– Порядок? – поинтересовался бармен.
      – Полный, приятель.
      – Меня звать Роберто.
      Роберто был щуплый смазливый юнец – ему, должно быть, не сравнялось еще и двадцати, – с пушистыми усишками и проникновенным взглядом.
      – Приятно познакомиться, Роберто, – проорал Тревитт, строя из себя el turista estupido  с головы до пят, и решил сам предпринять небольшое расследование. Послушай, – начал он, – мне тут один кореш свистнул, у вас здесь парочку недель назад заварушка случилась. Перестрелка.
      – О, si, – с жаром подтвердил бармен. – Вот прямо тут человека убили. Нашего босса, Рейнолдо. Пиф-паф. Почти на том самом месте, где вы стоите, сеньор.
      – Застрелили?
      – Прямо как в телевизоре. Раз – и все. Пиф-паф.
      – Ух ты.
      – Роберто, – по-испански шикнула на него девица, – держи язык за зубами, тупая свинья, откуда ты знаешь, что это за придурок.
      И тут же одарила Тревитта сладчайшей индейской улыбкой.
      – Что она сказала? – поинтересовался Тревитт.
      – Что вы самый красивый американец, которого она видела.
      – Она сама настоящая красотка. – Тревитт ущипнул девицу за бок.
      Анита улыбнулась этому комплименту, продемонстрировав уцелевшие зубы. И все же Тревитта необъяснимо влекло к ней. Она была такая низменная. Где-то в его мозгу точно лопнул крошечный нарыв; перед глазами мелькнуло видение. Он попытался отогнать его, но оно не рассеялось, напротив, картина стала более четкой, более законченной, более подробной.
      Его влекло к ней обещание полной свободы: за деньги можно было делать что угодно. Простота и вседозволенность. Все, что угодно. Он знал, что против определенных искушений бессилен. Он и сам мог быть довольно низменным. Он не был девственником и дважды едва не женился; оба раза он обожествлял свою избранницу, а открыв, что она лишь простая смертная, в ужасе сбегал. Сейчас перед ним была женщина настолько земная, настолько плотская, настолько настоящая, что это сводило с ума. Это была свобода, глоток свежего воздуха.
      Он подумал о молодых мужчинах девятнадцатого века, которые пытались вырваться из ханжеского викторианского общества и бесследно исчезали на неосвоенных территориях, погнавшись за свободой и вседозволенностью и попутно строя империю. Будь то Америка или Британия, Додж-сити  или Лакхнау  – процесс везде был одинаков. И сейчас перед ним простиралась в некотором роде такая неосвоенная территория. Сокровище, которым можно было овладеть, стоило только протянуть руку.
      Тревитт покачал головой. Сквозь обтягивающую белую майку девицы просвечивали соски. Они были размером с пятидесятицентовую монету.
      – Кто ее устроил, Боб? Бандиты? – попытался Тревитт вернуться к интересующей его теме.
      – Что устроил, сеньор?
      – Пиф-паф. Укокошил бедного старого Рейнолдо.
      – Земля ему пухом, – проговорил Роберто. – Нехорошие люди. Злые люди. У Рейнолдо уйма врагов, и даже кое-кто из его друзей...
      – Придержи язык, тупица, – рявкнула Анита.
      – Что она сказала?
      – Что вы ей очень нравитесь.
      – Она мне тоже нравится. Очень сильно.
      – Давай, малыш, – Анита провела ладонью по внутренней стороне бедра Тревитта, помедлила в высшей точке, – сделай Аниту счастливой.
      О господи, до чего же это приятно.
      Он сглотнул, облизнул губы.
      – Анита знает, как сделать тебе хорошо. У нее есть для тебя кое-что – только выбирай.
      Тревитт оглянулся. Спейт исчез.
      Ну, подумал Тревитт, если бы я был ему нужен, он бы меня позвал, так? А он просто исчез. И что я теперь должен делать?
      – Малыш, мы можем делать что угодно. Что угодно, – прошептала она. – Я сделаю тебе приятно. Я сделаю тебе хорошо.
      О господи! Тревитт сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал себя исполином духа, и тогда безропотно сдался своей темной половине, подняв лапки.
      – Наверх, – прохрипел он.

* * *

      – Анита должна мыть твою штучку. Это закон, – заявила она.
      "Штучку", так она сказала. Он поморщился.
      – Да, – проговорил он так тихо, что сам едва расслышал свой голос.
      Он попытался расслабиться на узкой койке, но, подняв глаза, увидел пеструю мадонну на черном бархате. Это был всего лишь один из нескольких предметов религиозной атрибутики, расставленной и развешанной по комнатке: картины, раскрашенные статуэтки, распятия. Здесь что, молельня? Тем временем штаны его оказались приспущены до колен, хотя плащ, рубашка и галстук-бабочка до сих пор оставались на месте, а мужик в плаще и бабочке с яйцами навыпуск – картина до крайности нелепая. В правой руке он сжимал бумажник.
      Нет, это идиотская мысль. Положительно идиотская мысль. Надо выбираться отсюда. Валить к чертовой матери. Но он не мог сообразить, как это сделать, и потом, он уже заплатил.
      Двери, разумеется, не было. А он чего ожидал? Номер как в "Холидей инн", с душем и вибратором последней модели под кроватью? Полутемную комнатушку отделяла от коридора простая занавеска, и хотя свет был приглушен, мимо проходило немало народу. Прямо час пик какой-то. Время от времени сквозь запах дезинфекции – здесь, наверху, пахло как в больнице – пробивались взрывы громкого хохота и по коридору неторопливо проходил какой-нибудь мужчина.
      – Я скоро возвращаться, малыш, – сказала Анита.
      Она поднырнула под занавеску и через миг вернулась с тазом, до краев полным мыльной воды, и грубым полотенцем.
      – Чистота – залог здоровья, – слабо пошутил Тревитт.
      Она принялась намывать его. Она терла, драила и безжалостно скребла его нежное достоинство, и хотя он и перед этим не очень-то сгорал от желания, этот безжалостный натиск убил в нем последние искры.
      – Поосторожней, – жалобно попросил он.
      Она что, собралась стереть его до основания?
      – Он у тебя милый, малыш, – заметила она. – Не слишком большой и все такое, но симпатичной формы и чистенький. Все американцы обрезаны.
      Тревитт натянуто улыбнулся этому сомнительному комплименту.
      Она грубо его вытерла и торжествующе отстранилась, швырнув полотенце в коридор, где оно приземлилось на пол.
      Она возвышалась над ним, непропорционально пухлая женщина лет тридцати пяти, в вызывающем платье, ядреная и налитая, сплошные ложбинки, округлости и изгибы. На губах ее играла омерзительная улыбка. Она попятилась, взялась за подол и потянула его кверху; платье было ей тесно, и она дергала его до тех пор, пока наконец оно не поддалось с последним рывком, и его глазам открылись хлопчатобумажные панталоны и могучие мягкие груди с огромными темными сосками, колышущимися впереди.
      Затем Анита спустила панталоны – назвать предмет гардероба столь внушительных размеров трусиками было бы изрядным преуменьшением, – и какая-то часть его содрогнулась от отвращения и унижения, в то время как другая пришла в восторг. Женщина наклонилась, окончательно избавляясь от белья, отвернулась, чтобы водрузить необъятный прозрачный предмет на столик под образом мадонны, и повернулась лицом к нему. Темный кустик растительности между ног, казалось, отделял ее выпуклый живот от мощных бедер, без которых вся ее туша обрушилась бы под собственной тяжестью.
      И все же необычность этой картины – тучная мексиканская проститутка, нависающая над его бледным телом гринго, костлявым и голым, – завладела его воображением. Контраст был разительным и захватывающим дух: ее тучность и его хрупкость, его нежелание и ее жадность, ее опытность и его неловкость, его скованность и ее развязность. Его пенис восстал, отдавая должное накалу момента.
      – В рот, – скомандовал он хрипло.
      Она опустилась на колени, покорная его желаниям.

* * *

      Спейт поджидал на задворках, за сточной канавой, во дворе лавчонки под названием "Аргентина". До него доносился удушающе густой запах нечистот из канавы и журчание бегущей по ней воды. Здесь, в огражденном стенами захламленном дворике, было тихо, но он видел, как на улице, в пятнах света от фонарей, фланируют шлюхи. Старый разведчик в его душе попытался присмотреть пути к отступлению, просто на всякий случай, но их не было, совсем. Разумеется, если дело примет опасный оборот, он может перемахнуть через стену, но в его возрасте не успеть перелезть через десятифутовый кирпичный забор, если кто-нибудь будет в него стрелять. Таким образом, дело обстояло проще некуда: или ему повезет, или нет.
      Он понимал, что ему следовало бы проинструктировать мальчишку – как же его зовут? Фамилия крутилась на языке – ах да, Тревитт, Тревитт. Но Спейт никогда не знал, как разговаривать с такими юнцами: в нынешнее время их развелась такая уйма, и он знал, что они считают его старым пеньком, пережитком прошлого, ископаемым, замшелой древностью. Да и что мальчишка мог бы сделать? Прикрыть его? Как? Нет, он стал бы жаловаться, ворчать, говорить, что все знает заранее. Тревитт нагонял на Спейта уныние. Если такие, как он, – будущее, то оно безрадостно. Спейт не думал, чтобы Тревитт добился успеха.
      Он взглянул на часы. Оскар Меса сказал "через пятнадцать минут", а уже прошло двадцать. Спейт нервно кашлянул, утер губы и пожелал, чтобы они уже скорее появились.
      Пятьсот долларов.
      В такую сумму они оценили разговор с Рейнолдо Рамиресом, разговор с покойником.
      Оскар Меса, владелец бара "Оскарз", бывшего "Эль паласьо", запросил тысячу. Спейт рассчитывал долларов примерно на триста. Пятьсот еще можно было пережить, хотя он понимал, что нелегко будет объяснить такие расходы Йосту Вер Стигу, если он не узнает ничего определенного. В былые времена деньги никто не считал. Если они были тебе нужны, ты их получал. Никто не задавал никаких вопросов. Тогда контора жила на широкую ногу, по первому классу. Теперь же на счету был каждый грош и развелось полным-полно сопливых умников, которые полагали, что тебе место в музее или на страницах дрянных книжонок. Он понимал, что слишком часто думает о былых временах. А сейчас...
      Во двор влетела машина. Спейт присел, приглядываясь. Это был старый "шевроле", года пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого, совершенно проржавевший. Таких, должно быть, по Ногалесу разъезжают тысячи, рассыпающиеся на ходу мексиканские драндулеты с выбитыми окнами, подмалеванными крыльями и дверями, снятыми с других машин.
      "Давайте. Выходите", – мысленно поторопил Спейт.
      Водитель заглушил двигатель. Мотор фыркнул и заглох, и машина еще несколько секунд пощелкивала, остывая. Спейт наблюдал, как двое мужчин оглядывают двор. За этими ящиками его не было видно. Он вполне мог за ними отсидеться. Еще не поздно было забыть обо всем.
      Но он не мог забыть о пятистах долларах.
      Теперь пятьсот долларов решали все.
      "Вот черт", – подумал Спейт.
      Он поднялся и вышел из-за ящиков.
      – Я здесь, amigos, – позвал он.

* * *

      Он лежал без сил. Он сделал это, или, вернее, это сделали с ним. Он помнил похожие эпизоды из книг – Кролик Энгстром , выходящий от шлюхи Рут, Стинго – от Софи , – но от них ему не было ровным счетом никакого толку. Его опыт был совершенно иного рода, с жирной Анитой, на грязной постели и липком полу в комнате, пропахшей лизолом, под оком пестрой мадонны. И все же ему было очень даже хорошо. Собственно говоря, испытанное блаженство изумляло его. Мгновение наяву, завершающий миг, тучная женщина на коленях перед ним, усердно выполняющая свою работу, его руки, сжимающие что-то, его напряженные мышцы, мысли, крутящиеся вокруг одного и того же: да, все это наяву. Он улыбнулся.
      – Хочешь, я обработаю тебе еще и зад, малыш? Всего пятьдесят долларов сверху.
      – Нет. Э-э... гм... нет, наверное, не надо, – мечтательно проговорил Тревитт.
      – Давай, малыш. Мы можем еще позабавиться.
      – Э-э. Мне не хочется. Мне очень понравилось, правда. Мне просто не хочется.
      – Конечно, малыш. Ты ведь платишь.
      Она водворила на место панталоны, через голову натянула платье, и через миг перед ним – ррраз! – стояла старая Анита. Все было так, будто ничего и не произошло, и он вдруг понял, что для нее-то так оно и было.
      Тревитт натянул брюки, заправил рубаху и застегнул ремень.
      – Десять долларов, малыш.
      – Десять долларов! Я ведь уже заплатил. Эй, я отвалил тебе кругленькую сумму!
      – Плата за съем, малыш. За комнату. Она не бесплатно, бесплатно ничего нет. За полотенце, за чистые простыни.
      "Как же, как же, только в шестьдесят восьмом как из стирки!"
      – Это для большого босса. Он побить меня, если я не возьму с тебя деньги.
      Какая разница? Все это уже и так обошлось ему в целое состояние. Он отсчитывал банкноты, когда послышалась сирена.
      Тревитт слетел по лестнице вниз, перескакивая через две ступеньки, и ввалился в опустевший зал, уже теряя самообладание. Смазливый Роберто бесшумно начищал стаканы, а неподалеку от него за столом сидел Оскар Меса и разговаривал с плотным полицейским в отутюженной бежевой униформе с галстуком-бабочкой желтого цвета – да-да, желтого, канареечно-желтого, ядовито-желтого, – на чьих мясистых плечах красовался еще и золотой галун.
      Тревитт попытался взять себя в руки, но полицейский поднял голову и пригвоздил его к месту убийственным взглядом.
      Тревитт как можно небрежнее улыбнулся и сделал попытку улизнуть.
      До него донеслось слово "гринго", и оба мексиканца расхохотались.
      Тревитт вышел за дверь в ночь. Не было видно ничего, кроме железной дороги на другой стороне улицы и конкурента "Оскарз", "Каза де Джейсон", еще одного ночного клуба. Тревитт выбрался по наклонной стоянке на улицу и обернулся. В пятистах ярдах впереди, за галереей магазинчиков с навесами, примыкающей к железной дороге, лежала граница. Неумолимо высокая стена, скопление машин, будки и похожая на крепость перемычка из офисов наверху. В мертвенном свете он различал осаждающих ее попрошаек и таксистов. Флага не видно, но за стеной вырисовывалось нечто, пожалуй, более символичное – золотые дуги эмблемы "Макдоналдса".
      Потом он заметил толпу. Она собралась чуть подальше по улице, у чего-то вроде мостика на углу улиц Буэнос-Айрес и Руис-Кортина. Индейцы, несколько американцев, мексиканские девочки-подростки в узких американских джинсах и блузках, но большей частью полицейские. Неподалеку стояли три или четыре серых пикапа, и по их однообразному виду Тревитт понял, что это машины полиции.
      Он осторожно затесался в толпу; кроме прочего шума до него доносилось журчание воды.
      Здесь пахло. Чем-то. Чем? Запах был до одури знакомым. Он вызывал отвращение. Нос Тревитта улавливал его, но не мог определить источник.
      Толпа собралась в конце улицы. Мощенная булыжником крутая улочка вилась по склону горы, лишь кое-где освещенная фонарями. Тревитт различил вывески лавок, резко обрывающиеся там, где дорога тонула в темноте: стоматологическая клиника, телевизионный и стереофонический магазин, небольшая продуктовая лавка на другой стороне и еще что-то. Но он продолжал протискиваться сквозь толпу и вскоре очутился в достаточной близости от стены и остановился рядом с троицей полицейских, которые быстро переговаривались между собой. Огни. Здесь были огни. Он ощущал тепло, человеческое тепло, исходившее от собравшихся вокруг. Голая кирпичная стена, возвышавшаяся в двадцати футах от него, принадлежала "Оскарз", борделю; журчание слышалось здесь очень громко, но он так и не смог пробраться к краю и взглянуть на... на то, что лежало перед ним и что привлекло сюда всех этих людей.
      Он сделал последнее усилие и прорвался.
      Место происшествия утопало в свету. Мексиканские лица, толстые и нерадивые, по-индейски, почти по-азиатски непроницаемые, с усиками в ниточку, и равнодушный свет прожекторов, установленных на полицейских машинах, лучи, блуждающие туда-сюда сквозь толпу, и суматошные пляшущие тени на стене. И испанская речь на фоне этого всего, испанская речь в тысяче журчащих вариаций и непонятных диалектов, тарабарщина, оглашающая воздух. И запах: теперь он узнал запах нечистот, вонь выгребной ямы, уличной уборной, засорившейся канализации, запах туалета, писсуара, запах фекалий. Зловоние окутывало его, словно туман, проникало в ноздри; он поморщился от силы запаха и почувствовал, что глаза начали слезиться.
      В сточной канаве на спине лежал Билл Спейт. Теперь, на краю, Тревитт мог его различить. Три или четыре луча света пригвождали старика к горе камней, пивных бутылок, ржавых труб и прочего разномастного мусора. Полицейские говорили что-то о las botas, Tpeвитт слышал их речь, глядя на старого Билла в канаве.
      Сапоги.
      Вот в чем дело: ничего нельзя было предпринять до тех пор, пока не найдут какие-нибудь высокие резиновые сапоги. Без них ни один человек не согласится лезть в дерьмо.
      Полыхнула лампа-вспышка, и в ее ярком свете Тревитт разглядел, что старик схлопотал в левую сторону лица пулю из крупнокалиберки или широкоствольного ружья. Наверное, из дробовика. Вся левая сторона головы начисто утратила знакомый вид, но правая оставалась на удивление похожей на старину Билла. Эта картина настолько расходилась с представлениями Тревитта о человеческой анатомии, что не укладывалась в голове.
      Вода, хлещущая из трубы, вымочила одежду Спейта. Одна туфля свалилась и уплыла вниз по течению, где застряла на камне. Это была стоптанная "Валлаби".
      "Ему снесли полголовы и швырнули в канаву за борделем", – тупо подумал Тревитт.
      Он примирился и не примирился с этим. Только вчера старина Спейт донимал его своими бесконечными историями о Корейской войне, перемежая их ромом с колой, – повествование, которое с таким же успехом могло бы вестись на иностранном языке, настолько оно изобиловало упоминаниями о малопонятных вещах, немыслимых персонажах, невероятных событиях. Где-то посередине Тревитт понял, что, должно быть, пропустил что-то важное, поскольку совершенно потерял нить рассказа.
      А теперь он мертвый. В канаве. Убит выстрелом в лицо.
      Тревитт ухватился за кирпичную стену, чтобы не упасть. Господи, бедный старик. Он понял, что дрожит, что совершенно замерз. Потом снова посмотрел на Билла. Всего лишь несколько минут назад Спейт был жив и здоров. Тревитту показалось, что его сейчас стошнит. Он не знал, что делать. Полицейские рядом с ним задавали вопросы.
      – Кто-нибудь знает этого дедка?
      – Он был в "Оскарз" вместе с другим гринго. С молодым.
      – Где он?
      – До сих пор у бабы.
      Послышался смех.
      – Сапоги принесли?
      – Да, только что. Кто за ним полезет?
      – Позвоните в Вашингтон. Пусть пришлют своего вице-президента.
      Снова смех.
      До Тревитта вдруг кое-что дошло.
      Спейта убили – неважно кто – за то, что он пытался разузнать что-то о Рамиресе.
      Он, Тревитт, был вместе со Спейтом.
      Он, Тревитт, расспрашивал о Рамиресе.
      И вот тогда, только тогда его охватила паника.

Глава 16

Глава 17