В самом начале пятидесятых годов, когда Сан-Хуан только стал туристическим городом, на задней веранде своего дома на Калле О'Лири бывший жокей по имени Эл Арбонито выстроил бар. Назвал его «Задним Двором Эла» и повесил над входом с улицы вывеску со стрелочкой, указывавшей между двух развалюх в сторону веранды.
      Сначала он не подавал ничего, кроме пива по двадцать центов за бутылку и рома по дайму за рюмашку и по пятнадцать центов, если со льдом. Через несколько месяцев он начал подавать и гамбургеры, которые жарил сам.
      Выпивать там было приятно, особенно по утрам, когда солнце еще не нагрелось, а солоноватый туман поднимался с океана, делая воздух хрумким и целебным на вкус.
      Несколько ранних часов этот воздух стоял на своем, сопротивляясь потной парилке жары, стискивавшей Сан-Хуан к полудню и липшей к нему еще очень долго после заката.
      Со временем Эл купил себе кассовый аппарат и деревянные столики под зонтиками, расставил их на веранде и, в конце концов, перевез свое семейство в новый urbanizacion возле аэропорта. Нанял здоровенного негритоса по кличке Швабра: тот мыл посуду и разносил гамбургеры, а со временем и готовить научился.
      Свою бывшую гостиную он превратил в маленький бар с роялем и выписал из Майами пианиста — худого грустного мужичка, которого звали Нельсон Отто. Рояль был старым кабинетным пианино, выкрашенным в светло-серый цвет и покрытым специальным лаком, чтобы соленый воздух не попортил отделку. В туристическом бюро вам вправят, что побережья Пуэрто-Рико день и ночь круглый год ласкают прохладные пассаты, однако до Нельсона Отто пассаты эти, казалось, никогда не долетали. За часом час, в спертом воздухе, под навязший в зубах репертуар блюзов и сентиментальных баллад пот стекал с его подбородка и пропитывал подмышки его цветастых хлопчатобумажных рубашонок. Он материл эту «проклятущую сраную жару» с таким неистовством и ненавистью, что иногда разрушал атмосферу этого места, и посетители вставали и уходили в «Салон Фламбойян» чуть дальше по той же самой улице, где бутылка пива стоила шестьдесят центов, а бифштекс из вырезки — три-пятьдесят.
      Когда из Флориды в 1955 году приехал бывший коммунист Лоттерман, чтобы основать в городе газету «Сан-Хуан Дейли Ньюс», «Задний Двор Эла» стал англоязычным пресс-клубом, поскольку никто из отребья и романтиков, слетевшихся работать в новой газете Лоттермана, не могли позволить себе дорогущих баров «под Нью-Йорк», понавылазивших по всему городу из-под земли, словно рассадник неоновых поганок.
      Дневные репортеры и сотрудники редакции вваливались около семи, а ночные — спортивные обозреватели, корректоры и верстальщики — обычно прибывали толпой около полуночи. Время от времени кто-нибудь назначал здесь свидание, но в любой нормальный вечер девушка на «Заднем дворе Эла» зрелищем была редким и эротичным.
      Белых девчонок в Сан-Хуане было раз два и обчелся, да и те, в большинстве своем, — туристки, шлюхи или стюардессы. Неудивительно, что они предпочитали казино или террату бара в «Хилтоне».
      В «Ньюс» приходили работать всевозможные люди: от диких младотурков, которым хотелось разодрать весь мир напополам и начать все заново, до старых усталых работяг, желавших только одного — дожить свои дни в мире посреди скопища полоумных. Там были психи, беглецы от правосудия и социально опасные алкаши, один кубинец — магазинный воришка, носивший под мышкой пистолет, полудурочный мексиканец, домогавшийся маленьких детишек, были сутенеры, педерасты и человеческие шанкры всех разновидностей; большинство удерживалось в газете ровно настолько, чтобы накопить на несколько стаканчиков пойла и авиабилет.
      С другой стороны, были и другие, вроде Тома Вандервица, позднее работавшего в «Вашингтон Пост» и получившего Пулитцеровскую премию. Или человека по фамилии Тайррелл — ныне редактора лондонской «Таймс», который впахивал по пятнадцать часов в неделю, лишь бы газета удержалась на плаву.
      Когда приехал я, «Ньюс» уже исполнилось три года, и Лоттерман балансировал на грани нервного срыва. Послушать его, так можно было подумать, что он сидит прямо на пяти углах земного шара, не человек прямо, а гибрид Господа Бога, Пулитцера и Армии Спасения. Он часто божился, что если бы все, кто эти годы работал у него в газете, вдруг в один момент предстали перед троном Вседержителя — встали бы там все сразу и рассказали бы о жизни своей, о своих придурях, преступлениях и отклонениях от нормы, — сам Господь Бог бы вцепился себе во власы и рухнул бы в обморок.
      В каком-то смысле я был одним из них — только компетентнее одних и стабильнее других. Бывали времена, когда я вкалывал на три газеты одновременно. Писал рекламные листки для новых казино и кегельбанов. Служил консультантом синдиката петушиных боев. Был в высшей степени коррумпированным кулинарным критиком роскошных ресторанов, яхт-фотографом и повседневной жертвой полицейского произвола. То была алчная жизнь, и она мне удавалась. Я заимел себе несколько интересных друзей, заработал достаточно денег для разъездов и многому научился о мире, чего другим образом сделать бы мне не удалось.
      Как и большинство остальных, я был искателем, бродягой, недовольным, иногда — глупым дебоширом. Я никогда не бездействовал настолько, чтобы сесть и хорошенько над чем-нибудь поразмышлять, но почему-то всегда чувствовал, что инстинкты меня не подводят. Я разделял преходящий оптимизм, что некоторые из нас действительно чего-то добиваются, что мы избрали честный путь и что лучшим из нас, в конечном итоге, удастся перевалить через вершину.
      В то же время, меня не оставляло темное подозрение, что жизнь, которую мы ведем, утратила свою цель, что мы все — актеры, подгоняющие сами себя в эту бессмыссленную одиссею. Именно напряг между двумя этими полюсами — беспокойным идеализмом с одной стороны и ощущением надвигающегося страшного суда с другой — заставляли меня шевелить поршнями.
 
      Однажды в субботу, в конце марта, когда курортный сезон почти закончился, и торговцы крепились в преддверии удушливого низкоприбыльного лета, фотограф «Ньюс» Роберт Сала получил задание съездить в Фахардо на восточном кончике острова и поснимать новую гостиницу, строившуюся на холме прямо над гаванью.
      Я решил составить ему компанию. С самого своего приезда в Сан-Хуан я собирался поездить немного по острову, но без машины это оказалось невозможно. Самой дальней моей вылазкой стала поездка миль за двадцать к Йемону домой — а Йемон тоже работал в «Ньюс», пока его Лоттерман не уволил, — Фахардо же располагался вдвое дальше в той же стороне. Мы решили купить немного рома и заехать к Йемону на обратном пути, надеясь подгадать к тому моменту, когда он подгребется с рифов с полным мешком омаров.
      — Он уже, наверное, на этом собаку слопал, — сказал я. — Бог знает, на что он существует: они наверняка сидят на диете из омаров и цыплят.
      — Хрен там, — заметил Сала. — Курятина подорожала.
      Я рассмеялся:
      — Только не у него. Он кур бьет стрелами из духового ружья.
      — Господи Иисусе! — воскликнул Сала. — В этой стране же вуду процветает — пришьют его, как пить дать!
      Я пожал плечами. С самого начала я предполагал, что рано или поздно Йемона прикончат, — или кто-нибудь конкретно, или же безликая толпа, не за одно, так за другое. Я тоже таким когда-то был. Хотел всего сразу и немедленно, и препятствия меня не отваживали. С тех пор я понял, что некоторые вещи — несколько больше, чем выглядят издали, и сейчас уже не был так сильно уверен, чего именно мне хочется получить и даже чего я заслуживаю. Я вовсе не гордился тем, что понял это, но и не сомневался, что знать это стоит. Либо Йемон выучит тот же самый урок, либо его грохнут.
      Вот это я и твердил себе в те жаркие дни в Сан-Хуане, когда мне было тридцать лет, рубашка мерзко липла к спине, и я чувствовал себя тоскливо, будто трахаешься в одиночку, годы непримиримости уже за спиной, а впереди дорога одна — под откос. Жуткие, в общем, дни стояли, и мой фатализм по отношению к Йемону происходил не столько из убеждения, сколько из необходимости: стоило бы мне даровать ему хоть гран оптимизма, пришлось бы и для себя самого признать и множество несчастливых вещей.
      Мы приехали в Фахардо через час езды по солнцепеку и немедленно остановились выпить в первом же баре. Потом поднялись в горку на окраине городка, где Сала битый час гоношился, устанавливая свои ракурсы. Он был сварливым перфекционистом, сколь сильно бы ни презирал свое задание. Как «единственный профессионал на острове» он чувствовал, что какую-никакую репутацию нужно поддерживать.
      Когда он закончил, мы купили две бутылки рома и пакет льда. Доехали до поворота, с которого дорога вела к самому бунгало Йемона на пляже. Дорога была вымощена до самой Рио-Гранде, а там два аборигена гоняли паром. С нас взяли доллар за «фиат» и перетолкали шестами на другую сторону, не вымолвив при этом ни единого слова.
      Я чувствовал себя паломником на переправе через Ганг: стою на солнце рядом с машиной, смотрю себе в воду, а паромщики налегают на шесты и подпихивают нас к пальмовой рощице на другом берегу. Мы врезались в пристань, они привязали баржу к вертикальному бревну, и Сала съехал на твердую землю.
      До Йемона оставалось миль пять по песку. Сала матерился всю дорогу и клялся, что немедленно повернул бы назад, если б не доллар, который опять выхарят на переправе. Автомобильчик с грохотом потряхивало на колдобинах, и я опасался, что он вот-вот рассыплется. В одном месте мы проехали стайку голых детей, камнями забивавшими насмерть собаку на обочине. Сала остановился несколько раз их щелкнул.
      — Господи, — пробормотал он. — Погляди только на этих злобных гаденышей! Нам повезет, если выберемся отсюда живыми.
      Когда мы, наконец, добрались до Йемона, он торчал на своей террасе в одних грязных черных трусах, сколачивал из плавника книжную полку. Бунгало выглядело поприличнее: часть террасы покрывал навес из пальмовых листьев, а под ним стояли два полотняных шезлонга, похоже, раньше принадлежавших какому-нибудь процветающему курорту.
      — Чувак, — сказал я. — Где ты это взял?
      — Цыгане, — ответил он. — По пятерке за штучку. Наверное, сперли в городе.
      — Где Шено? — спросил Сала.
      Йемон ткнул пальцем в сторону пляжа:
      — Загорает, наверное, вон под тем бревном. Она аборигенам тут спектакли устраивает — они ее обожают.
      Сала вытащил из машины ром и мешок льда. Йемон довольно зацокал языком и вывалил лед в ванну рядом с дверью.
      — Спасибо, — сказал он. — От этой нищеты крыша едет. Мы даже лед себе позволить не можем.
      — Чувак, — сказал я, — ты опустился на самое дно. Тебе пора искать работу.
      Он рассмеялся и нагреб льда в три стакана:
      — Я еще не слез с Лоттермана, — ответил он. — Похоже, что я еще получу свои денежки.
      Тут с пляжа вернулась Шено — в одном белом бикини и с большим пляжным полотенцем в руках. Улыбнулась Йемону:
      — Они опять пришли. Я слышала, как они разговаривают.
      — Черт побери, — рявкнул Йемон. — Чего ты туда постоянно шляешься? Что, к чертям собачьим, с тобой такое?
      Она только улыбнулась и уселась на свое полотенце.
      — Это мое любимое место. Чего ради я должна уходить из-за них?
      Йемон повернулся ко мне:
      — Она ходит на пляж и там снимает с себя одежду — а местные прячутся в пальмах и подглядывают.
      — Не всегда, — быстро вставила Шено. — Обычно только по выходным.
      Йемон наклонился к ней и заорал прямо в лицо:
      — Так черт бы тебя побрал! Не смей туда больше ходить! Отныне если хочешь голой валяться, будешь валяться здесь! Да будь я проклят, если все время дергаться буду, как бы тебя нам не изнасиловали! — Он затряс в отвращении головой. — Они тебя как-нибудь точно отымеют, ей-Богу, и если ты этих бедных ублюдков дразнить будешь, я, черт возьми, даже вмешиваться не стану!
      Она не отрывала глаз от цементного пола. Мне стало ее жалко, и я встал и сделал ей выпить. Когда я передавал ей стакан, она посмотрела на меня с благодарностью и сразу сделала большой глоток.
      — Пей, — сказал Йемон. — Пригласим твоих друзей и закатим настоящую балёху!
      — он рухнул обратно в шезлонг: — Ах, красивая жизнь.
      Мы некоторое время сидели и выпивали, Шено ничего не говорила, болтал главным образом Йемон, пока, наконец, он не встал и не подобрал с песка возле веранды кокос.
      — Давайте, — сказал он. — Пошли футбол попинаем.
      Я был рад любой возможности разрядить атмосферу, поэтому поставил стакан и неуклюже побежал перехватывать пас. Он идеально засандалил мне крученый, но по пальцам мне шарахнуло как свинцом, и я его выронил.
      — Пошли на пляж, — крикнул он. — Там хоть есть где побегать.
      Я кивнул и помахал Сале. Тот покачал головой:
      — Идите резвитесь, — сказал он. — Нам с Шено надо кое-что серьезное обсудить.
 
      Шено вяло улыбнулась и махнула в сторону пляжа:
      — Давайте-давайте, — сказал она.
      Я соскользнул по обрыву на слежавшийся песок. Йемон воздел одну руку и понесся под углом к полосе прибоя. Я швырнул орех высоко и далеко, проследил, как он плюхнулся в воду далеко за Йемоном. Тот ринулся на него, ушел под воду и вынырнул с орехом в руках.
      Я обернулся и рванул в сторону, не отрывая глаз от ореха, летящего ко мне по раскаленному синему небу. Руки снова обожгло, но на сей раз я его удержал.
      Хорошо было перехватить длинный пас, хоть и кокосовый. Руки у меня покраснели и саднили, но это ничего. Мы перекидывались как короткими пасами через середину, так и длинными, парящими вдоль боковых линий, и через некоторое время меня уже не покидала мысль, что мы занимаемся каким-то священнодействием, вызывая к жизни все субботы нашей юности — вдали от родины, потерянные и отрезанные и от всех тех матчей, от всех пьяных стадионов, за гранью шума и слепые к фальшивым краскам тех счастливых зрелищ. После многих лет презрения к футболу и всему, что футбол означает, вот он я — на пустом карибском берегу, выписываю ногами эти дурацкие финты с рвением подлинного фанатика футбольной песочницы.
      Наконец, я устал бегать, и мы вернулись на веранду, где Сала по-прежнему беседовал с Шено. Оба, казалось, уже слегка набрались, и, поговорив с ними несколько минут, я осознал, что Шено мало что соображает. Она то и дело хмыкала себе под нос и передразнивала южный акцент Йемона.
      Мы выпивали еще где-то с час, прилежно хихикая над Шено и наблюдая, как солнце клонится к Ямайке и Мексиканскому заливу. В Мехико еще светло, подумал я. Я никогда там не был, и вдруг меня охватило непреодолимое любопытство. Несколько часов рома в сочетании с растущим отвращением к Пуэрто-Рико вплотную подвели меня к тому, чтобы вернуться в город, сложить пожитки и отвалить первым же попутным самолетом на запад. Почему нет? — подумал я.Я еще не обналичил получку за эту неделю; в банке несколько сотен, меня здесь ничего не держит — почему бы и нет, в самом деле? Там неизбежно будет лучше, чем тут, где единственный мой оплот — дешевая работенка, вот-вот готовая развалиться.
      Я обернулся к Сале:
      — Сколько отсюда до Мехико?
      Он пожал плечами и отхлебнул рома:
      — Слишком много. А зачем? Что, переезжаешь?
      Я кивнул:
      — Думаю.
      Шено подняла на меня взгляд, для разнообразия посерьезнев:
      — Тебе Мехико понравится.
      — Да что ты, к черту, про него знаешь? — рявкнул Йемон.
      Она только зыркнула на него и хорошенько приложилась к стакану.
      — Правильно, — сказал он. — Валяй, лакай. Не нализалась еще.
      — Заткнись! — заорала Шено, вскакивая на ноги. — Оставь меня в покое, помпезный дурак проклятый!
      Рука его метнулась так быстро, что едва заметил движение; и — шлепок тыльной стороной ей по щеке. Почти обыденный жест, без гнева, без усилия, — к тому времени, как я сообразил, что произошло, он уже снова развалился в шезлонге, бесстрастно наблюдая, как она отшатнулась на несколько шагов и разрыдалась.
      Минуту никто не произносил ни слова; потом Йемон велел ей уйти в дом.
      — Давай, — сказал он. — Ложись спать.
      Она перестала плакать и отняла руку от щеки.
      — Пошел к черту, — всхлипнула она.
      — Вали внутрь, — повторил он.
      Она еще раз яростно поглядела на него, повернулась и скрылась внутри. Мы услышали, как взвизгнули пружины, когда она рухнула на кровать, затем приглушенные рыдания возобновились.
      Йемон встал.
      — Ладно, — сказал он тихо, — простите, толпа, что вас этому подвергаю. — Он глубокомысленно кивнул в сторону хижины. — Съездить, что ли, в город с вами?
      Сегодня там что-нибудь происходит?
      Сала пожал плечами. Было видно, что он расстроен.
      — Ничего, — ответил он. — Мне в любом случае только пожрать хочется.
      Йемон повернулся к двери.
      — Потусуйтесь тут пока, — сказал он. — Схожу оденусь.
      Когда он зашел в дом, Сала повернулся ко мне и сокрушенно покачал головой.
      — Он к ней относится, как к рабыне, — прошептал он. — Она совсем скоро сломается.
      Я не сводил глаз с моря, наблюдая, как исчезает солнце.
      Было слышно, как он ходит внутри, но никто не разговаривал. Вышел он одетым в бежевый костюм, на шею небрежно наброшен галстук. Потянув за собой дверь, он запер ее снаружи.
      — Чтоб не шлялась, где попало, — пояснил он. — Все равно, наверное, скоро вырубится.
      Изнутри донесся внезапный взрыв рыданий. Йемон безысходно пожал плечами и швырнул пиджак в машину Салы.
      — Я на мотороллере поеду, — сказал он, — чтоб в городе оставаться не пришлось.
      Мотороллер его походил на такую штуковину, которые забрасывали в тыл неприятелю на парашютах во Вторую Мировую: скелет рамы со следами красной краски проржавел почти насквозь, а под сиденьем — крохотный движок, тарахтевший, как пулемет Гэтлинга. Глушителя не было, резина совершенно облысела.
      Мы двинулись за ним по дороге, едва не врезаясь ему в задницу, когда он буксовал в песке. Скорость он развивал приличную, держаться за ним, чтобы машина не развалилась на куски, оказалось трудновато. Когда мы проезжали лачуги аборигенов, на дорогу выбегали детишки и махили нам. Йемон махал им в ответ, широченно улыбаясь и салютуя вытянутой вверх рукой, а за ним летела туча пыли и грохота.
      Мы притормозили там, где начиналась мощеная дорога, и Йемон предложил заехать в одно местечко неподалеку — чуть больше мили.
      — Неплохая еда и дешевая выпивка, — сказал он. — А кроме этого, у меня там кредит.
      Мы снова тронулись за ним, пока не возникла вывеска с надписью «Каса Кабронес».
      Стрелка показывала вдоль грунтовки, отходившей в сторону пляжа. Дорога шла через пальмовую рощицу и заканчивалась на пятачке для машин перед захезанной ресторацией со столиками на террасе и музыкальным автоматом возле стойки бара.
      Если б не пальмы и не пуэрториканская клиентура, он бы напомнил мне какую-нибудь третьесортную таверну на американском Среднем Западе. Гирлянда голубых лампочек болталась между парой столбов по обе стороны террасы, и каждые полминуты небо над нами вспарывал желтый луч с башни аэродрома примерно в миле от нас.
      Только мы сели и заказали выпить, как я понял, что мы тут — единственные гринго. Остальные были местными. Они сильно шумели, пели и орали под музыкальный автомат, но все казались усталыми и подавленными. Причем, то была не ритмичная печаль мексиканской музыки, а завывающая пустота звука, подобного которому я не слыхал нигде — только в Пуэрто-Рико: смесь стона и хныканья, подпираемая унылым бумканьем и голосами, погрязшими в отчаяньи.
      Неожиданно музыка остановилась, и несколько человек бросились к автомату.
      Вспыхнула ссора, друг в друга полетели оскорбления, и тут, откуда-то издалека, будто включили национальный гимн успокоить истошную толпу, долетело неторопливое треньканье «Колыбельной» Брамса. Свара прекратилась, в кишки музыкального автомата провалилось несколько монеток, и он разразился визгливым хныканьем.
      Мужчины вернулись к стойке, хохоча и хлопая друг друга по спинам.
      Мы заказали три рома, и официант их принес. Мы решили сначала немного выпить, а обед отложить на потом, но когда дело дошло до еды, официант сообщил, что кухня закрылась.
      — Да никогда в жизни! — воскликнул Йемон. — Здесь написано: полночь. — — И он показал на табличку над баром.
      Официант покачал головой.
      Сала посмотрел на него снизу вверх:
      — Пожалуйста, — проговорил он. — Я голоден.
      Официант снова покачал головой, не отрывая взгляда от зеленого блокнотика для заказов в руке.
      Неожиданно Йемон шарахнул кулаком по столу:
      — Тащите мяса! — заорал он. — И еще рому!
      Официант, похоже, перепугался и юркнул за стойку. Все обернулись посмотреть на нас.
      Из кухни выскочил низенький толстяк в белой рубашке с коротким рукавом. Он потрепал Йемона по плечу.
      — Хорошие парни, — проговорил он, нервно улыбаясь. — Хорошие клиенты — — без проблем, ОК?
      Йемон посмотрел на него.
      — Нам нужно только мяса, — приятно промолвил он, — и еще по стаканчику на брата.
      Толстячок покачал головой.
      — Нет ужина после десяти, — сказал он. — Видите? — И показал пальцем на часы. Там было двадцать минут одиннадцатого.
      — А на табличке написано, в полночь, — настаивал Йемон.
      Толстяк снова покачал головой.
      — В чем проблема? — спросил Сала. — Бифштексы меньше чем за пять минут поджарить можно. Ладно, к черту картошку.
      Йемон поднял стакан.
      — Давайте возьмем еще три, — сказал он, помахав тремя пальцами бармену.
      Бармен посмотрел на нашего толстяка, похожего на управляющего. Тот быстро кивнул и ушел. Мне показалось, что кризис миновал.
      Но через минуту он вернулся с маленьким зеленым чеком, на котором стояло $11.50.
      Положил его на стол перед Йемоном.
      — Не беспокойся, — сказал Йемон.
      Управляющий хлопнул в ладоши.
      — Ладно, — сердито сказал он. — Плати. — И протянул руку.
      Йемон смахнул чек со стола:
      — Я же сказал, не волнуйся.
      Управляющий подхватил чек с пола.
      — Плати! — завопил он. — Плати сейчас!
      Йемон побагровел и привстал со стула.
      — Я заплачу, как платил по остальным! — заорал он. — А тебе убирайся отсюда к черту и притащи нам этого проклятого мяса.
      Управляющий чуточку помялся, но все же ринулся вперед и шлепнул чеком об стол.
      — Плати сейчас! — заорал он. — Плати сейчас и убирайся — или я зову полицию!
 
      Не успели слова вылететь у него изо рта, как Йемон схватил его за грудки.
      — Ах ты дешевая сволочь! — прорычал он. — Будешь орать, так я вообще тебе не заплачу.
      Я наблюдал за мужиками возле бара. Они все вытаращили глаза и по-собачьи сделали стойки. Бармен уже весь напрягся у двери — то ли делать отсюда ноги, то ли бежать за мачете, я так и не понял.
      Управляющий, к этому времени совершенно выйдя из себя, потрясал у нас перед носом кулаком и визжал:
      — Платите, проклятые янки! Платите и убирайтесь отсюда!
      Йемон поднялся и надел пиджак.
      — Пошли, — сказал он. — Я с этим подонком потом поговорю.
      Казалось, управляющий пришел в ужас от того, что богатенькие клиенты могут от него просто так уйти. Он плелся за нами до самой стоянки, ругаясь и клянча попеременно:
      — Плати сейчас! — выл он. — Когда ты заплатишь? Вот увидишь, придет полиция… Не надо полиции, только заплати!
      Я решил, что он ненормальный, и хотел одного — чтобы он от нас отвязался.
      — Боже, — сказал я. — Давай заплатим.
      — Ага, — поддакнул Сала, вытаскивая бумажник. — Меня от этого места тошнит.
      — Не волнуйтесь, — сказал Йемон. — Он знает, что я заплачу. — Он швырнул пиджак в машину и повернулся к управляющему: — Ты, гнилая образина, возьми себя в руки.
      Мы сели в машину. Только Йемон завел свой мотороллер, как управляющий кинулся назад к своему кабаку и начал что-то орать мужикам возле бара. Вопли его еще разносились по округе, а мы уже тронулись вслед за Йемоном по длинной подъездной дорожке. Йемон явно не спешил, вертя по сторонам головой, словно турист, заинтригованный пейзажем, и через какие-то несколько секунд у нас на хвосте висели две машины, набитые орущими пуэрториканцами. Я подумал, что нас сейчас закатают в землю. Они неслись на здоровенных американских танках и расплющили бы нашу кроху-"фиат" как таракана.
      — Срань господня, — повторял все время Сала. — Нас сейчас убьют.
      Когда мы выехали на мощеную дорогу, Йемон вырулил на обочину и пропустил нас. Мы остановились через несколько ярдов, две другие машины подъехали к нему. Йемон соскочил с мотороллера, уронив его при этом на дорогу, и как раз вцепился в человека, голова которого высовывалась из ближайшего к нему окна, когда подъехала полиция. Пуэрториканцы дико заголосили и высыпали из машин. Мне захотелось пуститься наутек, но нас моментально окружили, чуть не сдернули дверцы с петель и вытащили нас с Салой наружу. Я попытался вырваться. Откуда-то доносился голос Йемона, повторявшего:
      — Так он на меня плюнул, он на меня плюнул…
      Неожиданно все перестали орать, продолжался только спор Йемона, управляющего и какого-то мужика, судя по всему — главного фараона.
      — Послушайте, — говорил Йемон, — я же оплачивал другие счета — с чего он взял, что не оплачу этот?
      Управляющий что-то пробормотал про пьяных надменных янки.
      Не успел Йемон и рта раскрыть в ответ, как один из легавых выступил у него из-за спины и заехал дубинкой ему по плечу. Йемона мотнуло на одного из пуэрториканцев, гнавшихся за нами, и тот, яростно размахнувшись, заехал Йемону пивной бутылкой по ребрам. Я услышал несколько тупых ударов кости о кость, а потом краем глаза заметил, что мне в голову тоже что-то летит. Пригнулся я как раз вовремя, чтобы основная сила удара пришлась на спину. Позвоночник чуть не треснул, и я рухнул на землю.
      Сала вопил, я отбивался, стараясь избежать каблуков, лупивших по мне паровыми молотами. Боли почти не чувствовалось, хотя сквозь отупение я понимал, что мне больно, и вдруг осознал, что сейчас умру. Сознание меня еще не покинуло, внезапная мысль: меня забивают насмерть ногами в пуэрториканских джунглях за одиннадцать долларов и пятьдесят центов, — наполнила меня таким ужасом, что я тоже завопил, как раненый зверь. В конце концов, когда я уже совсем решил, что теряю сознание, я почувствовал, как меня заталкивают в какую-то машину.
 
      Следующие шесть часов прошли в крохотной бетонной камере с примерно двадцатью пуэрториканцами. Сесть мы не могли, поскольку весь пол зассали, поэтому мы стояли посередине, раздавая сигареты, как представители Красного Креста. Тусовка подобралась опасная: некоторые пьяны, другие — просто сумасшедшие. Я чувствовал, что мы в безопасности, пока снабжаем их куревом, но что с нами будет, когда пачки опустеют?
      Казалось, мы провели там лет шесть, когда, наконец, вертухай открыл дверь и кивком вызвал нас наружу. Сала едва передвигал ноги, а мы с Йемоном так устали, что с трудом поддерживали его. Понятия не имел, куда нас вели. Вот так люди исчезают, подумал я. Мы прошли куда-то назад через все здание, по нескольким вестибюлям и наконец вступили в просторный зал суда. Когда нас втолкнули в дверной проем, грязных и взъерошенных, будто самых отъявленных бичей из той камеры, которую мы только что покинули, я напряженно завертел головой, ища хоть одно знакомое лицо.
      Зал был набит под завязку, и потребовалось несколько минут, чтобы отыскать в толпе физиономии Моберга и Сэндерсона, мрачно торчавших в углу. Моберг был репортером «Ньюс». Сэндерсон работал на «Аделанте», фирму, нанятую правительством, чтобы попригляднее представлять его образ в Штатах. Я кивнул им, и Моберг поднял сложенные колечком большой и указательный палец.
      — Слава Богу, — произнес Сала. — Контакт достигнут.
      — Это Сэндерсон там стоит? — спросил Йемон.
      — Похоже, он, — ответил я без малейшего представления о том, что это означает.
 
      — А этот мудак что тут делает? — пробормотал Сала.
      — Могло быть чертовски хуже, — ответил я. — Нам дьявольски повезло, что хоть кто-то появился.
      Почти час прошел прежде, чем вызвали наше дело. Первым выступал главный фараон, и его показания прозвучали на испанском. Сала, понимавший кусочки того, о чем говорилось, все время бормотал:
      — Вот сволочь лживая… Утверждает, что мы грозились разнести ресторан, напали на управляющего, убежали, не заплатив, ударили полицейского, Господи Иисусе!..
      Затеяли драку, когда нас привезли в участок. Боже, это уже слишком! Нам кранты!
      Когда легавый закончил, Йемон потребовал перевести нам показания, но судья его проигнорировал.
      Следующим выступал управляющий, потея и возбужденно жестикулируя; голос его срывался на истеричный визг, а он размахивал руками, потрясал кулаками и все время тыкал в нашу сторону, будто мы вырезали всю его семью.
      Из его речи мы совершенно ничего не поняли, но ясно было, что все оборачивается против нас. Когда, наконец, выступать подошла наша очередь, Йемон встал и снова потребовал перевести нам все показания.
      — Вы же их слышали, — ответил судья на идеальном английском.
      Йемон объяснил, что никто из нас не говорит по-испански настолько хорошо, чтобы понять, о чем шла речь.
      — Эти люди раньше говорили по-английски, — сказал он, показывая на фараона и управляющего. — Почему же сейчас они не могут?
      Судья презрительно ухмыльнулся.
      — Вы забываете, где вы находитесь, — сказал он. — Какое право вы имеете приезжать сюда, устраивать бесчинства, да еще требовать потом, чтобы мы говорили на вашем языке?
      Я видел, что Йемон теряет терпение и дал Сэндерсону понять: сделай же что-нибудь. В этот момент я и услышал слова Йемона, что он «ожидал бы более справедливого обращения при Батисте.»
      На зал суда навалилась мертвая тишина. Судья уставился на Йемона, его глаза засверкали от гнева. Я уже чувствовал, как нам на шею опускается топор.
      Тут из глубины зала раздался голос Сэндерсона:
      — Ваша Честь, можно мне слово?
      Судья вскинул голову:
      — Кто вы такой?
      — Моя фамилия Сэндерсон. Я работаю в «Аделанте».
      К судье быстренько подскочил человек, которого я раньше никогда не видел, и что-то зашептал ему на ухо. Судья кивнул и снова перевел взгляд на Сэндерсона.