– Сейчас мы сделаем вам по маленькому укольчику, и все, закончили, – радостно сообщил полковник.
      Азиаты загудели как пчелиный улей.
      – В чем проблемы? – насупил брови полковник. – Сержант, пошли, поговорим на улицу. Всем три минуты отдыхать. Из комнаты не выходить.
      Около двери полковник закурил и вплотную приблизился ко мне.
      – Сержант, ты же понимаешь, что это государственный проект особой важности, ты же наш человек, питерский, не мне тебе объяснять всю важность научных экспериментов. Армия, да что армия – страна ждет результатов. Давай, убеди солдат. Тебе проще, ты к ним ближе, и я вижу – они тебе верят. Выручай, за мной не заржавеет.
      Что могло не заржаветь за полковником, мне было неинтересно, патриотические фразы офицера на меня действовали куда сильнее. А к этим фразам меня ожидал следующий день. День получения документов.
      День окончания срока службы. Я строил в планах, как я получу бумаги и первой электричкой уеду в Москву, а оттуда домой.
      – Ребята, – начал я, когда вернулся. – Обломав эксперимент, мы обломаем себя. Мы взялись, а, значит, должны держать свое мужское слово. Нам начштаба дал слово. Слово офицера. И мы ему поверили. Так неужели мы нарушим свое? Несколько дней тому назад мы видели на плацу афганцев – эти парни прошли больше, чем мы, и не испугались.
      Или тут есть чмо, которое обкакается от детского укольчика в плечо?
      – Это не в зад? – уточнил один из солдат.
      – Нет, нет, – подхватил инициативу врач. – В плечо вот такую маленькую штучку и все.
      И он продемонстрировал маленький, миллилитров на пять прозрачный одноразовый пакетик и тоненькой иглой на конце.
      – А пистолета, как для прививок, у вас нету?
      – К сожалению. Но это идея. В другой раз такой и возьмем.
      Молодец. Вставай первым.
      После уколов надо было переждать еще полчаса, но реакция началась намного раньше. К общей слабости и тошноте подошла настоящая рвота.
      Подготовленные медики раздали полиэтиленовые пакеты. Пот лил градом, хотя в помещении не было жарко. Солдаты с трудом сидели на стульях, безостановочно прижимая пакеты к лицам для выплескивания туда очередной порции рвоты. Я подошел к Малькову.
      – Товарищ лейтенант, когда стреляем? Я свалюсь.
      Мальков бодро подскочил к медикам.
      – Товарищ полковник, пора, пора. Полчаса уже прошло.
      – Уже? Ну, давайте, давайте.
      Мне сменили пакет и, с трудом встав со стула, я поплелся на качающихся, ватных ногах к тренажеру. Буквально рухнув на кресло, я уперся лбом о резинку и прошептал:
      – К бою готов.
      Довести серию до конца я не смог. Живот, который до начало сессии только болел, начало крутить с такой силой, что мочи держать в себе остатки завтрака, еще не выброшенного рвотой, я не мог.
      – Мне на очко надо…
      Ноги слушались совсем плохо. С трудом встав с кресла и оттолкнувшись от него рукой, качаясь, я добрел до туалета и услышал рвотные позывы, которые неслись со всех сторон. Практически в каждой кабинке сидел солдат. В советской армии, даже в учебном корпусе для офицеров, кабинки туалета не оборудованы унитазами. Металлическое отверстие, именуемое "очком", это финальное завершение мысли (или, вернее, ее отсутствия) армейского дизайнера, не предоставляет возможности для длительного сидения, но встать с корточек самостоятельно я уже не мог. Пот со лба лил так, что казалось, будто я нахожусь под душем. Совершенно пустой желудок изрыгал желтую с добавками зеленого желчь, анус не закрывался, изрыгая все нечистоты.
      Полная очистка организма, которую обещали медики, шла по утвержденному плану. Эксперимент над кроликами в виде военнослужащих удался. В таком состоянии воевать было невозможно. Но я не думал о том, что будет с тем, кто примет подобный препарат во время боя. Я пытался сообразить, как мне встать. Ноги не слушались, руки с трудом держали полный рвоты пакет, но голова соображала с абсолютной ясностью. Я никогда не думал, что человек может лицезреть свое полное ничтожество. Видеть, осознавать и понимать, что он не в силах что-то изменить.
      – Ты тут? – в открытой двери кабинки стояли Мальков и перепуганный полковник.
      – Чего же ты тут, земляк? Встать сможешь? – задавал вопросы военврач.
      – Нет, – прошептал я заплетающимся языком.
      – Штаны держи, – приказал Мальков – И вот новый пакет.
      Офицеры схватили меня на плечи и рывком подняли на ноги.
      Застегнуть штаны у меня не было сил, и я держал их только, чтобы они не свалились. Ноги подкосились, но мне не дали упасть.
      – Пошли к автобусу.
      Еле-еле передвигая ноги, я волочился к автобусу, выбрасывая время от времени новую порцию желчи. Пот, заливая глаза, тек по щекам и подбородку, капая вниз. Струйки пота текли от головы и шеи по спине, и вся гимнастерка уже была пропитана этой, выделяющийся из всех пор, влаги. Ватные ноги цеплялись одна за другую, и язык не мог выговорить ни слова. При всем этом сознание продолжало оставалось ясным и чистым. Оно как будто бы жило отдельно от тела, насмехаясь над его абсолютной беспомощностью.
      Меня буквально бросили на переднее сиденье маленького ЛИАЗа, где уже полусидели, полулежали солдаты, доставленные сюда раньше. Окна автобуса были открыты, и свежие потоки воздуха входили через рот в легкие. Мальков поехал с нами в санчасть, где, как оказалось, была подготовлена большая палата с койками, о чем мы и не подозревали.
      Медики, в отличие от нас, знали предполагаемый исход эксперимента и подготовили заключительный этап.
      – Вот, привез, – поддерживая меня одной рукой, сказал Мальков фельдшеру.
      Марина вскочила и бросилась ко мне.
      – У него же гастрит. Кто разрешил? Почему им не сказали о последствиях? И это за сорок рублей?
      – Чего ты на меня орешь? Какие еще сорок рублей? Я только доставил.
      – Сажай сюда. Рукав закатай ему. И Шандамаева тоже сюда, у него та же реакция. А сорок рублей платят тем, кто участвует в таких опытах.
      – Никто им ничего не заплатит, – грустно сказал Мальков.
      Фельдшер зло взглянула на лейтенанта, как будто бы от него что-то могло зависеть, метнулась внутрь своей комнаты и появилась со шприцем и ампулами в руках.
      – Спирт? – пошутил я.
      – Рот закрой, пока живой, дурак. Или не знал, что тебе нельзя такое?
      – На дембель хотелось быстрее уйти, – еле проговорил я.
      – Я всякое видела, что солдаты делают, чтобы "закосить" или сократить срок службы, но когда на последних днях так себя подставить… каким же идиотом надо быть.
      Возражать медсестре мне было нечего, да и сил не было. О том, что могут быть такие последствия, я не предполагал. Ведь ни один из здравомыслящих людей, тем более врачей не будет наносить другому человеку вред в той или иной форме, если он, конечно, не фашист и не отъявленный садист.
      – Ты что ему колешь? – поинтересовался лейтенант.
      – Антиатропин. Надо остановить реакцию. Минут через двадцать должно подействовать… а иначе придется в Москву везти на скорой.
      Весь разговор прошел для меня, как в тумане. Я видел, как Марина воткнула мне шприц в плечо. Укола я не почувствовал. Нажала на металлический стержень и тут же занялась стонущим рядом со мной таджиком из пятой роты. Мальков приподнял меня и довел до палаты. Я рухнул на ближайшую койку. Медсестра стащила с меня штаны, гимнастерку и помогла лечь под белую простыню. Мальков снова сменил мне полиэтиленовый пакет, по стенкам которого стекала желчь вперемежку со слюной жуткого цвета. Палата была наполовину заполнена солдатами. Они лежали тихо, почти не шевелясь, и дружно смотрели на меня. Я видел их молчаливые, сочувственные взгляды, и терпеливо ждал, когда подействует лекарство.
      Через двадцать минут внизу санчасти послышались шаги и в палату начали входить, блюя в свои пакеты, солдаты очередной экспериментальной партии.
      – О, – поднялся я на локте, – свеженькие пожаловали.
      Вокруг начался смех и разговоры.
      – Сержант шутить начал. Значит, жить будет, – заключил Абдусаматов.
      – Я еще к тебе приеду плов есть, – сказал я, чувствуя, что тело и язык опять начинают меня слушаться.
      – Это всегда пожалуйста. Но… ты был зеленого цвета. Зеленого.
      Пацаны подтвердят. Мы решили, что тебе уже все, копец.
      – Не дождетесь, сволочи.
      Солдаты засмеялись. Я положил голову на подушку и забылся глубоким сном. Вечером нас напоили чаем, не дав ничего из еды, пообещав хороший завтрак, и мы снова дружно спали до семи утра следующего дня.
      – Все, пацаны. Все!! – радовался я новому дню. – Сегодня, пятого июня вы можете записать в свои дембельские альбомы, как последний день пребывания в вооруженных силах СССР.
      – Завтрак, мужики, – повар санчасти вкатил тележку. – На койках только не ешьте.
      После завтрака я построил двадцать два человека, которым подошел конец службы, в колонну по трое и, двигаясь рядом с первой шеренгой, повел эту колонну к штабу полка. Старших офицеров у штаба не было, и нам пришлось полчаса стоять, подперев своими спинами растущие рядом деревья. И вот показался долгожданный УАЗик командира части.
      – Встать. Построиться. Подравнялись, не духи все-таки.
      Командир полка не мог обойти нас стороной.
      – А чего это вы сюда собрались? Ханин, ты зачем их сюда привел?
      – Товарищ подполковник, – радостно поднял я руку мимо светящейся улыбки на моем лице к маленькой пилотке. – Личный состав "дембелей", закончивших эксперимент прибыл для получения документов на увольнение в запас.
      – Чего? Ты о чем, вообще, говоришь?
      – Как о чем? О дембеле. Был медицинский эксперимент. Начальник штаба майор Машков сказал, что, как только эксперимент закончится, все идут домой.
      – Начальник штаба сказал? Ну, подождем начштаба, – показал кривую ухмылку подполковник и ушел в корпус штаба.
      – Может, в казарму пойдем? – спросил кто-то из солдат.
      – Что ты там не видел? – я начал заводиться. – Всем стоять, не расходиться. Мы должны быть вместе.
      Через четверть часа у штаба полка появился майор Машков.
      – Чего стоите, сынки? Как эксперимент идет?
      – Товарищ майор, Вы сказали, что как только эксперимент закончится, мы домой уходим?
      – Да.
      – Мы успешно закончили эксперимент. Наша группа "отстрелялась" на пять баллов и направлена медврачами сюда для получения документов на увольнение в запас.
      – Машков, – командир части высунулся по пояс из окна второго этажа – Оказывается, ты командир части. Оказывается, это ты увольняешь солдат. А я и не знал. Ханин, ты не напомнишь мне, кто увольняет солдат, сержантов срочной службы в запас?
      – Командир части по представлению командира роты в согласовании с начальником штаба полка и командиром батальона.
      – Правильно. Командир части! А командир части пока еще я. Поэтому все свободны.
      – Но ведь товарищ майор обещал…
      – Я не знаю, чего он вам обещал. Машков, ты чего им наобещал такого, о чем я не знаю?
      Ситуация явно веселила подполковника. Закон, прописанный в уставе, и власть давали ему полное право поизголяться над теми, кто мог только просить. Машков посмотрел на командира и, потупив взор, сказал.
      – Я обещал, что как только закончится весь эксперимент. Я подчерчиваю – весь. И все уйдут в запас. А эксперимент должен быть до пятнадцатого числа. Значит, еще не закончился. То есть я думал, что он должен был закончиться для всех только пятнадцатого, а тут такое… Но я поговорю с командиром полка. Поговорю.
      Майор вошел в здание части.
      – Ты еще не удовлетворен, сержант? Ты еще надеешься на справедливость? Нет справедливости в армии. Всем плевать на то, что ты вчера чуть не умер. Ты этого еще не понял? Хоть ты сдохни – ему плевать.
      – Я хочу подождать. И предлагаю всем подождать. Машков обещал поговорить с кэпом. Чего нам терять?
      – Терять нам нечего, но чего ждать у моря погоды? Пошли, зема.
      – Нет, мужики, я хочу кэпа увидеть, когда он выйдет. Хочу в глаза его посмотреть.
      – Не насмотрелся? Жди.
      Человек пять пошли в направлении казармы, остальные остались стоять со мной, подбадриваемые моим речами, от которых я сам заводился. Ждали мы не долго. Командир части появился довольно быстро и направился мимо нас к своей машине.
      – Вы еще тут? Я же сказал: всем в казарму!! – его глаза смеялись, смеялись надо мной, над солдатами, над нашими болями, которые мы терпели. Подполковник демонстрировал свою безграничную власть, и это стало для меня последней каплей.
      – Товарищ подполковник, Вы повели себя, как последнее дерьмо. Вы не уважаете ни солдат, ни сержантов, всех тех, кто выполнил свой гражданский и воинский долг. Вы, или не знаю кто, заработали на этом бабки, украв их у солдат. Вы не уважаете своих сослуживцев и офицеров. Офицерское слова для вас ничто, а о солдат срочной службы можно, по-Вашему, просто сапоги вытирать. Вы не офицер, потому что за двадцать лет службы Вы так и не поняли, каким должен быть настоящий офицер и что такое "офицерское слово", на которое Вы сейчас при всех наложили большую кучу дерьма. У меня нет к Вам ни капли уважения, ни как к офицеру, ни как к человеку. Вы его просто недостойны.
      Я не слышал шипение и одергивания солдат со всех сторон. Меня прорвало. Из меня лился поток ругани в сторону того, кто имел право, если не изменить мою судьбу, то уж точно вмешаться в нее на несколько дней. Чувство справедливости – вот одно из человеческих качеств, которое удерживает людей от неправедных поступков и заставляет вставать на защиту униженных и оскорбленных. А если унижен и оскорблен ты сам? Как надо поступать по отношению к обидчику, когда еще и однобокий закон на его стороне? Тут нет ответа. Его не может быть. Тем более в армии, которая не принадлежит к демократической части общества. На то она и армия.
      – Ты закончил? – сдерживая себя от того, чтобы ударить при свидетелях, зло спросил подполковник.
      – Да! – я развернулся и громко сказал. – Пошли, мужики. С этим чмом не о чем больше разговаривать.
      Повернувшись спиной к командиру полка, я с гордо поднятой головой начал удаляться от здания. Солдаты, не желая поиметь дополнительные неприятности, начали растекаться во все стороны, подальше от места событий.
      – Ханин, стоять! Стоять, я сказал!! Я тебя на десять суток посажу! Понял?
      Я обернулся.
      – Не посадите. Ни один врач не подпишет, что я могу находиться на гауптвахте по состоянию здоровья. Все вчера видели, что со мной было. Ни один врач не рискнет. Не посадите.
      – Если я тебя еще раз увижу…
      Я смачно сплюнул на газон, отвернулся и зашагал дальше. Я был горд своим поступком, хоть он и произошел в состоянии крайнего выплеска эмоции. Я не предполагал, чем мне мог отомстить кэп, но сразу поставил себе зарубку: домой ты идешь на следующий день после дня рождения. То есть тридцатого числа. Ну и черт с ним. Зато вот так ответить командиру части не каждый может. Будет, о чем на дембеле вспомнить. Юношеский максимализм, ласкаемый эгоистическим состоянием от только что сделанного, вызывал улыбку счастья на моем лице.
      Не зная, чем теперь заняться и ища поддержки правильности своих последних действий, я побрел к учебному корпусу. Разговор с полковниками ничего не дал. Они не имели возможности воздействовать на командира полка, да попросту и не хотели. Им это уже не требовалось. Подопытные кролики свою функцию выполнили. Их можно было выбросить на свалку экспериментов.
      Все знают поговорку "Солдат ребенка не обидит", но никто не задумывался, а можно ли обидеть самого солдата. Солдат должен быть.
      Все время должен. У солдата в армии практически нет прав, у него одни обязанности. В армии он должен полностью забыть, что он человек. Армия способствует уничтожению первоначально заложенного свыше – свободы, убивая человечность, душевность, умение понимать и прощать. В казармах принято говорить, что армия – та же "зона", но с
      "зоны" за хорошее поведение могут отпустить раньше, а в армии ты
      "осужден" на два года без права выхода. Нет в армии уважения к солдату, и только чувство юмора, смех, умение пошутить и посмеяться над собой спасают ситуацию. Я достал из кармана свой блокнот и на странице армейских афоризмов написал: "Пехоту нельзя обидеть, потому что она всегда остается пехотой. Самым веселым родом войск".
      В роту я вернулся только после обеда. Организм требовал восстановления, и я съел двойную порцию, от чего меня сразу потянуло в сон. Расстелив армейскую постель я разделся и лег. Через полчаса я проснулся оттого, что меня кто-то тряс за плечо. Капитан Дашков стоял надо мной.
      – Ты совсем обалдел днем в койке валяться.
      – Товарищ капитан, плохо мне. Плохо… – я застонал, придавая своим словам больший вес.
      – Лежи, лежи. Мне рассказали, что вчера с тобой было. Отдыхай.
      Никому Ханина не трогать. Всем ясно?!
      Это было окончание моей реальной службы. Официальное разрешение валяться днем на постели считается наивысшей из существующих казарменных привилегией. Приказ о назначении Дашкова в ближайшие дни на должность командира батальона уже ушел на подпись, и его приказы не обсуждались. Разбудил меня ближе к вечеру Абдусаматов.
      – Ты моего альбома не видел?
      – Какого еще альбома?
      – Дембельского.
      – Хаким, родной, ты же знаешь, что мой низкоинтеллектуальный уровень не позволяет мне тратить свое, свободное от защиты Родины, время на такое важное дело, как дембельский альбом в связи с отсутствием мыслей о том, что же там должно быть.
      – Ничего не понял, – честно признался узбек. – Ты только скажи, ты мой альбом видел?
      – Видел. Ты мне его еще три месяца назад показывал и ныл, что тебе каких-то деревяшек не хватает.
      – Я его позавчера спрятал…
      – И забыл где? Хаким, не трахай мне мозги с этим делом. Я же сказал: ни альбомами, ни формой, ни сапогами, ни значками я не занимаюсь. Не мое это.
      Мой наводчик-оператор смотрел на меня и чуть не плакал.
      – Хаким, ты чего? Украли что ли?
      – Украли, – сокрушенно опустил голову наводчик.
      – Так нас все равно не увольняют. Сиди и рисуй. Кто тебя трогать будет? Клич кинем, бумагу соберем, гуашь найдем и… вперед, на мины.
      Дембельские альбомы являлись вершиной солдатской фантазии.
      Каждый, кто брался за это дело, должен был найти свой, неповторимый дизайн. Покупались отдельные листы, создавался специальный коленкор.
      На титульный лист наклеивались кусочки дерева, маленькие танки или мотострелковые значки. Страница разрисовывалась в армейском стиле.
      Дальше каждая внутренняя страница, если было возможным создать специальный фон в виде рисунка, красилась в черный цвет, высушивалась, процесс повторялся двух- или троекратно, после чего из роты исчезали практически все зубные щетки. С помощью нехитрого приспособления: зубной щетки и иголки можно было создать на странице
      "звездное небо". Щетка окуналась в краску и далее, от иголки проводимой по ворсинкам, краска разлеталась, создавая брызги нужного цвета. Когда все цвета ложились в нужных местах на бумагу и высыхали, вся основа покрывалась двойным тонким слоем прозрачного лака. Каждый лист обрабатывался отдельно, после чего листы раскладывались на полу сушильной комнаты или на шкафах в каптерке, где сохли несколько часов или даже дней. И только после этого, собрав листы в альбом специально подготовленной лентой (обязательно проложив между ними пергамент), начинался этап приклеивания фотографий, рисунков, специально спроектируемой страницы с адресами сослуживцев, приказа министра обороны об увольнении в запас и другой важной для создателя этого произведения искусства информации.
      – Ты чего наделал? – командир роты был вне себя. – Ты что наговорил ему?
      – Все, что думал.
      – А ты не подумал, что говоришь? Что теперь будет, представляешь?
      – Лучше впасть в нищету, голодать или красть.
      Чем в число блюдолизов презренных попасть.
      Лучше кости глодать, чем прельстится сластями
      За столом у мерзавцев, имеющих власть.
      – Что это?
      – Омар Хаям.
      – Ему дембель в конце сентября светит, а он мне тут Хаяма читает.
      Я тебе поражаюсь.
      – Товарищ старший лейтенант, командир части мечтает стать полковником, а солдат, зависший на три месяца – это ЧП, которое означает, что кэп не справился со своими обязанностями.
      – Умный ты, как я погляжу.
      – Был бы умный – промолчал.
      – И то верно. Иди отсюда. Нет у меня для тебя аккордов. Гуляй.
      – Есть.
      И я действительно пошел гулять. По части, в офицерском городке, посидел в "чепке", в детском кафе офицерского городка. Каждый, кого я встречал, старался расспросить меня, как "это было". Всех очень радовало, что нашелся кто-то, кто смог высказать командиру части, старшему офицеру в лицо все то, что у многих было на душе и не имело права прорываться наружу. Каждый мне желал удачи, понимая, что в такой ситуации я могу просидеть в части до конца месяца и уйти последним из всех.
      Солдаты роты разведки вернулись после моего разговора с кэпом в расположение в ужасном настроении и устроили настоящий дебош с избиением "духов". Устроили в то время, когда полковник Андронов решил проверить состояние дел в казармах и застал молодого солдата с фингалом. Вся рота единогласно утверждала, что они занимались рукопашным боем и солдат, защищаясь, упал на табурет, потому что им, разведроте, не предоставлено место для тренировок. Андронов договорился со спортзалом, расположенным рядом с тренажерным корпусом, и солдаты показали на следующий день полковнику и приглашенному им командиру части настоящее боевое шоу с прыжками, выбиванием ножа и прочей атрибутикой. За все время моей службы единственный раз, когда была попытка обучить личный состав искусству рукопашного боя, был день занятий, организованный прапорщиком
      Змеевым по собственной инициативе. Через три минуты занятий в расположении рот офицеры батальона, включая самого комбата, начали показывать друг другу приемы, которым они обучились в школах, на секциях и в уличных драках. Солдаты, поглазев несколько минут, медленно разошлись, и единственный урок был окончен. Но подготовленное с вечера шоу разведроты произвело на Андронова особое впечатление.
      – Подполковник, ты видел какие орлы? Все дембеля?
      Оказалось, что треть участников шоу были молодыми солдатами, что еще больше обрадовало проверяющего.
      – И опыт свой передать смогли. Молодцы. Уволить всех в запас.
      Всех, кто отслужил. Молодцы. Образцовая рота. И с залом я договорюсь, чтобы два раза в неделю разведрота могла тренироваться и повышать свою боеготовность.
      Время тянулось. Уже ушел Боров, ушел Абдусаматов, так и не доделав новый дембельский альбом, уже уехал Хабибулаев. Прощание с каждым из сослуживцев давалось мне и тяжело, и одновременно радостно. Я радовался за ребят, но считал уже не дни или часы, а минуты. Мне казалось, что прошли года, а заканчивался только третий день после моего последнего общения с командиром части. Уже солнце начало склоняться, когда я решил снова подойти к командиру роты.
      – Товарищ старший лейтенант, может быть пора меня домой отпустить?
      – Это ты меня спрашиваешь? Не я, а ты кэпу нахамил.
      – И теперь он меня никогда не уволит?
      – Пойдем, прогуляемся, сегодня днем на совещании у командира было чудесное настроение, вдруг получится.
      – Что получится?
      – А не знаю я, что получится? Увидим. Только я тебя прошу – помалкивай.
      Кэпа мы нашли около столовой. Подполковник разговаривал с тремя офицерами, но, завидев нас, решил быстро уйти, как бы не замечая приближающихся.
      – Товарищ подполковник, товарищ подполковник, – окликнул его ротный, – разрешите обратиться?
      – Обращайтесь, товарищ старший лейтенант.
      – Отпустить Ханина? Он осознал и признает свою неправоту и раскаивается в содеянном.
      – Признает? Что он тут вообще делает? Я сказал тебе, что видеть тебя не хочу? Сказал?!
      – Товарищ подполковник, он, правда, осознал. Я провел воспитательную работу.
      – Что ты провел? Он меня во взяточничестве обвинил. Обвинил, Ханин?
      – Молчи, молчи, – тихо требовал от меня подчинения ротный.
      – Нет, пусть он скажет. Он обвинил меня, что я не дал солдатам каких-то там сорок рублей?
      – На каждого, – не вытерпел я. – Сорок на три захода по двадцать шесть… Конечно, три тысячи деньги не большие…
      – Заткнись!! Старлей, убери его от меня. Лучше убери, а то я его убью. Или отправлю, в конце концов, на "губу".
      – Товарищ подполковник, так я и на "губе" спать буду. Какая разница, где ничего не делать?
      – Уйди от меня, уйди с глаз долой.
      – Молчи, молчи, я тебе сказал, – причитал ротный. – Это у него нервное, товарищ подполковник, после эксперимента. Давайте ему еще один маленький аккорд дадим.
      – Не буду я никаких аккордов делать. Один, потом второй. Не верю я.
      – Это ты с ним работу провел? Он со всеми вплоть до командира части препирается.
      – Товарищ подполковник, мне Кучкарову надо аккорд дать…
      – Дай. Пусть бордюры от столовой до казармы покрасит.
      – Он один не справится. Я ему в помощь Ханина дам.
      – Старлей, делай, что хочешь, только, чтобы я этого, – кэп показал на меня пальцем, – больше не видел.
      – Пойдем, пойдем, – подталкивал меня ротный, пока я снова ничего не ляпнул командиру полка. – В роте поговорим.
      Командир роты убедил меня, что аккорд всего на час времени, что белила и кисточки Кучкаров уже получил и надо по-быстрому после отбоя все сделать. Сменив кисточки на швабры, мы с Кучкаровым минут за сорок покрасили бордюр, который из серого сразу превратился в белоснежный.
      – Все равно я им не верю, – сказал узбек.
      – Веришь, не веришь. Не дергайся. Уйдешь. Максимум я скажу, что ты все один делал. Мне уже терять нечего.
      Утром новоиспеченный комбат Дашков пришел на службу с пятилетней дочкой. Девочка прыгала на одной ножке, кружилась, рассматривая, как приподнимаются полы ее платьица, и радовалась жизни, как могут радоваться только дети. От вида прекрасного ребенка мое настроение сразу улучшилось.
      – Тебя как зовут, красавица? – спросил я.
      – Машенька.
      – Машенька. Это хорошо. А во что ты играешь?
      – В слоники, – сказал Прохоров и захохотал старому солдатскому анекдоту, по которому требующий слоников ребенок перестал рыдать только после того, как его папа – командир мотострелковой роты – дал солдатам команду "Газы!"
      – А ты папу и маму любишь, Машенька? – не обращая внимания на
      Прохорова, снова спросил я.
      – Люблю.
      – И я своих папу и маму люблю. Давай мы с тобой вместе попросим товарища капитана отпустить меня к моим папе и маме?
      – Давай, – радостно ответила девочка и посмотрела на своего отца, который вышел к концу нашего диалога на чисто убранное крыльцо.
      – Подпишу, подпишу, – капитан явно был чем-то доволен. – Скажи командиру роты, пусть мне рапорт на тебя подаст. Я с кэпом поговорю, скажу, что ты все выполнил.

Дембельский караул