Джек Абсолют (№2) - Кровь Джека Абсолюта

Джек понял, что должен что-то сказать, и произнес:

— Сэр, простите, но вы говорите загадками.

Отец, тяжело дыша, встал и оперся о стол.

— Боги! Я что, говорю с вами на хинди? Это ведь ясно как дважды два. Жизнь слишком короткая штука… проносится в один миг. Конечно, многие удивляются, когда она вдруг кончается. Так используй все, что она может дать, покуда ты жив. Армия для того — самое лучшее место. А теперь, — он откачнулся назад, выдвинув угрожающе подбородок, — я потолковал тут со старым приятелем, набирающим полк в Канаду. Разумеется, это обойдется недешево, но… — Сэр Джеймс, помахав рукой, улыбнулся. — Но… по крайней мере, он выйдет в люди. Он, как-никак, наш единственный сын.

— Мне до сих пор не все ясно, сэр. — Голос леди Джейн был пугающе холоден. — Давайте посмотрим, так ли я вас поняла? Отдавая должное мозгам вашего отпрыска, вы намерены отправить его туда, где больше всего шансов, что… что какой-нибудь дикарь их поджарит.

Сэр Джеймс заморгал глазами, но не отступил.

— Пусть он вначале поджарит мой зад! Наша страна, мадам, ведет войны. Абсолюты всегда сражались: я… мой отец… так было всегда. Мой отец умер в восемьдесят, и я проживу ничуть не меньше… чтобы обоим вам до смерти надоесть. Сейчас, мадам, мы говорим о долге.

— Что ж, у меня не было столь выдающихся предков, и я не могу похвалиться собственным прошлым, — парировала леди Джейн, пуская в ход акцент дублинских улиц. — У меня есть всего лишь мой опыт. И он учит меня, что именно верность себе есть величайший долг каждого человека. Людям больше не надо прятаться за варварскими тенями фамильных гербов. Каждый мужчина просто обязан занять свое место под солнцем.

— И женщина, ма, — добавил Джек, хорошо знавший, как к ней подольститься.

— Конечно. Я говорю вообще.

— Вообще… поцелуйте меня в зад! — промычал сэр Джеймс, в очередной раз используя самый веский свой аргумент. — Все эти ваши… философские принципы, леди, никому не нужны. Они идут против здравого смысла и кастрируют нашего сына. И чем же, по-вашему, он должен будет заняться? Заваривать каким-нибудь унитариям [11] чай? Сыпать остротами перед мужланами в захолустьях? Или таскаться по столичным кофейням?

— Мне бы хотелось лишь, чтобы он по назначению использовал данные ему Богом таланты. Есть много способов служить родине… не рискуя при этом лишиться мозгов. Нет уж! Джек едет в Кембридж.

Сэр Джеймс задохнулся и приложился к стакану.

— Кембридж? Умоляю, мадам! Что же он будет там делать?

— Изучать классиков, например. И… и латынь.

— Латынь? Латынь! Из нее ему понадобится всего одно слово. Одно слово… вместе с умением его склонять. — Сэр Джеймс забубнил, барабаня рукой по столу. — Bellum, Bellum, Bellum, Belli, Bello, Bello! Война! Война! С войны! На войну! — Он ликовал, сияя как медный начищенный горн. — Этой латыни, мадам, ему с лихвой хватит. Ну а второй язык, ему нужный, — французский. Чтобы читать перехваченные документы. Чтобы допрашивать пленных. — Он повернулся к Джеку. — Ты с прилежанием изучаешь тарабарщину лягушатников, сын?

— Да, отец.

Ответ был вполне искренним. Так как в Вестминстер-скул современными языками не занимались, отец нашел ему преподавателя на стороне. Французского ювелира из Сохо. Помимо того, Джек еще, опять же по воле родителя, брал уроки фехтования и верховой езды. Он очень любил эти занятия, но в Сохо спешил с особым благоговением, связанным, правда, не столько с тягой к учителю, сколько к его молоденькой дочке. Мысль о Клотильде заставила его внутренне вострепетать, а перепалка тем временем продолжалась.

Леди Джейн, пользуясь тем, что муж опять потянулся за бренди, кинулась в очередную атаку.

— Совсем не важно, что он станет там изучать. Много важнее, с кем он будет учиться. Постарайся понять это, Джеймс! В Тринити-колледже [12] он завяжет знакомства с сыновьями выдающихся деятелей Британии и потом сможет использовать эти связи для избрания в палату общин, чтобы вместе с радикальными депутатами привносить высмеиваемые вами философские принципы в жизнь нашей отсталой страны.

Джек только вздохнул. Его мать, происходившая из семейства смутьянов и заводил, демонстрировала свой бунтарский дух везде, где только можно. И даже вошла в окружение некоего пустомели Уилкса [13], к большому неудовольствию собственного супруга, приверженца добропорядочных тори. Все, что выходило из-под ее пера, было продиктовано высшими соображениями и стремлением к много лучшему миропорядку.

Сэр Джеймс, однако, смотрел на вещи более прозаически.

— В палату общин? — Он громко икнул. — Ты… ты хоть представляешь, женщина, во что это нам обойдется? Ты, часом, не сбрендила, а?

Все это было лишь эпизодом давно полыхавшей войны, и оба противника были захвачены пылом очередной схватки. И он, и она, ухватившись за спинки своих стульев, ели друг друга глазами так, словно, кроме них, в помещении не было никого, ни Нэнси, с привычным усердием собиравшей посуду, ни Джека, из-за которого разгорелся сыр-бор. Он, собственно говоря, вообще теперь мог уйти в полной уверенности, что этого никто не заметит, однако победа одной стороны оказала бы самое непосредственное влияние на его дальнейшую жизнь. Не совпадавшее с личными планами Джека, не имевшими, в свою очередь, ничего общего ни с политикой, ни с войной.

— Как вам это ни удивительно, дорогие родители, я уже выбрал свою жизненную стезю.

Дорогие родители обернулись. Под их гневными взглядами Джек слегка сник. Но поскольку именно здесь и сейчас решалась его судьба, он, переведя дух, рискнул продолжить.

— Я хочу стать поэтом.

Молчание, которым было встречено это заявление, было глубоким, напряженным и гораздо более устрашающим, чем предшествующий ему спор.

— Ну… возможно, отчасти и драматургом.

Последняя реплика была реверансом в сторону матери, но Абсолюты продолжали молчать. Сэр Джеймс, задыхаясь, тяжело втягивал воздух. Поскольку он явно утратил дар речи, первой решилась заговорить леди Джейн.

— Джек, дорогой, — произнесла она увещевающим тоном, — поверь, порукой тому мой собственный опыт, театр не место, где можно заработать на жизнь.

Прекрасно понимая, какое цунами обрушится на него с другого края стола, Джек спешно занялся вербовкой союзника.

— Но именно потому я буду писать и стихи. А также статьи. В прошлом месяце мою заметку опубликовал «Джентльмен мэгэзин». — Точнее, несколько строк, но они стали его дебютом в печати, отчего он пришел в совершенный восторг. — Возможно, когда-нибудь я достигну вашего уровня, матушка. Чтобы, как и вы, убеждать, агитировать, ниспровергать.

Даже во время своей сценической бытности леди Джейн старалась не покупаться на комплименты и вовсе не собиралась уступать и сейчас.

— Джек, — сухо сказала она, — ты слишком молод. Тебе просто не о чем писать.

От возмущения Джек онемел. Как это не о чем? Да тем вокруг — пропасть! Взять хотя бы его дневники, в них куча событий и персонажей. Зря он, что ли, вел наблюдения, анализировал, обобщал? Или у него нет стихов? Да их целая пачка! Написанных в стиле, которому, по мнению одного из наставников, мог позавидовать сам Томас Грей [14]. И разве он уже не одолел почти половину своей первой пьесы «Ифигения, или Последняя трагическая любовь»? Ну, по правде сказать, получилась только первая сцена, зато просто потрясная! Вопрос вовсе не в том, о чем писать, а за что браться в первую голову. Не о чем! Надо же! Мать несет чушь.

Из двоих Абсолютов-мужчин первым обрел голос старший.

— Поэт… трус… слабак! — прокричал сэр Джеймс. — Так ты рассчитываешь, что я стану кормить и одевать тебя, пока ты будешь сидеть в своей комнатенке и водить по бумаге пером?!

— Пока у меня есть перо и бумага, я не буду нуждаться в деньгах, — высокопарно ответил Джек. — И вполне смогу прокормить себя сам.

Просто удивительно, зачем и куда его понесло? Должно быть, выпивка делала свое дело. Распоряжение родителей разбавлять каждый стакан водой Джек игнорировал уже с четырнадцати лет и умел без особых потерь для себя выдувать приличную дозу. Подводило не тело, язык. Вот и сейчас, когда надо бы промолчать, с него сорвалось именно то, что, без сомнения, должно было вывести из себя чересчур накачавшегося родителя.

Так оно и вышло.

— Ты, щенок! — Сэр Джеймс выпрямился во весь свой рост, стул его, грохотнув, врезался в стену. — Боже милостивый, вы, похоже, глумитесь надо мной, сэр! И это в благодарность за потраченные на вас деньги? За то, что вас превратили из корнуолльского увальня в какое-то подобие джентльмена? За то, что вам собираются купить офицерский патент? А вы… вы… — Он угрожающе качнулся, чтобы шагнуть в сторону сына, который, зная его повадки, в тот же миг счел за лучшее спрятаться за спину матери. — Черт меня побери, если я не лишу тебя своей поддержки и не наложу арест на те два пенса, что ты от меня получаешь! Нет, негодяй! Ты узнаешь меня! Я заставлю тебя понять, что к чему, я заберу тебя из твоей вшивой, провонявшей вигами школы! И загоню тебя в армию! В артиллерию! Да! А все наследство отпишу Крестеру, как более умному парню!

Во время этого монолога все трое перемещались вокруг стола, потом сэр Джеймс наддал и, зацепившись ботинком за складку ковра, грохнулся на пол.

— Муж, — закричала леди Джейн, бросаясь к нему.

— Отец! — Джек встал с ней рядом.

— Дерьмо собачье, — объявил сэр Джеймс.

Лежа, он явно что-то узрел и в изумлении замер.

Джек посмотрел вниз. Его туфли были вымазаны свежей красно-коричневой грязью.

— Ах, — вырвалось у него.

Сэр Джеймс поднялся на колени.

— Ода, говоришь? Вдохновение? Да? Где же оно посетило тебя? В саду у Тейлоров или в спальне?

Он уже стоял на ногах совершенно спокойный и словно бы протрезвевший. Джек понимал, что сулит это спокойствие. Ложь в семье Абсолютов была самым страшным грехом, каравшимся незамедлительно и жестоко. Шансов у виноватого на этом ристалище не было, а потому, как только родитель пошевелился, Джек вильнул в сторону и со всех ног кинулся к двери.

Глава 5

СОНЕТ

Джек очнулся от жаркого сна. Ночью он сбросил с себя тяжелые одеяла, и теперь на нем была только простынка, стоявшая домиком в области паха.

Джек потянулся и пошатал домик рукой. То, что сейчас он один, у себя, а не в общей спальне мисс Портвешок, экономки пансиона Вестминстер-скул, где по утрам все постели подозрительно сотрясаются, большая удача. И надо бы с толком распорядиться столь замечательной ситуацией. То есть встать, вытянуть из-за шкафа пару запретных эстампов, которыми снабдил его Соммерс, большой, кстати, мастер по части их добывания, потом снова лечь, устроиться поудобней, а уж затем…

Он зажмурил глаза. И возможно, напрасно, ибо перед его мысленным взором незамедлительно всплыло прекрасное, чуть опечаленное лицо. Бледное, нежное, обрамленное светлыми вьющимися волосами. Клотильда! Он сегодня увидится с ней. И не должен, не может, не будет опошлять свое стремление к этому воплощению всего чистого на земле каким-то паскудством.

И все же… Была еще одна очаровательная особа, которую он планировал посетить в этот день. Именно она властвовала в его ночных грезах. И пожалуй, ему удастся уговорить ее расщедриться наяву точно так же, как она только что сделала это во сне. В деталях. Фанни любит детали.

Джек зевнул, затем встал с постели. Он знал, что, помочившись, несколько снимет томительное напряжение. Горячее молоко, каким поила его вечером Нэнси, заодно укрывая любимца от гнева старшего Абсолюта, являлось прекрасным средством против похмелья, но теперь настоятельно искало выхода, и Джек вытащил из комода ночной горшок. В одном смысле облегчение наступило, в другом — практически нет, но он принял решение и… хм… останется тверд. Хотя это и трудно. Мучительно трудно.

Что ему теперь просто необходимо, так это возобладать над своими порывами. Придать им новое направление, облечь их в слова. Использовать в своих целях. Так поступают все стоящие поэты. «Не о чем писать, матушка? — подумал он. — Ха!»

Завернувшись в простынку, Джек сел за письменный стол. Оба пленяющих воображение образа вдохновляли его на стихи. Но… в совершенно различной манере.

Работа заняла час. Когда раздался стук в дверь, он дернулся, вскакивая из-за стола, и простынка упала. Обнажив то, что несколько улеглось во время нещадной эксплуатации чистого чувства молодого поэта к Клотильде и вновь окрепло, когда его помыслы обратились к восхитительной Фанни. Однако Нэнси, ведать не ведавшая об этих метаморфозах, мешкать не стала и вошла в спальню с бодрым приветствием:

— Доброе утречко, молодой лорд.

Он едва успел снова прикрыться.

— Нэн! Это ты? Что… ах… который сейчас час?

— Как раз полдень, а денек уж больно хорош.

Она поставила тазик с водой на столик и отдернула занавески. Солнечный свет залил комнату.

— Полдень?

Джек нервно зевнул. Ну вот, он опять опоздал на французский. Всегда, все время одно и то же. И в который уж раз.

— Твоя матушка ушла в театр, отец еще спит. Так что, мой мальчик, тихонько вставай и уходи подобру-поздорову.

Болтая, она деловито сновала по комнате. Поправила стулья, подобрала с пола одеяла и сноровисто застелила постель. Затем ухватилась за край простынки, обернутой вокруг младшего Абсолюта. Тот судорожно вцепился в нее.

— Нэн! Оставь это. Я…

Она с удивлением глянула на него.

— Что с тобой, Джек? Ну, не упрямься. Чего я там не видала?

Когда Джека привезли в Лондон, Нэнси первое время опекала его. Купала, укладывала спать, одевала.

Этого ты никогда не видела, подумал он, крепче сжимая пальцы.

— Ну же, смелей, молодой господин! — воскликнула экономка, игриво подергивая простынку. — Что вы там прячете от вашей Нэн?

Он позволил своим пальцам разжаться, простынка скользнула по телу, но… не упала, и Нэнси сама с веселым смехом стянула ее.

— Тут я кладу записку от матери, мальчик. А на кухне внизу тебя ждут холодное мясо и вчерашний салат. Если конечно, ты влезешь в штаны.

Ее хохоток слышался и на лестнице. Джек, оставшись один, взял в руки записку, которую Нэнси бросила поверх сонетов на стол. Хорошо все-таки, подумалось вдруг ему, что мать мало интересуется его опусами. Эти она точно бы не одобрила. Даже сонет, посвященный Клотильде. А уж стихотворение, обращенное к Фанни, скорее всего, просто бы возмутило ее. Хотя название ему он дал вполне благозвучное. «Благоговейный разговор при свечах».

В своей записке леди Джейн напоминала сыну о том, что ровно в восемь вечера («ровно» было подчеркнуто трижды) его ждут на Дин-стрит, в Ассамбле-рум [15], где состоится премьера ее новой пьесы. Той самой, о какой они вчера говорили. Сыгранная не в Гардене [16], эта сатира имела больше шансов ускользнуть от придирок властей.

Он забыл об этой договоренности, опоздал на французский. И вполне мог упустить из виду что-то еще.

Так и есть! Он вспомнил. Могавки! Ритуал посвящения. Он тоже назначен на сегодняшний вечер. Но… тоже в Сохо, так что после обряда Джек вполне сможет успеть на спектакль. Чем, кстати, убьет двух зайцев, то есть порадует мать и одновременно уклонится от участия в безобразиях, какими, вне всяких сомнений, решат отметить свое становление новоявленные индейцы. Тут ему вспомнилось и еще кое-что. Крестер с его наглым вызовом. Однако это не в счет. Это завтрашние заботы, и думать о них следует не сегодня, а завтра.

Джек подошел к тазику и сполоснул лицо теплой водой. Думай не думай, а бильярдная партия все же не шутка. И, в свою очередь, призывает его к воздержанию.

Да, сказал он себе, глядя в зеркало, я буду воздержанным. Буду умеренным, собранным. Всегда и во всем.

Нехватка времени поставила его перед выбором: позавтракать или неторопливо одеться. Первому он всегда придавал очень мало значения, второму — наоборот, и потому вопрос был мгновенно решен. День обещал много встреч, и Джек, придирчиво перебрав весь свой гардероб, остановился на темно-зеленом, казавшемся почти черным камзоле — с блестящими пуговицами и золотой оторочкой, из-под которого скромно выглядывал почти военный, малиновый, в золотистых дубовых листьях жилет. Потом в ход пошли чулки и кюлоты, черные, поскольку лондонские улицы были неимоверно грязны, а также пара простых прочных туфель с квадратными тупыми носами, но украшенных серебряными роскошными пряжками. Нэнси, пока он спал, успела безукоризненно отполировать их.

Затем Джек поэкспериментировал с шейными платками, но повязал тот, что темнее, ибо никакой дисгармонии в своем облачении не терпел. Кроме того, крикливо одетых прохожих в районе рынка «Ковент-Гарден» [17] грабили чаще других.

Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.

Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.

Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей. Это был голос самого города, он делался много громче на Керзон-стрит, улице, не лишенной претензии на аристократичность, где тем не менее вовсю надрывались торговцы, скрипела набитая хламом тележка старьевщика, а звучное чистое сопрано уличного слепого певца мешалось с бранью девиц из кабачка «Устрицы и миноги». И запах! Столь же густой и неотвязный, как окружающий гвалт, он шокировал обоняние смесью разнообразнейших ароматов и вони. Отовсюду, со всех сторон и одновременно разило жареной рыбой, тушеным мясом, еще дымящимся лошадиным навозом, дешевой и дорогой парфюмерией, а также потом сотен и сотен немытых, надушенных, спешащих по своим делам горожан. Здесь, как-то уживаясь друг с другом, соседствовали и фермерские задворки, и фабрики, и продуктовые лавки. Это был филиал Бедлама [18] с его необузданными обитателями. Это был Лондон… и Джек его обожал.

Хотя он и опаздывал, ему настоятельно требовалось заскочить в два магазинчика. На Беркли-сквер, в «Горшке с ананасами», был лучший в городе выбор сластей. Там он приобрел полфунта засахаренных фруктов и небольшой, плотно закупоренный горшочек. В результате около десяти шиллингов улетучилось из его кошелька, но в нем приятно позванивали монеты, полученные за вырванную у Харроу победу, да и в любом случае трата была не напрасной. Вид любимого лакомства вмиг вернет ему расположение Клотильды, наверняка рассерженной непунктуальностью своего кавалера. А Фанни… что ж, Фанни любит персики в коньяке.

Второй магазинчик располагался чуть ниже, там, где Бруэр-стрит поворачивала к Нейвз-акр [19]. Что говорить, этот темненький даже в солнечную погоду квартальчик своему названию соответствовал идеально и давал приют скопищу мелких лавчонок, среди которых Джек обнаружил весьма экзотическую аптеку, со стен которой свисали гроздьями человеческие конечности и черепа. Конечности, казавшиеся жутким свидетельством рьяности полевого, пьяного в стельку хирурга, как и глаза, помещенные в банки, были искусственными, черепа же, по уверениям хозяина-португальца, принадлежали наполовину знаменитым разбойникам, наполовину лордам-якобитам, казненным после восстания 1745 года. То же самое этот вертлявый и, несомненно, пробавлявшийся колдовством человечек говорил о повсюду валявшихся связках зубов. Но самым чудесным и завораживающим отделом аптеки был закуток, где стояли разнообразные чучела. Всяких рысей, волков, рыб, а также многих других занимательных тварей, обитающих в Африке и на Востоке. Они поражали воображение, и самое из них диковинное Джек, будучи не при деньгах, за полкроны на прошлой неделе попросил придержать для себя. Диковина стоила гинею и должна была порадовать сердце его истинной возлюбленной. Клотильды, не Фанни.

Кстати, дом ее уже был в двух шагах. Стоило только пройти по Комптон-стрит и проскочить через узкий проулок. И все. И ты уже на Трифт-стрит, прямо перед особняком ювелира-француза, о чем свидетельствовала покрытая позолотой вывеска, увешанная бутафорскими кольцами и колье.

Четыре года он дважды в месяц поднимался на это крыльцо и в первые три — с естественным отвращением школяра, зато в последний — с огромной охотой. И стимулом к тому был отнюдь не язык лягушатников, которым, надо сказать, он владел уже вполне сносно. Нет, его теперь привлекало сюда совсем иное наречие, именовавшееся la langue d'amour! [20]

Звякнули колокольчики, Джек вошел в лавку. Она была совершенно пуста.

— Bonjour [21], — произнес он недоуменно.

— Да?

На зов откликнулся не месье Гвен, а его подручный, Клод. Он вышел из мастерской, вытирая руки полировальной тряпицей.

— Ah, c'est toi, Jacques. Mon brave, comment vas-tu aujourd'hui?

— Tres bien, Claude. Et vous?

— Bien. Il fait beau, non?

— Tres beau. [22].

Джек пялился на молодого французика, мечтая о том, чтобы обмен формальностями закончился как можно скорей. Он и так опоздал, у него мало времени, а этот Клод… ох этот Клод! Он появился тут совсем недавно и по той же причине, по какой месье Гвен перевез в Англию все свое семейство еще лет десять назад. Франция продолжала преследовать гугенотов, и Джек считал своим долгом симпатизировать людям, бежавшим от произвола Бурбонов, но этот парень… он был… чересчур уж француз. Джек, конечно же, ни в малой степени не являлся расистом: его лучший друг Маркс был евреем, а уроки бокса ему давал негр, и он нисколько не обижался на получаемые от него колотушки, но лягушатники — дело другое. Они, во-первых, исконные враги англичан, а во-вторых… этот Клод не демонстрировал ни малейшего намека на благодарность за убежище, которое ему предоставили… взять хотя бы его постоянное и фамильярное «ты»! Нет, Джек, несомненно, мог общаться на равных… ну с кем угодно. С фермерами, например, или даже с бродягами. Но в рамках английской добропорядочной уважительности. Будь то поэт, депутат парламента или, допустим, король. Однако какой-то приказчик какого-то иноземного торгаша мог бы, кажется, проявлять к нему больше почтения. И не только к нему. Джек ведь видит, как этот молодчик поглядывает на Клотильду. И вдобавок к тому он до приторности смазлив.

К счастью, неловкая ситуация длилась недолго.

— C'est месье Абсолют? — прозвенел голосок наверху, и у Джека подогнулись коленки.

— Oui, cousine. Il est arrive.

— Dis lui a monter [23].

Это выходило за рамки! Обычно уроки проходили на нижнем этаже дома, в комнатушке, соседствующей с мастерской, где всегда кто-нибудь находился. Воодушевленный Джек двинулся к лестнице. Клод даже не пошевелился. Джек поглядел на него.

— Месье Гвен, il est… он ушел по делам?

— Oui.

Все лучше и лучше.

— И… надолго?

Клод пожал плечами.

— Тогда… — Джек порылся в кармане камзола, выудив оттуда серебряный шестипенсовик. — Проследи, чтобы нас не беспокоили, хорошо? Сегодня нам предстоит изучить сложные типы синтаксической связи. Vous comprenez? [24]

Клод взял монету. Не сразу, но все-таки взял.

— Oui, месье, je comprends… tres bien [25], — сказал он, уступая дорогу.

Джек полетел через три ступеньки наверх.

Ее силуэт вырисовывался на фоне окна. Темный, но Джек был все равно ослеплен. Прошло всего две недели с тех пор, как они виделись, но она вновь изменилась. Самым, причем, восхитительным образом, ибо она непрестанно менялась, неуклонно, стремительно расцветая, хотя и в тот памятный, годичной давности день была уже чудо как хороша. Тогда Джек заявился в дом месье Гвена в самом дурном настроении — мать, прервав партию в теннис, вытолкала сынка за порог! Он приуныл и совсем уж пал духом, когда месье Гвен заявил, что занятие с ним проведет его дочь. Привычная скука грозила обернуться еще горшей мукой. Ну в самом деле, что может быть общего у почти взрослого шестнадцатилетнего парня и четырнадцатилетней писюхи? Естественно, ничего. Однако его уныние вмиг испарилось, как только в гостиную вошла она, Клотильда Гвен, ослепительная, несравненная! С этой минуты он принадлежал только ей.

Его восхищало в ней все. Стать, формы, манера держаться, но особенно умилял тот пленительный, еще совсем детский восторг, в какой эта девушка приходила от мелких подарков, которые Джек взял за правило ей приносить. К тому же она отличным образом понимала, что существуют и более взрослые удовольствия, и, как и Джек, с охотой осваивала первые подступы к ним. Она, как и он, трепетала, когда их головы словно бы ненароком сближались, и очень мило краснела от его вкрадчивых шепотков, вливавших в ее прелестные ушки поток комплиментов и полунамеков на нечто большее, что непременно когда-нибудь должно между ними произойти.

Кроме того, Клотильда была начитанна. И ничуть не меньше, чем ее ученик, а во многом даже и больше, ибо его по школьной программе знакомили лишь с трудами давно почивших писателей, а Клотильда открыла ему мир современной литературы, в каковую теперь он так самозабвенно мечтал внести и свой вклад. Попытки переложить на французский модные стихи или романы вкупе с чувствами, пробуждаемыми не только литературными образами, делали их занятия столь увлекательными, что они пролетали как миг.

Сейчас золотые волосы юной наставницы были зачесаны вверх и заколоты черепаховыми гребнями, ее платье цвета слоновой кости волнами ниспадало к нежнейшим розовым туфелькам, а слишком бледное миндалевидное личико позволяло предположить, что его цвет объясняется не только естественными причинами, но и тонко наложенными притираниями, что, впрочем, весьма выгодно контрастировало с черными бабочками густых и чуть тронутых краской ресниц. Они поднялись, когда он вошел, вместе с изящной ручкой, сделавшей пренебрежительный, порицающий жест.

— Вы опять опоздали. Toujours, toujours en retard! [26]

На нежных надутых губках тоже виднелась помада. Джек открыл было рот и вновь поспешно закрыл.

— Вас совсем не волнует, как мало времени вы проводите здесь. Ваши уроки — фу! — ca ne fait rien. Moi, la meme! [27] — Она отвернулась к окну.

— Non, Клоти, je suis desole. J'etais… tres… tres… [28] занят. Это для тебя. Pour toi. Regarde! [29] — Он полез в сумку. — У меня тут… три подарка…

— Trois cadeaux, — поправила она, отходя от окна. Ее взгляд был по-прежнему ледяным.

— Oui, trois cadeaux. Le premier… [30]

Она взвизгнула, едва увидев оригинальный пакет. В виде конуса, из «Горшка с ананасами».

— Les fruits au sucre? [31]

— Naturellement [32].

Джек вручил ей пакет, с удовольствием наблюдая, как в сердитой гордячке проявляется задыхающееся от восторга дитя. Метаморфоза свершилась мгновенно. Зашуршала бумага. Потом пакет — с колебанием — протянули ему. Он отказался. Алые губки — уже в кристалликах сахара — улыбнулись. Боже, она наслаждалась лакомством, даже не замечая, что на нее беззастенчиво пялятся! Опустошив пакет, чаровница достала платок, аккуратно вытерла ротик и вновь подняла свои светло-голубые глаза.

— Et le deuxieme? [33]

Второй подарок, из магазина диковинок, требовал некоторой театральности.

— Fermes les yeux [34], — распорядился Джек и направился к каминной полке. Сдвинув в сторону всех стоявших там пастушек и китайских болванчиков, он вновь полез в свою сумку. Но перед тем, как откинуть клапан, обернулся и нарочито строго прикрикнул: — Fermes!

Убедившись, что ему подчинились, он поставил свой дар на полку, затем вернулся к Клотильде и, зайдя сзади, положил ей ладони на веки. Она глубоко вздохнула, накрыв его руки своими. Оба замерли. Джек ощущал ее трепет, даже не прикасаясь к складкам пышного платья, в вырез которого беспрепятственно проникал его взгляд. Зрелище волновало и наводило на мысли, какие он еще утром решил в себе пресекать. И пресек, разведя в стороны руки, за что был незамедлительно вознагражден.