Хотя Линн Келлог было уже около тридцати, ее фигура не оставляла равнодушным ни одного мужчину. По определению Дивайна, ее зад напоминал мешки с мукой, и, хотя с его стороны это и было признанием, он, конечно, не был поэтом. Ее последний близкий приятель больше времени тратил на велосипед, чем на нее. В конце концов она так и не смогла ужиться с мужчиной, который брил ноги.
Попасть в уголовный розыск было непросто, а остаться – еще сложнее. Ко всему прочему еще и этот вечный вопрос: что лучше – смеяться вместе со всеми над этими пошлыми шуточками и плоскими анекдотами, делая вид, что они тебя совсем не смущают, или же возмутиться? «Это противно! Это оскорбление! Прекратите немедленно!» Подобно многим, например, пакистанцу Пателю, она полагала, что лучше пойти на компромисс и сдерживаться, по крайней мере до тех пор, пока дело не зашло слишком далеко. Одно было совершенно очевидно – чем лучше она делала свое дело, тем менее вызывающими становились шуточки. Жаль только, что для этого приходится прикладывать так много усилий.
– Сара Прайн?
– Да.
– Я констебль-детектив Линн Келлог. Почему бы вам не присесть? – Линн улыбнулась. В учебниках говорится: сделайте тан, чтобы свидетель, пришедший сделать добровольное заявление, чувствовал себя свободно. – Мы пробудем здесь некоторое время.
– Я надеюсь, мы закончим до обеда.
– Тогда нам лучше начать, не правда ли?
Когда девушка села, Линн обратила внимание на ее скованность. Ноги под юбкой плотно сжаты, руки судорожно вцепились в сумочку, лежащую на коленях.
– Я попрошу вас, Сара, рассказать мне, что произошло вчера вечером, до того как вы обнаружили это тело…
– Я уже…
– Расскажите своими словами, не торопитесь, а когда закончите, я задам вам несколько вопросов – в случае, если некоторые моменты рассказа покажутся мне неясными. Затем я запишу ваш рассказ на этих бланках. Прежде чем вы уйдете, я попрошу прочитать внимательно протокол и подписать, если вы будете считать, что все в нем верно. Вас это устраивает?
Девушка выглядела несколько ошеломленной. Линн представила, как она сама выглядела бы в таком положении лет десять назад. Тогда однообразие ее жизни нарушали лишь субботние поездки за покупками в Норвич да каникулы в Грейт-Ярмуте.
– Хорошо, Сара, давай не спеша начнем…
«Боже, – думал Дивайн, – что происходит с этим парнем? Ерзает на стуле, словно у него пляска Святого Витта. Словно мне надо поднимать шум из-за того, что он там проделывал с этой маленькой сучкой. Даже удивительно, что она вообще пошла с ним. Лицо – как пол в туалете после окончания рабочего дня». К тому же всякий раз, наклоняясь к парню, Дивайн ощущал противный запах, как от только что открытой банки с кошачьей едой. «А что за пиджак!.. Куплен в уцененке, в этом не может быть сомнений».
Дивайн подавил зевок и попытался незаметно взглянуть на циферблат часов. «Давай, давай, переходи к делу!» Осталось всего шесть часов до той минуты, когда он очутится с друзьями в трактире за пинтой пива. В мыслях он уже предвкушал удовольствие от приятно проведенного вечера.
– Стоп! – Дивайн шлепнул руками по столу, прервав цепь своих размышлений. – Еще раз последний кусок.
– Что?
– Повторите, что вы только что говорили.
Рей выглядел растерянным: «А что он такое говорил?»
– Вы сказали, – поторопил его Дивайн, – что, как только вы увидели ботиночек…
– О да, я догадался, что это такое. Ну там, внизу.
– Не тан. – Дивайн покачал головой. – Вы сказали, что вы знали.
– Знал. Догадался. – Рей пожал плечами. Он еще сильнее разволновался. – Какая разница?
– Одно из этих слов означает уверенность. Почему вы знали?
– Это верно. Я знал. По крайней мере, думал, что знаю. Был не только ботинок, но и рука… часть руки. И этот запах. – Рей отвел взор от стола, на котором рассматривал свои обгрызанные ногти, и взглянул прямо в лицо Дивайну. – Все понятно, не так ли?
– Что понятно?
– Что это маленькая девочка, пропавшая еще тогда… Дивайн задержал дыхание.
– То, что вы говорите, Реймонд, означает: вы не просто знали, что это был труп, но знали также, чей он.
Рей больше не ерзал по стулу, он смотрел совершенно спокойно.
– Да, – произнес он, – Глории. Я знал ее. Она жила недалеко от меня. Видел ее по утрам, когда она шла в школу, по выходным, когда отправлялась с бабкой по магазинам. Да, Глория.
– 8 —
– Вот, – протянул коробочку Паркинсон, – возьмите одну.
Резник сунул в рот одну из мятных конфеток патологоанатома и прижал ее языком к небу. В маленькой комнате было так тихо, что он слышал тиканье старинных карманных часов, которые доктор носил на цепочке в жилетном кармане. Всегда элегантный Паркинсон снимал пиджак, только когда надо было надеть рабочий фартук, тогда же он вынимал запонки и закатывал рукава рубашки, прежде чем натянуть хирургические перчатки телесного цвета.
– Впечатляет, а, Чарли? Резник кивнул.
– Что поделаешь? Мы нашли ее, когда сумели.
Он снова кивнул, стараясь отогнать воспоминание об укусах на теле и лице, объеденном почти до костей.
– Чтобы разобраться, мне понадобился весь мой долгий опыт. И помогло, пожалуй, то, что это одна из самых холодных зим за многие годы. В таких зданиях, как этот склад, без отопления, температура держалась около трех-четырех градусов ниже нуля.
Личность Глории Саммерс была установлена по зубам и рентгеновскому снимку лодыжки, которую она сломала за год до этого. Когда Резник спросил ее мать, пойдет ли та в морг опознать тело дочери, Сьюзан Саммерс взглянула на него, подняв брови, и удивленно протянула: «Шутите?»
– Насколько определенно вы можете назвать причину ее смерти? – поинтересовался Резник.
– Одно совершенно определенно – удушение. – Паркинсон снял с носа бифокальные очки и начал тщательно, хотя и безо всякой необходимости, протирать их. – Нет никакого сомнения, что дыхательное горло сломано, налицо и другие признаки, подтверждающие эту гипотезу, в частности, кровоизлияние в области шеи. К тому же вздутие вен на затылке, вызванное повышением давления, когда перекрывается тон крови.
– Выходит, ее удушили?
– Совсем не обязательно. – Удовлетворенно хмыкнув, Паркинсон водрузил очки на нос. – Сзади на черепе есть глубокий пролом, обильные внешняя и внутренняя гематомы…
– Падение или удар?
– Почти определенно – удар. Об этом свидетельствует кровоизлияние под проломом. В принципе, она могла бы получить подобную пробоину в черепе и в результате падения, сами понимаете – маленькая девочка, но тогда следовало бы искать гематому выше, а не ниже пролома, где ее вообще могло и не быть.
– Какой же вариант вы выдвинете в вашей докладной о качестве основной причины смерти?
Резник разгрыз остатки мятной конфетки.
– Любой или оба. – Паркинсон пожал плечами. Он сунул руку в карман жилета и предложил Резнику еще одну мятную конфетку. – В данной ситуации, я думаю, это не будет иметь большого значения.
Когда Резник вернулся в участок, его кабинет был занят Грэхемом Миллингтоном, беседовавшим с Келлог и Дивайном. Миллингтон не осмелился занять кресло хозяина, он расхаживал рядом, как бы ожидая, что его в любую минуту могут пригласить занять его. Дивайн, хоть и считал себя спортсменом, надымил своими сигаретами «Бенсон энд Хеджес», создав точную копию Селлафильд в пасмурный день.
– Извините. – Миллингтон не очень старательно вытянулся. – Мы здесь у вас устроили «день открытых дверей»
– Полагаю, вы собрались не для того, чтобы поболтать о вечеринке? – улыбнулся Резник.
– Нет, сэр.
Инспектор несколько раз резко открыл и закрыл дверь, чтобы хоть немного разогнать дым, и оставил ее полуоткрытой.
– Лучше введите меня в курс последних событий, – обратился он ко всем сразу.
Миллингтон повернулся к Марку Дивайну, предлагая ему начать. Резник внимательно слушал, наблюдая за реакцией своих подчиненных. Дивайн наклонился вперед и весь собрался, словно готовился к рывку в борьбе за мяч в регби. В его голосе звучали нетерпеливые нотки. Линн поплотнее устроилась на стуле, ее лицо выражало легкий скептицизм. Что же касается Миллингтона, то внешне он был олицетворением моральной правоты, которую ему обеспечивали хорошо ухоженный садик и чистая рубашка. А что у него на уме, оставалось тайной, покрытой мраком. Он слишком засиделся в сержантах, и Резник не мог понять, почему так задерживается повышение, которого он, несомненно, заслуживает.
Дивайн закончил свой рассказ, и теперь все трое смотрели на шефа, в расслабленной позе откинувшегося в кресле. Из большой комнаты доносился гул обычной жизни отдела: четкие ответы на телефонные звонки, неожиданный смех, кашель, чье-то пение. Резник улыбнулся, глядя, как сдерживает себя Линн Келлог.
– Он так и сказал? – переспросил Чарли. – «Я обычно видел ее по утрам»?
– Его точные слова. Посмотрите. – Дивайн протянул свою записную книжку. – Нет никаких сомнений.
– А ты не мог включить магнитофон? – вставил реплику Миллингтон.
Дивайн нахмурился и покачал головой.
– Так что, ты думаешь, он имел в виду? – спросил Резник.
– Сэр, вы должны были видеть его! Когда он сказал: «видел ее», он имел при этом в виду – мы были знакомы. Это не было: она случайно попадалась мне на глаза, нет, это было нечто большее.
– Ты не спросил его об этом? Не пытался подтвердить свои подозрения?
– Нет, сэр. Решил, что, если я это сделаю, он может, вы знаете, замкнуться.
– Где он сейчас?
– Один из наших ребят угощает его чашкой чая.
– То, что он понял, что лежит под кучей хлама, неудивительно. Он же не слепой, наверняка читал об этом в газетах, видел фотографии. А если при этом где-то встречал девочку раньше, то имел еще больше оснований хорошо помнить эту историю.
– Но, сэр, здесь другое…
– Да-да, я понял. Мы с ним обязательно еще поговорим. – Резник вдруг почувствовал урчание в животе. Ему казалось, что утро, проведенное с патологоанатомом, надолго отобьет у него желание поесть, но, кажется, его организм не был с этим согласен.
– Линн?
– Все это очень подозрительно, несомненно. Но в то же время, если бы что-то было нечисто, разве он пришел бы сюда?
– Он или полный болван, или очень хитер, – высказал свое мнение Миллингтон.
– А что девушка, Сара? – Резник вновь обратился к Линн. – Говорила она что-нибудь о реакции парня, когда они поняли, на что натолкнулись?
– Только, что он испугался. Они оба испугались. Вы знаете, что им понадобилось больше часа, чтобы решиться прийти сюда и заявить о находке.
– Она не говорила, кто колебался больше?
– Сказала, что парень, сэр.
– Марк?
– Он не говорил об этом, только сказал, что девушка была не в себе и поэтому они пошли к нему, где она успокоилась, и они пришли сюда.
– Хорошо. – Резник встал, тут же поднялись Дивайн и Келлог. Грэхем Миллингтон отнял руку от шкафа, у которого стоял. – Марк, поговори с ним еще раз, спокойно. Линн, почему бы тебе не посидеть с ними? Посмотрите, возможно, вам удастся установить, какие в действительности были отношения у этого парня с Глорией Саммерс, если предположить, что он знал ее. И относительно склада – быть может, он и раньше использовал это место для развлечений – и близко, и удобно. Со всем, что удастся выяснить, сразу ко мне.
Когда они выходили из кабинета, зазвонил телефон. Резник снял трубку, но прикрыл микрофон ладонью.
– Линн, девушка все еще здесь?
– Думаю, что нет.
– Ничего, мы поговорим с ней позднее.
Линн не спешила уйти, ей хотелось что-то сказать.
– Я не уверена, что вы со мной согласитесь, но, если бы Реймонд знал, что в здании находится труп Глории Саммерс, он никогда не повел бы туда свою подружку, чтобы развлечься.
– Как сказать, – быстро вставил Дивайн, – все зависит от того, насколько он испорчен.
– Как чай, Реймонд? Все в порядке? Хорошо. Это мой коллега, констебль-детектив Келлог. Как я уже сказал, мы не задержим вас здесь надолго, всего несколько небольших уточняющих вопросов.
Рей покинул участок в семь минут четвертого. Его рубашка прилипла к спине. Запах пота шел от подмышек, от брюк при каждом шаге, каждом движении. Под взъерошенными волосами чесалась кожа, в правом виске стучала сильная и неутихающая боль, от которой начался тик глаза.
Они давили на него снова и снова. Особенно мужчина, но женщина тоже. Все время одни и те же вопросы. Глория, Глория… Насколько хорошо он ее знал? Что имел в виду, говоря, что видел ее? Оставляли ли с ним когда-нибудь чужих детей? Помогал ли бабушке Глории в магазине? Просили ли его что-нибудь сделать? Забирал ли иногда Глорию из школы? Насколько близко они были знакомы? Был ли он ее другом? Глории! Глупо! Как может ребенок шести лет быть его другом? Хорошо, какая она была? Расскажи, расскажи, расскажи…
Ему хотелось поскорее добраться домой и помыться. Влезть в ванну и полежать в ней подольше. У него пересохло в горле. Он купил баночку сока в палатке и выпил, прислонившись спиной к стене здания страховой компании на Дерби-роуд.
Глория была совсем малышкой. Он обратил на нее внимание из-за копны светлых волос, которые почти всегда торчали в разные стороны. У нее были синие-синие глаза. Как у куклы. Рей удивился, почему в голову пришло именно такое сравнение, ведь у него никогда не было сестры, а значит, и кукол. Впервые он заметил Глорию, когда она бежала по улице ему навстречу, размахивая леденцом на палочке, а ее бабушка, тогда он думал – мать, кричала вслед: «Осторожно, посмотри, что ты наделала! Только посмотри на себя!» Казалось, она была везде одновременно: в китайском магазинчике, где торговали чипсами, на игровой площадке, на автобусной остановке. Почти всегда с бабушкой, которую держала за руку. Она ни мгновения не стояла спокойно – размахивала руками, поддевала что-то одной ногой, тут же била по чему-то другой. Однажды ему даже пришло в голову, что, если высунуться из окна под определенным углом, он сможет видеть часть школьного двора, где она играет на переменках.
– 9 —
Резник предпочел свернуть с дороги А-153 на южную окружную, чтобы избежать неотвратимых пробок в Слифорде и на мосту Таттершалл. По дороге Б он проедет мимо дальнего края болота, без помех минует Ашби де ла Лонд, Тимберленд и Мартин-Дейлз. После Хорнкастла можно проехать через Салмонби или Соммерсби, затем Сваби, Бизбей, Молтбей ле Марш – и он на месте. Инспектор решил про себя, что обратно поедет через холмистый Волдз по верхней дороге. Там сначала будет Лаут, а затем появится башня собора Линкольна. Ее огни обычно видны за несколько миль, даже через сгущающуюся пелену тумана. Великолепное зрелище.
Но это будет позднее и, надо надеяться, хоть немного скрасит печальную миссию, которую он взял на себя.
А пока что его ждет небольшое удовольствие от лежащих на соседнем сиденье фляжки с кофе и свертка в вощеной бумаге. Там, в свертке – сыр эмменталь и ломтики ветчины, такие тонкие, что готовы обернуться вокруг пальца, подобно лепестку золота, толстый, с пупырышками, маринованный огурец, нарезанный и разложенный на солонине, сдобренной хорошим слоем горчицы, а также четыре небольших, вытянутых, словно слива, помидора, готовых лопнуть во рту, оставив на языке сладкую мякоть и маленькие зернышки.
Резник притормозил, позволив «лендроверу», обогнать его на повороте. Очевидно, еще один разорившийся фермер опаздывал в банк.
Вытащив одной рукой кассету из футляра, он вставил ее в магнитофон и прибавил громкость. Это был «Бэзи-бэнд» в самом начале пути, в 1940 году. Америке еще только предстояло вступить в войну. Из рояля лилась река звуков, в мелодию вонзались и взмывали в высоту солирующие, когда наконец в игру вступил Лестер, он повел мелодию, опираясь на четкие звуки отбиваемого ритма.
Лестер Янг.
Разъезжая с места на место с оркестром, ему удавалось избегать призыва на военную службу до 1944 года, пока под видом поклонника на него не вышел офицер по набору рекрутов. Несмотря на медицинское заключение о наличии у него сифилиса, на его пристрастие к алкоголю, таблеткам и марихуане, Лестер был призван рядовым под номером 39729502. Через шесть месяцев военный суд с позором изгнал его из армии и посадил почти на год в тюрьму. Еще до вынесения приговора был поставлен диагноз: психопатия. Суд гарантировал ему исцеление в исправительных бараках армии США в Форт-Гордоне, штат Джорджия.
Резник зажал фляжку коленями, отвинтил крышку, сделал большой глоток и перемотал пленку с тем, чтобы прослушать еще раз «Я никогда не знал». Это была одна из тех мелодий, которые Газ Кхан, по всей вероятности, сочинял на своем рояле между двумя сигарами. Вначале ведет тромбон с то мягкими, то резкими переходами, затем вступает Лестер. Он низко сгибается к микрофону, прокладывая путь, словно по камешкам через ручей, отдельными нотами, чтобы потом каскадом звуков гордости и красоты создавать мелодию, которую невозможно повторить. Резник представил себе очень худого мужчину, который сидит, откинувшись, в оркестре и слегка качает головой, пиджак-униформа ему великоват и сидит мешком, а сзади уже поднимаются трубачи, чтобы обрушить на зал финал с размахиванием национальным флагом.
Что же заставляет нас так поступать с человеком, который, несмотря на болезнь и неуверенность в себе, может создавать такое великолепие? Бросить его в каторжную тюрьму, отказывая во всем; тридцатичетырехлетнего негра из глубинки штата Джорджия? Или взять девочку с синими фарфоровыми глазами и светлыми волосами и надругаться над ее телом, захоронив его в мусорных мешках в заброшенной темноте? Что же?
«Я никогда не знал».
Резник нажал на газ и отвернул до упора регулятор громкости, так что звук, вибрируя на грани искажения, заглушал все вокруг, все мысли.
Мейблторп, городок на расстоянии менее двадцати миль вверх по побережью от Скегги, так и оставшийся его бедным родственником, встретил Резника, подобно динкенсовскому члену похоронной команды, вышедшему зимой из богадельни. Хотя вывески и предлагали обилие леденцов и сладостей, громадные сосиски и свежие сладкие бублики по пять штук за один фунт стерлингов, витрины магазинчиков по всей длине единственной и главной улицы были заколочены до самого верха досками. Седой человек в старой шинели Королевских Воздушных Сил поклонился Резнику, а его фокстерьер с короткой, словно проволочной шерстью, проявил повышенный интерес к его ногам. Перед ним лежала широкая бетонная набережная, выглядевшая так же гостеприимно, как «Линия Мажино». За ней, теряясь в тумане, монотонно посылало на берег свои холодные волны Северное море, больше похожее на грязную лужу.
В домике постройки 30-х годов, с фасадом, украшенным набрызганной на него мелкой галькой, жила переехавшая сюда Эдит Саммерс. Он был третьим от углового кафе, рекламировавшего фирменное блюдо из свежевыловленной трески с жареным картофелем: «В стоимость входит чай, за хлеб и масло – дополнительная плата». Она не произнесла ни слова, когда узнала стоявшего перед входной дверью Резника, съежившегося под мелким дождем и ветром.
Бабушка Глории перевезла сюда из старой квартиры аквариум и столик с позолоченной окантовкой, взяла в аренду новый телевизор, закрепленный на черном металлическом столике на колесиках. На экране, цвета которого оставляли желать лучшего, Петула Кларк задумчиво смотрела на Фреда Астера, с легким ирландским акцентом исполнявшего песню «Как идут дела в Глоссо-Морро?» Эдит оставила Резника в этой маленькой комнате с низким потолком и вскоре вернулась с чашками и блюдцем.
– Я не очень долго?
А затем, когда он устроился поудобней и начал пить чуть теплый чай, добавила:
– Я знаю, почему вы здесь. Резник кивнул.
– Я была права, не так ли?
– Да, но…
– Ведь я не ошиблась?
– Да.
Вначале ему показалось, что она сможет сдержаться, сохранить мужество до его ухода, но, сидя напротив, на расстоянии вытянутой руки, увидел, как сразу осунулось ее лицо, сморщилось, словно надувной шарик, из которого выходит воздух.
Первые рыдания еще только начали сострясать все ее существо, как Резник, отставив чашку и блюдце, опустился около нее на колени и обнял за плечи. Эдит припала лицом к его плечу, прижавшись щекой к грубой ткани пиджака.
– Он… мучил ее? Делал с ней что-нибудь? – Эти вопросы она задала позднее, когда темнота подступила уже к самым окнам. На этот раз чай приготовил Резник. Чайник он поставил перед решеткой электрического камина, небрежно накрыв его вязаным колпаком.
– Мы точно не знаем. Прошло слишком много времени, пока мы нашли ее. Но надо считать, что да, по крайней мере, это вероятно. – У него по спине даже пробежали мурашки, но не от холода. – Извините меня.
– Я не могу понять этого. – Эдит покачала головой. – А вы можете? Как кто-либо в здравом уме?..
– Нет, – твердо ответил Резник.
– Тогда, конечно, все дело в этом, – задумчиво произнесла она. – Они не в своем уме, правда?
Он промолчал.
– Больные… Их необходимо наказать, изолировать. Он протянул к ней руку.
– Нет-нет. Все в порядке. Со мной все в порядке.
В комнате, казалось, не хватает воздуха. Камин поджаривал правую ногу Резника, в то время как левой было даже прохладно. Вопреки желанию мысли возвращались к долгой дороге домой, к необходимости завтра утром вновь побывать на заброшенном складе, где нашли труп девочки.
– Похороны, – внезапно произнесла Эдит. – Что будет с похоронами?
– Вероятно, мать Глории… – начал было Резник и тут же осекся.
– Я знаю, это моя вина.
– Нет.
– Да. Это моя вина.
– Ни от кого нельзя требовать не отходить от ребенка ни на минуту. Там, где вы ее оставили…
Но не это имела в виду Эдит Саммерс. Она говорила о своей дочери Сьюзан. Это был поздний ребенок, и отец просто не хотел ничего знать о ее существовании первые шесть месяцев. А затем, после полутора лет мучений, бросил их и женился на женщине из Илкестона, работавшей в магазине «Сейфей» кассиршей. Она была старше него и все точно рассчитала. Он не появлялся, пока Сьюзан не исполнилось десять лет. Эдит были неприятны его приходы, и сна терпела их, сжав зубы.
Вскоре все, казалось, изменилось. Отец Сьюзан бросил ту женщину и опять появился в их городе. Он поселился с двумя таксистами в Топ-Вэлли и тоже стал водить такси. «Эдит, – говорил он, улыбаясь, во время участившихся теперь визитов. – Эди, не расстраивайся. Она ведь и моя дочка, не правда ли, принцесса?» Он покупал Сьюзан шоколадки, журналы с картинками, самые популярные диски, которые она слушала на тайваньском проигрывателе, подключенном к радио (его рождественский подарок). «Эй, папина дочка!»
Так продолжалось три года. Каждый раз, высаживая пассажира где-то поблизости, он наносил короткий визит, после которого девочка долго не могла вернуться к нормальному ритму жизни. А однажды, в воскресный день, он поцеловал Сьюзан в волосы и сказал Эдит: «Послушай, возьми пальто и пойдем в трактир. Подожди нас, принцесса, и ни о чем не беспокойся. Мы вернемся домой после пары стаканчиков».
За рюмочной джина и пинтой пива он рассказал ей об американке, которая приехала сюда на праздник: «Я просто посадил ее в машину – короткая поездка от «Лейс-холл» до «Сказаний о Робине Гуде». Кто бы мог подумать, что мы так подружимся?» Она пригласила его в Америку, обещала поручиться за него, помочь устроиться на новом месте, подыскать работу. «А Сьюзан?» – спросила Эдит. «Она сможет приезжать но мне. В каникулы. А я вышлю ей деньги на дорогу».
Все, что они получили от него – почтовые открытки и Микки Мауса, потерявшего ногу во время полета. Сьюзан обижалась, плакала, говорила, что ей все равно. Так было до того дня, когда она в первый раз не пришла ночевать домой, а утром, выйдя из красной с золотом «кортины», за рулем которой сидел двадцатипятилетний парень, заявила матери прямо в лицо: «Это моя жизнь, и я буду жить, как хочу, а ты не мешай мне». Это произошло за несколько дней до ее пятнадцатилетия.
Эдит взглянула на стоящий у камина чайник:
– Не думаю, что его стоит пить?
– Я приготовлю свежий. – Резник попытался выдавить из себя улыбку.
– Нет уж, позвольте, я это сделаю сама. – Она поднялась. – Все-таки это мой дом, мое бунгало. Вы не забыли, что пришли ко мне в гости?
Он последовал за ней в такую маленькую кухню, что всякий раз, когда ей надо было достать ложку или пакет молока, ему приходилось задерживать дыхание и втягивать живот.
– Ей было шестнадцать, когда она забеременела, – продолжала Эдит в ожидании, пока заварится чай. – Странно, что это не произошло раньше. Все мои просьбы быть осторожней, вы понимаете, приводили только к грубости. Она заявляла, чтобы я занималась своими делами и оставила ее в покое. Наверное, мне следовало быть понастойчивей, закатить ей сцену, как бы она ни брыкалась и ни кричала, потащить ее к доктору, к кому-то еще, кто мог бы помочь. – Глубоко вздохнув, она стала разливать чай. – Но я ничего этого не сделала, оставила все как было. Посмотрите, – она протянула ему чашку с блюдцем, – не слишком крепко?
Резник кивнул – все хорошо, и они вернулись в гостиную.
– Потом оказалось, – голос Эдит звучал монотонно, без эмоций, – что она попала в компанию парней, которые передавали ее друг другу, как подстилку. Она могла забеременеть от любого из них, и все, конечно, отказались от будущего ребенка. Сьюзан была напугана, приходила в ужас от одной мысли, что над ней будут смеяться, указывать пальцем, да к тому же медицинское обследование – кровь на анализ и все такое прочее.
Эдит, не вставая, наклонилась вперед и стряхнула пепел с сигареты на бежевые плитки, которыми был выложен пол вокруг камина.
– Она могла бы сделать аборт, но была слишком напугана. Все, о чем она могла говорить – оставить ребенка в больнице. Мне кажется, где-то в душе я надеялась, что, после того как она родит и подержит ребенка на руках, все изменится. Но нет. Сьюзан думала только о себе. Ничего, что требовало от нее больших усилий, чем открыть рот или раздвинуть ноги, она не хотела знать.
Эдит резко опустила чашку на блюдце и взглянула прямо в лицо Резнику.
– После того, что я натворила с воспитанием собственной дочери, как я могла даже подумать, что сумею кого-то воспитать?!
– Послушайте, – Резник отставил чай, загасил сигарету и протянул ей обе руки, – в том, что произошло, вашей вины нет.
Прошло немало времени, прежде чем она прошептала:
– Нет? А кто убежал и оставил ее? Кто зашел за угол купить пачку сигарет? Кто?
Резник отпустил ее, только когда почувствовал, как онемели его руки, и решил, что брюки от жара камина должны вот-вот загореться.
Дождь на улице прекратился, но порывы ветра резали, как ножом. Прежде чем сесть в машину, он какое-то время стоял, слушая шум моря, глухие раскаты прибоя. Больше ему здесь делать было нечего, он повернул в замке ключ зажигания, освободил ручной тормоз, вытянул подсос и зажег сигнал поворота.
– 10 —
– Ты это уже читал?
– Что ты сказала?
– Я спросила, ты читал…
– Лоррейн, это бесполезно. Я не слышу ни одного слова.
Лоррейн знала, что вздыхать или качать головой бессмысленно. Она отодвинула газету в сторону и отпила кофе без кофеина «Голд бленд» из красной кружки с надписью «Нескафе». На плите на слабом огне кипели картофель и морковь, через пять минут туда надо будет высыпать горошек из большого пакета, добавить чайную ложку сахара и щепотку соли, как обычно делала ее мать. Тогда же надо будет проверить духовку. Если рыба в фольге будет готова, ее надо переставить и подправить температуру для любимого Майклом датского яблочного пая «Сара Ли», промазанного простым и заварным кремом.
– Ты прекрасно знаешь и все равно постоянно так делаешь, – раздраженно произнес Майкл, войдя в кухню с полотенцем, которым продолжал вытирать волосы.
– Что ты имеешь в виду?
– 3адаешь мне вопросы, когда я принимаю душ, хотя знаешь, что я не могу услышать, о чем ты говоришь.
– Майкл, я не нарочно.
– Хорошо. – Он наклонился поцеловать ее в щеку, но промахнулся и чмокнул в шею. – Что бы ты ни говорила, я не слышал.
Этот дом они купили год тому назад за сумму на пять тысяч меньше первоначально запрошенной и были довольны своим приобретением. Им повезло, потому что в тот период дела на рынке недвижимости шли далеко не блестяще, так что им достались в придачу еще ковры и занавески. Это было совсем не лишнее, хотя, как уверяла Лоррейн, они совсем не в ее вкусе и она тут же выбросит их, как только они смогут себе это позволить. Но зато Лоррейн настояла на установке нового оборудования на кухне с таким покрытием, чтобы достаточно было только провести тряпкой и все блестело, а также заменила газ на электричество. Рядом с кухней была маленькая комнатка: «Наверняка нам не слишком дорого обойдется сделать из нее душевую? Тогда нам не придется наступать друг другу на пятки по утрам».
И, плюнув на все свои планы, Майкл Моррисон, только что женившийся на молоденькой, гораздо моложе себя женщине, был вынужден делать все, чтобы второй брак был успешным. Он не мог допустить повторения ошибок, как своих, так и его первой жены Дианы.
Кроме того, иметь еще один душ – совсем неплохая идея. Ведь, хотя ему приходилось вставать довольно рано, чтобы успеть на поезд, Лоррейн всегда поднималась вместе с ним. Во-первых, чтобы приготовить ему полноценный завтрак, а во-вторых, она любила после ухода Майкла отставить в сторону посуду и, сидя за чашкой кофе, неспешно почитать утреннюю «Мейл». Там непременно находилась маленькая пикантная новость, которую всегда можно вставить в разговор с другими кассиршами, а иногда и клиентом: «Вы читали о…» – спрашивала она, взвешивая мешочки с разменной монетой. Это как-то оживляло отношения с людьми, придавало им личный оттенок, ведь надо же хоть чем-то отличаться от компьютеров.
– Что у нас на обед? – Майкл сходил в комнату и возвратился с бутылкой шотландского виски в руке. Лоррейн предпочла бы, чтобы он оставил бутылку в покое, зная, что он уже принял одну-две порции по дороге домой. Однажды она уже пыталась протестовать против выпивки и теперь точно знала, что лучше промолчать: прикусить язычок и не раскрывать рта.
