Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать "живьем" в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.
      В 1898 году война не являлась "живьем" в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море?
      Обогнул ли "Орегон" мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре?
      Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?
      В 1898-м году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество "имеет право знать". В Конституции этого права не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое "право знать" подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего – лишь бы не нарушалось священное право общества "знать все".
      Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизни наших мужчин.
      Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров – это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.
      В 1898-м году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась Испано-американская война, две мировых и еще две необъявленных "полицейских акций" (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.
      "Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие государства? Да с таким же успехом можно искать мех на лягушке".
      Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова запомнились мне из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре "Бертон-Хауза" в Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898-го года. Может быть, это сказал мой отец, может быть, – мистер Клеменс, или они разделяли эту мысль – память порой подводила меня после стольких лет.
      Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались сырыми устрицами, философией и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня внове – и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса тоже не прибавлял удовольствия.
      (Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар курите, пожалуйста. Это была ошибка.) Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, – лишь бы сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же, как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и усилил мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.
      Мне уже давно пора было спать – приходилось щипать себя, чтобы не уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера Клеменса о кошках и рыжих – должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не публиковалась, даже в собрании сочинений, изданных Калифорнийским университетом через пятьдесят лет после его смерти.
      А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь впереди.

* * *

      Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа.
      Мистер Барнаби, наш директор, собрал пас в актовом зале, объявил об этом и распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с Люсиль с криками носились вокруг. А потом взялись за генеральную уборку – вдруг отец и Том и мистер Смит (я не произносила этого вслух) вернутся на той неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести на дворе порядок – не спрашивай как, а делай.
      Воскресная служба в церкви была посвящена благодарственному молебствию. Преподобный Тимберли развел еще болеепространные благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.
      После службы мать спросила:
      – Ты пойдешь завтра в школу, Морин?
      Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил устроить летнюю школу – не только для тупиц из начальных классов, но и для старшеклассников, – из патриотических побуждений: чтобы мальчики могли пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на занятия: и чтобы углубить свое образование, отказавшись от мысли о колледже, и чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца и Тома (и мистера Смита).
      (Самыми длинными годами моей жизни были те, что я провела, поджидая мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.) – Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?
      – Будут. Ты приготовила уроки?
      Она же знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие неправильные глаголы, скребя на коленях кухонный пол.
      – Нет, мэм.
      – А что сказал бы на это твой отец?
      – Да, мэм, – вздохнула я.
      – И не надо себя жалеть. Летняя школа – это твоя идея, и не нужно пренебрегать дополнительными занятиями. Ну-ка, марш. Сегодня я сама приготовлю ужин.
      Но они не вернулись ни на той неделе, ни на следующей, ни осенью, ни к Новому году.
      Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод, и я впервые присутствовала на военных похоронах и плакала в три ручья.
      Седовласый горнист сыграл Чарльзу: "В мире покойся, храбрый солдат. Бог с тобой".
      Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то лишь когда играют похоронный "отбой". И по сей день так.
      Кончились занятия в летней школе, настал сентябрь, и передо мной возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я не желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне нельзя поехать в Колумбию, то хотелось бы поступить в Батлерскую академию, двухлетнюю частную школу, – там давали гуманитарное образование, которое и в Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери, что сохранила свои подарочные деньги – и на Рождество, и на свой день рождения, и еще прикопила "яичных". "Яичными" назывались деньги, которые я заработала сама – ухаживая за соседскими курами, торгуя в ларьке на ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и на книги хватит.
      – А как ты будешь добираться туда и обратно? – спросила мать.
      – А Том как добирался?
      – Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем, как ездил твой брат: в хорошую погоду на двуколке, в плохую верхом, а в совсем уж скверную оставался дома… Но твой брат – взрослый мужчина, а как собираешься ездить ты?
      Я подумала. Двуколка – не проблема: при Академии имелась конюшня.
      Верхом? Я умела ездить почти не хуже братьев, но девушке не подобает являться в школу в комбинезоне, а дамское седло не годится для такой погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И верхом ли, в повозке – с октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.
      В октябре 1889 года Сара Троубридж выехала на двуколке с отцовской фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой, а Сару так и не нашли.
      В нашей округе было спокойно – но самый опасный на свете зверь ходит на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.
      – Я не боюсь, мама.
      – Что посоветовал бы твой отец?
      Я сдалась и приготовилась походить в нашу школу еще один семестр, а то и следующий. Школа была меньше чем в миле от нас, и по дороге везде жили знакомые – только крикни. А главное, можно было заняться предметами, которые я не успела пройти. Я продолжила занятия греческим и латынью, начала учить дифференциальное исчисление и немецкий, а вместо обеда слушала курс геологии и истории средних веков. А в субботу утром, само собой, по-прежнему брала уроки фортепиано – первые три года меня учила мать, а потом решила, что мне нужна более подготовленная наставница.
      Музыке я обучалась "за так": мисс Примроз задолжала отцу и за себя и за свою престарелую больную мать.
      Так что с начала осени я была при деле, и у меня оставалось еще много времени, чтобы каждую неделю писать письма мистеру Смиту (сержанту Смиту!) с обилием новостей, но без сантиментов – и отцу, и Тому, и Чаку… пока мне не вернули мое очередное письмо, а через неделю не привезли и самого Чака.
      Я не встречалась с мальчишками или молодыми людьми, о которых стоило бы говорить. Те, что получше, ушли на войну; оставшиеся казались мне какими-то слюнтяями или совсем уж малолетками. Не то чтобы я стойко хранила верность мистеру Смиту. Он не просил меня об этом, и я тоже не ждала, что он будет хранить верность мне. У нас состоялось всего лишь одно – весьма успешное – свидание, но это еще не помолвка.
      И я изменяла ему – правда, только с кузеном Нельсоном, это не в счет.
      У нас с Нельсоном имелась одна общая черта: оба мы были постоянно озабочены, как целое козье стадо, но с миссис Гранди обходились бережно, как лисица со своим выводком.
      Я предоставляла ему выбирать время и место – он был прирожденный изобретатель. Во время свиданий мы удерживали друг друга от слишком бурных проявлений страсти, чтобы не потревожить миссис Гранди. Я вполне бы могла выйти за Нельсона, хотя он был моложе меня, если бы не наше близкое родство. Он был очень славный мальчик (если не считать каверзы с лимонной меренгой).
      Наши не вернулись к Рождеству, зато в город доставили еще два мертвых тела. Я присутствовала на похоронах – в память о Чаке.
      В январе пришел домой брат Том вместе со своим полком. Мать с Фрэнком поехали в Канзас-Сити встречать эшелон и смотреть парад. Пройдя маршем по Уолнат-стрит, полк опять поворачивал к вокзалу, где большинство солдат снова садились в вагоны и разъезжалось по своим родным городкам. Я осталась дома с сестренками и Джорджем, в душе считая, что поступаю очень благородно.
      Том привез матери письмо:
       "Миссис Айра Джонсон Через любезное посредничество капрала Томаса Джефферсона Джонсона Рота С Второго Миссурийского полка.
       Дорогая мадам!
       Я надеялся вернуться домой тем же поездом, что и наш сын Томас. В самом деле, по условиям моего контракта, меня, как военврача ополчения, не имеют права задерживать на службе более ста двадцати дней после провозглашения мира, то есть дольше двенадцатого декабря или же шестого января – расхождение в датах законом допускается.
       Однако должен с сожалением уведомить Вас, что Главный врач армии обратился ко мне и всем моим коллегам с просьбой остаться на службе до тех пор, пока не представится возможность уволить нас в запас. И я дал согласие.
       Мы уже считали, что нам удалось покончить с опустошительными эпидемиями, что полевые госпитали можно свернуть и отослать оставшихся больных в форт Брегг. Однако после прибытия три недели назад больных и раненых из Тампы наши надежды рухнули.
       Короче говоря, мадам, я нужен своим пациентам. Вернусь домой, как только Главный врач сочтет возможным меня отпустить. Будем следовать духу клятвы Гиппократа, а не букве контракта.
       Я верю, что Вы поймете меня, как всегда понимали. Остаюсь преданный Вам Ваш любящий муж Доктор Айра Джонсон, капитан медицинской службы".
      Мать не плакала при нас – и я тоже не плакала при других.
      В конце февраля я получила письмо от мистера Смита… со штемпелем Цинциннати!
       "Дорогая мисс Морин!
       К тому времени, как Вы получите это письмо, я уже сниму синюю армейскую форму и надену гражданское. Пока я пишу эти строки, наш Огайский саперный батальон едет на запад.
       Самое заветное мое желание – увидеться с Вами и вновь искать Вашей руки. С мыслью об этом я собираюсь провести несколько дней дома с родителями, а потом сразу же отправиться в Роллу, чтобы возобновить занятия. Хотя я и получил диплом в прошлом апреле на шесть недель раньше срока, эта бумажка не возместит мне тех занятий, которые я недополучил.
       Так что я намерен наверстать упущенное и добавить еще немного для ровного счета – а в Фивах смогу бывать каждый уик-энд. (К чему этот хитрый тип и вел с самого начала!) Могу ли я надеяться увидеть Вас в субботу четвертого марта и в воскресенье пятого? Открытка с ответом должна застать меня в колледже, но если Вы не ответите, я буду считать, что Вы согласны.
       Как медленно идет этот поезд!
       Наилучшие пожелания Вашим родителям и привет всей семье.
       В нетерпеливом ожидании четвертого числа остаюсь преданный Вам Брайан Смит, бакалавр, сержант саперного батальона ополчения штата Огайо".
      Я перечитала письмо еще раз и задержала дыхание, чтобы успокоить сердце. Потом пошла к матери и дала прочесть ей. Она прочла и улыбнулась:
      – Счастлива за тебя, дорогая.
      – Может быть, написать ему, чтобы подождал, пока не вернется отец?
      – Твой отец уже выразил одобрение мистеру Смиту… и я присоединяюсь.
      Пусть приезжает. – Мать задумалась. – Попроси его, пожалуйста, если можно, взять с собой военную форму.
      – Да?
      – Ну конечно. Чтобы он мог ее надеть в воскресенье в церковь. Думаю, тебе будет приятно.
      – Еще бы! Как Том в его первое воскресенье дома. Чудесно!
      – Мы можем гордиться им. Я и отца твоего попрошу надеть форму в первое воскресенье. – Она снова задумалась. – Морин, мистеру Смиту не обязательно останавливаться в пансионе миссис Гендерсон или ехать ночевать в Батлер. Фрэнк может поспать на второй кровати у Тома, а мистер Смит пусть займет бывшую комнату Эдварда.
      – О, чудесно!
      – Да, дорогая. Но, Морин, – посмотри-ка на меня. Я хочу, чтобы во время его пребывания под нашим кровом дети – в том числе и Томас – не увидели и даже не заподозрили чего-либо неподобающего.
      Я вспыхнула до самых ключиц.
      – Обещаю, chere mama.
      – Не надо обещать. Просто веди себя осмотрительно. Мы с тобой обе женщины, доченька; я хочу тебе помочь.
      Март настал просто золотой, что меня очень устраивало: не хотелось просидеть весь день в гостиной, соблюдая приличия. Погода стояла теплая, солнечная, безветренная. И в субботу четвертого числа я отправилась на прогулку, как благовоспитанная девица – с зонтиком, рукавами "баранья ножка" и невероятным количеством нижних юбок – пока Дэйзи не увезла нас на сто ярдов от дома, вне досягаемости посторонних ушей.
      – Брайни!
      – Да, мисс Морин?
      – Какая еще там "мисс Морин". Ты уже имел меня один раз, так что можешь оставить свои официальные манеры, когда мы одни. Скажи лучше эрекция налицо?
      – Ну, раз уж вы об этом упомянули – да!
      – Если бы ты сказал "нет", я бы расплакалась. Посмотри, дорогой, какое чудесное местечко я нашла.
      Вообще-то его нашел Нельсон – а значит, была гарантия, что этого места никто не знает. Дэйзи пришлось протискиваться по тропинке, в двух местах очень узкой, потом мы выпрягли ее и пустили пастись, а сами развернули двуколку – кобылке бы это там сделать не удалось.
      Я расстелила одеяло на полянке, которую от речного берега отделяли густые кусты, и разделась, а Брайан смотрел на меня… разделась совсем, оставив только чулки и туфли.

* * *

      Местечко мы нашли, конечно, уединенное, но слышно меня было за четверть мили. Я даже лишилась чувств, а открыв глаза, увидела над собой встревоженное лицо Брайни.
      – Тебе плохо?
      – В жизни не было так хорошо! Благодарю вас, сэр! Вы были великолепны! Выше всяких похвал. Я умерла и вознеслась на небо.
      – Нет, ты не умерла, – улыбнулся он. – Ты жива и ты прекрасна, и я люблю тебя.
      – Правда любишь? Брайан, ты правда собираешься жениться на мне? – Да.
      – Даже если я не подхожу Фонду Говарда?
      – Рыжик, Фонд Говарда свел нас… но вернулся я к тебе совсем не из-за него. Я бы охотно отслужил семь лет, как тот, в Библии <Иаков (Бытие, 29: 18-20)>, ради того, чтобы на тебе жениться.
      – Надеюсь, что ты говоришь искренне. Хочешь знать, почему я не подхожу Фонду Говарда?
      – Нет.
      – Да-а? Но я все равно тебе скажу – мне ведь нужна твоя помощь.
      – К вашим услугам, мадемуазель!
      – Я не подхожу им, потому что еще не беременна. Если ты немного приподнимешься, я сниму с тебя эту гадкую резинку. А затем, сэр, как только вы достаточно отдохнете, я попрошу вас обеспечить мне членство в Фонде. Давай сделаем себе первенца, Брайни!
      Он удивил меня тем, что почти сразу же восстановил свои силы. Даже Нельсон не сумел бы так быстро. Замечательный мужчина был мой Брайни.
      Любить друг друга без помех было чудесно – я всегда это знала. И на сей раз шумела еще пуще. Потом я научилась переживать оргазмы молча… но предпочитаю вскрикивать, если условия позволяют. Большинству мужчин нравится такая овация. А Брайни особенно. Наконец я вздохнула.
      – Готово. Благодарю, сэр. Теперь я – будущая мать. Чувствую, попала прямо в яблочко. Хлоп!
      – Морин, ты просто чудо.
      – Меня здесь нет. Я умерла счастливой. Хочешь есть? Я сделала нам на завтрак слоеные сладкие пирожки и как раз перед твоим приездом начинила их.
      – Я хочу на завтрак тебя.
      – Ну-ну. Надо беречь свои силы. У тебя еще все впереди. – Я рассказала ему, как мы устроимся на ночь – и на все последующие ночи. Мама, конечно, все понимает: она сама была говардской невестой. Просила только, чтобы мы соблюдали декорум. Брайни, а твои родители рыжие?
      – Мама. У отца волосы темные, как у меня. А что?
      Я рассказала ему о теории мистера Клеменса.
      – Он говорит, что если все человечество произошло от обезьян, то рыжие – от кошек.
      – Как будто логично. Кстати, забыл тебе сказать. Если ты хочешь за меня замуж, то ко мне прилагается кот.
      – Тебе не кажется, что об этом следовало сказать до того, как ты меня обрюхатил?
      – Возможно. Ты не любишь кошек?
      – Я и разговаривать не стану с теми, кто их не любит. Брайни, я замерзла. Поехали домой. – Солнце зашло за тучу, и вдруг похолодало типичное явление для миссурийского марта.
      Пока я одевалась, Брайни завел Дэйзи в оглобли и запряг. У Брайана была та нежная, но твердая рука, которую слушаются лошади (и женщины).
      Дэйзи подчинялась ему так же охотно, как и мне, хотя обычно очень дичилась чужих.
      Подъезжая к дому, я стучала зубами. Но Фрэнк затопил большую печь в гостиной, и мы съели свои припасы около нее. Я пригласила и Фрэнка. Он уже завтракал, но для слоеных пирожков место нашел.
      Очередные месячные, которые должны были начаться у меня восемнадцатого марта, не пришли. Я сказала об этом Брайни и больше никому.
      – Отец говорит, что такая задержка еще ничего не значит. Надо подождать.
      – Хорошо, подождем.
      Отец вернулся первого апреля, и весь дом на радостях ходил ходуном.
      Следующие месячные, пятнадцатого апреля, я тоже пропустила. Брайни согласился с тем, что пора сказать отцу, и я сказала – в ту же субботу.
      Отец принял торжественный вид.
      – Что чувствуешь, Морин?
      – Полное счастье, сэр. Я сделала это намеренно – то есть мы сделали.
      И я хочу выйти замуж за мистера Смита как можно скорее.
      – Резонно. Что ж, зови своего молодого человека. Мне надо потолковать с ним с глазу на глаз.
      – А мне нельзя присутствовать?
      – Можешь не присутствовать – разрешаю.
      Вскоре меня позвали обратно, и отец оставил нас вдвоем.
      – Что-то на тебе не видно крови, Брайни.
      – Да он не хватался за дробовик. Только рассказал мне про твои легкомысленные замашки.
      – Какие еще замашки?
      – Тихо, тихо. Остынь.
      Отец вернулся вдвоем с матерью и сказал:
      – Миссис Джонсон в курсе относительно задержки. Как вы думаете, миссис Джонсон – когда им можно пожениться?
      – Мистер Смит, когда у вас кончаются занятия в Ролле?
      – Последний экзамен будет в пятницу девятнадцатого мая, мэм, а выпускной акт – только второго июня, но это уже не столь важно.
      – Понятно. Подойдет вам суббота двадцатого мая? И как вы думаете, мистер Смит, смогут ваши родители приехать на свадьбу?

* * *

      В семь тридцать вечера двадцатого мая мы с мужем выехали из Батлера на север, в Канзас-Сити, на Южном экспрессе. Экспрессом он назывался потому, что стоял у каждого столба, у каждой коровы и у каждого бидона с молоком, но около лягушек не останавливался.
      – Брайни, у меня ноги болят, – сказала я.
      – Ну так сними туфли.
      – При людях?
      – Тебе больше не нужно считаться ни с чьим мнением, кроме моего, да и с моим-то не сильно.
      – Благодарствую, сэр, но разуться не смею. Ноги опухнут, и я не смогу потом надеть туфли. Брайни, когда будем жениться в следующий раз, давай убежим.
      – Давай. Жаль, что мы и на этот раз не поступили так. Ну и денек!
      Я хотела венчаться в полдень, но меня переубедили моя мать, будущая свекровь, священник, жена священника, органист, церковный сторож и все, кому было не лень. Казалось бы, невеста должна иметь решающий голос во всем, что касается ее свадьбы – если это не слишком разорительно для ее отца; но, как видно, я просто начиталась романов. Мне хотелось обвенчаться в полдень, чтобы успеть в Канзас-Сити до вечера. Чувствуя себя вконец разочарованной, я обратилась к отцу.
      – Мне очень жаль, Морин, – сказал он, – но в Конституции записано, что у отца невесты никаких прав нет. Он только оплачивает счета да ведет дочь к алтарю. А если он начнет предъявлять права, его посадят под замок.
      Ты говорила матери, почему хочешь уехать дневным поездом?
      – Да, сэр.
      – А она что?
      – Она говорит, что все было рассчитано на то, что Смиты приедут в 10:42 – это как раз подходило для свадьбы в четыре часа, а на полдень мы не успевали. Я говорю: "Да ведь Смиты уже приехали, мама". А она мне – что слишком поздно все менять. А я: "Почему это? И почему со мной не посоветовались?" А она мне: "Стой спокойно и не дергайся. Надо переколоть булавку". Отец, это ужасно. Со мной обращаются, как с призовой коровой, которую показывают на ярмарке. И прислушиваются ко мне не больше, чем к той корове.
      – Морин, но, возможно, менять что-то в самом деле уже поздно.
      Согласен, твое мнение следует учитывать. Но до свадьбы остается меньше двух суток, а уж если Адель упрется, уговаривать ее бесполезно. Мне хотелось бы тебе помочь, но она и меня не послушает. – У отца был такой же несчастный вид, как и у меня. – Стисни зубы и перетерпи как-нибудь. Когда брат Тимберли скажет: "Объявляю вас мужем и женой", тебе уже не надо будет слушать никого, кроме Брайана. А ему ты, как я погляжу, уже продела в нос кольцо, так что это будет не слишком трудно.
      – Не думаю, что я продела ему в нос кольцо.

* * *

      Преподобному Тимберли сказали заранее, чтобы он строго придерживался методистской епископальной службы, без всяких новомодных штучек, и что обручальное кольцо будет только одно. Но этот болван пропустил мимо ушей и то и другое. Венчальную службу он превратил в какой-то пышный ритуал, похожий, должно быть, на те, которые наблюдал у себя в ложе (он был одно время Великим Канцлером у "Рыцарей и Лордов Высокой Горы"). На репетиции ничего похожего не было – я не узнавала вопросов и не представляла, как на них отвечать. Да еще он обратился к нам с поучением, которое было ни к чему и не входило в церемонию венчания.
      Обряду не было конца, у меня разболелись ноги (не заказывайте туфли по почте), и корсет меня душил. (Я никогда его раньше не носила, но мать настояла.) Язык чесался сказать брату Тимберли, чтобы он читал по книге и прекратил импровизировать (до поезда оставалось все меньше и меньше времени). Тут он предложил нам обменяться кольцами, и выяснилось, что кольцо-то одно.
      Брат Тимберли собрался было начать все сызнова, но тут жених, которому вообще-то полагалось говорить только "Да", сказал ему шепотом, слышным не далее чем за сотню ярдов: