Я уже упоминал, что эти самодельные ученые-политологи с самого начала сделали попытку добраться до Адама Селена. Но проф нашел им занятие: каждого лично пригласили принять участие в «Специальном Конгрессе по проблемам организации Свободной Луны». Конгресс заседал в зале собраний Луна-Сити, а затем решил не расходиться, пока не завершит свою работу – неделю в Луна-Сити, другую в Новолене, третью в Гонконге, а потом снова по кругу. Все заседания передавались по видео. Проф председательствовал на первом, а Адам Селен приветствовал собравшихся по видео, призвав их приложить все усилия для выполнения этой важнейшей работы («История смотрит на вас»).
Я присутствовал на нескольких заседаниях, затем изловил профа и потребовал во имя Господа Бога сказать, чего он, собственно, добивается?
– Я думал, вы враг любого правительства! Слышали вы этих кретинов после того, как сами выпустили их на свободу?
Он улыбнулся, продемонстрировав мне знаменитые ямочки.
– А что тебя волнует, Мануэль?
Меня волновало многое. В то время, как я надрывал сердце, стараясь раздобыть тяжелые буры и людей, способных орудовать ими как пушками, эти бездельники тратили целых полдня на обсуждение проблем иммиграции. Кто-то хотел ее полностью прекратить; кто-то жаждал обложить ее налогом, да еще таким высоким, чтобы обогатить государство (это при том, что девяносто девять из ста лунарей были доставлены в Булыжник насильно!); еще кто-то хотел сделать ее селективной по этническому признаку (интересно, к какой нации они отнесли бы меня?); кто-то желал ограничить ее женщинами, чтобы добиться их соотношения с мужчинами пятьдесят на пятьдесят. Это вызвало скандинавский клич: «Ja, приятель! Вели им, чтоб слали сюда шлюх!
Тысячи тысяч шлюх! И я их всех… Спорим?»
Это было единственное более или менее разумное предложение за весь день!
В другой раз они обсуждали «время». Конечно, время по Гринвичу не имеет отношения к лунному. А на кой нам лунное время, если мы все равно живем в глубинах? Покажите мне лунаря, который бы две земные недели дрыхнул, а потом две недели подряд вкалывал! Лунные сутки не для нашего обмена веществ. Между тем предлагалось сделать лунный месяц (то есть фактически лунные сутки) равным двадцати восьми дням (вместо 29 дней, 12 часов, 44 минут и 2,78 секунд), а для этого сделать дни более долгими – и соответственно часы, минуты и секунды – так, чтобы половина лунного месяца составляла бы ровно две недели.
Конечно, лунные сутки необходимы в некоторых случаях. Они диктуют нам, когда и зачем выходить на поверхность и как долго там оставаться. Но помимо того, что такая реформа выбила бы нас из упряжки с нашим единственным соседом, подумали ли эти болтливые черепушки, что произойдет с каждой мало-мальски важной константой в физике и в технике? Как у электронщика, у меня чуть судороги не начались! Выбросить все книги, все таблицы, все инструменты и начать заново? Я знаю, что моим предкам пришлось переключиться с английских мер на метрическую систему, но они это сделали, чтобы упростить себе жизнь: четырнадцать дюймов в футе
, сколько-то там футов в миле, унции и фунты! Бог мой!
Там в переменах был смысл, но зачем же лезть из кожи вон, чтобы все перепутать?
Кто-то настаивал, что нужно создать комитет и определить, что такое лунарский язык, а затем обложить налогом тех, кто говорит на «землянском» английском или других языках. О, мой народ!
В «Лунатике» я вычитал предложения по налоговой политике: там предлагалось целых четыре «единых» налога: кубический, коим наказывался человек, удлинивший свой туннель; подушный (одинаковый для всех); подоходный (хотел бы я посмотреть на того, кто вычислит доход семьи Дэвисов или извлечет информацию из Ма!) и воздушный – не просто плата за воздух, как раньше, а именно налог. Я никак не думал, что Свободной Луне понадобятся налоги. До сих пор их не было, и мы как-то обходились без них. Просто платили за то, что нам было нужно. Дарзанебы! А как же иначе?
На другом заседании какой-то напыщенный болван предложил, чтобы дурной залах изо рта или запах пота считались преступными деяниями, наказуемыми ликвидацией. Может, я и согласился бы с ним, поскольку не раз оказывался в капсуле, набитой такими вонючками. Но это бывает редко и, кроме того, контролируется естественным путем: хронические больные или бедолаги, не способные излечиться, вряд ли смогут размножаться, ибо женщины в этом отношении весьма разборчивы.
Одна женщина (большинство в Конгрессе составляли мужчины, но женщины отнюдь не уступали им в глупости) предъявила длинный список необходимых, по ее мнению, постоянно действующих законов. Все они касались частной жизни. Никаких групповых браков. Никаких разводов. Никаких напитков крепче четырехградусного пива. Церковные службы только по субботам и в этот день прекратить все работы. (В том числе подачу воздуха и контроль за температурой и давлением, леди? А как насчет телефонов и метро?) Длинный список запрещенных лекарств и более короткий тех, что может выписать лишь «лицензированный врач». (Что такое «лицензированный врач»? Хилер, к которому я хожу, имеет вывеску «практикующий врач» и занимается на стороне букмекерством, почему, собственно, я к нему и хожу. Слушайте, леди, да разве в Луне есть медицинские училища?) Она хотела запретить даже азартные игры! Да если лунарь не сможет бросить кости в порядочной компании, он пойдет в любой притон, даже если кости там с брачком.
Но гораздо больше списка вещей, которые ненавидела эта баба (что с нее возьмешь – она же явно безумнее киборга), меня поразил тот факт, что все время находился кто-нибудь, кто соглашался с ее запретами. Должно быть, в человеческом сердце глубоко сидит страстное желание не дать другим жить так, как им хочется. Правила, законы – но всегда для других людей. Какую-то дремучую часть нашей души, существовавшую в нас до того, как мы слезли в дерева, нам так и не удалось сбросить с себя, когда мы распрямились.
Ибо ни один из этих людей не сказал: «Пожалуйста, примите такой-то закон, чтобы я не мог продолжать делать того, что, как мне известно, я не должен делать». Нет, товарищи, речь всегда идет о чем-то, что ему не нравится у соседей. Запретить им «для их собственного блага», а вовсе не потому, что оратору лично нанесен какой-то ущерб.
Присутствуя на этих заседаниях, я стал почти сожалеть, что мы избавились от Прыща Морта. Сидел он в своей резиденции со своими бабами и никогда даже не пытался указывать нам, как мы должны устраивать свои личные дела.
А проф, тот вовсе не казался возмущенным. Он только улыбался.
– Мануэль, неужели ты действительно думаешь, что эта толпа дефективных недоумков может принять хоть один закон?
– Но вы же сами им велели! И очень настойчиво!
– Мой дорогой Мануэль, я просто согнал всех известных мне кретинов в одно место. Я же всех их знаю; я годами выслушивал их рассуждения. И тщательно рассортировал их по разным комиссиям. У каждого из них есть своя навязчивая идея, и они обязательно перегрызутся. Председатель, которого я им навязал, позволив избрать этого недотепу, не способен даже узелок на веревке развязать. Он полагает, что каждый вопрос нуждается в «дальнейшем изучении». Мне практически не о чем теперь беспокоиться; едва ли шестеро из присутствующих смогут найти общий язык по какому-нибудь вопросу; трем это удастся легче – а вообще-то для дела, с которым справится один, больше одного и не нужно. Вот почему все парламенты в истории совершали нечто существенное лишь в тех случаях, когда там находилось несколько сильных людей, способных подчинить себе остальных. Не бойся, сынок, этот Специальный Конгресс не сделает ничего… а если – исключительно от переутомления – они примут какой-нибудь закон, он будет так перегружен противоречиями, что его придется просто выбросить. Зато они пока не путаются под ногами. Больше того, они нам еще пригодятся, только попозже. – Мне показалось, вы говорили, что они ни на что не способны?
– А они ничего и не будут делать. Один человек, которого нет среди живых, напишет текст, и поздно ночью, устав от пререканий, они примут написанное под приветственные клики.
– А кто этот покойник? Вы имеете в виду Майка?
– Нет, нет! Майк куда более живой, чем все эти нытики. Это Томас Джефферсон
– первый разумный анархист, мой мальчик, тот самый, которому чуть было не удалось протащить свою нереализованную систему с помощью самой прекрасной риторики, когда-либо доверенной бумаге. Но тогда его схватили за руку… чего я надеюсь избежать. Мне все равно не превзойти его формулировок. Я просто их немножко приспособлю к условиям Луны и двадцать первого столетия.
– Слыхал о нем. Он освободил рабов, нет?
– Можно сказать, он пытался, но у него не получилось. Впрочем, неважно. Как продвигаются дела с обороной? Не думаю, что мы сможем продолжать эту игру в прятки после прибытия рейсового корабля с Терры.
– К тому времени мы еще не будем готовы.
– Майк говорит, что надо.
Мы, конечно, не успели, но и корабль тоже не пришел.
Эти ученые обвели вокруг пальца меня и тех лунарей, которым я поручил следить за ними. В фокусе самого крупного нашего рефлектора они поместили передающее устройство, сказав лаборантам, что оно имеет астрономическое назначение – дескать, совершенно новая деталь радиотелескопа. И впрямь новая, это уж точно. Приборчик был ультракоротковолновый; они воткнули в рефлектор волновод, и телескоп аккуратненько стал передавать направленное излучение. Очень похоже на старинные радары. Рассеянное же излучение задерживалось металлической решеткой и фольгой теплоизолирующего экрана. Поэтому «уши», которые я «насторожил» вокруг, ничего не слышали.
Они таки передали сообщение, подробно изложив свою версию. Об этом мы узнали, получив запрос Администрации с требованием опровергнуть грубый розыгрыш, найти шутника и прекратить безобразие.
Вместо этого мы выдали им Декларацию независимости:
«В собрании Конгресса, состоявшемся четвертого июля две тысячи семьдесят шестого года…»
Это было прекрасно.
Глава 15
Принятие Декларации независимости произошло именно так, как предсказал проф. Он преподнес ее в конце длинного утомительного дня, объявив, что после обеда состоится чрезвычайное заседание, на котором выступит Адам Селен. Адам прочел документ вслух, поясняя каждый абзац, потом прочел все целиком, так что звонкие фразы звучали как музыка. Люди рыдали. Вайо, сидевшая рядом со мной, плакала тоже, да я и сам еле сдерживался, хотя ознакомился с текстом заранее.
Адам поглядел на зал и произнес:
– Будущее зависит от вас. Обдумайте и не ошибитесь.
И вручил бразды правления профу, обойдя председателя.
Было двадцать два ноль-ноль, когда началась свара. Конечно, все они были «за». С Земли весь день взахлеб кричали, какие мы плохие, как нас следует покарать, какой нам нужно дать урок и так далее. Подбавлять перцу не требовалось: того, что передавала Земля, хватало с избытком, а немногочисленные реплики «но с другой стороны» Майк попросту вырезал. Если и был день, когда Луна осознавала свое единство, то это второго июля 2076 года.
Итак, они собирались принять Декларацию. Проф знал об этом еще до того, как она была предложена.
Но только не в том виде, в каком она написана…
– Достопочтенный председатель, во втором параграфе есть слово «неотторжимые», но это как-то не звучит. Вернее будет сказать «неотъемлемые», а еще лучше – «священные права», ибо так куда выразительнее, чем «неотъемлемые». Я хотел бы услышать мнение собравшихся на этот счет.
Впрочем, этот парень был почти нормальный – типичный литературный критик, нечто безобидное, вроде выдохшихся дрожжей в кружке пива. Но взять хотя бы даму, которая все ненавидела. Она тут же возникла со своим списком, прочла его вслух и предложила целиком ввести в Декларацию, «чтобы земляне знали, что мы цивилизованны и вполне можем занять свое место среди народов человечества».
Проф не только дал ей высказаться – он всячески ободрял ее, позволив говорить за счет других желающих, а затем ненавязчиво поставил ее предложение на голосование, хотя оно никем из присутствующих не было поддержано. (Конгресс действовал по регламенту, над которым спорили до хрипоты несколько дней. Проф отлично знал правила, но следовал им лишь тогда, когда это было ему выгодно.) Мадам забаллотировали под крики одобрения, и она покинула трибуну.
Тут кто-то встал и заявил, что, конечно, такой длинный список не годится для Декларации, но почему бы не включить туда некоторые общие принципы? Ну хотя бы положение, что Свободная Луна гарантирует всем своим гражданам свободу, равенство и безопасность. Уточнять ничего не надо – просто записать эти фундаментальные принципы, которые, как всем известно, являются истинной целью нашего правительства.
Да, предложение стоящее, но следует написать: «свободу, равенство, мир и безопасность»! Правильно, товарищ? И пошло-поехало: а включает ли понятие «свобода» также и понятие «свободный от платы воздух»? Или это часть «безопасности»? Почему бы не внести на всякий случай в Декларацию слова «бесплатный воздух»? А еще лучше – «бесплатные воздух и воду», потому что ни свободы, ни безопасности не может быть без воды и воздуха. Воздух, воду и пищу.
Воздух, воду, пищу и кубатуру.
Воздух, воду, пищу, кубатуру и тепло.
Нет, не «тепло», а «энергию», тогда действительно будет перечислено все. То есть абсолютно все.
Приятель, да ты совсем спятил! Как это – «все»? Ты же оскорбляешь всю женскую половину человечества… А ну, отойдем в сторонку и повтори, что ты сказал!.. Дайте же мне закончить! Мы должны заявить им прямо в лицо, что больше не позволим земным кораблям садиться, если в них не будет женщин, – по крайней мере столько же, сколько мужчин. По крайней мере, ясно? Ничего не подпишу, если иммиграционная проблема не будет решена на месте!..
Ямочки на лице профа не исчезали ни на секунду.
Теперь-то я понял, зачем проф дрыхнул весь день, к тому же без грузил.
Я, например, дико устал: весь день провел в скафандре возле катапульты, врезая в скалы последний из перемещаемых сюда баллистических радаров. И вообще все устали; к полуночи толпа начала редеть, убежденная, что в эту ночь ничего не будет решено, и утомленная дурацкой болтовней. Говорить самому – это одно дело, но слушать чужой треп…
Время перевалило за полночь, когда кто-то спросил, почему Декларация датирована четвертым числом, если сегодня только второе? Проф вкрадчиво ответил, что сейчас уже третье и не похоже, что Декларация будет принята раньше четвертого… а четвертое июля – своего рода символ
, и это нам не помешает.
После подобного заявления многие покинули зал, решив, что дебаты продлятся до четвертого июля. И тут я заметил, что зал синхронно с уходом одних людей заполняется другими. Вон там Финн Нильсен опустился в кресло, которое только что освободилось. А вот появился товарищ Клейтон из Гонконга, сжал рукой мое плечо, улыбнулся Вайо и нашел себе место. Моих юных замов Хейзел и Слима я заметил внизу в первых рядах и подумал, что придется подтвердить Ма алиби Хейзел: мол, задержал ее по партийным делам, – и вдруг с изумлением увидел рядом с ними Ма собственной персоной. И Сидрис. И Грега, который, как предполагалось, находится у новой катапульты.
Огляделся по сторонам, а там еще дюжина знакомых – ночной редактор газеты «Лунная Правда», генеральный менеджер «ЛуНоГоКо» и так далее. До меня наконец дошло, что проф распорядился подтасовать колоду. Конгресс не имел постоянного членства, и наши проверенные товарищи имели такое же право голоса, как и те, кто молол тут языками уже целый месяц. Теперь в креслах сидели свои люди… и дружно отклоняли все поправки. Около трех пополуночи, когда я уже начал подумывать, что больше не выдержу, кто-то послал профу записку. Он прочел, ударил молотком и сказал: – Адам Селен просит вашего внимания… Могу ли я считать ваше одобрение единогласным?
Экран за трибуной снова осветился, и Адам заявил, что он внимательно следил за дебатами и всячески приветствует разумного и конструктивную критику. Но, если можно, он выскажет одно соображение. Почему бы не признать, что любая выраженная словами мысль является несовершенной? Если Декларация в основном их устраивает, так почему бы не отложить на время ее совершенствование и не принять такой, какая она есть? «Достопочтенный председатель, таково мое предложение».
Приняли его на ура. Проф спросил:
– Есть возражения? – и подождал с поднятым молотком.
Тип, занявший место на трибуне еще до того, как Адам попросил слова, пробормотал:
– Тем не менее я утверждаю, что это обособленный причастный оборот…
Но черт с ним, пусть остается…
Проф стукнул молотком:
– Принято!
Мы выстроились в очередь и поставили подписи на огромном свитке, «присланном из конторы Адама», как я заметил, уже с его подписью. Я расписался после Хейзел – девочка научилась писать, хотя в грамоте пока разбиралась слабо. Подпись была корявая, но буквы большие и гордые. Товарищ Клейтон подписался партийной кличкой и настоящим именем, сначала буквами, а потом по-японски – три крошечных изящных рисунка один под другим. Два товарища поставили кресты, которые мы тут же засвидетельствовали. Все партийные лидеры были здесь этой ночью (вернее, утром), все расписались, а болтунов осталось не больше дюжины. Но и они тоже поставили свои подписи для истории. И таким образом поручились «своей жизнью, своим достоянием и своей священной честью».
Очередь медленно продвигалась вперед, галдела понемногу, и вдруг проф стукнул молотком, требуя внимания:
– Вызываю добровольцев для выполнения опасного задания. Эта Декларация будет передана по информационным каналам, но кому-то необходимо лично вручить ее Федерации Наций на Терре.
Сразу стало тихо. Проф глядел на меня. Я сглотнул слюну и произнес:
– Я записываюсь.
– Я тоже, – эхом отозвалась Вайо.
– И я! – сказала крошка Хейзел Мид.
Через минуту нас было уже больше дюжины – от Финна Нильсена до господина Причастный Оборот (он оказался хорошим парнем, если не считать его идефикс).
Проф записал имена и невнятно пробормотал, что свяжется с нами, когда выяснится насчет транспорта.
Я отвел его в сторонку и спросил:
– Слушайте, проф, вы наверняка притомились и кое-что позабыли. Вы же знаете, что корабль на седьмое отменен; землееды обсуждают вопрос об эмбарго. Следующий корабль, который они пошлют к Луне, будет боевой. Как бы собираетесь лететь? В качестве военнопленного?
– Нет, их корабли нам не понадобятся.
– Вот как? Думаете построить свой? Вы хоть представляете, сколько времени это займет? Если вообще что-нибудь удастся построить? В чем я лично сомневаюсь…
– Мануэль, Майк говорит, что это необходимо, и он все продумал.
Про Майковы «необходимо» я и сам знал. Он пересмотрел всю программу после того, как мы обнаружили, что хитроумные ребята из обсерватории Ричардсона все-таки умудрились известить Терру. Теперь он давал нам всего один шанс из пятидесяти трех… и заявил о настоятельной необходимости отправить профа на Терру. Но я никогда не тревожусь о вещах, которые неосуществимы: я весь день вкалывал, как мог, чтобы наш единственный шанс оказался выигрышным.
– Майк обеспечит нас кораблем, – продолжал проф. – Проект уже готов, теперь его доводят.
– Доводят? Вот как? С каких это пор Майк стал инженером?
– А разве он не инженер? – спросил проф.
Я хотел было ответить, но заткнулся. У Майка нет ученых степеней. Он просто знает о машиностроении больше любого из людей. Равно как и о пьесах Шекспира, о загадках, об истории и так далее.
– Проф, объясните толком.
– Мануэль, мы отправимся на Терру вместе с грузом зерна.
– Что?! И кто это «мы»?
– Ты и я. Все остальные добровольцы – просто декорация.
– Послушайте, проф. Тут я пас. Я работал изо всех сил, хотя сама идея казалась мне дурацкой. Таскал на себе грузила на случай, если придется отправиться в это мерзкое болото. Но я подписался лететь на корабле, пусть даже с киборгом-пилотом. Главное, чтобы приземлиться мог нормально. А изображать из себя метеорит – такого уговора не было.
– Прекрасно, Мануэль. Я всегда признавал свободу выбора. Тогда полетит твой дублер.
– Мой… кто?
– Товарищ Вайоминг. Насколько я знаю, она единственная кроме нас тренировалась для полета… если не считать землян, конечно.
Так что пришлось мне лететь. Но сначала я поговорил с Майком.
– Ман, мой первый друг, тебе не о чем беспокоиться. Вы полетите на барже КМ 187, серия 76, и прибудете в Бомбей без проблем. Я специально выбрал эту баржу, потому что ее снимут с околоземной орбиты и поведут на посадку, когда Индия будет у меня в поле зрения, и я смогу перехватить управление, если мне не понравится, как это делает их компьютер. Верь мне, Ман, все продумано до мельчайших деталей. Даже решение продолжать поставки зерна, несмотря на провал режима секретности, было частью этого плана.
– Мог бы поделиться со мной и раньше.
– Не хотел понапрасну тебя беспокоить. С профессором я общался постоянно, ему известны все детали. Но ты отправляешься только для того, чтобы заботиться о нем, поддерживать его и продолжить его дело, если он умрет. Тут я не в силах дать никакой гарантии.
Я вздохнул.
– О'кей. Но, Майк, ты, конечно, не думаешь, что можешь обеспечить нам мягкую посадку с такого расстояния? Сигналы-то идут со скоростью света, запаздывать будут.
– Ман, ты что думаешь, я в баллистике не разбираюсь? Когда вы будете на орбите, от запроса до ответа и до приема команды пройдет менее четырех секунд. Можешь мне поверить – я не потеряю и микросекунды. За четыре секунды вы успеете пролететь всего тридцать два километра, а по мере приближения к посадке и того меньше. Моя реакция будет гораздо более быстрой, чем у пилота за штурвалом, потому что мне не нужно тратить время на оценку ситуации и выбор верного решения. Максимум у меня четыре секунды, но реально они мне не понадобятся, поскольку я постоянно планирую и прогнозирую, заглядываю вперед и программирую всевозможные ситуации. В сущности, я буду опережать тебя на траектории на эти самые четыре секунды, так что реакция будет мгновенной.
– Но на этой консервной банке нет даже альтиметра!
– Уже есть. Ман, пожалуйста, верь мне. Я продумал все. Единственная причина, по которой я добавил кое-какое оборудование, это чтобы ты успокоился. Наземный контроль в Луне принял пять тысяч барж без единого промаха. Их компьютер совсем не дурак.
– О'кей. Э-э-э… Майк, а с какой силой эти сволочные баржи плюхаются в воду? Сколько «g»?
– Не так уж много, Ман. Десять «g» при выходе на парковочную орбиту, потом не больше четырех… ну, правда, перед самой посадкой подскочит до пяти-шести. В воду войдете аккуратненько, как с пятидесятиметровой вышки, без сильного толчка и с ускорением около трех «g». Потом вынырнете, мягко сядете на поверхность и поплывете себе при нормальной земной силе тяжести. Ман, эти баржи делаются легкими. Мы не можем позволить себе швырять их с силой, а то у них швы разойдутся.
– Это радует. Майк, а что значит пять-шесть «g» для тебя? Тоже могут разойтись швы?
– Полагаю, я выдержал перегрузки порядка шести «g», когда меня переправляли сюда. Правда, в моем нынешнем состоянии шесть «g» разорвали бы довольно много важных цепей. Однако меня больше волнуют сверхсильные, хотя и кратковременные перегрузки, которые мне предстоит испытать от ударных волн, когда Терра начнет нас бомбить. Данных для надежного прогноза недостаточно… но я могу потерять контроль над некоторыми периферийными функциями, Ман. А это может стать главным фактором в ряде тактических ситуаций.
– Майк, ты действительно считаешь, что нас будут бомбить?
– Вполне возможно, Ман. Вот почему это путешествие необходимо.
На том мы и порешили, после чего я отправился взглянуть на этот гроб. Лучше бы я остался дома.
Вы хоть когда-нибудь видели одну их этих дурацких барж? Просто-напросто стальной цилиндр с тормозными и направляющими ракетами и радарным импульсным повторителем. Похож на космический корабль не больше, чем пара клещей – на мою руку номер три. Эта штука была открыта, и ее как раз переоборудовали под «жилое помещение».
Никакого камбуза. И никакого сортира. Вообще ничего. А зачем? Полет-то продлится всего пятьдесят часов. Не лопай в дорогу – и тебе даже санитарный контейнер в скафандре не понадобится. Бар и кресла тоже ни к чему – все равно из скафандров вылезать не придется: накачают тебя снотворным, и все тебе будет до фени.
Во всяком случае, проф будет спать всю дорогу. Мне же придется бодрствовать при посадке, чтобы постараться выбраться из этой жестянки, если что-нибудь пойдет не так и никто не явится к нам с консервным ножом в руке. Сейчас там устанавливали нечто вроде люльки, подогнанной по форме под наши спины, облаченные в скафандры. Уложат нас в эти ямки, пристегнут – и вперед до самой Терры. По-видимому, конструкторов в основном занимала проблема, как сохранить общую массу баржи такой же, какой она была до выгрузки части пшеницы, чтобы не изменились центр тяжести и моменты вращения. Проблема комфорта их волновала гораздо меньше. Инженер, который там командовал, сказал мне, что даже вес дополнительной прокладки в скафандрах, и тот учтен при расчетах. Известие о прокладке меня порадовало: эти ямы выглядели не очень-то мягкими.
Домой я вернулся в глубокой задумчивости.
Вайо за ужином не было. Меня это удивило. Грег же сидел за столом, что удивило меня еще больше. И никто даже словечком не обмолвился о моем намерении разыграть на следующий день роль метеорита, хотя все были в курсе. Но только когда младшее поколение без единого намека встало из-за стола и вышло вон, до меня дошло, что продолжение следует. Я понял, почему Грег не уехал обратно в Океан Бурь после окончания сессии Конгресса: кто-то потребовал семейного толковища.
Ма оглядела нас и сказала:
– Мы все в сборе. Али, закрой дверь; вот так, умница. Дед, ты начнешь?
Наш старейший муж, дремавший над чашкой кофе, встрепенулся, окинул взглядом стол и громко произнес:
– Я вижу, мы все в сборе. Вижу, что дети уложены спать. Вижу, что меж нами нет ни гостей, ни посторонних. И я говорю вам: мы собрались тут в соответствии с обычаями, установленными Черным Джеком Дэвисом, Первым мужем нашей семьи, и Тилли, Первой женой. Если есть проблема, которая касается спокойствия и счастья нашего брака, давайте вынесем ее на свет немедленно. Не будем оттягивать. Таков наш обычай. – Дед обернулся к Ма и мягко сказал: – Продолжай, Мими.
После чего опять впал в тихую дрему. Но в эту минуту, пока говорил, он снова был тем могучим, красивым, крепким и энергичным человеком, которого я видел в день своего избрания… Меня вдруг прошибла слеза: как же мне повезло в тот день!
И тут же сомнение одолело – а повезло ли? Единственной причиной нашего семейного сборища могло быть мое завтрашнее отплытие на Терру с наклейкой «Зерно». Неужели Ма собирается настроить семью против моей поездки? Никто не заставлял нас подчиняться решениям толковища; но все и всегда выполняли их неукоснительно. В этом и заключалась сила нашего брака: когда возникала проблема, мы встречали ее единым строем.
Ма начала:
– Есть ли у кого-нибудь вопрос, который требует обсуждения? Говорите, милые.
– У меня есть, – сказал Грег. – Послушаем Грега.
Грег отличный оратор. Он способен встать перед своей паствой и уверенно говорить о таких вещах, в которых я не чувствую себя уверенным даже наедине с собой. Но в этот вечер Грега никак нельзя было обвинить в самоуверенности.
– Ну… э-э… Мы всегда старались в нашем браке соблюдать равновесие между пожилыми и молодыми, регулярно пополнять его в нужном соотношении… чтобы сохранить наследие, переданное нам из рук в руки. Однако иногда мы отклонялись… по разумным причинам, – он взглянул на Людмилу, – а потом вносили поправки, – и посмотрел на Али и Фрэнка, сидевших рядом с Людмилой. – В течение многих лет, как видно из наших записей, средний возраст мужей в семье был около сорока, а жен – около тридцати пяти. Такая разница в годах установилась, когда сто лет назад возник наш брак, ибо Тилли исполнилось пятнадцать, а Черному Джеку двадцать в тот год, когда она избрала его в мужья. Сейчас же средний возраст мужей у нас ровно сорок, а средний возраст…
Ма сказала твердо:
– Оставь в покое арифметику, милый. Говори дело.
Я старался вычислить, кого имел в виду Грег. Правда, последний год я редко бывал дома, а когда появлялся, то все уже, как правило, спали. Но Грег явно говорил о свадьбе, а перед свадьбой у нас положено долго и скрупулезно разбираться в будущем кандидате. А как же иначе, ну сами подумайте!
Нет, все-таки я просто дурак. Грег помялся и сказал:
– Я предлагаю Вайоминг Нотт.
Я же говорю – дурак. Я кое-что понимаю в технике, и техника понимает меня. А претензий на знание людей у меня нет. Когда я стану старшим мужем, – если, конечно, доживу, – я поступлю точно так же, как Дед: вручу бразды правления Сидрис, пусть командует семьей. И все же… Ну хорошо, Вайо вступила в церковь Грега. Мне нравится Грег, я люблю Грега. И восхищаюсь им. Но, если теологическую основу его церкви пропустить через компьютер, не получишь ничего, кроме нуля. Вайо это знала наверняка, поскольку обратилась в Грегову веру уже взрослым человеком; честно говоря, я подозревал, что ее обращение – всего лишь очередная жертва ради нашего Дела.
Хотя… она ведь завербовала Грега еще до того. И именно она в основном моталась к новой катапульте, так как ей было легче уехать, чем профу или мне. Так чего удивляться? Если подумать, конечно.
– Грег, – сказала Мими, – у тебя есть основания думать, что Вайо примет наше предложение?
– Да.
– Отлично. Все мы знаем Вайоминг. Я уверена, что у всех сложилось о ней определенное мнение. Не вижу причин открывать дискуссию… разве что кто-нибудь желает высказаться. Говорите…
Значит, для Ма это не сюрприз. Да и не может быть сюрпризом, как и для всех остальных, ибо Ма никогда не допустит толковища, пока не будет уверена в результате.
