Тревитт стер с кончика носа каплю пота и принялся изучать влагу на подушечке пальца. И не заметил машину.
Но когда он поднял глаза, перед хижиной стоял серо-голубой "мерседес".
Роберто рядом с ним заполз под прикрытие.
– Господи боже мой, сейчас начнется.
Из пассажирской двери выбрался Оскар Меса, широко развел руки, чтобы показать, что при нем нет оружия.
– Рейнолдо, – крикнул он в сторону вершины, – ты меня слышишь? Эти люди хотят поговорить с тобой. Только поговорить, и все. Они выслали меня вперед. Выходи, потолкуем, и тогда мы отпустим вашего мальца. Не делай глупостей, Рейнолдо, это всего лишь разговор.
Ответом была тишина.
– Рейнолдо, подумай хорошенечко. Не торопись. У тебя есть пятнадцать...
Грянул выстрел, резкий и трескучий. Оскар Меса откинулся на крыло своей дорогой машины, держась за живот. Он тяжело дышал. Темные очки слетели с него. Колени подломились, и он повалился на них. Потом рухнул ничком.
– Черт побери, – рявкнул Тревитт, – надо было заставить его...
– Прямо в брюхо! Рейнолдо умеет стрелять из пушки!
Тревитт глупо таращился на покойника у машины. Долго-долго ничего не происходило. Потом машина плавно дала задний ход, не подбирая своего павшего пассажира. Она двигалась так, как будто выезжала из какого-нибудь гаража в пригороде на вполне нормальную, чистенькую улочку, потом повернула, подчиняясь водителю, и медленно покатила вниз по грунтовой дороге.
– Стреляй! Подстрели этого сукина сына. Я его не вижу, – скомандовал из укрытия Рамирес.
– Что? – переспросил Тревитт.
– Стреляй! Матерь божья, стреляй!
Не думая, Тревитт вскинул винтовку на плечо, передернул затвор. Он ощущал прикосновение приклада к плечу, тяжесть винтовки в своих руках. Глаз сам собой приник к прицелу, и, когда рассеялся мутный туман, в котором ничего нельзя было разглядеть, он различил серую машину, мчавшуюся к безопасности. Словно по волшебству, в перекрестье сквозь заднее стекло появилась голова. Голова мужчины – он пригибался, в ужасе съежившись за рулем. Машина неслась по прямой линии к повороту, набирая скорость.
Тревитт приготовился.
– Стреляй! Стреляй! – приказал Роберто.
Считанные секунды оставались до того мига, когда машина достигнет поворота и скроется. Тревитт набрал полную грудь воздуха, выдохнул половину. Голова покачивалась в приближенной реальности оптического прицела, прямо перед его дулом. Ему казалось, он может коснуться ее.
"Стреляй!" – велел себе Тревитт.
Семимиллиметровый патрон пробуравит череп и выйдет через лицо, сметая на своем пути мозг, глаза, кости, размажет все это вперемешку по лобовому стеклу. На долю секунды ему стало тошно от того, что он собирался сделать. Он убрал палец со спускового крючка...
– Стреляй! – завопил Роберто.
Машина завернула за поворот, подняв тучу пыли, и скрылась.
– Да что с тобой такое? Ты что, больной?
– Я... Я не мог как следует прицелиться, – замялся Тревитт. – Не хотел зазря тратить пулю.
– Надо было все равно выстрелить.
– Ну а мне не хотелось впустую выкидывать пулю.
Юнец взглянул на него с подозрением.
Тревитт отклонился назад.
– Не знаю, зачем он застрелил того мужика, – сказал он в никуда. – Я не вижу, чего мы этим добились.
Оскар Меса ничком лежал в сотне ярдов ниже по склону. Теперь Тревитт разглядел, что на нем дорогой костюм и шикарные сапоги. На усыпанном соломой дворе его фигура казалась странно аккуратной.
– Этот сукин сын вышвырнул меня с работы, – сказал Роберто.
Но теперь Тревитту надо было подумать о мальчишке. Как же Мигель?
– Теперь они убьют его, – сказал он.
– Кого? – не понял Роберто.
Тревитта охватила полная опустошенность. Она превратилась в гнев. Надо было застрелить того мужика в машине, разнести ему башку вдребезги!
– Мальчик. Мигель.
– Зря он не остался с мамочкой, – сказал Роберто.
Тревитт сидел, прислонившись спиной к дереву, его ружье лежало рядом. Вокруг в пыльном великолепии высились безжизненные горы. Он поискал глазами ястреба, но тот исчез. Он огляделся по сторонам: такое впечатление, что его каким-то образом занесло на луну.
– Эй, patron, – окликнул Роберто Рамиреса, который неторопливо приближался к ним, – norteamericano хочет отправиться на выручку маленькому сопляку.
– Вас только убьют, мистер. Эх, что же ты не выстрелил? Надо было застрелить его.
– Я не слишком хорошо его видел, – промямлил Тревитт.
– У этой винтовки отличный прицел. Ты должен был видеть стервеца как на ладони. Может, ты просто неправильно им пользовался.
– Он всего лишь ребенок! – заорал Тревитт, вскакивая на ноги. – Идемте, нам нельзя здесь задерживаться. Давайте спускаться. Может быть, еще не поздно.
Он решительно зашагал вниз по склону. Они не пошли за ним, и он обернулся и пригвоздил их твердым взглядом.
– Давайте спускаться, – ледяным тоном приказал он.
– Ты, наверное, спятил, – сказал Рамирес. – Идти туда? Да они просто тебя убьют. Тебя так и так убьют, но к чему торопить события?
Он захохотал.
– Я проголодался. Давайте поедим. Они скоро вернутся.
– Мы должны спасти малыша! – рявкнул Тревитт снова.
– Он действительно спятил, patron, – повторил Роберто.
Взгляд его стал изумленным.
Два мексиканца, пересмеиваясь, двинулись мимо него в хижину.
Тревитт стоял один, прижимая винтовку к боку. Он проводил толстяка и парнишку взглядом. Они перешагнули через тело Оскара Месы и скрылись в хижине.
Тогда Тревитт тоже зашагал вниз по склону к хижине за тортильями.
Глава 39
С приближением ночи Чарди стало не по себе. Он по опыту знал, что поздно вечером, когда остаешься один, мысли, над которыми не властен, выползают и терзают тебя.
Когда он нашел Джоанну в ее машине, в сполохах красно-синих мигалок, через улицу от спешащих полицейских и медиков и стекающейся толпы зевак, он ощутил, что в голове у него образовалась странная западня. Он смотрел на женщину, безошибочно зная, что произошло, и почему, и как: теперь он это понимал. Нахлынула боль, от которой невозможно было дышать, которая едва не свалила его на тротуар.
Ему тогда показалось, будто кто-то велел ему не глупить.
Воспоминание не угасало, напротив, оно только обострилось за последние несколько дней, пока он играл в баскетбол с чернокожим почтальоном и его друзьями.
"Держи себя в руках", – твердил кто-то.
Голос был трезвый и спокойный, он звучал почти сочувственно.
"Пол. Не глупи".
Чарди вернулся от Данцига и был один в своей маленькой квартирке в Сильвер-Спринг. Баскетбольный матч по телевизору закончился, было поздно. Он успел выпить несколько банок пива. Вытащил из шкафа новый костюм, свежую сорочку и туфли на завтра. Ему хотелось еще пива, но Пол не знал, стоит ли снова одеваться и колесить по округе в поисках круглосуточного магазина или бара, где продавали бы выпивку на вынос.
"Не глупи", – велел он себе.
Но голос был не его. Учтивый, приятный, плавный, американский, он принадлежал толстому коротышке лет пятидесяти, с живыми цепкими глазами и редеющими, светлыми, почти льняными волосами. На нем была советская армейская форма с майорскими погонами и эмблемой ракетных войск на мундире, но на самом деле он был из КГБ. Форма не оставляла в этом никаких сомнений: ни один советский кадровый военный не посмел бы показаться в стране третьего мира в таком неприглядном виде: растрепанный, мундир весь в пятнах, неглаженный. Обычный человек не надел бы такую форму из страха получить немедленный выговор и дисциплинарное взыскание; значит, ее хозяин не был обычным человеком. Он обладал особыми привилегиями. Ему дозволялись его чудачества.
– Пол, – сказал он. – Брось. Давай не будем глупить, ладно?
Арабские ночи Чарди, которых насчитывалось не тысяча и одна, а всего-то шесть, вновь начали воскресать в его памяти.
– Все это так сложно, – говорил Спешнев. – Я предпочел бы быть твоим другом. Честное слово. Ты поговоришь со мной? Пожалуйста, Пол.
Но Чарди не хотел говорить. Он помнил, как настраивал себя: ничего им не говори. Если начнешь, то уже не остановишься. Не говори им ничего. Сдашься первый раз – сдашься совсем, целиком и полностью. Время. Тяни время.
Он разглядывал свою камеру. Здесь, внизу, стены отсыревали. Воздух был влажным, почти плотным. Эту клетушку, должно быть, вырубили в скале тысячу лет назад рабы. Кто знает, чьи страдания она видела? Неужели она всегда служила пыточной камерой?
– Пол, позвольте мне объяснить, что вас ждет. Я намерен приказать выжечь на вашей спине дыру. Больно будет – в общем, боль будет неописуемая. Но я думаю, вы сможете ее вытерпеть. Вы очень храбрый человек. Думаю, вы сможете ее вытерпеть. Затем завтра, Пол, завтра, я прикажу выжечь на вашей спине вторую дыру. У вас будет весь вечер, чтобы подумать о дыре, которую они выжгут. Вы будете точно знать, каково это. Никаких неожиданностей. Через день, Пол, я выжгу третью дыру. У вас будет целая ночь, чтобы подумать об этом. И так далее, и так далее, Пол. Если кончится место на спине, мы перейдем к груди. Понимаете? Вот что вас ждет, Пол. Вот и все, что вас ждет.
"Ты сможешь, – твердил он себе. – Ты сможешь это выдержать", – внушал он себе.
"Ты сможешь, ты ведь Чарди, ты крутой. Ты ведь хотел этого всю жизнь. Чтобы убедиться, какой ты крутой".
На его спине выжгли первую дыру.
* * *
– Пол, это нелепо, – сказал ему Спешнев на второй день. – Чего вы добьетесь своим упрямством? В конце концов мы все равно выиграем, иначе и быть не может. Но задумайтесь: что именно мы выиграем? Сказать по чести, не особенно многое. Мы выиграем сиюминутное преимущество, ничтожный перевес в силе. Возможно, я получу повышение или стану на несколько дюймов к нему ближе. Ну и что? Неужели мир по-настоящему изменится? Неужели одна система настолько лучше другой? Конечно же нет. Давайте взглянем в лицо фактам: наши страны каждую секунду противостоят друг другу на тысяче разных фронтов, в тысяче различных поединков. Из одних выходим победителями мы, из других вы. Но ничто всерьез не изменяется. Процесс перемен медлителен, и усилия одного человека никак не могут повлиять на него. Ну и какой смысл противиться нам? Никакого. Эти ваши попытки строить из себя героя – просто курам на смех. Здесь, в этой камере, вы герой, настоящий американский герой, сражающийся с болью, с психологическим давлением, сражающийся в одиночку, без чьей-либо помощи, без надежды, сопротивляющийся всему, что мы можем сделать с вами. Это невероятно, это берет за душу. Вы заслужили мое уважение. Я и вполовину так хорошо не смог бы держаться. Раскололся бы на первом же сеансе. Вы боец. Пол, неужели мне придется отдать приказ прожечь в вас вторую дырку? Неужели придется? Неужели вы вынудите меня? Руки у Чарди были связаны в запястьях перед собой; он видел древние камни и чувствовал запах собственного закисшего пота. Всю ночь он думал о своей спине.
– Пол, прошу вас. Помогите мне. Мы можем сотрудничать.
На его спине выжгли вторую дыру.
* * *
– Как прошел вечер, Пол? Охранники говорят, вы всю ночь кричали. Они утверждают, что вы несколько раз просыпались от кошмаров. Наверное, психологическое давление, которое вы испытываете, просто чудовищно. Я знаю, что это дело и мне самому дается нелегко. Надеюсь, сегодня все закончится и мы сможем сотрудничать. Что скажете, Пол? Думаете, вы сможете мне помочь?
Чарди молчал; краем глаза он видел Спешнева – тот стоял чуть сбоку и позади него в своей мятой форме.
– Пол, давайте подумаем обо всем. В эту самую минуту один американец из корпорации "Ай-би-эм" продает одному русскому из Комитета по научным исследованиям сложнейшее программное обеспечение, в котором не под силу разобраться ни вам, ни мне. Предательство? Нет, это делается в открытую! Деловыми людьми! При поддержке и с одобрения обоих правительств. Это просто торговля. Точно так же продаются лицензии на разлив "Пепси-колы" и производство "Форда Пинто". Взамен мы отваливаем вам тонны наших полезных ископаемых, руд и прочего. И чего вы хотите добиться на фоне этого обмена, этой буйной феерии коммерческой алчности, этой идеологической кооптации? Не глупите, Пол. Вы помешаете одному человеку – мне – стать полковником. Это действительно смешно, Пол. Я хочу, чтобы мы с вами сотрудничали в этом деле.
На его спине выжгли третью дыру.
* * *
– Пол, мне сказали, вы провели ужасный вечер. Охранник утверждает, что вы совсем не спали. У вас больной вид, Пол. Честно говоря, вид у вас – краше в гроб кладут. Жутко. Думаю, вчера я позволил им зайти слишком далеко. Рана осталась кошмарная. Если бы вы видели ее, Пол, вас бы передернуло. И мухи. Должно быть, мухи сводят вас с ума. Пол! Сколько еще вы намерены продолжать в том же духе? Вы же просто губите себя!
К этому времени Чарди уже оставил все мысли о героизме. В камере, в окружении людей со сварочными горелками, отвага не имела смысла. Ему стало наплевать на курдов; пусть они переловят всех курдов, пусть переловят Улу Бега с его шайкой безумцев. Да и управление – что в нем было толку? Они позволили ему провисеть на веревках уже три дня, в собственных нечистотах, в камере, кишащей крысами, в средневековой темнице, полной прелой соломы, где по ночам разносились крики других людей, где его мучили кошмары, жуткие и бесконечные, и он не мог думать ни о чем, кроме сварочной горелки.
– Можно подумать, кому-то есть до этого дело, – продолжал Спешнев. – Вы действительно полагаете, будто кого-то из вашей верхушки заботит ваша судьба? Задумайтесь, Пол – вы действительно довольны тем, как они с вами обходились? Разве они не поглядывали на вас свысока, как на какого-то авантюриста из рабочего класса, немногим лучше простого наемника? Поправьте меня, если я не прав: они все носят костюмы в полосочку и черные туфли, так? Я прав, я знаю, что прав. Они не прикладывают ни к чему ни малейших усилий. Они носят эти свои очки в розовой оправе, пластмассовые штучки-дрючки. Все они прекрасно знакомы друг с другом и с отцами друг друга, все они ходили в одни и те же школы. Они играют в сквош. Они отправляют своих детей в те же самые школы, где учились сами. Они живут в самых шикарных пригородах Вашингтона. В Маклине или в Чеви-Чейзе. Они пьют вина и знают толк во французской кухне. Они говорят на другом языке. А вы наводите на них ужас. Вы пугаете их до икоты, потому что относитесь к тем редким людям, у кого есть талант. О, как посредственности ненавидят талант! Они презирают его! Он внушает им страх. Вы – талантливый боец, у вас есть воля, отвага. А они отчаянно вам завидуют и ненавидят вас за это. Подумайте об этом, Пол. Не глупите. Неужели ради этих людей стоит терпеть такие пытки? Подумайте о том, что я говорю, Пол. Они бросят вас гнить тут до второго пришествия. У них не хватит воображения, чтобы представить себе все то, чему вы здесь подвергаетесь, Пол. Скажите мне, это ведь так легко.
Это действительно было легко. Спешнев хотел знать частоты, время выхода на связь, позывные, применявшиеся для связи с курдами. Это было так просто. Частота была 119,6 мегагерц, ничего необычного, но курдские приемники и передатчик ЦРУ в Резайе были так точно откалиброваны, что побочное излучение сводилось к минимуму. Радиосвязь была коньком управления. Чтобы перехватить передачу, нужно было настроиться точно на нужную частоту, и если Спешнев не знал ее, у него не было никаких шансов. Позывные тоже были несложными: "Фред – Тому" по нечетным числам, "Том – Фреду" по четным. Все было просто до примитива, прямо по справочнику управления стратегических служб времен Второй мировой. Чарди может назвать их Спешневу за десять секунд. Десять секунд – и его оставят в покое.
– Пожалуйста, не делайте мне больше больно. Пожалуйста, – попросил он.
– Вы будете сотрудничать?
Чарди крутился на веревках, пока ему не удалось взглянуть русскому в глаза. Его взгляд молил о прощении, и русский отозвался.
– Вы что, не понимаете? – хрипло прошептал Чарди. – Я... я просто не могу.
Среди курдов была Джоанна. Ему пришлось бы отдать им Джоанну, а этого сделать он никак не мог. На его спине выжгли четвертую дырку.
* * *
К пятому дню Спешнев начал терять терпение. Чарди слышал, как он меряет шагами камеру, как хрустит под его ботинками солома.
А Чарди пытался думать о Джоанне.
– Ранние ожоги у вас серьезно нагноились, Пол. В них копошатся личинки и мухи. Воспаление выглядит устрашающе. Ужас, сколько гноя. Вам не помешал бы врач, Пол. Не знаю, как вы терпите такую боль. Вам, наверное, очень больно.
Он никогда не видел ее обнаженной. И никогда не увидит. Это всегда происходило в спальном мешке. Он пытался представить ее обнаженной. Пытался отгородиться ее наготой от этой клетушки.
– Здешние мухи могут откладывать яйца, Пол, которые проникают в вашу кровеносную систему. Кровь разносит их по всему телу. Они вылупляются в самых странных местах, Пол. В легких, в пальцах ног, в гениталиях, в сердце, в мозгу. Пол, все эти букашки копошатся у вас внутри, поедают вашу плоть. Гниение и грязь распространяются по вашему телу, пожирают вас изнутри, поглощают вас.
Ее груди. Он пытался воссоздать в своем воображении их тяжесть и вес, размер сосков. Он сосредоточивался изо всех сил.
– Пол, антибиотик мгновенно решил бы эту проблему. Всего одна таблетка, один укол, и современная медицина торжествует победу, а захватчики уничтожены. Или они будут пировать и жиреть на вашей плоти, питаться вашими органами, Пол. А вот здесь, со спины, вас будет поедать сварочная горелка, Пол. Неизменная горелка, Пол. Она уже здесь. Скажите, Пол, вы уже готовы к горелке? Пол, это убийственно. Но вы вынуждаете меня исполнить мою обязанность. Помогите мне, Пол. Позвольте мне спасти вас от горелки и от насекомых. Помогите мне.
Но Чарди не думал ни о чем, кроме Джоанны, и не мог помочь ему. На его спине выжгли пятую дырку.
* * *
На шестой день русский потерял терпение.
– Черт бы вас побрал, Пол! Черт побери, Чарди, позывные! Позывные, черт тебя дери! Частоты.
Чарди висел на веревке. Перед ним была стена. Он слышал, как проскрипели колеса тележки – в камеру ввезли тяжелую ацетиленовую горелку. Он никогда не видел ее, но слышал, как она лязгает о стены, слышал скрежет, с которым металлические колеса катились по каменному полу. Он понятия не имел, кто управляет горелкой, кто непосредственно орудует ею, но все, что происходило, безусловно, происходило по распоряжению Спешнева.
Теперь они регулировали сопло горелки; он слышал, как негромко звякнули вентили, и ацетилен начал смешиваться с кислородом. Как всегда, он ощутил запах газа, и его рефлекторно затошнило, он начал задыхаться и корчиться на своих веревках, извергая наружу несуществующее содержимое желудка.
– Она здесь, Пол. Горелка. Время пришло. Вы готовы, Пол? Горелка здесь, ее уже зажгли. Голубое пламя горит, Пол. Боль от него неописуема. Мой человек еще немного подождет, подрегулирует пламя.
Чарди безвольно уронил голову на грудь. По подбородку протянулась ниточка слюны. Для него не существовало ничего, кроме горелки, он чувствовал ее приближение всем своим нутром. Веревка впивалась в руки. Пальцы его превратились в синие сардельки. По рукам сочилась кровь. Он висел на том, что от него осталось.
– Пол, не вынуждайте меня снова унижать вас! Не надо!
Чарди пустил в ход свое последнее оружие. Свою игру. Он пытался думать о баскетболе. Пытался заслониться игрой. Он пытался вспомнить все то, что больше всего любил в ней: шершавый бок мяча под ладонью, ликование от того, что удар достиг цели, в особенности под конец последнего периода, когда команды шли ноздря в ноздрю; спортивная злость, физический азарт борьбы под щитами. Он перенесся в просторный темный спортзал. Он не знал, есть ли на трибунах зрители; их было не разглядеть. Не различить было и противников: они казались тенями, и эти тени били по нему, налетали на него. Зато он видел кольцо, единственное светлое пятно на этой бескрайней арене, оранжевый круг, четкий и безупречный, с натянутой на него белой сеткой. Он не мог промахнуться. Он забивал и забивал. Он бросал мяч в это кольцо, и тот послушно ложился в цель. В нос бил запах собственного пота, от усталости перед глазами стоял туман. Ноги его не слушались, от утомления движения получались смазанными. Но он был способен забить мяч. Ему казалось, что он способен на это.
– Пол, она уже работает. Горелка работает. Мы готовы. Мне сказали, что вы кричали всю ночь, Пол. Вас лихорадит, вам очень больно. Вы так отчаянно боролись. Но у вас ничего не выйдет. Ничего у вас не выйдет, Пол. Я победил. Вы же знаете, что это так, Пол, это всего лишь вопрос времени. Только времени. Горелка готова.
Чарди услышал, как два человека, крякнув, подкатили тележку, услышал скрип колес.
– Пол?
– Пожалуйста, – попросил Чарди. – Пожалуйста, не надо.
– Вы готовы, Пол?
– Пожалуйста. Помогите мне. Не делайте мне больно. Прошу вас, пожалуйста, господи. Не делайте мне больно. Пожалуйста. Не делайте мне больно. Не делайте мне больно.
– Начинайте.
– Нет. Не-е-ет! Пожалуйста, о господи, пожалуйста, не делайте мне больно! Пожалуйста! Прошу вас! Черт, я не могу этого вынести! Пожалуйста!
– Ну что, будете говорить?
Чарди повис на своих веревках. Он пытался молиться. "Боже милосердный, спаси меня. Спаси меня, Господи, пожалуйста. Молю тебя, Господи, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне".
– Пол. Отвечайте.
Чарди прошептал что-то.
– Что? Громче, Пол, громче.
Чарди попытался найти нужные слова. Язык прилип к горлу. Он почти ничего не видел. Ему было очень страшно. Сердце у него колотилось о ребра.
– Да, Пол? Да?
– Я сказал, пошел к черту, ублюдок.
На его спине выжгли шестую дырку.
* * *
Чарди висел на веревках. Сколько времени прошло? Времени боли или настоящего времени? Время боли течет по-другому. Медленнее. По времени боли прошли года, десятилетия. По настоящему времени – часа три. Была ночь. Он уставился на крошащийся камень. В темных углах возились невидимые крысы. Он понимал, что завтра сломается. Это случится завтра. Он не был уверен даже, что дотянет до утра.
Он услышал, как дверь камеры открылась. Не по расписанию. Неужели они решили дать ему седьмую дозу прямо сейчас и лишить его удовольствия поразмышлять в ее предвкушении? Обернуться, чтобы посмотреть, он не мог. Шея почти не двигалась.
Грубые руки срезали его. Не чувствуя ни рук ни ног, он упал на солому. Его потащили на свет. Потом подняли.
– А-а-а-а-а!
– Спина, осторожнее с его спиной, идиот.
– Слушаюсь, ага.
Похоже, его усадили.
– Дай ему воды.
Появилась вода в глиняной чашке, которую поднесли ему к губам, потому что его посеревшие руки не действовали. Губами и языком он ощутил шероховатый край посудины, в рот полилась восхитительная вода.
– Довольно.
Чашку убрали.
– Пол? Вы меня слышите?
Чарди не мог сфокусироваться. Он прищурился и узнал голос. Он почти разглядел лицо, а потом оно вдруг обрело резкость. Русский внимательно смотрел на него.
Чарди глупо улыбнулся, и кожа у него на губах тут же натянулась и треснула. Изо рта вывалился зуб. Голова мотнулась вперед, он снова вскинул ее. Потом потряс ею.
– Пол, послушайте меня. Мы захватили еще одного курда из группы Улу Бега. Дезертира. Несколько минут назад мы заставили его говорить при помощи горелки.
Чарди задумался. Сознание ускользало. В рот ему снова полилась вода, пока он почти не захлебнулся.
– Я-я-я... я единственный, кто знает час-час-час...
– Частоту, Пол. Частоту.
– Частоту.
– Пол, ему незачем было рассказывать нам о частоте и позывных. Он и так достаточно рассказал. Он рассказал нам о вашей женщине.
Чарди мутным взглядом уставился на своего палача. Спину объял жгучий огонь, и его закрутило в водовороте боли.
– Джо-джо-джо... – начал он слабым голосом.
– Да. Слушайте меня внимательно. Второго такого предложения не будет. И времени на размышление тоже. У вас есть секунд тридцать. Пол, либо вы даете нам информацию, либо, клянусь, я принесу вам ее голову. Если вы будете говорить, возможно, нам удастся ее вытащить. Во всяком случае, мы можем попытаться. Никто другой ей уже не поможет. Управление не в состоянии ей помочь. Иранцы тоже. Она вместе с курдами, мы сжимаем вокруг них кольцо, и в считанные дни, от силы через неделю, они будут у нас. Ей может помочь только один человек, Пол. Это вы. Решать вам, Пол. Жить вашей женщине или умереть. Говорите, Пол, а не то, клянусь, ровно через неделю, в этой самой камере я вручу вам ее голову. Я собственноручно сниму ее с плеч.
Чарди заплакал. Он нашел в себе силы закрыть глаза руками, чтобы не показывать свой позор. Крупные слезы падали на его тело и скатывались в солому. Он давился ими.
– Пол. Десять секунд.
Спешнев поднялся.
Чарди пытался собрать в кулак все свои силы, глядя, как русский уходит туда, где был свет. Но почувствовал, как сползает на солому. Остальные присоединились к Спешневу у двери и по одному двинулись прочь из камеры. Спешнев притворил за собой тяжелую дверь.
– Нет! – закричал Чарди. – Нет. Помоги мне бог. Помоги бог им всем. Прости меня, Господи. Нет. Нет. Нет!
– Ну-ну, Пол, – услышал он воркование русского, и тот ласково поднял голову Чарди с соломы. – Все образуется. Наконец-то вы взялись за ум.
После того как он все рассказал им, его быстро вымыли и накачали болеутоляющим. Все остальное он помнил слабо. Его перевели на несколько этажей выше, в какое-то подобие оперативного центра, и усадили за советскую артиллерийскую рацию, старую модель. Видимо, ее уже настроили на нужную частоту. Поблизости маячили несколько радиотехников; его состояние явно потрясло их. Дважды он едва не потерял сознание. Радио шипело.
– Что мне сказать?
Спешнев сообщил ему про вертолеты, и Чарди повторил это Улу Бегу, потом ему вкатили еще болеутоляющего, и он уснул.
* * *
Очнулся он в больничной палате, лежа на животе, в присутствии двух советских морпехов с автоматами Калашникова. Ему было намного лучше, несмотря на слабость. Яркий солнечный свет заливал комнату. За окном раскинулся город. Ему принесли стакан с какой-то белковой бурдой, состоящей по большей части из яиц и муки, и он высосал все дочиста.
Дверь открылась, и вошел русский.
– Ну что, Пол? Как вы себя чувствуете?
Чарди не знал, что ответить, и только глупо смотрел на него. Он мог думать лишь о том, что только что начался день, в котором не будет сварочной горелки.
– Мы подавили его, Пол. Да, у нас получилось. У меня получилось, Пол. Мы подавили его, подавили восстание. Мы разбили курдов, Пол. Всех американских военных советников отозвали обратно в Резайе. Дипмиссия будет закрыта. Шах арестовал курдских эмиссаров в Тегеране и закрыл границу. Все кончено.
Он внимательно посмотрел на Чарди.
Пол никак не мог сосредоточиться. Даже сейчас где-то внутри закопошились воспоминания, стали мешаться, путаться, вырастать из небытия. Спины он не чувствовал. Его по уши накачали наркотиками. Он и имя-то свое едва помнил.
Он отвел взгляд. Потом кое-как поднялся с кровати. Один из морпехов схватил его, но он вырвался и побрел к окну. С высоты пятого или шестого этажа Багдад казался грязной нашлепкой из каменных трущоб и убогих новостроек, раскинувшихся до самого горизонта. Жирная сонная муха билась о мутное стекло. Светило солнце, хотя вдалеке, над горами на севере, собиралась гряда туч.
– Восхитительный город, да, Пол? Прекрасный Багдад, знаменитый Багдад, город сказочных принцев и чудес. Великолепное зрелище, правда, Пол?
Чарди ничего не ответил. Он кожей чувствовал русского у себя за спиной.
– Ах, Багдад! Знаете, на прошлой работе у меня был великолепный вид из окна. Я видел реку, исполинское старое чертово колесо, белые барочные здания. Европу. Цивилизацию. Быть может, теперь я вернусь туда.
– Девушка, – сказал Чарди. – Джоанна. Пожалуйста.
– Что ж, Пол, новости вселяют надежду. Мы полагаем, что она уцелела. Мы осмотрели тела, и ее среди них не оказалось. Если, конечно, она не погибла раньше; в таком случае я не несу никакой ответственности. Но...
– Тела? – переспросил Чарди.
– Да, Пол. Мы убили их. Мы убили их всех.
Чарди упал на колени и зарыдал. Он не мог остановиться. Он всхлипывал и давился слезами. Он пытался спрятать лицо от русского, нависающего над ним.
– Вы действительно сломлены, верно, Пол? Интересно, от вас когда-нибудь еще будет толк? Хоть в чем-нибудь? Надеюсь, когда вы вернетесь обратно, то сможете найти эту женщину и уговорите ее выйти за вас замуж. Кто-кто, а вы заплатили дорогой выкуп. Пожалуй, как никто другой. Можете жениться на ней, жить в пригороде и работать в рекламном агентстве. Скажите, Пол, неужели это того стоило?
В ту ночь, в самолете, который уносил его в Москву, Чарди исхитрился вскрыть себе вены на обоих запястьях осколком стекла. Он потерял довольно много крови, но его обнаружили и не дали ему умереть.
* * *
Чарди вынырнул из сна в своей квартирке, один в холодной ночи.
"Не глупи", – велел он себе.
Он выбрался из постели и подошел к холодильнику. Пива не было, он так его и не купил. Уже слишком поздно? Ему было отчаянно нужно что-нибудь выпить. Стрелки "Ролекса" показывали четыре. Он выглянул в окно над раковиной. За мутным стеклом мерцала россыпь уличных фонарей.
Чарди стоял босиком на кухоньке. Он плеснул в пластмассовый стакан тепловатой воды, но нервы у него сейчас были слишком натянуты, чтобы искать лед. Он думал о Джоанне, которая была на том свете, и об Улу Беге, который скоро будет там же. Думал он и о Спешневе, и ему даже показалось, будто он слышал голос русского, рассудительный, полный здравомыслия и убежденности. Спешнев сказал, и Чарди слышал эти слова, как будто тот находился тут, рядом с ним, в этой самой комнате: "На прошлой работе у меня был великолепный вид из окна. Я видел реку, исполинское старое чертово колесо, белые барочные здания".
