Первый мотострелковый батальон состоял из четырех учебных рот.
      Первая рота готовила будущих сержантов – командиров боевых машин пехоты, вторая и третья роты занимались обучением будущих наводчиков-операторов, а последняя, четвертая рота тренировала своих солдат водить эти самые боевые машины. Должность командира учебной роты была майорская, а не капитанская, как в линейных частях, и офицер в звании старшего лейтенанта мог на должности ротного дослужиться до майорской звезды. Но офицеры уже в звании капитана стремились перейти на более высокую должность с присвоением очередного воинского звания. Командиры рот, включая моего непосредственного официального начальника – командира третьей роты, редко обращались ко мне, зная, что я подчиняюсь старшему по званию и должности. Меня это не волновало, так как известно, что чем дальше находишься от начальства, тем меньше шанса получить дополнительное задание или нагоняй. Однажды начштаба батальона позвал меня:
      – Ты выход в офицерский город имеешь?
      Я, не зная возможной реакции, не стал докладывать, что у меня пропуск не только в офицерский городок, но утвердительно кивнул.
      Перспектива выйти за пределы части меня радовала больше, чем целый день, проведенный в казарме.
      – Тогда возьми эти тетради и отнеси командиру второй роты
      Анисимову. Знаешь, где он живет?
      Я снова кивнул, хотя понятия не имел, где живет Анисимов.
      Офицерский городок был небольшим, а адрес наверняка знали сержанты второй роты. Костин вручил мне две увесистые тетради, и я отправился на этаж ниже.
      – Мужики, кто знает, где ваш ротный живет?
      – А тебе чего от него нужно?
      – Документацию передать.
      – Давай нам – передадим.
      – Не тянет. Гриф "секретно".
      Никакого грифа на тетрадях, конечно, не было, но мне хотелось придать делу более серьезную окраску.
      – Документация у него. Секретно. Хрен с тобой, пиши адрес и попробуй его жену увидеть.
      – Зачем?
      – Ну, если получится увидеть – поймешь.
      Офицерский городок представлял собой по-армейски параллельно и перпендикулярно расположенные как близнецы-братья трехэтажные дома, лишенные архитектурных излишеств, времен хрущевских построек, где размещались семейные офицеры всех частей дивизии. Мне пришлось поплутать между корпусами, то тут, то там натыкаясь на молодых офицерских жен с колясками, пока я нашел нужный мне дом. Поднявшись на второй этаж, я вдавил красную кнопку звонка. Я ожидал увидеть старшего лейтенанта в семейных трусах и армейской майке или, на худой конец, в тренировочных штанах и готовил себя к тому, чтобы не засмеяться ожидаемой картине, как вдруг в проеме распахнутой двери передо мной возникла молодая, очень красивая женщина в голубом пеньюаре, который не скрывал красоту ее высоких стройных ног.
      Пеньюар был под цвет ее глаз, а белокурые волосы золотой волной спадали на ее плохо прикрытые плечи с нежной розовой кожей. Пеньюар был в рюшечках более светлого цвета и придерживался руками хозяйке в таком виде, что мог быть мгновенно упасть к ее бесконечным ногам в нужной ситуации. Солдатским чутьем я ощущал, что под пеньюаром у женщины больше ничего не одето, и мой взгляд с головой выдавал мои помыслы.
      – Вам кого? – мягко и очень нежно спросила женщина, моргая длинными ресницами.
      Я, буквально пожирая ее глазами, сглотнул слюну, с трудом прорвавшуюся через горло, и никак не мог оторвать глаз от этого случайного чуда жизни среди песочно-зеленой формы, серых зданий и вонючих кирзовых сапог.
      – Мне… вот… старшему лейтенанту Анисимову… – мямлил я. – Он здесь живет?
      – Здесь, – улыбнулась мне милой улыбкой офицерская жена. – Он спит. Я могу передать.
      – Да, пожалуйста, – и я протянул ей тетради.
      – Спасибо, – ответила женщина и вновь одарила меня белоснежной светящейся улыбкой.
      – До свидания, – я еще стоял на пороге.
      – Всего доброго, – мягко ответила она и, продолжая гипнотизировать меня глубиной своих глаз, неторопливо закрыла дверь.
      Переведя дух, я начал спускаться. Если можно себе представить страшный, обгоревший лес, в самом центре которого рос аленький цветочек, то я видел это чудо минуту назад. "Наверное, Белоснежка,
      Спящая Красавица и прочие прекрасные героини сказок писались с нее.
      Как такая красота уживается среди этого маразма и хамства?" – думал я направляясь в полк. Навстречу мне шел Костин.
      – Ты где витаешь? В облаках? Отнес? – налетел он на меня массой вопросов.
      – Ага, – в полузабытье ответил я.
      – Раз уж ты все равно в городке, пойдем ко мне, мне надо шкаф передвинуть, поможешь.
      Использование грубой солдатской силы в мирных целях гражданской жизни офицерского корпуса являлось нормой в армии. Солдаты делали ремонт квартир офицерам, занимались с ними или их женами подготовкой к экзаменам в ВУЗы, чинили им машины и, конечно же, помогали с переездами или перестановкой мебели в квартире.
      – Вот, Маша, я воина привел, – приветствовал с порога майор жену.
      – Что переставлять нужно?
      Переставлять было не много, и через десять минут я освободился.
      – Вы кушать хотите? – по-матерински посмотрела на меня Маша.
      – Да, обед ты уже пропустил, – посмотрел на командирские часы
      Костин. – Садись.
      Накормить солдата, который у тебя работал, считалось святым делом. Мало кто из офицеров или их жен пропускали эту традицию, после которой солдаты, конечно, не могли отказаться выполнить очередное задание, но делали тогда тяп-ляп, обязательно что-то роняя или даже разбивая. Причина была в солдатской почте – устном изложении того, как офицере-хапуге зажилил бутерброд работающему на него солдату. К такому начальнику никто ходить не любил и только требования старшего по званию могли заставить солдата выполнять свой воинский долг в виде мелкой помощи. Но, в основном, работа на старшего пользовалась популярностью среди срочников благодаря возможности усиленного домашнего питания. Мой вид худющего вояки вызывал жалость, и жена начштаба налила мне полную тарелку домашнего борща, сдобрив его хорошей ложкой сметаны. Домашние котлеты и жареная картошка были на второе.
      Костин, доставая из холодильника сразу запотевшую бутылку, сказал:
      – Выпить не предлагаю. Тебе в полк возвращаться, поймают – обоим влетит.
      И несмотря на то, что я был подчиненным низшего звена, он, не стесняясь, опрокинул в себя стопку водки.
      – Поел? – подобрев от хорошей еды и водки, улыбнулся майор. – Я тебе, брат, честно скажу, вся эта служба здесь – фуфло. Не служба, а так… Вот в Афгане была служба. Когда выйдешь на операцию, тогда…
      Он вышел из кухни и вернулся с альбомами и черными конвертами для хранения фотографий. Два часа кряду майор Костин, кавалер ордена
      Красной Звезды, показывал мне черно-белый фотографии своих боевых товарищей, душманов, которых они захватили, сдавшегося главу банды, уведшего через неделю с собой дюжину сдавшихся ранее бандитов.
      – Все они душманы. Никому верить нельзя. Но… вот куда я снова хочу, – с тоской сказал начштаба.
      – Зачем? Там ведь война.
      – Там все намного честнее. Проще. Тут друг – там враг. Там сразу видно кто чего стоит. Не то, что… Надо мной кто командир?
      Шандыбин. А он тоже майор. И откуда? Из Германии, блин. Разве нас можно сравнивать. Он же ноль, пустышка, ничего не стоит, только орать горазд. Чем глупее офицер, тем более ответственные задачи ему поручают. Ой, а чего это ты меня слушаешь? Не положено тебе про офицеров слушать всякое. Марш в полк. Свободен.
      – Есть, – я козырнул, не вставая с дивана, даже не подумав, что пилотка у меня в руке, а не на голове.
      Костин посмотрел слегка затуманенным взглядом и только махнул рукой.
      – Иди, иди, – хлопнул меня по плечу майор. – Если будут спрашивать, где был, скажешь, что мое поручение выполнял.
      Майор Шандыбин, широкоплечий бугай с практически лысой головой, растущей прямо из плеч, настолько широкой была его шея, очень любил рассказывать о своей службе в группе западных войск в Германии.
      Одним из его любимых рассказов была байка о тюрьме-гауптвахте и устрашающих воротах этой губы. Шандыбин очень расстраивался, что такое место отсутствует на территории дивизии. Из его рассказов я понял, что самое лучшее, что есть в Германии – это свиные сосиски, пиво и возможность дать младшему по званию между глаз, не боясь наказания. Именно последнее право и пытался реализовать Шандыбин в учебном батальоне, чем сразу вызвал недовольство замполита батальона майора Масечкина. Масечкин был отцом двух очаровательных девчонок и любящим мужем. Его жена страдала массой неизвестных нам болезней, о которых замполит старался не распространяться. Как у каждого заместителя командира по политической части, у него был свой круг обязанностей, и он не обижался на анекдот:
      – Вам, товарищ майор, рабочее место убирать не надо. Рот закрыли
      – рабочее место убрано.
      Лично для себя майор решил воплотить в жизнь задачу, поставленную политотделом округа: победить неуставные взаимоотношения. Он лично разбирался с каждым синяком и ссадиной, неукоснительно требуя этого же от замполитов рот, обещая им золотые горы в случае выполнения.
      – Товарищ майор, – кричал Шандыбин громким тяжелым голосом. – Это мой батальон. И он будет выполнять то, что я прикажу.
      – Товарищ майор, – возражал ему Масечкин. – Только не неуставными взаимоотношениями. Вы почему солдата во второй роте толкнули в грудь? Он отлетел к стене и чуть не убился.
      – Я его в следующий раз в нокаут отправлю, – гремел Шандыбин. – У меня удар левой девяносто килограмм. Я им в Германии ни одного дегенерата в санбат отправил.
      – Тут Вам не Германия, – не снижал голоса явно уступающий в массе комбату замполит.
      Они друг друга люто возненавидели с первых же дней совместной службы и начали "копать" один под другого.
      Шандыбин, не зная, что из-за язвы Масечкин еще и трезвенник, пытался найти на него компромат по пьянке. Однажды ему доложили, что
      Масечкин, имевший вывих бедра, упал в подвале казармы, вытаскивая с солдатами агитационные стенды. Надо было видеть радостное лицо
      Шандыбина, который лично собирал свидетельские показания у вытаскивающих замполита солдат, но не соглашающихся врать, что замполит был пьян.
      Масечкин, узнав про подлость приготовленную комбатом, решил тоже не остаться в долгу и начал методично собирать объяснительные у солдат и сержантов, которых угораздило попасть под горячую руку
      Шандыбина. Таких оказалось не мало. Майор любил потешиться дурной недюжинной силой. Однажды, зайдя в роту, он заглянул в ванную комнату, где один из солдат умывался. Несчастный не видел ни майора, ни швабры, вылетевшей из рук комбата и точно угодившей в бок солдата.
      – Ты почему мне честь не отдал? – рявкнул майор, зная, что честь в туалете не отдается.
      – Не заметил…
      – В следующий раз будь внимательнее, – хохотнул довольный своей шуткой майор. – Швабру не забудь на место поставить.
      В другой раз, заметив спящего днем под одеялом, комбат, не разбираясь, схватил армейскую тяжелую табуретку и бросил ее на койку. Удар пришелся по позвоночнику. Вскочивший хлопал глазами и пытался вдохнуть порцию воздуха. От удара перехватило дыхание.
      – Кто такой? – орал комбат. – Почему днем спишь, падла?
      – Это дежурный по роте, – раздался из коридора голос дневального.
      – Кто?? – рев майора гремел эхом в пустом расположении.
      Дежурный по роте наконец-то смог сделать вдох и на выдохе сказал:
      – Дежурный по роте сержант Николаев, отдыхаю в отведенные часы…
      – А… дежурный, – разочарованно протянул майор. – Ну, отдыхай, отдыхай, – Шандыбин, не извиняясь, развернулся и ушел в канцелярию штаба батальона.
      Канцелярские крысы тоже удосуживались своей радости общения с комбатом. Хотя, в основном, всей бумажной работой заведовал начштаба, комбат обожал делать замечания, сопровождавшиеся тычком или пинком. Больше всех доставалось Доцейко. Олегу много было не надо, худой и длинный, он регулярно натыкался животом на кулак недовольного комбата и, согнувшись пополам, начинал медленно оседать, кривляясь и ноя, всем своим видом демонстрируя, что добивать его уже не стоит, а лежачего не бьют.
      – Да я же не сильно, – пугался комбат, понимая, что писари – самые близкие к замполиту люди, но привычка несдержанности и вседозволенности давал о себе знать.
      Шандыбин не имел уважения ни к кому из своих подчиненных. Он мог наорать на любого из них в присутствии младших по званию, и считал это в порядке вещей. Однажды Шандыбин зашел во вторую мотострелковую роту. Рота в полном составе, включая сержантов и командиров взводов, стояла перед командиром роты. Командир роты Анисимов объяснял личному составу планы на ближайшее время и доводил информацию из штаба полка.
      – Рота, смирно! Дежурный по роте на выход, – закричал дневальный, увидев в дверях широкую фигуру комбата.
      – Товарищ гвардии майор, – перешел на чеканный шаг Анисимов, подбегая к комбату.
      – Анисимов, – делая зверскую рожу, рявкнул прямо в лицо командиру роты, майор.
      – Да, товарищ майор…
      – Щас, как врежу наотмашь, – не стесняясь в выражениях, замахнулся здоровым кулаком перед всей ротой на старлея, комбат.
      – За что? – откровенно обалдел Анисимов, присаживаясь от испуга.
      – А было бы за что – вообще убил! – захохотал комбат, довольный собственным чувством юмора, повернулся и в хорошем расположении духа вышел из помещения.
      Перед ста пятидесятью тремя парами глаз своих подчиненных стоял старший лейтенант Анисимов, как в дерьмо опущенный комбатом, и не знал, как дальше продолжить жить. Он повернулся к роте, посмотрел на лица замерших и беззвучно смотрящих на своего командира подчиненных, и махнул рукой:
      – Разойдись, – и вышел из казармы.
      Не участвовал в этих междусобойчиках только заместитель комбата по технической части, майор Тарасов. Этот пожилой, уже заканчивающий армейскую карьеру офицер изредка появлялся в канцелярии штаба, играл со старшиной или кем-нибудь из нас в сделанные из дерева и толстого оргстекла нарды и, тяжело вздохнув, оглядывая комнату, говорил:
      – Ну, потрудились, надо бы и честь знать.
      С этими словами он одевал шинель и уезжал домой.
      В один из дней, когда весь старший состав полка должен был участвовать в учениях, Тарасов, живший в самом отдаленном районе города опоздал на четверть часа, чем вызвал бурное недовольство комбата.
      – Товарищ майор, – кричал взвинченный майор Шандыбин. – Вам нужен отдельный приказ? Или у вас часов в доме нет? Так вы попросите, я вам часы подарю.
      – Ты чего орешь, комбат? – спокойно и не торопясь затачивая карандаш, посмотрел на него поверх очков в толстой оправе зампотех.
      – Сбор назначен в восемь утра, я приказал всем явиться в шесть, а сейчас уже семь пятнадцать. Почему Вы опоздали?
      – Троллейбуса долго не было,- спокойно ответил зампотех.
      – Надо было такси взять! – рявкнул комбат.
      – Ага, а ты мне его оплатишь? Мне детей кормить надо, а не ерундой маяться.
      – Чего? – голос Шандыбина был громоподобен. – Это Вам не детский сад, товарищ майор. Здесь армия, если Вы не знаете. А я Ваш командир, и, если я приказал… Где Ваша карта, где полевая сумка, где компас?
      – У меня нет. Источник наибольшей опасности в зоне боевых действий – офицер с картой и компасом.
      – Вы как разговариваете, товарищ майор? Я Вас… Да я Вас…
      – Иди ты в жопу, майор, – спокойно прервал его Тарасов. – Ты знаешь, что вот эта планка означает? – тыкнул он пальцем себе в грудь. – Это "черная медаль" – двадцать пять лет службы. Я
      "дембель", майор. Ты еще дух, а я – дембель. Иди, молодой, и служи.
      Не трогай "дедушку советской армии".
      От такой дерзости комбат обрел буро-красный цвет, только пустая кобура не давала ему возможности пристрелить зампотеха за неподчинение.
      – Товарищ майор, я Вас отпускаю, – вдруг выдохнул комбат. – Если
      Вы не считаете для себя нужным являться во время, то я Вас отпускаю до приказа. Только Вы его получите в другой формулировке.
      – Да пошел ты, – не теряя самообладания, отреагировал Тарасов. -
      Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать. Ладно, пошел я, ребята,
      – окинул он нас взглядом и вышел.
      Комбат, ругаясь и матерясь, вышел вслед за ним.
      – В каждой роте для потех существуем зампотех, – продекламировал
      Сенеда, и мы зашлись хохотом, разряжая напряженную в комнате обстановку.
      В этот период моей бурной писарской жизни Катерина вновь решила меня навестить. Приехала она на три дня и, не связываясь с гостиницей, сняла на этот период комнату в частном доме у старой бабки. В ожидании приезда Катерины, я прожужжал все уши ребятам и
      Костину.
      – Ладно, ладно, – улыбался Костин. – Пойдешь на три дня, пойдешь.
      И чтобы держал там марку за весь батальон.
      В назначенный день рядом не оказалось никого из штаба канцелярии, и я, выписав сам себе увольнительную на три дня, ушел в город.
      Непрекращающийся скрип пружин, обшарпанная деревянная стенка под высоким грязным окном, видневшаяся в проемы железных прутьев старой, наверное с довоенных времен, кровати, шепот бабки за стеной не могли остановить мой юношеский пыл. Я не замечал ничего вокруг, кроме любимой женщины. В редкие перерывы мы закусывали привезенной подругой из дома холодной курицей и вареной картошкой, запивали лимонадом или напитком "Байкал" и принимались вновь за любовные утехи.
      – Бабка там кому-то говорит, что "эти уже два дня не выходят.
      Кровать скрипит, не уснуть", – ткнулась мне в плечо Катерина, прибежав из туалета. – Говорит: "Только в туалет сбегают и опять", ты перестань за прутья кровати держаться, скрипит очень громко…
      – Не бери в голову. Завидует бабка, – погладил я грудь девушки, отчего желание с новой силой вновь прилило к моим чреслам. – Иди сюда.
      К концу второго дня мы первый раз вышли из избы на свежий воздух прогуляться и взять пару бутылок минеральной воды в магазине. На улице я столкнулся с одним из сержантов батальона.
      – Тебя Костин искал. Рвет и мечет, – "обрадовал" он меня.
      – Так я же говорил, что на три дня уйду. Невеста ко мне приехала.
      – Ну, я не знаю. Ты бы зашел к нему… от греха подальше.
      Возвращаться мне, конечно, хотелось, но не в часть. Я предвидел, во что мне выльется минутный заход в полк, и мы вернулись на уже привычную, скрипучую, старую кровать с большими набалдашниками по четырем углам.
      – Иди в часть, а то будут неприятности, – начала меня уговаривать
      Катерина. – У меня и так уже все болит, не сесть.
      – Я туда еще успею, – хорохорился я, понимая, что неприятностей не избежать.
      – Не надо, будет нехорошо, – не останавливалась она. – У тебя будут проблемы.
      – Но у тебя же поезд только вечером.
      – Я в кино схожу, в музей… Я потом опять к тебе приеду. Я же люблю тебя.
      – Ну, если обещаешь приехать…
      – Обещаю.
      – Иди ко мне. Еще полчаса они потерпят, – обрадовался я обещанию подруги, даже не предполагая размера надвигающейся тучи.
      Неприятности меня ждали в полном объеме. За несколько дней до этого, начштаба ввел обязательную регистрацию в журнале всех уходящих в увольнение с отметкой часа убытия и возвращения. Я, решив, что меня этот журнал не касается, конечно, ничего в нем не записал. Вот за этот-то пункт и зацепился разозленный Костин.
      – Это не самоволка, – кричал он на меня. – Это "дизель". Ты бросил часть в тяжелое время.
      – Товарищ майор, – искал я себе оправдание. – Но Вы же сами меня отпустили на три дня.
      – Я? Покажи мной подписанную увольнительную записку. Где она? Где запись в журнале? Ты дезертир! Ты армию предал. Пока твои товарищи…
      – Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.
      – Что? – взревел Костин.
      – Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -
      Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.
      Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.
      Его монолог был длинен и закончился фразой:
      – Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!
      Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона. Было ли это театрализованное представление по заранее запланированному сценарию или экспромт, я не успевал разбираться. Участники сцены менялись один за другим. Говорилось о высокомерном отношении писарей к простым служащим, о свободном выходе в город, о привилегиях.
      Вспомнили о нехождении в наряды и незнании воинской техники. Когда перешли к предложениям и прозвучало самое страшное – исключить из комсомола, у меня на глазах навернулись слезы. "Меня из комсомола?
      За что? Я же всегда был активистом, знаменосцем. Меня постоянно награждали грамотами, дипломами. Я награжден почетным знаком. За что же? Как я смогу посмотреть в глаза друзьям, деду?" – мысли неслись в голове вместе с историческими кадрами о лишении звания коммуниста первых большевиков, о расстреле самых достойных в тридцать седьмом.
      Мне казалось, что жизнь обрывается.
      – Я думаю, что это будет слишком сильное наказание, – вставил свое слово командир роты, капитан Ковалев. – Строгого выговора с занесением будет достаточно.
      – Капитан Ковалев предлагает ограничиться строгим выговором, – подхватил Роман.
      – С занесением, – уточнил солдат-первогодка, явно старающийся выслужиться перед старшими.
      – С занесением, – согласился комсомолец батальона. – Прошу голосовать.
      Голосовали, как положено в советские времена, единогласно. Я был очень расстроен.
      – Не переживай, – тихо посоветовал мне Роман.
      – Ром, да я… Да для меня… Я даже в партию думал в армии вступать, а тут…
      – Смешной ты… Я договорюсь, ничего тебе в карточку заносить не будут. Тем более, что эти карточки никуда не передаются, – подмигнул он мне.
      Через пару часов меня, как будто ничего не произошло, позвал замполит Масечкин.
      – Тебя комбат бил? – начал он прямо.
      – Ну, не то, чтобы бил…
      Влезать в разборки офицеров мне совсем не хотелось, тем более, что после произошедшей ситуации я мог оказаться крайним.
      – Неуставные взаимоотношения имели место со стороны комбата? Ты видел, как майор Шандыбин проявлял грубость и рукоприкладство по отношению к другим военнослужащим?
      – Ну…
      – Говори, я буду сам писать. Он уже всех достал. Завтра проверка приедет, мы его уберем официально. Только мне нужны свидетели.
      Масечкин работал профессионально, и еще пять-семь требуемых объяснительных был у него в руках. Майор очень хотел дать делу ход.
      Но от ситуации неприятно пахло, и мы решили попросить замполита не пускать в ход подписанные нами бумаги, убеждая его, что комбат многое понял и унял свой бойцовский пыл. Замполит поупирался, но будучи человеком сговорчивыми согласился "до первого раза". Мы дружно обрадовались, но судьба взяла все в свои руки, и ситуация сложилась следующим образом: проверяющий из штаба московского военного округа, удостоверившись, что в полку чистота и порядок, решил для галочки проверить журнал замполита нашей роты на предмет заполненности и разбора жалоб солдат и сержантом.
      – Все в полном порядке, товарищ полковник, – заверял сопровождающий его капитан Ковалев. – Вот Самохин упал, о БМП глазом ударился, так все зафиксировано, свидетели имеются.
      – Посмотрим, посмотрим, – скорее для проформы бурчал полковник. -
      Где у тебя журнал учета?
      Ротный, ничего не подозревая, протянул проверяющему толстый журнал замполита. Из развернувшегося журнала, порхая, как белые голуби, вылетели несколько исписанных листков.
      – А это еще что? – поднял удивленно брови полковник.
      – Наверное, случайно сюда положили, – собирая листки, смутился командир роты.
      – Дай-ка сюда… Ого… О-го-го… случайно, говоришь?
      Вечером же дня я пришел в санчасть, считая, что самым правильным на данном этапе будет спрятаться от глаз подальше. Палаты санчасти были для меня самым удобным укрытием. Зла на меня там не держали. Я со всеми поддерживал дружественные отношения. Дежурила Тамарка, уже получившая звание прапорщика.
      – Тамарка, выручай, попал по полной программе.
      – Что натворил, родной? – записывая в журнал высокую температуру и боли в животе, спрашивала со свойственным акцентом сердобольная татарка.
      – Мы, похоже, комбата здорово подставили, – признался я.
      – Как же вы смогли, он же вас убьет, – всплеснула она руками.
      – А хрен его знает… Масечкин заставил объяснительные писать, в общем… Паны дерутся, у холопов чубы летят.
      – Иди, переодевайся, горе луковое. Витаминку хочешь?
      На следующий день у меня в палате сидели Олег и Сенеда.
      – Чего будем делать, мужики? – спрашивал Виталий.
      – А чего он, чего он? – все время подпрыгивал Олег. – У него кулак знаешь какой? Это он тебя не трогал.
      – Доцейко, – перебил его Виталий. – Усохни. А то я тебя уделаю.
      – Здорово влетели? – глянул я на Виталика.
      – Не то слово. В полк какой-то крутой полковник из политотдела округа едет. Оказывается, вышло постановление о борьбе с неуставными отношениями, а в "Красной Звезде" пропесочили, что некоторые офицеры машут кулаками, а их прикрывают вместо того, чтобы наказать. Похоже, что Шандыбин попал. Он будет первым козлом отпущения.
      – Пацаны, сюда идет комбат первого батальона, – быстро сказала лысая, ушастая голова, появившись в двери, и мгновенно исчезла.
      Дверь распахнулась, на пороге стоял, понуро опустив голову, как нашкодивший мальчишка, обескураженный майор. Доцейко и Сенеда потянулись вверх, вставая в положенном приветствии старшего по званию.
      – Сидите, сидите, – дружелюбно, как лучшим друзьям, махнул рукой комбат. – У меня к вам дружеский разговор. Хорошо, что вы все тут вместе сидите.
      Мы переглядываясь молчали, давая комбату возможность высказаться.
      – Мужики, вы даже не представляете, как вы меня подставили. Даже не представляете. Вам что? Свои два года отслужили и домой, а мне двадцать пять лет служить. Мне должны были сейчас подполковника присвоить, а тут… Скажите, что со зла наговорили. Мол в отпуск не пускал, ругался много, вот вы и написали…
      – Плохо выйдет, товарищ майор, – признался я. – Выйдет, что оклеветали, вроде.
      – Ну, выйдет, чего вам будет-то? Дадут по выговору, так я сниму через месяц и в отпуск вас отпущу, честное офицерское. А вы мне своими заявами всю карьеру… Что мне стреляться, что ли?
      Майор говорил о понимании, о чести, о правде и лжи. Говорил об армейской взаимопомощи. Старался доказать, что другие ведут себя еще хуже. Мы молчали, слушая разглагольствования грозного, ставшего в одночасье жалким командира батальона. Майор замолчал, смотря на нас умоляющим взглядом, и мне стало его жалко. Он был плохим человеком, но разве сделали бы мы его лучше, свалив комбата с занимаемой должности?
      – Товарищ майор, нам бы с ребятами посоветоваться…
      – Конечно, конечно, – тут же вскочил комбат. – Вы уж выручите, ребята, а я свое слово сдержу.
      – Что делать будем? – спросил я друзей, когда дверь за майором плотно закрылась. – Жалко мужика.
      – Нда… – протянул Виталий. – Дела.
      – Ну, если он меня обещает больше не бить, – начал Олег.
      – В общем, заявления забираем?
      – Забираем.
      На том и порешили.
      Проверяющий из штаба московского военного округа, направленный друзьями, пришел лично ко мне в палату, взял вторую объяснительную и, пожелав скорейшего выздоровления, уехал в Москву. Комбат ходил тише воды, ниже травы, и мы уже решили, что все закончилось. Но не тут-то было. Через три дня, как продолжение тихой проверки проверяющего, в полк прибыла целая комиссия. Я как раз вышел из санчасти и без дела шлялся по роте, помогая старшине, когда меня вызвал в канцелярию роты начальник комиссии чернопогонный полковник с танками в петлицах.
      – Значит, товарищ сержант, Вы утверждаете, что оклеветали командира мотострелкового батальона из соображений личной неприязни?
      – Ну, товарищ полковник, Вы понимаете…
      – Сынок, ты мне мозги-то не парь, – мягко посмотрел на меня полковник. – Я же не пальцем деланный.