Глава 11

Второй день в лагере «Зубчатая вершина» начался так же, как первый: в половине пятого заявился с Чистыми спецовками санитар из прачечной, сказав, что пора двигаться в учебный корпус на кормежку. И еще сказал, что разминки не будет. Вместо этого ожидается проповедь.

Почему-то после сна Филип чувствовал себя еще более скверно, но все же усилием воли заставил себя потащиться за всеми в амбар. Джексон был полон сил и готовности приступить к выполнению очередного распорядка: как бы ни было угнетено сознание Филипа, он не мог не заметить этой удивительной перемены. Всего за двадцать четыре часа выходец из Пустоши «Золотая сосна» вместо брюзжащего бродяги превратился во вполне законченного фанатика новой веры, с радостью повторяющего, как попугай, идеи и лозунги, услышанные лишь вчера.

Впервые в жизни Филип увидел, что значит на деле «промывание мозгов», осознал причину ее результативности. В «Зубчатой вершине» не требовалось преодолевать бастион умственного заслона, как тогда, с корейскими военнопленными, когда впервые применялся метод воздействия на сознание. «Поход» отлавливал преимущественно всякого рода неудовлетворенных жизнью, убогих людей — именно на них равнялся «Десятый крестовый», и потому они с готовностью подставляли себя его обработке Даже на Филипа, считавшего себя сравнительно счастливым и удачливым в жизни, и то вчерашняя идеологическая проработка возымела действие; только усилием воли ему удавалось изгонять из сознания вкрадчивый голос доктора Лейси, вещавший во время церковной службы в амбаре, заставлять себя концентрироваться на мысли: как бежать из «Зубчатой вершины».

Сколько бы здешние учредители ни камуфлировали свое заведение, «Зубчатая вершина» являлась типичным действующим концлагерем. Интересно, думал Филип, много ли народу к ним сюда попало и сколько из привезенных, поняв роковую ошибку, ломает голову, как отсюда выбраться? По памяти он прикинул, что, свернув с шоссе, они ехали до лагеря около двадцати километров, примерно столько же по самому шоссе, свернув с магистрали. Пусть даже можно добраться до магистрали, не попав в лапы к «походникам», а как быть дальше — без документов, без денег, даже без своей одежды, в тоненькой зеленой спецовке, в которой любой водитель примет его за пациента из дур-дома? Следовательно, перед тем, как бежать из лагеря, надо вернуть себе одежду, бумажник, ботинки с аккредитивом. Уже совсем рассвело, вряд ли удастся добыть свое имущество, надо ждать, когда стемнеет.

Такие мысли крутились в голове у Филипа во время финала проповеди, которую Лейси завершал звучным обличением книги «Манифест гуманизма», о которой Филип слыхом не слыхал. Лейси утверждал, что эта книга по своим взглядам равнозначна «Майн кампф», что она служит программным документом антихристов, вознамерившихся завоевать свободный мир. Филип едва слушал, он мысленно корил себя, что не удосужился взглянуть на карту, что позволил увезти себя неизвестно куда.

Длинная, напичканная злобными выпадами проповедь наконец иссякла, и настала пора изнурительной дневной долбежки. С началом обсуждения бредовых, псевдонаучных теорий «доктора» Тима Лахэя[20] разверзлись небеса, и на лагерь с громом обрушился сильный ливень.

Из-за этого ли ливня или просто из-за неотвязных дум, как бы выбраться из «Зубчатой вершины», только в этот день на Филипа уже не такое отупляющее воздействие оказывал идеологический прессинг. В то же время он отметил, что к смыслу вдалбливаемого стал относиться все серьезней и серьезней. Провозглашаемые здесь теории звучат смешно, абсурдно, однако они обладают колоссальным влиянием на массы, поскольку предельно просты.

Ярчайшим примером служила система взглядов Лахэя. Этот человек, защитивший диссертацию, как выяснилось, при Западной консервативной баптистской семинарии, излагал свои идеи ясно и доходчиво. Есть люди хорошие и есть плохие. Хорошие верят в господа и Библию, плохие — нет. Место грядущего сражения — Соединенные Штаты Америки, и, как при всяком сражении, любое оружие пригодно, и оно праведно, ибо достойна цель битвы. Цель — христианизация западного мира. Средства для достижений этой цели многообразны.

Лахэй выступал поборником так называемой «системы шестнадцати». Это было не что иное, как прослеживание ступенек власти — от шерифа через управление округом, штатом, федеральное управление и кончая президентом Соединенных Штатов. По мнению Лахэя, каждый истинный христианин должен пристально следить за деятельностью всех ступеней, а заметив что-либо безнравственное, аморальное или даже неявно выдающее гуманистические взгляды, призван сделать все возможное, чтоб отмеченный грешник лишился своего поста. «Все возможное» включало широкий спектр мер от относительно невинного заявления до широких кампаний протеста.

Более часа слушая описание картины бытия по Тиму Лахэю, Филип чувствовал, что его захватило, — но не сама лекция, а эта чудовищная, с ног на голову поставленная логика. После обсуждения теории Лахэя уже знакомая Рина принялась чертить на доске схему как подтверждение того, будто США управляет небольшая, злостная клика угнетателей-гуманистов; при этом Рина заметила, что схема взята из книги доктора Лахэя «Битва за разум», словно этот факт мог мгновенно придать весомость сюжету. Из схемы следовало, что христианство исходит из мудрости господней, а гуманизм, конфуцианство, буддизм и магометанство суть языческие учения и являются плодом разума человека. И еще: хоть в США насчитывается всего двести семьдесят пять тысяч гуманистов, именно в их ведении телевидение, радио, печать, кинопроизводство, большая часть крупнейших фондов вспомоществования, профсоюзы, просвещение, Союз гражданских свобод. Национальная лига женщин и Верховный суд. Далее, посредством схода разных линий было продемонстрировано, что гуманисты погрязли в утехах, порнографии и наркотиках.

Филип едва не расхохотался, внезапно представив себе Эрла Уоррена, курящего гашиш и листающего порнографический журнальчик. Однако когда Рина заявила, что мнение Лахэя о гуманистах поддерживает Южная баптистская конвенция, Джерри Фолуэлл и вашингтонский филиал «Морального большинства», а также пятьдесят четыре тысячи активных членов «Десятого крестового», Филипу стало вовсе не до смеха.

Наконец-то он мог получить представление о размерах «Крестового»; даже если Рина вдвое преувеличивает, все равно, значит, таких, как она, в стране двадцать пять тысяч! Филип быстро прикинул в уме и пришел к ошеломляющим выводам.

Сара упоминала как-то, что рядовой член Объединенной церкви Сун Мюнь Муна и сотни ее головных центров собирает в сутки в фонд своей организации в среднем до двухсот долларов. Пусть лишь четвертая часть членов «Десятого крестового» занимается сбором средств; это значит, «Крестовый» имеет ежедневного дохода по крайней мере миллион двадцать пять тысяч, и это без всяких налогов, и все шито-крыто! То, что такая организация, как «Десятый крестовый», пополняет свой фонд ежегодно четырьмястами миллионами долларов, не может не внушать страха. Открыть лагерь типа «Зубчатой вершины» им ничего не стоит, как и учредить свой центр в штате Нью-Йорк и свой «клуб», который Сара обнаружила в Балтиморе.

По иронии судьбы, тема следующей лекции, которую начал Эрик, была как раз посвящена сбору средств для «Похода».

— Мы объединились не ради забавы, — звучал надсадный голос Эрика. — И мы не будем обольщаться. Идет война… война против всего прогнившего, растленного, безнравственного, что есть в нашей стране. И как всякая война, наша тоже требует денежных средств. Когда Ричард Львиное Сердце отправлялся в поход на Иерусалим и в Святую Землю, народ Англии пожертвовал все, что имел, ради этой благородной цели. Конечно, теперь иное время… Теперь требуется учить или, пожалуй, даже заново переучивать американский народ, чтоб он понял: величие его страны зиждется на мудрости священного писания. Надо рассказать людям, что мы делаем, заставить их понять, как важна наша работа и как важен нам их денежный вклад. Но вместе с тем нельзя терять ни минуты. Не нужно долго ходить по улицам в поисках средств, чтоб определить, кто верует, а кто нет. Встретив неверующего, немедленно бегите… невозможно выжать кровь из камня, и нельзя позволить, чтоб они вас ввергли в искушение. Если откажется жертвовать один, найдите другого. Время не ждет, потому пусть каждый дорожит своим временем, не тратит его попусту. Не надо уговаривать и убеждать — это наша задача. Ваше дело выиграть время и обеспечить средства, что позволит нам неотрывно действовать на благо освобождения Америки… освобождении ее от засилья гуманизма, коммунизма, распущенности.

Будем говорить прямо: мы принимаем на себя обязательство. Нам не нужен тот, кто не дорос до осознания нашей цели. Не стану от вас скрывать: этот путь, друзья, труден. Будет и так, что над вами посмеются, станут обзывать по-всякому; будет и так, что уж, кажется, нет сил идти дальше, но это не беда. С вами Господь и истина его, и пусть это придаст вам силы. И еще с вами мы. Мы все с вами, до единого. Теперь мы ваша семья, ваши братья и сестры, мы поможем вам во всех ваших делах.

Так бубнил он долго-долго, петляя вокруг проблемы сборов и роста денежных средств, то удаляясь, то снова к ней приближаясь, все вдалбливая слушателям: Господу угодно, чтобы они собирали деньги. Поглядывая время от времени на кружок своих спутников, Филип диву давался, до чего легко и свободно славословие этого невежды находит себе благодатную почву! Сидящие кивали, если ожидалось их одобрение, хмурились и улыбались тоже по указке. Они уже с потрохами принадлежали Эрику — терять силы, продолжать обработку ему уже ни к чему. Всего день потребовался на их обращение, и теперь Эрик говорил с ними так, словно их вступление в «Поход» уже дело решенное.

Дождь все лил и лил, превращая поляну в топкое болото, и день катился себе чередой бесконечных лекций, собеседований, семинаров. Только когда учебный зал стали переоборудовать в столовую, до Филипа дошло, как много пролетело времени. Казалось, все дневные часы он пребывал в каком-то трансе, освобождавшем мысли от нескончаемых потоков мусора, метивших в сознание.

К тому времени, как Филип опустошил миску все с той же вязкой кашей, что и вчера вечером, дождь заметно поутих, а пока в кромешной тьме они с Джексоном брели по грязи к своей лачуге, дождь совсем перестал. К счастью, Джексон уже не так, как вчера, без умолку выражал свои восторги; теперь он плелся, смиренно потупясь, с блаженным видом кающегося грешника.

Когда оба улеглись на нарах, Джексон подал в темноте голос:

— Завтра обряд посвящения…

— Знаю, — отозвался Филип. — Слыхал, объявляли.

— Ну и как, вступаешь?

— Наверно, — сказал Филип. С Джексоном откровенничать не стоило.

— Что-то голос у тебя не очень уверенный!

— Ну а ты сам-то как? — спросил Филип, предвидя ответ. Его вполне можно было прочесть на физиономии новобранца.

— Вступлю! — ответил Джексон. — В первый раз понял, зачем жить и как дальше… Только во имя Господа и Америки. Узловая, ударная фраза Эрика.

— Молодец! — похвалил Филип.

Наступило долгое молчание, затем снизу до Филипа донеслось приглушенное бормотанье молитвы. Лежа над Джексоном, Филип изо всех сил старался не спать, ожидая, когда тихое бормотание вверху перейдет в мерное посапывание.

Филип, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел из хибары; небо было усеяно звездами. Слева высилась черная как смоль громада Зубчатой Вершины; огромный гранитный монолит будто гигантским, пришедшим из глубины времен занавесом закрыл мириады звезд. В лагере было тихо, пусто, темно; амбар и прочие строения чернели посреди мрака.

Филип решил, что одежда и вещи, по-видимому, должны храниться в длинной, без окон дальней пристройке к административному корпусу. Пристройка тянулась от торцевой стены приземистого дома-ранчо, и видно ее было только от душевой и туалетов, находившихся между нею и амбаром.

Вжавшись в стену хибары, Филип ждал, пока глаза привыкнут к темноте. К пристройке можно было пройти двумя путями: либо прямо через весь лагерь мимо площадки с флагштоком, либо, обогнув пустырь, пройти за амбаром, потом за душевой. Путь напрямик короче, однако, если кто покажется на крыльце главного корпуса, укрыться практически негде. Но там, позади амбара и душевой, где темнеют заросли низкого кустарника, Филип ни разу не ходил; не исключено, что придется пробираться сквозь колючки и дебри папоротника.

Сообразив наконец, что стоять так у домика отнюдь не безопасно, Филип решился и быстрым шагом направился по еще не просохшей земле к дальнему торцу амбара; зашел за угол. Оказалось, что все же кое-какой проход есть. За амбаром шла полузаросшая тропинка, скорее всего протоптанная для сокращения пути к уборной обитателями домишек выше по холму. Филип молил бога, чтоб не появился по малой нужде среди ночи кто-нибудь из «походников».

Останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь, он добрался наконец до противоположного угла амбара, потом, сдерживая дыхание, пробежал с десяток метров до сарайчика-уборной. Присев у грубой бревенчатой стены, подождал. По-прежнему тихо. Приподнялся, двинулся на полусогнутых. Дойдя до угла душевой, снова остановился, подождал. Впереди метрах в пяти от него темнел глухой торец пристройки. Филип закрыл глаза, стараясь вспомнить, как все выглядит в дневном свете. Если память не изменяет, единственная дверь — в длинной стене, обращенной к амбару. Но там самое открытое место. Выбора не было. Филип прислушался, силясь уловить малейшее человеческое присутствие, но ничего не услышал, только ветер шуршал в листве деревьев. Филип закусил губу: единственным желанием было отказаться от замысла, вернуться в свою лачугу. Можно переждать, потянуть, не вызываться, когда начнется торжественное произведение в члены. Придется им его отпустить. А что, если не отпустят? Сара подобное тоже не исключала. Когда один из мунистов решил выйти из секты, было так подстроено, что свои однокашники учинили ему судилище. Целый день его допрашивали, травили, терзали, после чего как отступник он был изгнан из Территауна, форпоста мунистов в штате Нью-Йорк, и после всего этого кинулся под поезд. Останки его отбросило чуть не за полкилометра от полотна Центральной Нью-Йоркской железной дороги.

Сделав над собой усилие, Филип выпрямился и рванул бегом по вязкой грязи, при каждом прыжке ощущая, как наливаются, точно свинцом, его солдатские бутсы «походницкого» образца от налипавшей с чавканьем земли. Забежав за угол пристройки, остановился, впиваясь взглядом в площадку с флагштоком. Никого. Двинулся дальше, дошел до двери; сердце стучало, как молот.

Дверь заперта. Иначе и быть не могло! — пронеслось в голове. Хоть бы он заранее чуть-чуть поломал голову, обдумывая побег, ясное дело, учел бы такое обстоятельство. Снаружи на засове висел обыкновенный амбарный замок. Упершись пальцами в податливую, влажную древесину, Филип потянул. Шурупы слегка подались. Филип потянул сильней. Раздался резкий скрип. У Филипа душа ушла в пятки, даже волосы шевельнулись на затылке. Вопреки ночной прохладе шея и веки покрылись каплями пота. Ладони стали влажные, Филип замер: вроде тихо. Никто не услыхал. Он вытер ладони о тонкую ткань штанов, снова взялся за замок. Ухватившись обоими указательными пальцами за металлический засов, потянул изо всех сил, так что кожа на костяшках лопнула. Хоть бы гвоздодер или отвертку, в момент отодрал бы! Морщась от боли, Филип подвигал саднящими пальцами. Опять потянул. Болты вылетели внезапно, Филип едва устоял на ногах. Обретя равновесие, снял замок с засова, осторожно приоткрыл дверь, юркнул внутрь. В длинной пристройке без окон было темно, как в бочке. Филип тихонько прикрыл за собой дверь, пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Помещение мгновенно залилось светом, бьющим из дюжины световых панелей над головой.

По стенам от пола до потолка шли грубо сколоченные деревянные стеллажи, разделенные на небольшие ячейки. При каждой квадратик из плотного картона, на нем выведен номер. Похоже на вокзальную камеру хранения. Филип, в его положении, позволил себе усмехнуться: вспомнил, как они с Хезер, возвращаясь из Лондона, прибыли в Кале и оставили багаж в помещении, очень похожем на то, в котором он сейчас очутился. На двери висела табличка: «Consigne»; и служитель, бросив взгляд на их билеты на ближайший поезд до Парижа, кивнул и забрал чемоданы. Филип с Хезер решили, что их вещи проследуют в багажный вагон поезда, и только по приезде в Париж обнаружили, что «Consignee» означает «Камера хранения» и что их багаж остался в Кале!

Вспоминая Хезер той поры, двенадцатилетней давности, Филип почувствовал, как защемило сердце. Он судорожно сжал веки. На смену явилось иное, будто сон, недавнее воспоминание. Близость с женщиной, уже почти чужой, и все же родней которой не было. Кровь на стене. Как удар бича, обожгла эта реальность.

Грудь змеями сдавили смятение, слабость, щемящая тревога. Филип привалился спиной к двери. Горло сжимало спазмом. Время, дороги, воспоминания, все растянулось, переплелось, жаркой желчью отзываясь на языке. Нахлынули знакомые ночные кошмары: они стояли у дороги на Куань Три, тьма хоть глаз выколи; девятнадцатилетние новобранцы, как слепые, ищут друг друга на ощупь и говорят о доме, о доме… вот и сейчас — этого не может быть, это сон; но знаешь, что явь, и можно с ума сойти…

Филип стряхнул с себя наваждение. Оттолкнулся от двери ладонями, расправил плечи: хватит с прошлым, надо думать, что делать сейчас. Нету уже времени складывать по черепочкам миллион событий и стечений обстоятельств, которые завели его сюда, нельзя позволять всему этому возникать, овладевать мыслями. Это удовольствие оставим на потом, если, конечно, удастся выбраться из плена «Зубчатой вершины».

Номера, ячейки. Филип прошелся вдоль ряда узких полок, оставляя на полу грязные следы. В каждой ячейке рюкзак, все одинаковые. Филипу подумалось: скольким парням, заброшенным сюда, удалось снова заполучить свое имущество? Днем целую лекцию прочли: надо отринуть прошлое, посвятить себя благодатному будущему христианской Америки. С родными и близкими встречаться запрещено, это все равно что предаваться дьявольскому искусу. «Поход» — совершенно обособленная среда, дающая человеку минимум необходимого. Одержимость прорастает повсюду, как кошмарная порча: вся нация заражена греховностью…

Филип отыскал свой номер, восемьдесят восьмой. Залез в мешок. И прямо где стоял начал стаскивать с себя чужое, зеленое, надевать свою одежду. Часы пропали; не исключено, утекли в карман к Эрику. Однако фотоаппарат-зажигалка и сигареты на месте. Филип уже двое суток не курил, но подавил в себе желание немедленно взяться за сигарету. Это удовольствие тоже оставим напоследок. Он пошел обратно мимо стеллажей к двери, и так слишком долго торчал.

Бредя на цыпочках по проходу, он споткнулся обо что-то и чуть не растянулся. Глянул под ноги и увидел кольцо в полу: невидимая дверца стыдливо замаскирована узором серой линолеумной плитки. Филип нагнулся, взялся за кольцо, потянул на себя. Квадрат из плиток — три на три — приподнялся, и внизу, во мраке, Филип разглядел лесенку, круто уходившую вниз. Что это, кочегарка? Котельная для обогрева главного корпуса? Филип колебался, покусывая губу, но все же, хоть времени было в обрез, рискнул, чиркнул зажигалкой и стал спускаться вниз. Спустившись, нащупал выключатель. Над головой в тайнике вспыхнул светильники — в ярких лучах потрескивавших флюоресцентных ламп резко обозначились контуры.

Подвал оказался точным повторением верхнего помещения, только вместо деревянных стеллажей с ячейками здешние полки сделаны из сварной стали. Да и содержимое совсем иное. Уже не пухлые рюкзаки с рванью рекрутов «Похода». Здесь располагался склад оружия. Полсотни полок от цементного пола до голых балок потолка вмещали по меньшей мере несколько тысяч рассортированных по образцам единиц огнестрельного оружия, а также необходимых боеприпасов. При беглом осмотре Филип прикинул, что оружие не новейшее; однако от этого оно не теряло устрашающей силы. Ошарашенный зрелищем, Филип бродил взад-вперед, рассматривая.

Вот «ланчестер» сороковых годов; «Томпсон М-1»; короткоствольная винтовка М-3; «Гриз ганз»; WW2 МР-40 «шмайссер»; «Геклер и Кох», модель 33; советский автомат Калашникова, груды старых «манлихеров-карканос», именно из такого был застрелен Джон Кеннеди; ящики с легкими пистолетами «кольт-кобра»; канадские автоматические браунинги 45-го калибра; узконосые парабеллумы НК, «раджеры», «радомы», маузеры, никелированные револьверы «Айвор Джонсон» конца тридцатых и так далее и так далее.

Филип остановился, вынул фотоаппарат-зажигалку, на глаз определил выдержку. Владелец фотомагазина в Эспене зарядил аппарат черно-белой высокочувствительной пленкой «400-АСА». Изображение получится зернистое, особенно при малом формате, но это лучше, чем ничего. Филип отобрал несколько видов разного оружия, разложил по полу под самым светильником. Трижды щелкнул. Потом подложил еще. Минут через пять пленка кончилась. Возвращать оружие на место уже не было смысла — и так все ясней ясного, оставил и следы взлома, и ворох грязной одежды. Филип прихватил один пистолет; оглядевшись, подыскал к нему обойму, зарядил. Судя по клейму, выбитому на корпусе этого умещавшегося в ладони автоматического пистолета, изготовлен в Южной Африке, на военном заводе «Джуниор» в Претории. Филип сунул фотоаппарат в карман пиджака и с пистолетом в руке поспешил к лесенке. Прислушался, потом погасил свет, стал подниматься по ступенькам.