Мой организм утроен так, что к трем часам ночи, несмотря ни на что, голова начинает отключаться, и я засыпаю. Вокруг должно происходить что-то слишком неординарное, заставляющее двигаться, выполнять какие-то действия, чтобы я смог высидеть до утра, не обращая внимания на время. Именно поэтому я не любил дежурства по роте, где от безделья откровенно вырубался в вышеуказанное время. В три часа ночи, когда вся рота уже давно спала, а дневальный стоял
      "на тумбочке", я улегся на ближайшую пустую койку, положив ноги в сапогах на придвинутую табуретку, и наказал дневальному толкнуть меня, если он услышит шаги на лестнице. Глаза закрылись сами собой, и ночной морфей пригласил меня к себе. Или шаги были настолько тихими, или дневальный задремал, стоя, но разбудил меня командир батальона:
      – Спишь?
      – Никак нет, – вскочил я, растирая заспанную рожу.
      – Пойди, умойся.
      Я вымыл лицо холодной водой из-под крана и вышел к комбату.
      – Товарищ гвардии майор…
      – Оставь это… Открывай ружпарк.
      – Только дежурному по полку сообщиться надо.
      Дежурный по полку на вызов телефона не отвечал, и пришлось посылать дневального. За это время майор Харитонов быстро объяснял мне, какое вооружение и какие учебные пособия ему понадобиться на завтра для демонстрации. Как только комбат ушел, я сразу занялся делом, и сон как рукой сняло. К шести часам утра весь набор оружия, противогазов, магазинов, пулеметных лент и прочего было сформировано, уложено на плащ-палатки и ожидало своей дальнейшей участи. Подняв остатки роты, к восьми утра я пошел в столовую, где мы не только позавтракали, но и загрузили с нарядом бочки с едой для отсутствующих солдат.
      В восемь двадцать я провел инструктаж с дневальными:
      – Товарищи курсанты. Кто является командиром роты?
      – Лейтенант Салюткин.
      – Ответ неверный. Командиром роты является капитан Коблень.
      Салюткин является командиром взвода. А что орет дежурный при появлении командира роты?
      – Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
      – Верно, а при появлении взводных?
      – Дежурный по роте, на выход.
      – Молодцы! Орлы! Так держать, и, если не медаль на грудь, то увольнительная в город вам обеспечена.
      Вспомнив про увольнительную, подписанную "кэпом", я пошел в канцелярию штаба батальона.
      – Олег, у меня тут пачка своих увольнительных в кармане. Я у тебя оставить хочу.
      – Ну, нифига себе пачка, – восхитился Доцейко. – Даже у меня столько нету.
      – Во-первых, тебе еще столько по сроку службы не положено.
      Во-вторых, тебе и не надо. У тебя свободный выход в город с картой посыльного.
      – Отменили. Начштаба дивизии отменил, пока ты в Москве был.
      Теперь все. Только увольнительные. Дай парочку.
      – Ты на две одновременно пойдешь? Надо будет – решим. А пока спрячь.
      И я выложил все увольнительные в шкаф, кинул горсть конфет из лежащего там пакета в карман гимнастерки и вышел в расположение, где уже дежурный орал:
      – Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
      По расположению роты шел улыбающийся Коблень.
      – Товарищ гвардии капитан, за время вашего отсутствия в роте происшествий не произошло, – я был рад видеть улыбающегося ротного.
      Человек, несущий хорошее настроение, не задумывается, что он передает его всем окружающим и тем более подчиненным. Но улыбающемуся хочется улыбнуться в ответ. И, закончив доклад, я тоже улыбнулся.
      – Мне можешь уже не отчитываться. Это пусть Салюткину кричат
      "Смирно!", он молодой, ему приятно будет. А я уже закончил свое.
      Сейчас сапоги сменю на туфли, и буду утром ходить не в казарму, а на работу. Не личный состав, а сейф станет моим другом. Восьмичасовой рабочий день. Пять дней в неделю. Сам себе начальник. Лафааааа.
      Коблень, капитан-афганец, награжденный двумя орденами Красной
      Звезды и медалью "За боевые заслуги", просто святился от счастья.
      – Я тут еще посижу немного и уйду, не обращай на меня внимания.
      Как и когда капитан Коблень вышел из казармы, я даже не заметил.
      Посмотрев на часы и оценив, что где девять без десяти, там и девять ровно, я перевел часы на десять минут вперед.
      – Рядовой Касымов, ко мне! – крикнул я дневального.
      Тот сразу подскочил ко мне, прикладывая руку к пилотке.
      – Остаешься дневальным за дежурного. Понятно?
      – Так точно.
      – Что делает дневальный за дежурного?
      – Докладывает, что происшествий не случилось.
      – Не произошло. Не "не случилось", а "не произошло". Понятно?
      – Так точно.
      – Вперед. А у меня положенный четырехчасовой сон. Разбудишь в час. А до этого: не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым.
      Поспать мне не дали. Без двух минут девять в роте раздался крик дневального:
      – Дежурный по роте, на выход.
      Крик означал, что пришел кто-то из командиров взводов или командир другой роты, и делать мне там нечего. Как же я глубоко ошибался.
      – Ты чего кричал, солдатик? Чего кричал? – голос Салюткина, казалось, вот-вот сорвется. – И где этот гребаный дежурный по роте?
      Где он?
      – Спит.
      – Спит? Кто ему позволил? Ко мне его. Немедленно.
      Голос Салюткина я слышал хорошо и тянул время.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, – потряс меня за плечо дневальный. – Вас товарищ лейтенант.
      – Слышу, слышу, – зевая, я надел штаны и влез в тапочки.
      Салюткин восседал за столом в каптерке.
      – Это что за внешний вид, солдатик? Одеться.
      – Нафига?
      – Одеться – я приказал!!
      Я вернулся к койке, так как спор мог только уменьшить время моего сна, надел армейскую рубаху, застегнул пуговицы, нацепил ремень и вернулся в каптерку.
      – Кто дежурный по роте?
      – Касымов.
      – А ты кто? Хрен собачий?
      – А я – отдыхающий дежурный согласно уставу.
      – Почему крючок расстегнут? Почему ремень расслаблен? Опупел, солдатик?
      – Сержант. Я сержант, товарищ лейтенант.
      – Так скоро станешь солдатиком.
      – Ну, это, слава Богу, не в Вашей компетенции.
      – Ты совсем обурел. Крючок застегни.
      – Я спать иду, зачем мне там застегнутый крючок?
      – Ты совсем охренел, козел? Ты обязан стоять по уставу с застегнутым крючком.
      – На себя посмотрите, товарищ лейтенант. Погоны неуставные, фуражка – тоже.
      Фуражки с огромной площадью и загнутой вверх передней частью уже входили в моду среди генеральского состава, как и вышитые золотые звездочки на погонах, которые пристегивались поверх рубашки. Устав такую униформу не разрешал, жестко контролируя установленные правила, но отдельные офицеры, имеющие связи или высокопоставленных родственников, носили, как и генералы, вышитые погоны и фуражки именуемые "аэродромом".
      – Мне погоны, между прочим, жена вышивала.
      – Серьезный аргумент.
      – А фуражка – подарок генерала…
      – Да носите сколько угодно, товарищ лейтенант. Меня не трогайте.
      – Ты вчера нарушил мой приказ.
      – Я выполнял приказ "кэпа".
      – А кто тебя в город отпускал?
      – Комполка.
      – Врешь. Комполка не отпускает в город. Ты подделал подпись. Я тебя посажу!! Вынуть все из карманов на стол!!
      – Обыск? Несанкционированный обыск, товарищ лейтенант?
      – Осмотр. Старший по званию имеет право провести осмотр содержимого в карманах своего подчиненного.
      Тут он был прав, а закон, как говорил Остап Бендер, надо знать и чтить. Я выложил все, что было в карманах. Салюткин вывернул наизнанку все записные книжки, комсомольский и военный билеты, снял с них корочки пытаясь найти запрещенное. Попутно наехал с вопросом, почему у меня с собой два, а не одно письмо. Но не нашел ничего противозаконного или запрещенного.
      – Где остальные увольнительные записки? Где?
      Тут я понял, что он искал, и порадовался собственной прозорливости.
      – Нет, и не было. Вот одна была. На столе лежит.
      – Я ее проверю. Я ее отнесу к экспертам.
      – Проще к комполка сходить. Заодно "по рогам" получите, что отказались выполнять его приказ, – нагло заявил я.
      Салюткин выскочил из-за стола и кинулся ко мне. Ростом он был пониже, но приблизительного одного со мной веса.
      – Ты совсем охренел солдатик? Окабанел, да? Я тебя научу уму-разуму.
      И с этими словами Салюткин ударил меня в грудь. Я выставил руку, закрываясь. Он ударил еще раз. Затем удары посыпались один за другим. Я отбивался, выставляя блоки, отходя назад, контролируя себя, чтобы не врезать ему обратно. Фингал под глазом у офицера мог мне грозить не только дисбатом, но и тюрьмой. Салюткин не успокаивался и продолжал молотить руками. Отходя, я уперся в стол и скосил глаза, чтобы найти путь дальнейшего отступления. В этот момент лейтенант, сделав обманное движение, сильно стукнул мне кулаком в солнечное сплетение, на чем мой самоконтроль закончился.
      Еще в девятом классе я, уйдя от удара одноклассника в глупом мальчишеском споре, автоматически выбросил правую руку вперед в выпаде, и только разделяющий нас стол спас его от того, что разлетевшийся хрящ носа не вошел в мозг. О том, что я натворил, я понял только через несколько минут. Однокласснику долго собирали носовой хрящ в военно-медицинской академии, ругая сотворившего это хулигана. В этот раз я бить не стал. Может быть, по причине того, что контроль был еще не полностью потерян, может быть, потому, что пытался перехватить руку офицера, которая проскочила сквозь мой блок. Я схватил имеющего со мной один вес обидчика за плечи, рванул его в сторону, сделал правую подсечку, и мечтающий стать командиром роты гвардии лейтенант Салюткин полетел через каптерку как пташка.
      Такого поворота Салюткин не ожидал. Озираясь по сторонам и ища выпученными глазами поддержки у Бугаева, он вскочил, и я с ужасом увидел, что его выглаженная рубашка вылезла из брюк, две пуговицы отлетели, а самое страшно, что погоны лейтенанта, так бережно вышитые ему любимой женой, остались у меня в руках. Я ошалело смотрел на смятые погоны, и в голове неслось: "Вот теперь точно кранты. Сорвал погоны с офицера. Посадят, как пить дать, посадят.
      Если он сейчас побежит в штаб полка – мне уже ничего не поможет". В ужасе я отшвырнул лейтенантские погоны на стол, где лежали мои записные книжки и документы. Чуть замешкавшийся Бугаев кинулся ко мне и схватил меня в охапку своими огромными лапищами.
      – Бугай, да не буду я его бить. Пусть сам не лезет. Пусти.
      Бугаев, закрывая не то меня от Салюткина, не то Салюткина от меня, медленно разжал руки.
      – Бугаев. Никуда его не отпускать. Чтобы сидел здесь,- взвизгнул лейтенант и, подобрав погоны и пуговицы, выскочил в коридор.
      "Побежал в штаб полка", – вновь подумал я. – "До свидания, мама дорогая".
      Минут через пять, лейтенант вновь заскочил в каптерку. Пуговицы были уже пришиты, погоны как-то расправлены и располагались на узких плечах.
      – Не выпускай его. Я ему сейчас устрою.
      Через полчаса Салюткин вернулся довольный и сияющий, как начищенная пряжка солдатского ремня.
      – Бугаев, веди его на гауптвахту. Вот записка об аресте.
      Оставив все записные книжки у писарей, я отправился вместе с
      Бугаевым на дивизионную гауптвахту.
      – Товарищ капитан,- приветствовал начальника караула артиллерийского полка Бугаев. – Я Вам арестованного привел.
      – На фиг он мне нужен?
      – Вот записка об аресте.
      – Дай глянуть. Трое суток? Ты чего такого натворил, сержант?
      – Поспорил с лейтенантом о взглядах на духовную жизнь.
      – В общем, послал взводного нахрен?
      – Не совсем. Спор вышел небольшой…
      – Ну, это не мое дело. Вытряхивай все из карманов.
      – Я… это… пошел? – мялся Бугаев.
      – Иди, иди. Дня через три заходи…
      Бугаев вышел.
      – Давай, давай, все, что есть выкладывай. Ремень снимай, пояс.
      – Да у меня ничего и нету. Вот только конфеты.
      – И конфеты выкладывай. Выйдешь – получишь.
      – Лучше давайте сейчас съедим, а то не хорошо получается, конфеты в сейф прятать. Угощайтесь, ребята.
      Я вывалил все конфеты на стол дежурного по караулу. Стоящие рядом сержанты радостно похватали конфеты. Взял парочку и капитан. Снимая ремень, я рассказал свежий, услышанный в Москве анекдот, мы дружно посмеялись. Мне дали теплого чая в синем, пластиковом стакане.
      – Товарищ капитан, а можно мне посмотреть записку об аресте? – попросил я.
      – Смотри, твоя же, – ухмыльнулся капитан.
      На записке стояла полковая печать, и была размашистая подпись, не сильно похожая на ту, что поставил мне "кэп" на увольнительной.
      – Насмотрелся? Пошли. Бочков, отведи его в пятую камеру.
      Камера оказалось пустая. Я сел на откинутую лавку и вспомнил, как через три недели армейской службы я заступил в свой первый караул выводным именно сюда, на гауптвахту. А вот сейчас я сам был арестованным на этой же гауптвахте. В размышлениях я провел до вечера, когда приехали, вывозимые днем на работы, другие арестованные. Все они были солдатами, и в камере, предназначенной для сержантского состава, на ночь я остался один.
      В два часа ночи в замке провернулся ключ, издав страшный скрежещий звук, дверь отворилась, и мне в лицо засветил ярки луч фонаря.
      – Фонарь убери, придурок, – крикнул я
      – Встать! Рожу покажи. Ханин? Это ты? – фонарь отодвинулся в сторону, и я увидел майорскую звезду.
      Некогда командир третьей батареи, а ныне командир дивизиона майор
      Коносов стоял передо мной.
      – Ты как сюда попал? На сколько тебя?
      – Трое суток. С лейтенантом поспорил…
      – За спор на трое суток не сажают. Побегать хочешь?
      – Неа. Спать хочу. Я с наряда по роте сюда попал.
      – На нет и суда нет. Спи, – и майор вышел из камеры.
      – Камера подъем, – раздался крик в коридоре. – Курите, сволочи? Я запах чую. Камера, строится на улице. Бегом!! Последний получает дополнительные трое суток ареста.
      Утром следующего дня, после завтрака нас построил помощник начальника гауптвахты. Лицо у прапорщика выглядело помятым, красный, загнутый крючком нос нависал над верхней губой, которая была разбита, маленькие красные глаза подтверждали, что помощник начальника гауптвахты явился на службу после большой попойки. В дивизии ходили слухи о пьянстве прапорщика, и подобное состояние не предвещало ничего хорошего.
      – Граждане алкоголики, пьяницы и тунеядцы. Я сейчас буду называть фамилию, вы будете громко отвечать "Я!" и называть срок ареста и причину ареста. Ясно?
      – Так точно.
      Он называл фамилии. У большинства наказанных сроки ареста соответствовали трем или пяти суткам. Основными причинами были самоволки и неуставные взаимоотношения, не раскрывающие, кто был зачинщиком.
      – Ханин.
      – Я. Трое суток ареста. Хрен знает за что.
      – Что значит, хрен знает?
      – Я же не писал записку об аресте.
      – Причину сам знаешь.
      – Так точно. Некорректное поведение командира взвода, вылившиеся в неуставные отношения…
      – Командира взвода исполняющего обязанности командира роты? Ты ротного на хер послал.
      – Никто его туда не посылал, – твердо сказал я и тихо добавил, – он и так там, только ноги свесил.
      – Будешь припираться, получишь еще пять суток ареста. Ясно?
      – Так точно!
      Ворота забора вокруг караулки распахнулись, и в них вошли двое парней в черной новенькой танковой форме, заправленной в хромовые сапоги. Вид у парней был бравый, взгляд почти дворянский, и свидетельствовал о том, что к солдатам срочной службы они имеют отношение только из-за известного места пребывания. И только кокарда на фуражке говорила, что эти ребята не являются офицерами. За спиной у обладателей хромовых сапог шел солдат с автоматом.
      – Кто такие?
      – Курсанты новосибирского политучилища.
      – Нарушаете, товарищи курсанты?
      – Никак нет, это товарищ майор ошибся. Ему потом на это укажут, – нагло ответил один из курсантов.
      – Сколько получили?
      – Пять суток незаконного ареста, – сказал один.
      – Которые завтра отменят, а майора накажут, – добавил второй.
      – Арест не бывает незаконным. Арест бывает оправданным и недостаточным. А будете хамить – добавлю еще столько же. От себя.
      – Вам, товарищ прапорщик, должность и звание не позволяют.
      Расслабьтесь.
      – А ну, вынуть все из карманов, – вскипел прапорщик, от чего его глаза стали еще краснее и еще меньше.
      – Не выну.
      – Чего? – красные глаза у прапорщика вылезли из орбит. – Тогда я сам.
      Прапорщик приблизился вплотную к одному из курсантов и попытался засунуть курсанту руку в наружный карман.
      – Руки уберите, товарищ прапорщик. Это неуставные взаимоотношения. Я исполняющий обязанности командира взвода, а Вы – прапорщик. Вы не имеете право меня обыскивать. И если Вы еще раз дернитесь, то я, выйдя отсюда, направлюсь сразу к начальнику политотдела дивизии. Мы подчиняемся непосредственно ему. И это будет вам чревато боком.
      Знакомиться ближе с начальником политотдела прапорщику в его состоянии явно не хотелось, и он отошел от курсантов.
      – Сейчас вы разойдетесь по камерам и будете ждать транспорта.
      Приедет грузовик и повезет вас на работы. Разойдись по камерам.
      Грузовик не приехал. Я сидел в камере с курсантами, которые целый день рассказывали байки, анекдоты и истории из курсантской жизни. Их прислали на трехнедельную практику командирами взводов – помощниками замполитов рот в нашу дивизию. Утром рота, к которой они были приписаны, уехала на танковый полигон, а они задержались, получая форму. На выходе из части их остановил дежурный по КПП и потребовал сопроводительные документы. Курсанты его послали, на шум вышел дежурный по караулам, которым оказался майор Коносов, и, увидев, что курсанты без погон, влепил им пять суток ареста за нарушение формы одежды. Проблема состояла в том, что курсанты уже не были солдатами или сержантами, и их нельзя было держать на гауптвахте вместе с нами, но они еще и не были офицерами, чтобы их оправить на офицерскую гауптвахту во Владимир. Из-за отсутствия мест, курсантов поместили в одну камеру со мной, что тоже было нарушением, но это мало кого интересовало. Караул сменился, и нас снова "пересчитали".
      Дежурным офицером заступил очень пожилой, седой капитан, лицо которого выражало полное безразличие и нежелание чем-либо заниматься. Капитан дожидался увольнения в запас, даже не мечтая о майорской звезде, и его единственным желанием была тишина в ближайшие сутки.
      Утро для нас началось с уборки территории, на которой молодые солдаты лениво махали метлами, в то время как мы стояли, подперев доски забора. Закончив мести пыль, мы перешли в столовую, куда наряд принес бочки с завтраком. Дежурные сами расставили тарелки и накидали в них по паре ложек пшенной каши. На пластиковых тарелках лежали неровные кружочки масла и кусочки сахара. Шумя и толкаясь, мы расселись вдоль длинного стола.
      – Дежурного по караулу сюда! – потребовал один из курсантов. – Живо!
      – Ребята, – остановил нас в желании проглотить все, что лежало на столе, другой курсант. – Потерпите. Тут не хватает масла.
      – Да когда ты видел, чтобы его вообще хватало? – спросил рядом сидящий солдат со значками стройбата и протянул руку к тарелке. -
      Тут еще много.
      – Лапы убери. Сейчас принесут сколько положено. Поверь нам.
      Капитан вошел в столовое помещение, где сидели арестованные.
      Ложки лежали на столе. Нетронутая еда стыла в металлических мисках.
      – Товарищ капитан, – не вставая, обернулся один из курсантов. -
      Вы почему нарушаете постановление политотдела вооруженных сил СССР?
      – Какое постановление?
      – О чтении утренних газет и проведении ежедневной политинформации арестованным и заключенным на гауптвахте. О Вашем упущении будет доложено выше, командованию дивизии.
      – А я тут при чем? У нас у самих нет газет.
      – Это Ваши проблемы. Вы знаете норму масла, которое положено военнослужащему советской армии? Двадцать грамм каждый день.
      Двадцать, капитан. Норма была изменена приказом министра обороны. Вы решили нарушить приказ министра обороны? Где тут двадцать грамм? – и курсант перевернул маленький, обломанный кусочек масла явно не соответствующий установленной норме. – Где, я Вас спрашиваю? Мы отказываемся есть, пока нам не принесут положенную норму масла, сахара и хлеба.
      – Да где же я возьму?
      – А где Вы берете продукты? На кухне полка. Вот и потрудитесь.
      Капитан, видевший в своей жизни немало, перепугался не на шутку.
      Через десять минут нам принесли целую тарелку масла и сахара, не тронув то, что лежал у нас на столе.
      – Первая победа за нами, – улыбались курсанты.- Всем приятного аппетита.
      Через час приехал грузовик. Мы получили обратно свои ремни и пояса, забрались в кузов грузовика, у бортов которого сели выводные с короткоствольными автоматами, и поехали на трудовые работы. Часть солдат с одним выводным высадили где-то по дороге, а остальных привезли в редкий лес недалеко от танковых полков, которые стояли отдельно от дивизии, и совсем близко к зоне строгого режима. Нам поставили задачу на вычищение старых выгребных ям, и мы, человек двенадцать арестованных солдат, плюс курсанты, остались под присмотром выводного. В том же лесу, недалеко от места где нам определили фронт работ, располагался палаточный лагерь со студентами, проходящими военные сборы.
      – Бечо, – спросил я выводного, который был родом из Грузии. – Ты свою пушку хоть раз проверял?
      – Зачэм мнэ? – флегматично произнес грузин.
      – Давай проверим?
      – Как?
      – Стрельнем патронов у студентов и…
      – Нэ надо. Шум будет.
      – А мы тихо, в заброшенном туалете.
      Патронов у студентов мы набрали немало. Будущие пятикурсники, мечтавшие как можно скорее избавиться от сборов и вернуться домой, без сожаления расставались с тем, что обязаны были расстрелять во время учений. Рожка через четыре короткоствольный АКСу уже не стрелял, а плевался свинцом в окно маленького бетонного туалета, стоящего в лесу рядом с тремя огромными, заваленными мусором и дерьмом, ямами.
      – Спать хочу, – глаза грузина закрывались сами собой. – Я уже пятый наряд через сутки.
      – Так спи. И мы поспим.
      Час все спали тихо и мирно. Первым проснулся выводной.
      – Э, мужики, автомат отдайте. Ведь тоже посадят.
      – Сейчас отдадим, мы еще пачку патронов нашли.
      Патроны закончились как раз во время. Проезжавший мимо УАЗик остановился около нас, и из него вылез тучный полковник с эмблемами в виде змеи, пьющей из чаши.
      – Вы чего тут делаете?
      – Думаем, как ямы вычищать. У нас две лопаты на пятнадцать человек и…
      – Не вздумайте туда лезть!! Это же микробы. Надо бронсбойтом.
      – Чем?
      – Я сейчас с пожарниками договорюсь. Они машину пришлют. Все вымоют под давлением, а уж потом надо будет подчистить. Ясно?
      Подождите тут.
      И полковник укатил.
      Когда, минут через двадцать, на грузовике приехал помощник начальника гауптвахты, мы мирно сидели кругом и травили нескончаемые армейские анекдоты.
      – Почему сидим? Почему не работаем? Ты, – показал он пальцем с грязным ногтем на курсанта. – Бери лопату. Бери, бери! И прыгай вниз.
      – Вы чего, товарищ прапорщик? Я в хромовых сапогах. Их потом выкидывать придется.
      – Это твои проблемы. Прыгай.
      – Не буду!
      – Товарищ прапорщик, – влез я. – Тут минут десять назад был полковник Уваров, военврач, он запретил нам туда прыгать.
      – Как запретил?
      – Сказал, что запрещено санэпидемиологическими нормами. И что чистить мы собрались неправильно. Он сейчас пригонит пожарную машину, и все вымоет, а мы уже потом подчистим.
      – И скоро он должен пригнать машину?
      – Да минут через десять-пятнадцать, не больше.
      – Я поеду, проверю, вы тут подождите, – и прапорщик, забравшись в грузовик, укатил по пыльной дороге.
      – Пожрать бы, – почесал пузо выводной.
      – Время-то обеденное. А нас не кормили.
      – А тут есть где-нибудь магазин? – спросил курсант.
      – Есть. Около зоны. Да у меня денег 50 копеек.
      – У нас есть, – уверенно ответил курсант. – Нас же так и не обыскивали.
      – Строится в колонну по двое, – я, оценив, что удача с нами, взял на себя обязанности старшего.- Равняйсь, смирно. Выдвигаемся в зоновский магазин. Вести себя тихо и скромно. Бечо, убери автомат под плащ-палатку, чтобы не видно было. А вы оба, – посмотрел я на курсантов, – идете рядом со строем. Все будут думать, что вы офицеры.
      Так мы и сделали. Через четверть часа мы пришли к зоне. Напротив входных ворот стоял магазин, куда зеки, имевшие право выхода, направлялись, чтобы купить какие-то продукты на заработанные честным трудом советские деньги. Одновременно с ними закупались и офицеры, служившие на зоне.
      – Идем я, курсанты и бечо, – сказал я. – Ты спрячешь у себя под плащ-палаткой то, что купим.
      Мы зашли внутрь. Выбор был небогатый, как в любом небольшом поселковом магазинчике.
      – Вам чего? – продавщица смотрела спокойным, равнодушным взглядом.