Мировоззрение Клауса Патрика Шварцкопфа, астронавта Соединенных Штатов, инженера реакторной защиты на корабле "Контакт", отличалось своеобразием... впрочем, главным образом внешним. Опять-таки воспитанный в правилах величайшего презрения ко всем "недочеловекам" - коммунистам, неграм, желтокожим и т. д., - прекрасно осведомленный о деяниях своего прадеда - штандартенфюрера, Шварцкопф-самый-самый-младший понимал мировую ситуацию очень просто. Проклятые "комми" заставили героических американцев, последних рыцарей чести, демонтировать атомные боеголовки и снять с орбит лазерные батареи: мягкотелые либералы и болтуны пробрались в сенат и конгресс; заняли Белый дом... Что ж! "Самым верным придется ждать своего часа десятки лет". Остались другие методы борьбы: печатное слово и тайно посланная видеокассета, ампула с ядом и мина в безобидном куске мыла... Клаус свято верил, что в Штатах уцелело лишь одно благородное сообщество, не поддавшееся соблазнам военной и политической разрядки: религиозный орден, по-прежнему нетерпимый к еретикам: последний оплот для белых американцев, не желающих перечеркнуть свою величественную историю... То было Центральное разведывательное управление.
      И ЦРУ заметило своего преданного поклонника. Сначала юный Клаус звезда школьного бейсбола - "случайно" попал в компанию парней постарше, которые с пониманием слушали его разглагольствования о добром старом времени и необходимости для Штатов вернуть былое первенство в мире. Затем, как бы между прочим, он выполнил несколько деликатных поручений своих новых друзей: последил за поведением одного из знакомых, вызвал на откровенность другого, стащил письмо из почтового ящика третьего... Вскоре Шварцкопф, занявший одно из первых мест на олимпиаде по ядерной физике среди школьников штата, был премирован поездкой в Европу. Уже не слишком скрывая свою служебную принадлежность, "друзья" вручили ему несколько документов и чеков на крупные суммы денег: все это Клаус должен был передать определенным лицам в Париже, Цюрихе, Вене...
      Он стал сотрудником ЦРУ - обрел полное душевное спокойствие, чувство собственной нужности. Может, и вправду настали дурные времена для разведки, и нынешний президент всячески урезал ее права и возможности (где ты, эпоха всемогущества?), и во главе управления стоял жалкий либерал, в каждом шаге отчитывавшийся перед сенатом, но суть мировой паучьей сети осталась прежней. ЦРУ контролировало (или пыталось контролировать) политические режимы в десятках стран, общественное мнение, межпартийную борьбу, настроения и симпатии народов. В некотором смысле власти у "ордена" даже прибавилось. Ведь больше не было ни ядерных арсеналов, ни громадных, вечно угрожавших друг другу армий - только внутренние полувоенные формирования сил порядка да миротворцы в голубых касках, войска ООН. Стало быть, реальное воздействие на международную обстановку, кроме дипломатов, могли оказывать только тайные спецслужбы. Клаус рассудил верно: боеголовки были уничтожены - значит, выросли в цене отмычки, микрофотоаппараты и прочий шпионский инвентарь. Надо было любыми путями ослабить социалистическую систему, доказать ее конечную историческую нежизнеспособность...
      Новые покровители не оставляли Шварцкопфа своими милостями во время обучения (как и отец, он прошел специальный курс инженеров-ядерщиков), а после защиты диплома позаботились о том, чтобы Клаус сразу обрел хорошую, высокооплачиваемую работу. Он поступил в НАСА, принял участие в нескольких полетах. Не без деликатного нажима со стороны Лэнгли, молодого инженера включили в экипаж "Контакта"...
      Как ни был предан Шварцкопф идее американского первенства в мире, как ни нравилась ему работа на "самую романтическую" организацию кислых времен разоружения, но и его обдало холодом задание, полученное перед самым запуском. Клаус заколебался: это не ускользнуло от лица, передававшего задание. Лицо участливо спросило: что смущает столь опытного агента? Шварцкопф откровенно ответил, что боится. Слишком огромна ответственность - все-таки важнейший международный полет, - слишком громкий возникнет шум в случае неудачи; а уж им, маленьким агентом, наверняка пожертвуют, как пешкой... Лицо посулило золотые горы и внеочередное повышение в должности, намекнуло, что опасность провала операции весьма проблематична предусмотрены самые ничтожные детали, все отклонения, даже самые маловероятные, просчитаны на компьютере, - зато отказ столь информированного сотрудника выполнить сверхсекретное задание наверняка повлечет большие неприятности... Шварцкопф в отчаянии заявил, что любые земные неприятности все же ничто в сравнении с судьбой агента, застигнутого "на горячем" в открытом космосе... там, где командир корабля и царь, и бог, и верховный судья. Тогда лицо пустило в ход последний козырь. Зная наследственную немецкую сентиментальность Клауса и его верность семейным традициям, оно напомнило об одной давней-предавней истории... Тогда в маленьком университетском городке действовало некое сообщество... пусть по-детски наивное, но воодушевленное, в общем, правильными, твердыми идеями. Среди молодых людей, входивших в эту группу, были дедушка и бабушка нынешнего астронавта. Сообществу помогали щедрые и влиятельные, хотя и неизвестные благодетели. И даже тогда, когда смелым ребятам грозила настоящая беда - судебный процесс, затеянный кучкой хлюпиков-интеллигентов, - добрая сила вмешалась, заставила юристов прикрыть дело. Среди спасенных от позора были и уважаемый покойный дед Клауса, и ныне живущая глубокая старуха бабка... А снабжала деньгами, прикрывала от всех неприятностей и в конце концов спасла от тюрьмы молодых американских нацистов как раз та самая служба, что теперь ждет, послушания от последнего в роду Шварцкопфов. Так что долг платежом красен...
      Клаус был подавлен этой исторической справкой. Колебания его кончились. Он стал готовиться к выполнению задания...
      В первый раз инженеру не повезло. Он не рассчитал время своего появления возле реактора, попал туда в период самого активного ядерного "горения" и, несмотря на защитный костюм, получил дозу в сто с лишним рад. Оправдаться, почему он был рядом с атомным котлом, не составило особого труда: профилактика, нужды текущего техобслуживания. Клауса жалел весь корабль: ему приносили в санотсек вкусные вещи, читали вслух: несколько раз навестил сам Панин. В те годы лечение лучевой болезни уже не представляло собой ничего особенно сложного. Не прошло и двух недель, как Шварцкопф снова приступил к выполнению своих обязанностей. И - на сей раз скрупулезно ознакомившись с графиком работы реактора - снова полез в недра корабля заниматься "профилактикой"...
      Двигатель "Контакта", отнесенный весьма далеко от жилых помещений, конструктивно ничем не выделялся среди обычных, давно проверенных систем, установленных на атомных планетолетах. Отличие было только в мощности реактора и в более высокой температуре нагрева рабочего тела, что, естественно, привело к резкому увеличению удельной тяги сопел. Рабочее тело - сложный состав, в котором преобладал жидкий аммиак - насосами подавалось в камеру двигателя. Там жидкость смешивалась с газообразным ядерным горючим, нагнетавшимся с другой стороны. Достигнув критической величины, масса газа разогревалась и моментально передавала свое тепло рабочему телу. Сделанный из сверхтугоплавкого сплава, окруженный слоем тяжелой воды и коконом магнитного поля, удерживавшего ионы топлива, реактор выбрасывал струю перегретого аммиачного пара. "Контакт" строили и запускали в безвоздушном пространстве, в условиях фактической невесомости; это обстоятельство позволило прицепить к кораблю два десятка баков с рабочей жидкостью. То есть, конечно, можно было бы соорудить и одну емкость размером с добрый небоскреб; но тогда пустячный микрометеор мог лишить "Контакт" всех запасов двигательной силы...
      ...Проплыв вдоль темной трубы охлаждающего тракта, по которой насосы толкали жидкость к топке, Клаус медленно влетел в круглую низкую камеру, тесно уставленную множеством стальных колонн. То были центробежные форсунки, через которые рабочее тело вбрызгивалось в активную зону. Под бронированным полом (а может быть, за стеной - в невесомости такие понятия относительны) неслышно бушевал раскаленный радиоактивный вихрь. Впрочем, сейчас там царил покой - "Контакт" находился на инерционном участке полета. Красный квадрат на рукаве неуклюжего, медведеобразного белого скафандра высшей защиты, в который был одет Шварцкопф, не пылал, отмечая опасный для жизни поток частиц и квантов, а лишь едва светился в полумраке - все-таки помещение было здорово "заряжено"...
      Быстро отыскав нужную "колонну" - канал запасной форсунки, которая могла быть использована только в случае порчи одной из основных, - Клаус вороватым движением отпер замок, откинул выгнутую боковую заслонку. Делом нескольких минут было снять и вытащить шнек распылителя. Массивную спираль, похожую на винт мясорубки, он сунул в приготовленный мешок. Канал был свободен. Когда он вернется в диспетчерскую, надо будет незаметно выключить эту форсунку из электросхемы - чтобы, не дай бог, если испортится какая-нибудь основная, дежурный оператор не перекинул поток именно в нее! В конце концов запасных тут восемнадцать штук, шансов на то, что одновременно откажет столько основных, попросту нет... Ну да последняя часть операции, легкая корректировка схемы, для такого специалиста, как Шварцкопф, - плевое дело. Главное предстоит сейчас... вот именно сейчас...
      Здесь за ним никто и никаким образом не мог следить, и все же руки в белых рукавицах, похожих на клешни омара, заметно дрожали, когда Клаус вынимал из мешка черную полуметровую сигару и вставлял ее в освобожденный канал форсунки, толстой частью к соплу.
      Глава XIV
      ________________________________________________________________
      ВЫЗОВ БРОШЕН...
      Погода стояла просто редкостная - или, может быть, тогда, десятки тысяч лет назад, на Земле, чье лицо еще не было изменено цивилизацией, такое утро считалось обыкновенным? Перед рассветом хлестал дождь, раскаты грома были слышны даже в глубине пещеры. Девушка на ложе белобрысого Новичка боязливо взвизгивала и заползала под шкуры. Но ливень прекратился с восходом солнца, и когда процессия под треск погремушек и безумные завывания колдуний вышла из подземного обиталища племени, люди увидели чистейшее светло-голубое небо. Местность была залита потоками, водопадами света, явившего глазам самые потаенные, обычно дремавшие в полумраке ущелья и провалы. Справа от тропы, протоптанной многими поколениями пещерных людей по некрутому склону, буйно зеленел непроходимый смешанный лес: высоченные, в рогах отмерших сучьев, сосны и буки поднимали свои шапки над морем кудрявых молодых деревьев. Лес вливался в долину между двумя горными цепями - сизо-коричневыми, почти голыми, в этом чрезмерно щедром свете похожими на декорацию. Слева скалы вплотную подступали к тропе, а в промежутках между каменными громадами виднелось ровное пространство, усыпанное щебнем, поросшее редким жестким кустарником. Среди равнины одиноко высился костлявый палец в полсотни человеческих ростов Столбовая Скала.
      Охотник, в чьем черепе жило присланное из будущего сознание Акопяна, не захотел женщины в свою последнюю ночь. Хорошенько поужинав, он безмятежно уснул (бодрствовавший "островок" личности Сурена, невероятно переживавшего перед завтрашним днем, был просто поражен таким героическим спокойствием - охотник отнюдь не казался тупым или бесчувственным). Крепко проспав до смутной предутренней поры, смертник очнулся с первыми раскатами грома и больше уже не засыпал. С быстротой и ловкостью, опять-таки показавшими, что интеллект далекого предка отличается от нашего лишь характером сведений, дающих пищу мыслям, но никак не качеством мышления, он продумывал варианты спасения. Ему помогало безукоризненное знание местности; зрительная память с необычайной для человека технической эры, какой-то незамутненной яркостью представляла один за другим отрезки будущего пути к Столбовой Скале: утесы и водомоины, истерзанный ветрами колючий куст...
      Маршрут повторялся в уме снова и снова, "прокручивался", словно кольцо видеопленки. Охотник, разумеется, не стал бы "слушать" советов Акопяна, если бы тот вздумал их давать: пожалуй, он вообще не замечал присутствия чужеродного включения в своей психике. (Сурен не раз думал о том, что, видимо, волею судьбы, как герой фантастического рассказа, перенесен в прошлое, однако ему не приходило в голову, что все может быть как раз наоборот, и это первобытный охотник со своими приключениями проснулся ва еагао, Акопяна, генах...) Но, пожалуй, пришелец из грядущего и не смог бы подсказать ничего существенного - так разумны и толковы были соображения "дикаря"...
      Как бы то ни было, но шествие началось, и охотнику приходилось участвовать в нем в виде центральной фигуры, совмещавшей качества божка и приговоренного.
      Впереди шли собратья "священной жертвы" по ремеслу добытчика, коренастые бородатые мужчины с тяжелыми копьями наперевес и кремневыми топорами наготове. Их цепь окаймляла голову процессии. Так полагалось, мало ли, какая опасность могла встретиться даже на столь коротком и хорошо просматриваемом пути! Акопян (вернее, "островок" его сознания) не раз поражался тому, насколько грозен для человека девственный мир первобытного прошлого. Бесконечные стихийные бедствия; болезни и эпидемии, против которых не было никаких средств; хищники, не слишком боявшиеся примитивного оружия и бравшие с племени обильную дань жизнями... Кучка пещерных людей, единственная группа на много дней ходьбы в любую сторону, порою казалась Сурену чем-то вроде десанта на чужой, враждебной планете. Нет, эта Земля еще не была родной, колыбелью человечества. Редкие и беззащитные носители разума обитали на ней, как пасынки...
      Под защитой вооруженных охотников беспрерывно плясали и вертелись, прыгали и катились по земле визжащие, воющие колдуньи во главе с Коротышкой. Они были сплошь размалеваны самыми яркими праздничными узорами; при каждом скачке или повороте вокруг тела взвивались привязанные на длинных жилах костяные и каменные амулеты, гремели, сталкивались...
      Чем старше и заслуженнее была колдунья, тем гуще она обвешивалась магическими талисманами, на Коротышке было несколько слоев бахромы с прицепленными позвонками, статуэтками, кусочками разных блестящих минералов. Колдуньи трещали погремушками, раскачивали курильницы глиняные горшки со множеством проколотых отверстий. Дым ароматных углей окутывал шествие.
      За толпой кривляющихся фурий четверо крепких юношей несли на носилках Старика. Он был страшен: воспаленная кожа туго обтягивала кости черепа, дыхание было хриплым, под слезящимися глазами набухли бурые мешки. Несмотря на ласковое солнце, патриарх сплошь укутался в вонючие меха, очевидно, его мучили и свет, и многолюдье, и необходимость куда-то двигаться - даже на носилках. "Не жилец Старик, - четко подумал Акопян. Пожалуй, еще и Новичка кинут со скалы... дай бог, чтоб дольше не протянул, старый кровопийца!.. Иначе полплемени истребят, а он все равно издохнет".
      Его - то есть, конечно, охотника, в мозгу которого жил усеченный разум Сурена - торжественно вели под руки вслед за носилками вождя. Он был обнажен, сплошь размалеван извилистыми линиями и спиралями - белыми меловыми, черными угольными, рыжими охряными. Вокруг глаз нарисованы белые круги - чтобы подчеркнуть близость жертвы к миру подземных большеглазых духов. Два силача конвоира - известный лгун Щербатый и сутулый гориллоподобный молчальник по прозвищу Носорог - держали нашего героя под локти весьма бережно и вообще были раболепно-предупредительны, но при любом резком движении избранника невольно сжимали каменно-твердые пальцы. Далее следовали жены священной жертвы - коротконогие, с отвислыми животами, в праздничной раскраске, с целыми выставками перьев, цветов и раковин в намасленных волосах. Они прямо-таки раздувались от гордости и чванства, даже взглядом не удостаивая прочих соплеменников. Каждая из трех женщин несла на вытянутых руках какой-нибудь предмет погребальной утвари: лощеный горшок, короткое копье с резьбой по наконечнику, ожерелье из медвежьих зубов, охотничьих трофеев мужа... Все это должны были скоро сложить в могилу разбившегося охотника, на кладбище священных жертв, находившемся рядом со Скалой.
      А дальше валила масса возбужденных, горланящих сородичей всклокоченных, мертвенно-бледных от постоянной жизни без солнца, с глазами, воспаленными в дыму неугасающих костров... Тронулись в дорогу все, даже увечные и матери с младенцами-сосунками. Резал уши пронзительный детский визг.
      Охотник шагал спокойно, поддерживаемый своим почетным конвоем, и даже сохранял величавую осанку, смотрел поверх голов, но Сурен "слышал" лихорадочную работу его души. В принципе прошедшей ночью охотника раеашаиал, как именно он попытается спастись, окончательный вариант казался надежным, но страх не отпускал. В случае неудачи смерть была бы не быстрой, как после падения с высоты, а долгой и мучительной. Самое "мягкое", что могли сделать с мятежником, - это привязать его к дереву возле логова пещерного медведя... Поэтому он снова и снова взвешивал все детали своего дерзкого плана.
      Вот-вот должна была окончиться гряда утесов: приближалась голая щебнистая площадка, над которой, несмотря на ранний час, дрожало марево зноя. Там будет труднее... Сбоку открылась глубокая расселина - охотник знал, что она сквозная, что за ней, под невысоким крутым откосом, начинаются сплошные тростники речной поймы. Если добраться до реки и следовать по топкому берегу за ее изгибами, можно через несколько дней выйти к чудесному озеру, окруженному дубовыми рощами. Там не появляются охотники племени - предпочитают кружить вокруг пещеры. Только он, с юных лет склонный к бродяжничеству, не боявшийся ни зверей, ни сверхъестественных сил, осмелился побывать в том благословенном, пустынном краю...
      И пришел долгожданный миг. Медлить было нельзя... "Островок" Суреновой личности будто ошпарило горячим - это охотник, собрав всю свою волю, ринулся выполнять задуманное...
      Первым делом он молча, чтобы раньше времени не привлечь всеобщего внимания, рванулся неожиданно для стражей не вперед, а назад. Щербатый, опешив, выпустил локоть охотника и сам чуть не упал, Носорог, наоборот, вцепился в "жертву" обеими руками, но охотник жестоко ударил его ногой в пах, и силач, заревев от боли, скрючился в три погибели... Кажется, никто из окружающих так и не успел ничего понять, покуда охотник не приступил к выполнению главной части плана. Опомнившись, Щербатый замахнулся остроконечным топором, но бунтарь боднул его головой в живот, конвоир повалился на спину, топор отлетел, и охотник мигом подхватил его. Прыжок, другой...
      Топор обрушивается на затылок одного из юношей, державших носилки со Стариком... Сурен невольно пропустил несколько эпизодов борьбы. Ясность вернулась, когда двое из носильщиков уже лежали на камнях, густо обрызганных кровью. Двое оставшихся сбежали в толпу, носилки рухнули, голый размалеванный смельчак стоял коленями на груди Старика, занеся свое окровавленное оружие. В этом и была соль единственно возможного плана спасения: шантажировать все племя, взяв заложником самого патриарха! Слишком уж глубокой была вера в то, что разбушевавшиеся стихии, моровые поветрия, нашествия зверей сотрут племя с лица земли. Потому никто из десятков мужчин, вооруженных тяжелыми копьями, кремневыми ножами, легко пробивавшими череп дикого быка, никто из соплеменников не решался сдвинуться с места. Поза охотника была весьма красноречивой. Одно неосторожное движение кого-либо из окружающих, и голова Старика разлетится, как плохо обожженный кувшин... (Сурен читал - в современном словесном переложении - приблизительно такие мысли мятежника: "Я, конечно, мог бы попытаться взять его за глотку еще в пещере, и не раз подумывал об этом, но там, чтобы самому оставаться в безопасности, пришлось бы тащить это парализованное чучело до самого выхода, а то и дальше... мне бы наверняка сумели помешать... здесь и сейчас - наилучший момент!")
      Язык племени был еще примитивен и маловыразителен, слова напоминали нечленораздельные выкрики, лай или хрип; Акопян так и не научился понимать речи "своих" соплеменников. Но сейчас в этом не было нужды. Охотник, крича нечто повелительное и гневное, делал такие энергичные жесты руками, головой, всем телом, что становилось ясно: участникам процессии предлагается как можно скорее убраться назад к пещере. Всем без исключения. Старик останется тут. Через некоторое время его можно будет забрать.
      Трудно себе представить, какой невообразимый гвалт подняли колдуньи, как угрожающе замахали амулетами и погремушками - будь в этих вещах хоть немного волшебной силы, верно, не осталось бы от святотатца и мокрого места... Но охотник, как прежде, держал топор над самым лбом вождя. Старик уже даже не хрипел, а как-то странно булькал под своими шкурами, мокрый, как мышь, с закатившимися глазами... и вдруг, выпростав тощую руку, вяло махнул ею.
      Люди попятились, толкая друг друга. Племя отступало в сторону пещеры, пока не столпилось над осыпью, в сотне шагов от места событий.
      В расселине попробовала голос некая скрипучая первобытная цикада. Охотник заглянул в обезумевшие от страха глаза вождя, покосился на его отвисшую, дрожавшую нижнюю челюсть; презрительно усмехнулся. И это глава племени, могущественный колдун, повелевающий духами земли!.. (Акопян прекрасноа салаыашааала презрение своего "носителя" к поверженному Старику.) Несколько секунд жалкая жизнь патриарха висела на волоске бывшая "священная жертва" в раздумье покачивала топором... Исхудавшие ладони сложились молитвенным жестом. Охотник еще раз криво ухмыльнулся... и бесшумной птицей махнул в темную щель между скалами. Те, наверху, заревели, послышался топот - его это уже не интересовало. Буквально скатившись по откосу, беглец ворвался в тростники, столь густые и высокие, что в них скрылось бы бесследно и бычье стадо...
      Он не слишком боялся погони. Во-первых, "фора" была изрядная. Во-вторых, запуганные враждебной природой соплеменники вряд ли решились бы преследовать его вдоль реки, уходя все дальше от дома. Даже для него самого, очевидно, храбрейшего (или, во всяком случае, наименее суеверного) человека в пещерном сообществе, нужны были необыкновенные обстоятельства, чтобы отправиться в этот путь... Итак, охотник с полчаса бежал напролом сквозь чащу тростников, вдвое превосходивших его рост; твердые, словно покрытые лаком коленчатые стебли поднимались из желтого, гнилостью пахнувшего ила; сверху на потную разгоряченную кожу, неприятно покалывая, сыпались семена и другой сухой мусор. Наконец он перешел с бега на размашистый охотничий шаг, которым мог, не уставая, преодолевать любые расстояния. Так беглец двигался до тех пор, пока солнце не склонилось на западную половину неба. Тогда он остановился и стал оглядываться. Боевое возбуждение давно прошло, его заменили обычные чувства. Со вчерашнего вечера, когда ему был подан деликатесный предсмертный ужин - мясо с кореньями и медовые пчелиные соты, - у охотника маковой росинки не было во рту. Приходилось срочно искать пищу...
      Недолго поразмыслив, он решил, что наиболее вероятной и легкодоступной едой может оказаться рыба. Все же река протекала рядом, хотя и неширокая, но на диво полноводная; судя по бесчисленным уносимым течением кругам, рыбы в ней было видимо-невидимо. На дичь в болотистых зарослях особо рассчитывать не приходилось. Птицу с его вооружением подобьешь едва ли, а четвероногие здесь столь велики, что есть реальная опасность самому сделаться дичью... Отгоняя от себя тревожные мысли, охотник зашагал к воде...
      Ах, не было печали! Буквально из огня да в полымя. Пробираясь к реке, он невольно выбрал свободный проход, полосу, не заросшую тростником. Вся эта глинистая прогалина была истоптана копытами. Очевидно, здесь проходили к водопою быки и кабаны. Ему показалась подозрительной гладкая площадка без единого следа. Но голод притупил бдительность; охотник сделал шаг, другой... земля под ним заколебалась, и он с хрустом, изрядно ободрав бока, полетел в затхлую темноту.
      Нет, избранный в жертвы явно недооценивал своих сородичей, их храбрость и охотничье умение. Владения племени непрерывно расширялись; дикий, своенравный мир природы, огрызаясь, все же уступал людям.
      За те месяцы, пока смертник томился на "почетном" ложе, мужчины успели проложить тропу к реке и вырыть ловчую яму для самых крупных животных. Пожалуй, здесь мог бы уместиться и мамонт. На дне ловушки, скупо освещенной через дыру, проделанную упавшим человеком, торчали заостренные колья. По счастливой случайности, охотник не напоролся ни на один из них.
      Падение никак не отразилось на ловкости и сообразительности беглеца он умел мгновенно собирать свое тело и приземлился, как кошка, на четвереньки. Затем подобрал отлетевший в сторону топор и принялся внимательно осматривать яму. Вероятно, он был первой добычей строителей ловушки... Медлить не приходилось - ловцы наверняка проверяли свою яму каждое утро; коль скоро нынешним утром племя собралось на церемонию, значит, придут после полудня.
      Стены были рыхлые, влажные; в одном месте на полу накапливалась вода. Видно было, что западня не прослужит долго. Охотник выбрал наиболее прочный участок стены и принялся вырубать в нем лунки. Работа спорилась. Скоро он окончил ряд "ступеней", по которым можно было легко взобраться почти до самого края. Беглец не сомневался, что благодаря своей изворотливости и крепости мышц сумеет, вися на стене, довести "лестницу" до конца. Очевидно, так бы оно и произошло, если бы не новое неожиданное обстоятельство.
      За спиной прильнувшего к стене охотника громко затрещало; ловушку залил солнечный свет, и что-то тяжелое мягко упало на пол. Цепляясь левой рукой за верхнюю из выдолбленных лунок, он обернулся... и сразу понял ситуацию. В яме оказалось сразу двое животных. Судя по всему, первое из них - копытное, напоминавшее небольшую косулю, только более лохматое уходило от погони; а преследователь попал сюда по инерции, не успев затормозить, когда провалилась "косуля". Злосчастное травоядное распороло живот и теперь билось в агонии на колу, оглашая западню жалобным блеянием; хищник остался невредим. Он стоял в замешательстве, видимо, не зная, что предпринять: то ли вцепиться в "косулю", то ли попробовать выбраться наружу. Наконец склонился ко второму и начал обнюхивать стены, прижав уши и упруго размахивая полосатым хвостом. То был странный, с точки зрения Сурена, но хорошо знакомый охотнику зверь, один из самых опасных, с которыми племени приходилось иметь дело: пещерный тигр, кряжистый и приземистый, с жесткой гривой на шее, редкими тусклыми полосами и парой кривых бурых клыков, видимых даже при закрытой пасти. Беглеца объял страх, ничуть не меньший, чем во время шествия, - пополам с кровожадным азартом. Такой трофей мог прославить человека; такая шкура на плечах свидетельствовать, что идет герой...
      Обежав три угла, тигр остановился под висящим на стене человеком; задрал голову, наверное, размышляя, какое место в его планах может занять эта новая живность. Охотник видел совсем близко мутно-опаловые глаза с вертикальными щелями зрачков; дыхание гигантской кошки обдавало щиколотки. Неизвестно, что предпринял бы хищник дальше, если бы у беглеца не затекла левая рука и он не шевельнулся бы, слегка меняя позу; земля из-под ног посыпалась прямо на морду тигра, зверь зажмурился и помотал широколобой башкой, а потом глухо зарычал, приседая для прыжка...
      И тут Акопян вторично за этот потрясающий день убедился, насколько реакции первобытного человека быстрее и, если можно так выразиться, "умнее", чем реакции далеких потомков. Показав совершенство владения телом, охотник оттолкнулся от стены и, сделав пол-оборота в воздухе, с высоты обрушил топор на переносицу тигра. Может быть, он и не убил зверя первым ударом, но могучий враг был оглушен, а храбрецу понадобилось всего две-три секунды, чтобы вскочить на ноги и довершить начатое... ("Островок" сознания Сурена, успевший привыкнуть к сценам расправ - каменный век, никуда не денешься! - уже почти не протестовал.)
      Занятно, что первая мысль охотника после победы над тигром была сугубо практической: теперь у него есть и великолепная шкура для одежды, и запас еды - мясо "косули"... И только потом нахлынула огромная радость. Стоя посреди ловчей ямы, голый, как в день рождения, покрытый разноцветными пятнами от стершейся "магической" раскраски, забрызганный кровью врагов, человек потряс в воздухе топором и гортанно, неистово закричал. Облегчил душу, не боясь выдать свое присутствие возможным преследователям. Он больше никого не боялся - ни людей, ни зверей, ни выдуманных духов с совиными головами; он словно бросал вызов всем опасностям, нынешним и грядущим, на тысячи лет вперед, всем, какие только есть во Вселенной...
      Лицо Акопяна на самом большом из экранов пульта казалось безмятежным, как у мирно спящего человека, щеки порозовели, грудь равномерно вздымалась и опадала.
      - Подъем температуры идет устойчиво?
      - Да, товарищ Добрак; уже тридцать три градуса с четвертью...
      - Это я и сам вижу, меня интересует плавность кривой активизации по вашим, местным данным...
      Шел разговор между старым гипнологом, возглавлявшим смену медиков и операторов, и бортовым врачом "Контакта" Хабибуллой Умаром; время между репликами собеседников достигало уже шестнадцати минут, так далеко от Земли находился корабль. Долгие паузы заполняла оживленная, хотя и не слишком спокойная беседа Добрака с присутствовавшей тут же Мариной и Тархановым, красовавшимся в рамке видеофона.
      - Все же до сих пор не могу взять в толк: как вы рискнули?! восклицал Семен Васильевич, хлопая себя руками по пухлым коленям. - Вы, врач с таким опытом? Представляете, что могло случиться с беднягой Суреном, если бы вы ошиблись в своем предположении?..
      - Я не мог ошибиться, - упорствовал Добрак. - Вы сами были свидетелем, что видения Акопяна абсолютно неуправляемы. Гипнотерапия против них бессильна, и даже химические средства не смогли нарушить сюжет галлюцинаций. Из этого один вывод: источник сверхдолгого и сверхреального сна пациента расположен в самых глубоких структурах, не поддающихся никакому внешнему воздействию, - в генах!