Мартин-Перес подпирал собой полуобвалившуюся стену лавки, где продавали благовония, знаменитые на весь город Аш-Шахба и даже за его пределами. В лавке кто-то отчаянно торговался, покупая курения «Зеленая Роза». Мартин не слушал. Насмотрелся он на эту Аш-Шахба, на этот рынок, на людей этих, лукавых и смуглых, и успело все это сильно ему надоесть. Немудрено — за четыре-то года.
      Он и сам не знал, почему его опять занесло сюда, на Восточный Берег. Говорил ему когда-то караванщик: «Аш-Шахба не отпустит, будешь возвращаться снова и снова к Серым Стенам». Оказался прав, старый пердун.
      Может быть, потому так носит по свету Мартина, что он — профессиональный революционер.
      Последнюю революцию Мартин сделал три месяца назад. Произошло это в пяти днях от Аш-Шахба. Мартин так разошелся, что караван, куда он нанялся было охранником, в конце концов, ушел без него. Мартин добрался до города чуть живой. Теперь зарабатывал на жизнь громким пением революционных песен.
      Рынок, где обосновался Мартин, назывался Аланским. Местные жители объясняли название просто: на протяжение долгих лет шахбинцы воевали с аланами, и случались годы, когда пленных брали так много, что аланов продавали за бесценок. На этом самом рынке. Мартина, который сам был наполовину аланом, эти подробности не интересовали.
      На том же рынке он нашел себе напарницу — девочку лет пятнадцати, тощенькую, как вобла. Ее звали Дин. Они встретились у колбасных рядов. Она танцевала, он начал подпевать. Потом поделили деньги и расстались. Наутро, не сговариваясь, опять пришли на то же самое место. Так и пошло. Мартин не спрашивал Дин, кто она такая и где научилась своему искусству. Да и она не проявляла любопытства по отношению к своему компаньону. Лишь бы пел.
      И Мартин-Перес пел, лениво возвышая свой сильный, немного севший от почти беспрерывного жевания наркотических листьев голос.
      Мутное солнце, повисшее над Аланским рынком, нестерпимо сверкало в груде битого стекла, рассыпанного по ковру. Истекая потом, толпились вокруг люди, жадно глазея на маленькую, по-детски угловатую танцовщицу с длинными черными волосами, заплетенными в тоненькую, как хлыстик, косичку. Каждый раз шахбинцы ждут встречи с чудом. И каждый раз чудо происходит.
      Вот Дин тихо отделилась от стены и пошла, переступая босыми ногами, к ковру. Она двигалась так медленно и так плавно, что казалось, будто она идет по воздуху, слегка приподнявшись над раскаленной пылью. Тонкие руки медленно поднимаются, сгибаясь в локтях. Ресницы опущены на бледные щеки — длинные, неподвижные, плавной линией уходящие к вискам.
      Девочка обходит стекла кругом, словно не решаясь приблизиться к ним. Один круг. Второй.
      Потом осторожно ступает на осколки, стекло шуршит, похрустывает. Шаг, еще один. И вдруг — ресницы взмывают, ослепительные черные глаза сверкают, бледное лицо вспыхивает улыбкой. Раскинув руки в стороны, бесстрашно круша босыми ногами острые осколки, Дин принимается отплясывать.
      По толпе прокатывается тихий вздох.
      А Мартин поет. Насмотрелся он на эти восторги, на фокусы Дин.
      Руки Мартина можно разглядывать, как старую географическую карту, испещренную небрежными пометками кладоискателей: шрамы, ожоги, татуировки. Вот косой белый шрам через левую кисть. Отойди на шаг — вот коротко стриженые темные волосы, пропахшие табаком, чересчур блестящие глаза, узкие, кривящиеся губы, круглое загорелое лицо.
      Еще шаг назад, еще шаг — и вот уже видна вся площадь, полная людей, и мутное фиолетовое небо над ними, и тонкая белая шерстяная ткань, вздымающая пыль, и легкий алый шелк, прикрывающий от пыли, — насколько хватает глаз только белое и красное и лишь иногда черное. Гудят возбужденные голоса, но слов не разобрать. Площадь подобна шкатулке с безделушками, когда ее встряхивают.
      На шее у Мартина цепочка, под которой поблескивает пот. Строго и звонко взлетает над толпой щедрый голос Мартина.
      Что-то есть в этих его песнях, иначе почему его так слушают? Хрустит стекло, хохочет девчонка, в танце разлетаются руки, извивается между острых лопаток длинная косичка с тяжелыми медными монетами, вплетенными на самом конце волос.
      Жара в городе изматывающая, невыносимая. С моря сюда залетает влажный ветер.
      Все! Целая и невредимая, малышка спрыгивает с кучи битого стекла в пыль и начинает собирать деньги. Мартин поет, удерживая возле себя людей, чтобы они не вздумали разбежаться, не заплатив. О последнем солдате, который обернулся орлом, поет Мартин, а сам думает, хватит ли денег на то, чтобы заплатить за кусок жареной баранины или придется опять хлебать рисовый отвар.
      Деньги у него были, но растрачивать сбережения попусту Мартин не хотел. Он собирался купить лошадь. За три месяца он накопил уже достаточно для того, чтобы оплатить две трети благородного животного. Ему вовсе не улыбается покинуть Аш-Шахба пешком или, того хуже, на кляче. Нет, Мартин будет питаться рисовым отваром, но уедет из этого проклятого богами города на хорошем жеребце.
      А девчонке все равно. Кожа да кости. Ей лишь бы с голода не умереть.
      Иногда она его пугала. Странная она. Вот как сейчас, когда она смотрит на него своим неподвижным взглядом. Глаза — ни зрачка, ни белка, две черные щели, губы бледные, как розовая бумага, пролежавшая все лето на окне, волосы сверкают, как уголь. Не лицо, а стена вражеской крепости. Кто там, по ту сторону? Чему она радуется, чего ждет, о чем думает? Отдала ему всю выручку — это как всегда. Только и взяла еще в самом начале их совместных выступлений семь медных монет, чтобы вплести в косу.
      Монеты здесь, на Восточном Берегу, не круглые, а какие-то угловатые и с дыркой посередине. Мартин не уставал удивляться тому, что на эти ненормальные деньги можно что-то купить.
      Сунув выручку в кошель, Мартин двинулся знакомым путем в знакомое заведение, где он столовался и ночевал на блохастом ковре. Дин с тяжелым узлом, в котором звякало битое стекло, шла за ним следом. Мартин оглянулся. Девочка несла свой ковер легко, она лишь немного изогнулась, чтобы было удобнее. Раскаленная пыль прожигает подошвы сандалий, а она идет себе босая и тихонько улыбается.
      Конечно, это не мое дело, подумал Мартин уже в который раз, но нельзя просто взять и научиться танцевать на битом стекле. Не бывает такого ни с того ни с сего. На Восточном Берегу существуют целые школы при храмах, где обучают каким-то непонятным тайным наукам. И если кто-то превращает тайное знание, доступное лишь посвященным, в площадной фокус, то дело нечисто.
      Мартин тяжело вздохнул. Давно уже пора бросать этот город и уходить за горы, за реку Белая, куда-нибудь в Хаддах. Там, конечно, тоже ничего нового не ждет. Но надоело до смерти каждый день видеть эти серые стены, заляпанные грязью и все же ослепительные. Надоело изнемогать от жары, петь, вдыхая запах пыли и сушеного навоза. И еще эта Дин. Не то младенец, не то ведьма.
      Мужчина и девочка обогнули медные ряды и теперь шли мимо навеса, под которым торговали рабами. Торговля шла вяло. Люди под навесом дурели от скуки и старались заснуть. Мартин отвернулся, чтобы не видеть этих голых изможденных тел. А девчонка, напротив, с интересом разглядывала тупые рожи рабов. Словно выискивала среди них своих родственников. Взгляд у нее пронзительный, как будто она глядит прямо в тайные мысли другого человека и быстро перебирает их: есть ли там что-нибудь нужное для нее, Дин?
      Один из тех, кто лениво глазел на прохожих, неожиданно придвинулся к краю навеса и толкнул ногой под колено уличную плясунью. Девочка потеряла равновесие и упала. С грохотом и звоном узел с битым стеклом выпал из рук Дин. Стекло рассыпалось.
      Дин вскочила на ноги. Впервые в жизни Мартин увидел, что она умеет сердиться. Бледное лицо Дин слегка покраснело, глаза не были больше ни бездонными, ни загадочными: в них засветилась обыкновенная человеческая злость, и Мартина это порадовало.
      Раб, толкнувший Дин, покатывался со смеху. Хоть какое-то разнообразие. Переступая через тела спящих, к нему уже шел торговец. Похоже, раба это мало беспокоило.
      Присев на корточки, Дин начала быстро собирать осколки. Мартин с досадой смотрел на ее мелькающие над пылью руки.
      Внезапно раб сказал:
      — Я помогу вам, госпожа.
      Он выбрался из-под навеса и тоже принялся собирать стекла.
      Мартин вздрогнул, услышав его южный выговор. Ошибиться было невозможно. Уже несколько лет Мартин не встречал своих земляков. И вот — первый алан за четыре года. Грязная личность с веревкой на шее, неопределенного возраста, битая-перебитая, клейма негде ставить.
      Мартин снова недовольно покосился на свою напарницу, однако возражать ей не решился. Она-то свободна, как ветер. Если Мартин вздумает ее поучать, то Дин просто уйдет и не вернется. И тогда — прощайте, надежды! Поэтому молчи, Мартин, смирись и жди, пока она соберет свои стекла.
      Наконец она выпрямилась, перекинула косу со спины. Семь медяков, звякнув, упали на плоскую грудь. Кажется, благодарит раба за помощь. А он стоит, облизывая порез на пальце. Сутулый, худой. Даже рядом с девчонкой заметен его маленький рост. Раскосые глаза Дин медленно скользят по жалкой фигуре, и вдруг выражение лица девчонки меняется, словно она что-то такое в нем заметила необыкновенное.
      И торговец замер, а ведь шел сюда с определенной целью — спустить с наглеца шкуру. Замер, потому что почуял покупателя. Носом чует, а глазам не верит. Ведь это уличная плясунья, которая ходит босая по битым стеклам. С какой стати ей выкладывать денежки? Ей и на еду, поди, не хватает.
      Мартин ухмыльнулся. Напрасны твои надежды, толстяк, мысленно обратился он к торговцу, я ни гроша девчонке не дам, что бы она мне там ни говорила. Не дам и все тут. Мало ли что ей взбредет в голову.
      Дин повелительно протянула руку к рабу.
      — Иди сюда, — сказала она, и он послушно шагнул вперед. Она еще раз пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на торговца.
      — Кто он? — спросила Дин.
      — Алан, дочка, — ответил торговец. Мартина поразил дружеский тон, которым разговаривал с нищей девчонкой этот бессердечный человек. А ведь знает, что она спрашивает из простого любопытства. — Аланы все строптивы,
      — добавил торговец, — но этот — сущее наказание. Другой бы на его месте давно подох, а этот только злее становится.
      — Откуда он?
      — Вроде, пленный, из наемников, — пояснил торговец. — Мне его продали в Кайаб-Сэба, на мельнице.
      Девочка немного помолчала, потом положила свой ковер на землю и жестом подозвала Мартина. Мартин послушно подошел, всей душой желая только одного: чтобы вся эта глупость поскорей закончилась.
      — Сколько ты хочешь за него? — спросила Дин торговца.
      — Двенадцать серебряных.
      — Девять, — предложила она деловито. Это было значительно больше того, что стоил заморыш алан.
      Торговец согласно кивнул.
      Великие боги Серых Стен, когда она прекратит свои дурацкие расспросы? Я не дам тебе денег, не дам. Можешь и не просить.
      Дин и не просила. Она просто протянула Мартину раскрытую ладонь, и он покорно, как телок, отсчитал в нее девять серебряных монет.
      Торговец тычком выставил алана из-под навеса. Девочка снова взяла свой узел. Изнывая от злости, Мартин двинулся навстречу скудному обеду. Никакой баранины, теперь уже навсегда. Один только рисовый отвар. Пока Мартин не купит себе лошадь. А теперь еще раба извольте кормить. Зачем мне раб? И зачем он этой дурехе? Пусть сама его кормит. На те медяки, которые звенят у нее в косе.
      Мартин сунул руку в карман и вытащил несколько вялых листьев ката. Вообще-то жевать кат здесь разрешают только после вечерней зори, но он, Мартин, не собирается никого спрашивать, что и когда ему делать.
 
      Надежды на то, что невольник проявит знаменитую строптивость и сбежит нынче же ночью, не оправдались. Проснувшись в грязной ночлежке, Мартин чуть не застонал от разочарования: алан спал на том самом месте, где ему было велено. Ну да, подумал Мартин, если он сбежит, то кто станет его кормить? Он мрачно посмотрел на тощее тело, распростертое на облысевшем ковре. Уморить такого не удастся.
      Мартин пнул его ногой, чтобы разбудить, и показал головой на дверь. На пороге раб замешкался, и Мартин в сердцах толкнул его в спину, а потом брезгливо обтер пальцы об одежду. Пригнувшись, Мартин вышел из ночлежки и сразу увидел свою напарницу. Она сидела, скрестив ноги, прямо в пыли и грызла лепешку, держа ее обеими руками. Лепешка тянулась, как резиновая.
      Обычно Дин уходила ночевать в лавку к старой Афзе, которая торговала редкостями, лекарствами, амулетами и благовониями. Мартин-Перес был уверен в том, что Афза не получала от маленькой плясуньи ни гроша. У девчонки просто не водилось денег. Скорее всего, старуха просто боялась ее.
      Девочка кивнула Мартину в знак приветствия. Мартин подсел к ней и, сняв с пояса флягу, подал ей. Она глотнула и вернула Мартину флягу. Мартин приложил горлышко к носу. Вода была, по правде говоря, не очень свежая.
      Дубина раб стоял перед ними, слегка склонив голову. Мартин догадывался, что он голоден, и мысленно злорадствовал.
      Девчонка разорвала свою лепешку и большую часть протянула рабу. Тот помедлил, но взял.
      — Садись, — сказала Дин спокойно.
      Мартин инстинктивно отодвинулся. Раб сел и начал есть, давясь и вздрагивая.
      — Как тебя зовут? — спросила его Дин.
      Лично меня это интересует в последнюю очередь, подумал Мартин, однако ему волей-неволей пришлось принять к сведению, что свои девять кровных серебряных монет он выложил за человека по имени Исангард и что этому Исангарду, видите ли, двадцать три года.
      Девочка, выслушав все это, важно кивнула.
      — Можешь называть меня Дин.
      Дин. Имена здесь у людей — одно другого хлеще. Вернее всего, что Дин
      — не имя, а прозвище. В Аш-Шахба любят давать прозвища на древнем диалекте. Вероятно, «Дин» не означает ничего нового — что-нибудь вроде «Речного Лотоса» или «Колокольчика Моей Души».
      А этот побитый пес влюбленно уставился на нее:
      — Да, госпожа Дин.
      Тонкий палец ткнул в небо:
      — Не «госпожа Дин», а просто Дин.
      Мартин решил вмешаться в их задушевную беседу.
      — Как настроение, малышка? — развязно спросил он. — Покорим колбасные ряды?
      Девочка покачала головой.
      — Я пришла сказать тебе, что сегодня я танцевать не буду.
      — Это почему еще?
      — Сегодня не хочу.
      Мартин покусал губы. Вот так. Не хочет. Так просто. Ни запугать, ни заставить ее он не мог. Просить же это косоглазое существо бесполезно.
      Ладно. Мартин поднялся на ноги. Девочка вынула персик и равнодушно принялась его грызть.
      — Вчера ты потратила девять монет, — сказал Мартин с нажимом.
      — Ну и что? — спросила Дин, лениво подняв к нему глаза. — Я заработала тебе больше, чем потратила.
      Мартин резким движением схватил раба за шиворот и сильно встряхнул.
      — Если ты не собираешься сегодня выступать, — отчетливо произнес Мартин, — то на битом стекле будет танцевать эта обезьяна.
      Дин сказала с набитым ртом:
      — Отпусти его, Мартин.
      Мартин разжал пальцы.
      — Меня тошнит от него, — сказал он искренне.
      Дин забросила косточку от персика на крышу ночлежки.
      — Вот и хорошо, — заявила она, обтирая рот. — Я забираю его. Он мне нужен. Иди, Мартин. Я буду у Афзы. До вечера.
      — Твоя Афза — старая ведьма, — проворчал Мартин, сдаваясь. — До вечера, кроха.
      Дин проводила его недобрым взглядом.
      Заложив руки за пояс, Исангард следил за ней встревоженными темными глазами. Девочка легко поднялась и с важностью кивнула своему рабу:
      — Иди за мной.
      И зашагала по направлению к лавке Афзы.
 
      Мартин ел сливы и плевался косточками в пыль. Он чувствовал, что не может больше оставаться в этом дурацком городе. Дин решила его бросить — тьфу! — но это ее личное дело — тьфу! — а он, Мартин, перейдет через Белые Горы и попытает счастья в Хаддахе — тьфу!
      — Угости сливкой, — сказал над его ухом тонкий голос.
      Мартин, не глядя, сунул через плечо несколько слив. Голос принадлежал знакомому жулику, старинному приятелю Мартина. Они вместе ходили за листьями ката.
      Жулик присел рядом с Мартином.
      — Сегодня не поешь?
      — Неохота, — буркнул Мартин.
      — А где твоя малышка?
      — Для начала, малышка не моя. Я не совращаю малолеток.
      — Что, сбежала? — проницательно просил жулик.
      — Да ну ее! — в сердцах ответил Мартин. Хоть кому-то он мог излить свою душу. Правда, в сочувствии жулика черной ночной змеей таилось злорадство, но других слушателей у Мартина все равно не было. — Она потратила вчера кучу денег на гору хлама. И как я ей отдал их — сам не понимаю… А сегодня с утра заявила мне, что не желает танцевать. Вот ведь вобла сушеная.
      — Ну и плюнь ты на нее, — посоветовал жулик дружески. — Ты мужчина, а она всего лишь девчонка.
      — Мне деньги нужны, — сказал Мартин.
      — Дай еще сливу, — попросил жулик. — Не жмись, дай.
      Мартин сунул в его мягкую ладонь еще две сливы. Жулик покрутил их в пальцах и заметил с горечью:
      — Порченную дал. Жмот ты все-таки, Мартин… А говоришь, что профессиональный революционер.
      — Жри, жри, не разбирайся, — посоветовал Мартин. — И не трогай мои светлые идеалы своими грязными лапами.
      Жулик со скорбным видом последовал совету.
      Солнце припекало все сильнее. Сотворив извинительное заклинание, жулик выбросил косточки в пыль.
      — Что ты там бормочешь? — спросил Мартин подозрительно.
      — Прошу прощения у духа на тот случай, если потревожил его.
      — Вы тут все ненормальные. — Мартин встал.
      Жулик тоже лениво поднялся, обтирая пальцы о штаны.
      — Ты чего заводишься? — спросил он. — Чего тебе не хватает?
      — ДЕНЕГ! — был ответ.
      Жулик отпихнул Мартина локтем.
      — Ты сам ненормальный. Денег, говоришь, тебе надо? И много?
      — Много.
      — Мне тоже надо, — успокаивающе сказал жулик. — Только мне надо мало.
      — Он поковырял в ухе так энергично, что Мартину стало не по себе. — Знаешь что, — заявил он наконец, — я тебе кое-что расскажу. За деньги. Ты мне две монеты, я тебе — клад.
      — Ты сожрал моих слив на три клада.
      Жулик обиделся.
      — Жадина аланская, — произнес он с достоинством.
      — Трепло шахбинское, — отозвался Мартин.
      Они немного помолчали, не желая ни ссориться, ни расставаться. Наконец жулик заметил:
      — Между прочим, дело замечательное. Красивое и простое. Одна серебряная монета, подумай, Мартин, — и ты богат до конца своих дней.
      Мартин протянул ему монету. Не веря глазам, жулик взял, подержал ее на ладони, потом сжал в кулаке и хмыкнул.
      — Тебя, видно, совсем прижало, тенор. Ну ладно, слушай. Кое-кто считает, что это пустые разговоры, но я так не думаю. Известно ли тебе, кому принадлежат город Аш-Шахба и пустыня до западного склона Белых Гор?
      — Царю Ирдуку или как там его…
      — При чем тут царь… — Жулик поморщился. — Царь — он пришел и ушел. Нет, я спрашиваю тебя о богах, которые здесь всесильны.
      — Еще богов ваших дурацких запоминать! Ты от меня слишком многого хочешь.
      — Я от тебя ничего не хочу. Плевал я на тебя, — искренне ответил жулик. — Но не зная наших богов, ты ничего не поймешь в нашей жизни. И клада без них тебе не видать.
      — Обучи меня тогда уж заодно и заклинаниям, — посоветовал Мартин ядовито. — Два притопа, три прихлопа…
      Жулик закатил глаза.
      — Я больше ни слова тебе не скажу.
      — Ну и не говори!
      Хихикнув, жулик показал Мартину серебряную монету.
      — И это тебе не отдам.
      — Отдай! — разъярился Мартин.
      — Мартин, имей в виду: за алана здесь никто не вступится, — предупредил жулик. — Советую, как друг: смирись и выслушай мой рассказ до конца.
      — Ты нажевался ката. Я тебя властям сдам, — сказал Мартин.
      — Ты сам наркоман. Вот осел, клянусь ладонью Алат!
      Поразмыслив, Мартин сдался.
      — Ладно, бреши дальше.
      — Наш город Аш-Шахба, серые стены, — мгновенно изменив тон, произнес жулик, — принадлежит великой богине алат и трем ее сестрам, из которых младшую, самую капризную и жестокую, зовут Зират. Здесь, в городе, им посвящен большой храм, который ты, несомненно, видел.
      — Ты что, решил приобщить меня к религии? — спросил Мартин. — Учти, этот номер не пройдет. Я воинствующий атеист.
      — Что ж, это большое несчастье, но от него, как и от слабоумия, не умирают. — Жулик замолчал, шевеля губами и что-то соображая про себя.
      Мартин толкнул его в бок.
      — Заснул? Рассказывай!
      — А? Нет, не заснул. Богине Зират был посвящен один редкий камень изумительной красоты. Он был размером с женскую ладонь, прозрачный, желтого цвета.
      — Граненый? — деловито поинтересовался Мартин.
      — Нет. Это был природный кристалл. По форме напоминал обелиск.
      — Почему ты говоришь «был»?
      — Потому что… — Жулик замолчал, хитро улыбаясь в реденькие усики, и многозначительно посмотрел своему приятелю в глаза. — Потому что его ук-ра-ли… Жрец-отступник впал в ересь, прихватил священный камень Зират и двинулся к Белым Горам. За Белыми Горами, в Хаддахе, Зират не имеет уже над ним никакой власти. Там начинаются владения Инанны… За преступником послали погоню. От мести Зират никто не может скрыться. Если, конечно, Зират знает, кого и где искать. Этот негодяй не успел выбраться из ее владений, и его поймали. Думаю, его растерзали на месте. Но камень в храм так и не вернулся.
      — Почему? — жадно спросил Мартин.
      Жулик рассказывал профессионально, с паузами в нужных местах, так что слушатель проникался убеждением: не зря он отдал свою серебряную монету, ох, не зря!
      — Потому что, — важно произнес жулик, — тогда шла война с Даян-аххе-булитом. Жрецы пропали бесследно, а вместе с ними сгинул и камень. Думаю, на них напали вражеские солдаты. А еще вероятнее — банда дезертиров. Камень спрятан в Белых Горах, где-то в истоках реки Белая.
      Мартин тихонько свистнул.
      — И это все? Горы, друг, большие… Где его там искать?
      — Подумай, Мартин, подумай сам. Люди, ограбившие жрецов, исчезли. Если бы кто-нибудь из них уцелел и при этом имел при себе камень, то за два года драгоценность заявила бы о себе. Нет, бандиты спрятали камень и не сумели за ним вернуться. И у меня есть серьезное предположение, что спрятали они его на заброшенном руднике.
      — С чего ты взял?
      — При помощи ума. — Жулик постучал себя по бритой макушке. — Через рудник лежит дорога на Хаддах. Вероятнее всего, на этой дороге и произошла встреча грабителей со жрецами. Люди, которые на них напали, — не местные. На что угодно спорю. Местные побоялись бы гнева Зират. Это были безбожники и еретики, вроде тебя, только не обижайся.
      — Для меня это комплимент, — гордо сказал Мартин.
      — Рудник — единственное приметное место в горах, — продолжал жулик. — Надо только запомнить штольню.
      Мартин задумался. Он никогда еще не был в Белых Горах и плохо представлял себе их.
      — Там много штолен? — спросил он.
      — Одиннадцать. Три из них очень нехорошие. Там люди загибались быстрее всего, — предупредил жулик.
      — Почему рудник прикрыли?
      — Из-за войны. Это было одно из условий мирного договора. Ну что, как тебе моя идея?
      Мартин обвел глазами сонную от полуденного жара площадь, недоумевая, почему никто не мчится, сломя голову, на брошенный рудник.
      — Мне нужна лопата, кувалда фунтов на пять, зубило… — пробормотал он, как во сне.
      Жулик покачал головой. Еще один свихнулся из-за желтого камня Зират. Если так будет продолжаться, то со временем жулик соберет с дураков, вроде Мартина, сумму, на которую этот камень можно будет купить…
      — Не забудь мазь от порезов и ушибов, — поддакнул жулик, — спроси у Афзы, у нее должно быть…
      Афза. Дин. Исангард. Мартин вспомнил о том, что у него теперь есть раб, и вскочил. Вот кого он заставит разгребать засыпанные штольни!
      Жулик поглядел, как Мартин удаляется, окутанный облаком пыли. Возбужденно размахивая руками, он шагал по направлению к кузнечной лавке. Покупать кувалду фунтов на пять, должно быть.
      Жулик вытащил монету и фыркнул.
      — Дурак ты, Мартин, — сказал он вслед неукротимому алану. — Тебе жизни не хватит, чтобы перебрать все отвалы на Белых.
      Негромко сказал, чтобы никто этих слов не расслышал.
 
      Афза была красивой пожилой женщиной, смуглой, высокой, закутанной в черное покрывало с золотыми полосами на груди. Когда она поспешно закладывала засов, мелькнули тонкие, очень смуглые руки, обвитые золотой цепочкой, с которой свисали длинные подвески из бирюзы и коралла.
      — Милости Алат твоему дому, Афза, — негромко сказала Дин.
      Женщина склонила голову, блеснув качающимися в ушах золотыми дисками, и снова величаво выпрямилась. Дин взяла Исангарда за плечо и подтолкнула вперед.
      — Посмотри на этого человека, Афза, — сказала Дин. — Я хочу как следует расспросить его… Как следует, — повторила она.
      Афза перевела свои черные немигающие глаза на Исангарда, и он увидел в ее зрачках свое отражение — так ясно, словно разглядывал себя в зеркале. Скулы торчат, глаза ввалились, волосы, криво обрезанные ножом, свисают на лоб, на подбородке ямка — словно палец гончара, лепившего это худое лицо, ткнул сильнее, чем требовалось, а переделывать не стал. И без того ясно, что работа неудачная.
      Исангард оторвался от глаз Афзы и посмотрел на свою маленькую хозяйку. Дин прикусила губу, словно раздумывая, что же ей делать дальше. Исангард подумал о том, что царственные манеры девочки удивительным образом сочетаются с пестрыми лохмотьями уличной плясуньи. Она была странная. И недобрая.
      — Афза, — повторила Дин, — я хочу видеть его прошлое…
      — Кто он такой? — ровным низким голосом спросила женщина.
      — Он мой раб, — сказала Дин. — Делай с ним что хочешь. Только зря не мучай.
      Последняя фраза прозвучала довольно зловеще, и Исангард попятился к двери.
      — Стой, — негромко произнесла Дин.
      Он замер.
      — Иди сюда, — сказала Дин. — Иди, не бойся.
      Он шагнул к ней, сильно побледнев. Дин услышала, как он скрипнул зубами.
      — Ты поможешь мне, Афза? — спросила Дин.
      Афза медленно, задумчиво сказала:
      — Он может не выдержать. И рана у него плохо зажила.
      — Откуда ты знаешь? — шепотом спросил ее Исангард.
      — Лучше покажи, где она.
      Исангард привычно провел ладонью по ребрам с правой стороны.
      — Тебе повезло. Немного ниже — и задели бы печень. — Афза снова повернулась к девочке. — Он может не выдержать, Дин.
      Вместо ответа Дин протянула руку к Исангарду, и он, повинуясь против своей воли, опустился на земляной пол. Афза, помолчав, принялась перебирать кувшины и глиняные чашки, расписанные бледно-голубой глазурью. Они стояли в большой нише, под которой лежали пять или шесть совершенно новых ковров. Афза равнодушно встала на них ногами, словно такая вещь, как ковры, не имели в ее глазах никакой цены. Кувшины глухо позвякивали.
      — Возьми из печки огонь, Дин, — сказала Афза, не оборачиваясь.
      Исангард увидел невысокую медную жаровню, по форме повторяющую храм богини Алат. Дин присела перед круглой жестяной печкой, тихонько гудевшей в углу, возле входа. В полумраке засветились угли. Зная по опыту о том, какие отличные результаты дают пытки раскаленным железом, бывший наемник похолодел.
      Не обращая внимания на его взгляд, полный ужаса, Дин голой рукой взяла из печки пылающий уголь, дунула, чтобы дать разгореться, и положила на жаровню. Потом небрежно бросила горсть сероватых комков какого-то благовония, и неожиданно в комнате стало очень свежо. Исангард свесил голову. Он плохо понимал, что происходит. Женщины о чем-то вполголоса переговаривались, ходили мимо, бесшумно ступая по земляному полу босыми ногами. Потом смуглая рука, обвитая цепочкой, подсунула Исангарду белую чашку с дымящимся отваром, и он послушно выпил горькую и горячую жидкость.
      Кто-то коснулся его волос. Он машинально поднял плечи: как все дикие звери, ревниво оберегал свою голову. Но ладонь нажала, заставила смириться, и он перестал об этом думать.
      И неожиданно он снова увидел себя сидящим в тени навеса, с веревкой на шее, голодного и очень злого. Голос, звучащий откуда-то из глубины сознания, спрашивал и спрашивал, и время покатилось назад и потащило его за собой, восстанавливая въяве прошлое, день за днем, месяц за месяцем. Вот он привязан к дереву и умирает от жажды, и грызет руки и ствол, и занозы ранят десны. Несколькими днями раньше: драка на мельнице, которую он сам и затеял. Еще месяц назад: его продают мельнику, и он смеется, потому что дурак хозяин, полагая себя мастером читать человеческие лица, вообразил, будто покупает смиренного и работящего парня. Тремя месяцами раньше: он умирает от жажды и пьет свою мочу и только это спасло его и нескольких его спутников. Полгода назад: удар ножом по ребрам, он кричит от боли, катаясь по жесткой траве и проклинает царя Даян-аххе-булита и тот час, когда нанялся в его армию…
      Ладонь давила все сильнее, Исангард уходил назад, все дальше и дальше, заново переживая свои два года войны и год рабства. Он уже догадался о том, что идет по жизни вспять, и готов был снова пойти через все свои неудачи и потери, потому что впереди ждало детство. Он торопился: успеть бы добраться до тех лет, когда жива была мать. До них не так и далеко. Но силы уходили с каждой минутой, и точно так же непостижимо он начал понимать, что до детства ему не дожить.
      Издалека донесся низкий голос Афзы:
      — Он умирает, Дин. Оставь его.
      «Разве я умираю?» — удивленно подумал Исангард и в то же мгновение ощутил щекой прохладу земляного пола. Ладонь, тяжелым грузом лежавшая у него на затылке, незаметно исчезла. Сильные руки приподняли его за плечи, подсунули циновку из жесткой соломы. Бирюза и коралл на золотой цепочке, чередуясь, качались возле его глаз. У своих губ он снова заметил чашку с горячим отваром и снова выпил, не задумываясь. В глубине дома еле слышно прозвенел колокольчик.
      — Спи, — сказала Афза.