что я не слишком беспокоилась, просто мне не хотелось каяться и получать отпущение.
      В своем договоре о супружеских изменах мы обязались по возможности действовать сообща, всегда помогать друг другу добиться своего и покрывать друг друга. Заключили мы этот договор, когда доктор Рамси подтвердил, что я опять беременна (Брайаном младшим), и я испытывала прилив сентиментальности.
      Толкнуло же нас на это секретное предложение одной знакомой и симпатичной нам пары обменяться партнерами.
      Я торжественно сказала Брайни, что всегда буду ему верна. Я хранила ему верность четыре года, и теперь, убедившись, что могу, буду хранить ее всегда, пока смерть не разлучит нас.
      – Слушай, дурочка, – ты у меня девочка славная, но недалекая. Ты начала заниматься этим делом в четырнадцать лет…
      – Нет, в пятнадцать!
      – Ну, почти в четырнадцать. И говорила мне, что от твоих прелестей вкусила почти что дюжина мужиков и мальчишек, да еще спрашивала, считать говардских кандидатов или нет? А потом пересмотрела счет, сказав, что запамятовала парочку мелких инцидентов. Еще ты говорила, что почти сразу же научилась получать наслаждение, но заверила меня, что я лучше всех. Ты взаправду думаешь. Вертлявые Ляжки, что ты и твои веселые понятия о любви изменились из-за того, что тот тупица-проповедник произнес над тобой волшебные слова? Шила в мешке не утаишь, леопард не может перестать быть пятнистым, и твой час неизбежно настанет. И когда это случится, я хочу, чтобы ты получила удовольствие, но не попала в беду… ради тебя самой, ради меня и особенно ради детей. Я не жду от тебя, что ты будешь, как говорится, навеки мне верна. Но хочу надеяться, что ты не забеременеешь, не подцепишь дурную болезнь, не вызовешь скандала, не опозоришь себя и меня, не поставишь на карту благополучие наших детей. То есть, проще говоря, будешь вести себя разумно и всегда задергивать занавес.
      – Да, сэр, – пробормотала я.
      – И если, любовь моя, ты сказала правду насчет того, что от Хэла Эндрюса у тебя дыхание спирает, но ты бежишь от искушения из-за меня, такая стойкость не прибавляет сияния твоему венцу. Мы оба знаем Хэла: он джентльмен и чистит ногти. И вежлив со своей женой. Если у тебя нет серьезных намерений, прекрати с ним флиртовать. Но если ты вправду хочешь его, то бери! На меня не смотри – я буду занят. Джейн – такая лакомая штучка, какие мне давно не попадались. Я жажду провести через ее угол биссектрису с тех самых пор, как мы познакомились.
      – Брайни! Это правда? Ты никогда не подавал виду. Почему ты мне не сказал?
      – Чтобы ты по-бабьи приревновала и начала проявлять собственнические замашки? Милая, мне пришлось дожидаться, когда ты сознаешься вслух, без уговоров и понуканий с моей стороны, что испытываешь глубокий интерес к другому мужчине… предполагая, что я могу испытывать то же самое к его жене. И я испытываю. Так что зови Джейн и скажи, что мы согласны прийти к ним обедать. А там посмотрим. – А вдруг Джейн понравится тебе больше меня?
      – Невозможно. Я люблю вас, миледи.
      – Я про то, на чем сидят. Про то, как она занимается любовью.
      – Это возможно, но мало вероятно. Если это и случится, я не перестану любить тебя и то, на чем ты сидишь: эта штучка из ряда вон. А Джейн попробовать все-таки хочется: уж очень она вкусно пахнет. – Он облизнулся и ухмыльнулся.
      Так он и поступил, и она тоже – мы сделали это все четверо, и много лет оставались хорошими друзьями, хотя они через два года переехали в Сент-Джо, где Хэл получил более выгодное предложение от школьного комитета. И нашим уютным семейным оргиям пришел конец.
      Со временем мы с Брайаном разработали подробные правила относительно секса – как избежать риска и в то же время "грешить" свободно – не очертя голову, а с толком, чтобы иметь право посмотреть в глаза миссис Гранди и сказать ей, что здесь не подают.
      Всеобщая вера в изначальную греховность секса не коснулась Брайана.
      Он глубоко презирал расхожие мнения.
      – Если тысяча человек во что-то верит, а я один верю в обратное, то тысяча против одного, что неправы они. Морин, я содержу семью только благодаря тому, что у меня на все свое мнение.
      Когда я рассказала Брайни, как меня заперли в шкафу, он рывком сел в постели.
      – Вот ублюдок! Мо, да я ему руки переломаю!
      – Тогда и мне переломай – я ведь шла туда с определенным намерением, которое и выполнила. Все остальное вытекает из этого голого, непростительного факта. Я подверглась неоправданному риску и виновата не меньше его.
      – Так-то оно так, но дело не в этом. Милая, я не за то его упрекаю, что он тебя поимел; любой мужик, если он не кастрат, поимел бы тебя, будь у него только шанс. Так что единственный выход – не давать им этого шанса, если сама не хочешь. Если я зол на него, так это за то, что он запихал мою девочку в темный шкаф, запер ее там и напугал. Я убью его медленно, черт бы его побрал. Я его оскоплю. Я с него скальп сниму. Я ему уши отрежу.
      – Брайни…
      – Я ему кол вгоню… Что, дорогая?
      – Я знаю, что была плохая, но я ведь дешево отделалась. Не забеременела, поскольку и так беременна. Не заболела, так мне кажется. И никто, по-моему, ничего не заметил, так что скандала не будет. Мне очень хотелось бы посмотреть, как ты будешь с ним все это делать – я его презираю. Но если ты хотя бы щелкнешь его по носу, это происшествие перестанет быть тайной… и может повредить нашим детям. Верно?
      Брайни смирился с житейской необходимостью. Я хотела, чтобы мы перестали ходить в эту церковь, и он согласился.
      – Но не сейчас, любимая. Я пробуду дома еще недель шесть. Пойдем в церковь вместе…
      Мы приходили рано и усаживались впереди, прямо перед кафедрой. Брайни впивался взором в лицо доктора Зека и не сводил с него глаз всю проповедь, воскресенье за воскресеньем.
      У доктора Зека не выдержали нервы, и он испросил себе отпуск.

* * *

      Мы с Брайни выработали свои правила о сексе, любви и браке далеко не сразу. Мы пытались сделать две вещи разом: создать новую систему правильного поведения в браке, которой любое цивилизованное общество должно было обучить нас еще в детстве, и – одновременно – выработать подручный набор правил поведения в обществе, которые защищали бы нас от арбитров морали Библейского пояса. Мы не миссионеры, чтобы обращать миссис Гранди в свою веру; нам нужна была только маска, чтобы миссис Гранди не заподозрила, что мы думаем иначе, чем она. В обществе, где считается смертным грехом чем-то отличаться от соседей, единственный выход – не давать этого заметить.
      С годами мы узнали, что многие говардские семьи сталкивались с несоответствием программы Фонда морали среднезападного Библейского пояса а большинство членов Фонда были как раз выходцы из Среднего Запада. Из-за этих противоречий говардовцы или порывали с официальной религией, или делали вид, что следуют ей, как мы с Брайаном, пока не уехали из Канзас-Сити в тридцатые годы и не перестали притворяться.
      Насколько я знаю, ни в Бундоке, ни где-либо на Теллус Терциусе официальной религии нет. Вопрос: не сеть ли это неизбежное достижение человечества на пути к истинной цивилизации? Или я принимаю желаемое за действительное?
      А вдруг я умерла в 1982 году? Бундок так отличается от Канзас-Сити, что мне трудно поверить, будто они находятся в одной вселенной. Теперь, когда я изолирована в каком-то подобии сумасшедшего дома, управляемого его обитателями, легко поверить, что авария, в которую попала старая-престарая женщина в 1982 году, оказалась роковой… и все эти сны о диаметрально противоположных мирах – только бред умирающей. Может быть, во мне, нашпигованной седативами, искусственно поддерживают жизнь в какой-нибудь клинике Альбукерке, раздумывая – выдернуть штепсель или погодить? И ждут разрешения Вудро? Кажется, это его я вписала в записную книжку как своего ближайшего родственника.
      А Лазарус Лонг и Бундок – всего лишь мои сенильные фантазии?
      Надо будет спросить Пикселя, как придет. Его английский не слишком богат, но мне больше некого спросить.

* * *

      Еще до того как обставить свой новый дом, мы сделали одно замечательное дело: перевезли туда со склада наши книги. В этой коробке из-под печенья, в которой мы жили раньше, хватало места лишь для пары дюжин томов, да и те драгоценные издания стояли на верхней полке в кухне я могла достать до нее, только став на табуретку, что опасалась делать, когда была беременна. Однажды я три дня ждала, когда Брайан вернется из Галены, чтобы попросить его достать мне "Золотую сокровищницу" – я смотрела на нее и не могла взять – а когда он вернулся, забыла про нее.
      У меня на складе лежало два ящика книг, у Брайана еще больше – а потом начало поступать отцовское "наследство". Уходя в армию, он написал мне, что упаковал свои книги и отправил на склад в Канзас-Сити – квитанции прилагались. Своему банку он поручил вносить плату за хранение, но был бы рад, если бы я взяла книги к себе. Возможно, когда-нибудь он попросит что-то назад, но пока я могу смотреть на них, как на свои собственные.
      "Книги нужно читать и любить, а не держать на складе".
      Вот мы и забрали своих друзей из темницы на воздух и на свет, хотя у нас и не было пока книжных шкафов. Брайни с помощью досок и кирпичей соорудил временные полки, и я узнала, что мой муж любит еще больше, чем секс.
      Книги.
      Самые разные – в тот уик-энд, например, он зарылся в труды профессора Гексли, а я на них и не смотрела, заполучив в руки отцовскую коллекцию Марка Твена – сочинения мистера Клеменса, от самых ранних до мая 1898 года, большей частью первоиздания. Четыре книги были подписаны мистером Клеменсом и "Марком Твеном" – он подписал их в ту памятную ночь 1898 года, когда я боролась со сном, лишь бы не пропустить ни одного его слова.
      Часа два мы с Брайни только и делали, что трогали друг друга за локоть: "Вот послушай!" – и читали что-нибудь вслух. Оказалось, что Брайни не читал "Банковский билет в миллион фунтов стерлингов" и "Заметки по поводу последнего Карнавала преступлений в Коннектикуте". Меня это поразило.