Ютанк опустила на пол один из инструментов – дюймов восемнадцать в диаметре, нечто вроде тамбурина – и грациозно села на подушку, скрестив ноги. Другой инструмент она положила себе на колени. Я признал в нем некую разновидность лютни с длинным грифом и тремя струнами.
      – О, господин, – проговорила она едва слышно, – с твоего разрешения и по твоему повелению я спою.
      Я важно махнул рукой и повелел: «Пой!» Она вздрогнула, и я понял, что сказал это слишком громко. Опустив глаза, она настроила инструмент и стала играть. Прекрасно! Традиционная турецкая музыка – очень восточная по стилю, где такты оканчиваются на неопределенных неударных звуках. Обычно мне это не нравится, но проворство ее рук и мастерство исполнения были таковы, что все вокруг словно превратилось в мир грез. Какое совершенное владение инструментами!
      Замер последний аккорд. Я боялся аплодировать. Ютанк посмотрела на меня с такой робостью, что я был уверен – ее выступление казалось ей слишком большой дерзостью. Она прошептала:
      – Ведь в этой комнате нет записывающих устройств?
      Меня это сильно удивило. И тут я понял, почему она спрашивала. У простых турок существует суеверие, что, если запишут их голоса, они их лишатся. Это, несомненно, доказывало, что девушка всего лишь представитель кочевого племени пустыни Каракумы, дикарка.
      – Нет-нет, – поспешил я уверить ее, – конечно, нет!
      Но она поднялась с подушек, двигаясь с истинно поэтической грацией, и пошла по комнате, заглядывая за разные предметы – ей просто хотелось убедиться. Вернувшись на прежнее место, она села и взяла в руки свою лютню.
      – У меня не хватало смелости петь, – тихо сказала она, – но сейчас я спою.
      Она взяла несколько аккордов и запела:
      Поднялась, как в объятьях небесных, луна,
      Свежим росам открыла свой ротик она.
      Но сбежала от солнца – Ее ль в том вина?
      Сожжена не твоими ль лучами?
      Я был заворожен ее низким, хрипловатым, чувственным, вкрадчивым голосом. Она произносила слова с туркмено-турецким акцентом, который можно было распознать даже несмотря на то, что распространенный в России турецкий язык вряд ли имел какие-либо диалекты. Ее голос, взбудоражив меня, вызвал прилив сил. К моему разочарованию, она отложила инструмент в сторону и, склонив головку и потупив глаза, прошептала:
      – О, господин, с твоего разрешения и по твоему велению я буду танцевать.
      – Танцуй! – разрешил и повелел я с радостью. И опять сказал это слишком громко. Она сжалась от страха. Но вот наконец она подняла бубен. Это было необычно. Как правило, турчанки-танцовщицы пользуются ручными трещотками. Но это был турецкий бубен.
      Она поднялась с такой гибкой легкостью, что я едва заметил это. С минуту мне казалось, что она просто стоит и только, а затем я увидел обнаженный живот с упругими эластичными мышцами!
      В свете горящего пламени живот ее двигался и извивался, хотя тело оставалось в полном покое. Настоящий танец живота! Грудь ее скрывал жакет, бедра прятались в шароварах, но нагота между ними жила своей жизнью!
      Затем в такт движению мышц Ютанк застучала в бубен. Она стучала все громче, ноги стали раскачиваться сильнее, и вот уже закачалось все тело. Мышцы на животе собирались в пучки и извивались, а им в такт раскачивались бедра!
      О мой Боже!
      Такое могло свести мужчину с ума!
      И все это при стыдливо опущенных глазах.
      А теперь – что это? В промежутках между ударами по бубну она дергала за чадру. Ютанк открывала лицо!
      Мало-помалу, все выше поднимая то одну, то другую ноги, сильнее раскачивая бедрами, она все больше обнажала свое лицо. Под звон бубна Ютанк затянула песню без слов.
      Вдруг, резко вскрикнув, она в легком прыжке взвилась в воздух! Чадра слетела с ее лица.
      Она опустилась на пол: вращались бедра, будто что-то мололи, вздымался живот, будто что-то взбивал, змеями извивались руки, – но взгляд, опаляя огнем, неподвижно застыл на мне.
      Ютанк была великолепна! Никогда прежде не видел я такого лица!
      Я затаил дыхание, сердце готово было выпрыгнуть из груди – никогда еще я не чувствовал такого страстного желания. А Ютанк все выше поднимала ноги, яростней стучал бубен – она ударяла им то по локтю, то по ладони, – а затем она словно сорвалась с привязи: прыгнула, закрутилась в воздухе веретеном и опустилась, небольшая пауза, чтобы покачать бедрами и взглядом прожечь меня насквозь, – и новый прыжок. Бубен бил все чаще и чаще, прыжки и вращения в воздухе становились все стремительней, пока она не растворилась в движении, став расплывчатым пятном в желто-оранжевом пламени.
      Никогда в жизни не видел я, чтобы так танцевали! Мое собственное тело не выдержало и непроизвольно задергалось, подстраиваясь под ритм ее танца. Внезапно сделав высокий прыжок, Ютанк издала пронзительный крик, опустилась на свою подушку, скрестив ноги, – и замерла. Только ее глаза горели, как раскаленные угли!
      Я не мог перевести дух.
      Она быстро вытянула руку и схватила струнный инструмент. Ударила по струнам. И, не сводя с меня горящих глаз, запела вибрирующим, сдавленным от страсти голосом:
      Соловей лежал дрожащий
      У него в руке жестокой.
      Трепетало в страхе горло.
      И в момент безумной страсти
      Был задушен он.
      О, милый!
      Если вдруг любви лишь ради
      Ты убьешь меня – ну что же,
      Не забудь свою голубку!
      Это было уж слишком!
      – Нет! Нет! – вскричал я. – Клянусь всеми богами, я бы никогда не смог тебя убить!
      Слишком громко! Это все погубило. Она сжалась в комок, потом бросилась к двери, что-то крича в испуге, открыла ее и была такова. Я побежал за ней, но поздно: ее комната изнутри была уже на стальном засове. Я присел во внутреннем дворике, мучаясь от неутоленной страсти, утонув в угрызениях совести. Я сидел там до рассвета, сторожа эту дверь, но она так и не вышла.

Глава 6

      Весь следующий день я был сам не свой. Ни о чем не мог думать, кроме Ютанк. Да и то в каком-то угаре. Меня одолевали бесчисленные идеи, как привлечь ее внимание, как загладить свою вину за то, что ее напугал, но все они никуда не годились. В ограде ее личного садика была небольшая дыра, и днем я прильнул к ней, согнувшись, жаждая увидеть ее хоть одним глазком.
      К вечеру, когда опустилась прохлада, Ютанк вышла в сад. Она была в украшенном вышивкой плаще, без чадры – очевидно, не подозревала, что ее разглядывают. Ее лицо было так красиво, что просто дух захватывало, а походка – такая легкая, такая ровная – казалась мне самой поэзией.
      Она вернулась в свои покои.
      Напрасно я ждал ее в тот вечер в гостиной. Ни один мальчишка не явился с известием. Она не пришла. Я просидел там всю ночь, прислушиваясь к малейшему звуку.
      Объятый усталостью, я наконец забылся сном, в котором меня преследовали кошмары: мне представлялось, что Ютанк была всего лишь сновидением. Проснулся я около полудня. Завтрак не лез в горло. Я походил по двору, зашел в дом и попробовал заинтересовать себя чем-нибудь еще. Пустое дело. Примерно в три я снова вышел из дома.
      Голоса!
      Они доносились из сада! Я быстро подобрался к дырочке в заборе и заглянул в нее.
      Там сидела она! Ютанк была без чадры. Она была великолепна – уже в другом плаще, но беззаботно распахнутом, так что были видны лифчик и плотно облегающие короткие панталончики, обнажавшие ноги и живот. И так меня приковало к ней, что поначалу я даже не заметил двух мальчишек. Они сидели в траве у ее ног. В расшитых курточках и штанишках. Выскобленные и чистенькие. Каждый держал на колене серебряную чашечку.
      Она сказала что-то такое, чего я не расслышал, и оба они засмеялись. Улыбаясь, Ютанк лениво откинулась назад, еще больше обнажая живот и внутреннюю часть бедра. Она тянулась – тянулась к серебряному чайнику и серебряной чашке на серебряном подносе.
      С бесконечным изяществом она взяла чашечку одной нежной рукой, а чайник – другой. Налила себе в чашку, затем подалась вперед и налила каждому из мальчишек. Небольшое чаепитие! Какое очарование!
      Она подняла свою чашку, мальчики – свои, и сказала: «Serefe!», что по-турецки значит «За вас». Они поднесли чашки к губам. Верно, напиток был ужасно горячим и крепким: сделав глоток, мальчики задохнулись и закашлялись. Но они все же улыбались и наблюдали, как Ютанк потягивает чай.
      – А теперь, – проговорила она низким хрипловатым голосом, – пойдем дальше и расскажем следующую сказку.
      Мальчишки завертелись от восторга и придвинулись поближе, с обожанием поедая ее глазами. До чего же она была очаровательна – в этой роли сказительницы.
      – Сказка называется «Златовласка и три комиссара», – начала Ютанк, поудобнее устраиваясь на садовом сиденье. – Жила-была девочка, которую звали Златовласка. То есть у нее были золотистые волосы. И любила она бродить по лесу и вникать во все лесные дела. Такая любопытная! Однажды идет она и видит: стоит в лесу избушка. Вскрыла она замок и незаконно проникла на чужую территорию. Надо сказать, что у этой Златовласки был ужасный аппетит, ведь она родилась в семье капиталистов и ей всегда казалось, что она просто умирает от голода. И вот видит она стол, а на столе три миски с кашей. И думает: здесь живет рабочий, его избушку надо поэксплуатировать.
      Садится она на самый большой стул и пробует кашу из миски – слишком горячая. Пересаживается она на стул поменьше и набрасывается на кашу из другой миски – фу, слишком холодная. Садится она на самый маленький стульчик и – ух ты! – прекрасная каша. Ну конечно, проявилась ее капиталистическая натура, и съела она все без остатка. Ничего не оставила, совсем ничего.
      А в избушке этой жили три комиссара, и ушли они на партийное совещание, чтобы помочь рабочим, вот и попала эта свинюшка Златовласка в ужасный переплет. Ведь шутка сказать, они были вовсе никакими не рабочими, а настоящими твердыми, крутыми друзьями народа, комиссарами, с которыми шутки были плохи. Здорово не повезло этой малышке Златовласке, но так и надо этому поросенку – пусть знает, что делает. Ну, в общем, она удрала. И вот самый большой комиссар кладет свою плетку на стол, видит свою миску и говорит: «Кто, черт побери, трогал мою кашу?» А комиссар среднего роста кладет на стол свой кастет и говорит: «Эй, какой (...) трогал мою кашу?» Самый же маленький комиссар только повесил на стену свой пистолет, как вдруг видит – а миска-то его пуста!
      Мальчишки напряженно подались вперед, ловя каждое слово. Ютанк склонилась к ним поближе и продолжала:
      – И вот видят они следы на снегу, берут своих собак – и в погоню за Златовлаской! Они гнались за ней по горам, и лесам, и по скованным льдом рекам. Ух ты! Вот это была погоня! И наконец они загнали ее на дерево.
      Ютанк откинулась назад, отпила из серебряной чашки. Похоже было, что она не собирается продолжать. Мальчишки вытянули шеи: «Ну а дальше? А дальше?»
      Ютанк мечтательно улыбнулась, затем сказала:
      – В общем, они ее схватили и (...), и все здорово повеселились.
      Мальчишки засмеялись и все никак не могли остановиться; засмеялась и Ютанк. Смех становился все безудержней, ребята не выдержали и, схватившись за животы, покатились по траве.
      Наконец веселье утихло. Ютанк мило улыбнулась мальчикам, снова взяла чайник и предложила выпить еще чаю. Это была очаровательная сценка! Понятно, русская машина пропаганды обработала ее мозги. И, естественно, она не желала робеть, разговаривая с мальчишками. Но как мило, что она не жалела своего времени на просвещение этих двух маленьких турецких сопляков! Это говорило о том, что у нее доброе сердце. В тот момент когда Ютанк протянула руку с чайником, я увидел ее подмышку. Я и не предполагал, что это может так на меня подействовать. У меня просто перехватило дыхание.
      И тут этот экскремент по имени Карагез вышел из-за садовой ограды и кашлянул. Я поднялся, сделал вид, будто что-то потерял, и ушел. В моих ушах все стоял ее низкий хрипловатый голос, и до конца дня я не мог думать ни о чем другом.
      Вообразите себе мое состояние, когда тем же вечером в восемь часов ко мне явился один из ее мальчишек.
      – Ютанк просит передать, чтобы вы помылись, надели тюрбан и сели в гостиной.
      И поверьте, я молниеносно сделал все, что от меня требовалось, и, усевшись на подушки, стал ее ждать…

Глава 7

      Пламя окрашивало комнату в желто-оранжевый цвет. Ютанк тихо проскользнула в дверь, тенью проплыла к своим подушкам, села, скрестив ноги, посреди комнаты и поставила на пол большой серебряный, блестящий, как зеркало, поднос, свою лютню и бубен. Она была одета в серые шаровары, короткий расшитый серебром жакет, который скрывал грудь, но оставлял открытыми живот и руки. Головку ее украшала серебристая лента. Лицо скрывалось под чадрой.
      Вот так она и сидела, потупившись и не глядя на меня. Только время от времени вздыхала.
      Я не решался заговорить, боясь, как бы она не убежала. Но это длилось так долго, что я не выдержал и прошептал:
      – Тебя что-то гнетет?
      Очень низким, шелестящим голосом она отвечала:
      – О, господин, я печальна оттого, что лишена самого необходимого в жизни, и эта мысль не дает мне покоя. Я вздыхаю по своей нищете – ведь у меня нет ни шелковых носовых
      платков, ни дезодоранта, ни «Шанель номер пять», и я лишена возможности принимать французские пенистые ванны. Мне нужно всего лишь немного наличных, чтобы это купить, – каких-нибудь две-три сотни тысяч лир.
      У нее был такой понурый вид! Что толку было теперь напоминать этой дикой, примитивной кочевнице из пустыни Каракумы, что она рабыня. Естественно, ей нужны деньги для покупки самого необходимого. Как ей, должно быть, этого не хватало, когда она там, в этих песках ходила за верблюдами!
      – Они твои, – сказал я со щедрым великодушием.
      Она сразу же распрямилась, стрельнула в меня глазами и скромно опустила их вниз. И вот она взяла свой бубен и стала постукивать по нему – медленно, робко, затем завела жалобную песню без слов. Я понимал: ей нужно было настроиться на боевой лад.
      Бубен зазвучал громче. Затем в середине такта она переключилась с бубна на серебряный поднос и стала постукивать по нему.
      Мелодия крепла, становилась быстрей, теряя свою жалобность. Тело Ютанк стало раскачиваться. Она встала на колени и закачалась еще размашистей. Браслеты стучали о поднос, ритм ускорялся. Ютанк села на корточки и, выбрасывая ритмично одну за другой ножки с посеребренными ногтями, поплыла по комнате, все напевая какую-то дикую мелодию, и казалось, что, не касаясь ногами пола, она плывет по воздуху!
      Ютанк двигалась от стены к стене и обратно и в конце пути подпрыгивала, опускалась на пятки, выбрасывала руки в стороны и выкрикивала: «Хей!» И каждый раз браслеты со стуком ударялись о поднос. Варварское зрелище!
      И вот она, по-прежнему на корточках, пошла уже широкими кругами. Да ведь это же была русская пляска! Темп ускорялся, удары по подносу становились все громче и громче.
      Вторя ритму, тело мое стало слегка подрагивать, а так как я следил за ее движениями, то и сам стал раскачиваться влево и вправо. Круги сужались, она постепенно приближалась к середине комнаты и вскоре снова оказалась там. Бессловесный напев усилился, она встала на колени, качая над головой подносом, – влево, вправо, влево, вправо, – каждый раз ударяя по нему рукой.
      Я заметил, что, подчиняясь ритму, тело мое дергается, тогда как взгляд прикован к подносу и играющим на нем желто-оранжевым вспышкам. И вот уже я задышал в этом ритме – часто и тяжело. Завращались бедра Ютанк. Она сорвала с лица чадру и вперила в меня взгляд горячих как угли глаз.
      А тело мое непроизвольно дергалось взад-вперед, взад-вперед.
      Вдруг она опустилась на пятки, оставила поднос и схватила свою лютню. Теперь мелодия, которая до сих пор напевалась с закрытым ртом, перекочевала на струнные аккорды. Не спуская с меня испепеляющего взора, Ютанк запела:
      Поцелуи нерастраченные
      Забивают мое горло,
      И улыбки нерастраченные
      Притаились за губами.
      Мне дыханье преградила
      Страсть, тобою нерастраченная,
      В рот поглубже запихнула
      Нерастраченный язык!
      Руки, прячущие с болью
      Нерастраченную ласку,
      Как дрожат они при мысли,
      Что я вылью на тебя
      Весь поток моей горячей
      Нерастраченной любви!
      Это было выше моих сил! Я издал вопль: «О, милая!» и протянул к ней руки. Этот крик, этот жест напутали ее. Она сжалась и ушла в себя. И прежде чем я смог воспрепятствовать, она оставила свои инструменты и убежала.
      И снова я не успел к ее двери: та была уже на засове. Я пытался упрашивать, я умолял, но, должно быть, меня за дверью не было слышно – она оставалась запертой.
      После долгого ожидания я пошел и принес пятьсот тысяч лир и, сотня за сотней, засунул их в щель под дверью. Последняя пачка так и осталась в щели, и край ее высовывался наружу. И весь этот вечер мне ничего не оставалось, как смотреть и смотреть в эту точку, ожидая и надеясь. На следующий день я набрался смелости, чтобы проползти вдоль садовой стены, но, увы, дырочку ту уже заткнули.
      Раз мне показалось, что я слышу в саду голоса, но полной уверенности не было. В общем, я провел жалкий и мучительный для меня денек. Надеяться особенно было не на что. Но около восьми вечера мальчишка принес мне известие:
      – Ютанк велела передать, что вы должны помыться, надеть тюрбан и идти в гостиную.
      О, никогда я так быстро не мылся в ванной!
      Почти в одно мгновение я очутился в гостиной.
      Я ждал.
      Наконец-то заветная дверь тихонько отворилась. Неслышно Ютанк проскользнула в комнату. Одета она была в плотно облегающий, расшитый золотым шитьем жилет, оставляющий голыми руки и живот, и в шаровары из золотистой ткани. Вокруг черноволосой головки красовалась золотая лента с цветами. Личико скрывалось под золотистой чадрой. Когда она садилась, я заметил, что и ногти на пальчиках рук и ног покрыты золотистым лаком. Она принесла с собой сверкающую саблю и лютню.
      Но сидела Ютанк с понуро опущенной головой, потупив глаза, и время от времени вздыхала.
      – Отчего ты вздыхаешь?– спросил я наконец – очень тихо, чтобы не напугать ее.
      – О, господин, – проговорила она, не поднимая глаз, – мне нестерпима мысль, что я не могу позвонить в Стамбул, Париж и Нью-Йорк и заказать, с оплатой по доставке, пустяковые, но очень важные для бедной женщины вещи, необходимые ей для сохранения своей красоты в глазах ее господина. Мне нужен телефон в моей комнате, подключенный к международной линии связи, и номер, не зарегистрированный в телефонном справочнике.
      Что ж, понятно: робкая дикарка из пустыни Каракумы, диких просторов которой не коснулась рука цивилизации, не желала бы, чтобы номер ее телефона фигурировал в телефонном справочнике.
      – Он твой, – проговорил я великодушно.
      Тогда Ютанк стала напевать с закрытым ртом – мелодия звучала медленно и жалобно. Подняв саблю, она начала ритмично постукивать по клинку, держа его то справа от себя, то слева и двигаясь вместе с ним. Казалось, будто сабля, приковав к себе ее взгляд, увлекает Ютанк за собой, мало-помалу поднимая на ноги.
      А вот уже задвигались и ножки – шажки налево, шажки направо. Свет желто-оранжевого пламени вспыхивал на клинке, рябью переливался по телу Ютанк. Танцуя, она принялась рассекать воздух саблей, и свист сливался с напеваемой мелодией. Вдруг сабля завертелась веретеном! Я пришел в ужас – непременно поранится!
      Затем, взяв саблю одной рукой за острие, а другой – за рукоять, Ютанк все в том же ритме стала прыгать через нее – вперед и назад. И так грациозно!
      И вдруг, опустив конец сабли и вытянув с нею руку, она стремительно завертелась, став на мгновение расплывчатым золотым пятном. В прыжке она взмахнула саблей перед самым лицом! Я был уверен, что клинок заденет ее! Но лезвие лишь разрубило ее чадру на две части. Лицо Ютанк открылось.
      Взгляд ее был прикован к клинку, который она держала концом вверх. Голова стала отклоняться назад, заработали бедра, мышцы живота пришли в движение. Клинок, словно поршень, заходил вверх и вниз.
      Напеваемая без слов мелодия все больше походила на стоны.
      Раскачивание бедер усиливалось, и мое собственное тело невольно подхватило этот ритм. Сопротивляться ему было бесполезно, да я и не пытался. Внезапно Ютанк повернула саблю и всадила ее в пол! Сабля торчала между нами и яростно подрагивала.
      Девушка перевела взгляд с сабли на меня и чуть не ошпарила кипящей в нем страстью.
      Неуловимым движением она схватила лютню. Из груди у нее вырвался трепетный вздох, и она заиграла мелодию, полную любовной тоски и вожделения. Ютанк пела:
      Дай напиться тобой,
      Дай глазами напиться тобой,
      Рук и ног красотой твоей смелой!
      Дай мне выпить дыханьем своим
      Тот жестокий твой запах мужской!
      Дай мне выпить губами до дна
      Сладкий вкус твоей плоти мужской!
      Дай напиться, напиться, напиться,
      Прежде чем я от жажды умру!
      Дай мне пить,
      Дай мне пить,
      О Аллах, дай мне пить,
      Прежде чем я умру от любви
      И от страшной в душе пустоты!
      Выносить этот песенный плач было выше моих сил, и я крикнул: «Ютанк!» И это рассеяло чары. Отбросив инструмент так, что он звякнул, ударившись об пол, девушка убежала из гостиной. И хотя я со всех ног бросился за ней, я снова не успел: дверь была уже на засове.
      Я простоял перед ней не один час и никак не мог справиться с дрожью. Потом я пошел к себе в кабинет и выписал заказ на телефон, который ей требовался. Я подсунул этот лист бумаги ей под дверь, но краешек его оставался у меня на виду. На следующий день я понял, что начинаю заболевать физически: ломота во всем теле, все видится в каком-то тумане. Я просто слонялся без дела, время от времени останавливаясь, упираясь во что-то невидящим взглядом.
      Мелькнула мысль, что болеть-то мне совсем ни к чему: а вдруг дела повернутся так, что Ютанк окажется у меня в постели, а я буду ни на что не годен. Хотя я очень редко прикасался к виски, но сейчас подумал, что, пожалуй, небольшой глоток пойдет мне на пользу. У меня хранилась бутылка, чтобы угостить капитана с «Бликсо», когда он прибудет на Землю. Я подошел к буфету, собираясь вынуть ее оттуда, и вдруг на тебе – она исчезла!
      Я позвал официанта. Он сказал, что ничего об этом не знает. Я побродил еще немного, не в силах даже присесть! Обслуживая меня за ужином, официант стоял, заламывая руки, и я обратил на него внимание. У него под глазом был синяк.
      – Султан-бей, – сказал он, переминаясь с ноги на ногу, – я пришел, чтобы признаться: это я взял виски.
      Но что поделаешь: хотя подвернулась такая шикарная возможность наказать его, я слишком скверно себя чувствовал. Я только махнул рукой, отсылая его прочь. Съесть свой ужин я тоже был не в силах.
      Может, мне лучше умереть и покончить со всем этим делом? – лезла в голову мысль, и я уже решил было окончательно и бесповоротно, что лучше этого ничего быть не может, как вдруг появился один из служек Ютанк.
      – Ютанк велела сказать, чтобы вы помылись, надели тюрбан и шли в гостиную.
      Несмотря на всю свою слабость, я довольно быстро управился с приготовлениями.
      Ждать мне пришлось довольно долго. Наконец у двери послышалось легкое пошаркивание, дверь отворилась пошире, и вошла она. При себе у нее было ведро, два незажженных факела и лютня. Ютанк тихо заняла свое место в центре комнаты.
      Одета она была как и раньше, только во все красное. Ногти на руках и ногах ярко алели, как и ее чадра. Но Ютанк сидела, уныло ссутулившись и потупив глаза, и только горько вздыхала. Показалась она мне какой-то вялой и равнодушной.
      Наконец я набрался смелости и прошептал:
      – Отчего же ты вздыхаешь?
      – О, мой господин, как же мне не печалиться: целый день я сижу, как в клетке, в единственной комнате с садом. Выйди я прогуляться пешком по дороге, на меня бы неприлично глазели или набрасывались. Нет, не будет мне счастья без БМВ-320, испытанного в авторалли седана с дизель-мотором и пятиступенчатой коробкой передач.
      Впервые я почувствовал волну ужаса. Ведь такой автомобиль будет стоить полтора миллиона турецких лир!
      Ютанк робко, трепетно вздохнула. А ведь и впрямь без этого она будет чувствовать себя как в клетке. Простая дикарка из пустыни, она же привыкла к бескрайним просторам, волнистым дюнам и широкому небу русской Туркмении. Ютанк нетерпеливо шевельнула ножкой, и я ужаснулся при мысли, что она сейчас сбежит.
      – Он твой, – пообещал я.
      Она тихонько замурлыкала мелодию, взяла два факела и подошла к открытым светильникам. Подожгла их и вернулась на свое место.
      Теперь она стояла, держа в каждой руке по факелу, и свет от них и от светильников создавал ползущие вокруг нее тени на полу. Тело ее словно корчилось под воздействием трепещущего пламени.
      Напевая с закрытым ртом, она стала жонглировать факелами, ритмично подбрасывая их один за другим и ловя на лету, затем стала носиться вправо, влево, вперед и назад. Я весь искрутился, следя за ней. И при каждом повороте она высоко подбрасывала факел, разворачивалась и ловила его. Пробежки ее все сокращались, и вот она уже стояла на одном месте, все еще жонглируя факелами, но теперь, как только на какое-то мгновение рука освобождалась, она тут же дергала ею за алую чадру.
      Мало-помалу лицо ее открывалось. И вот чадры на нем уже нет! Ютанк жонглировала факелами, но уже по-другому: факелы крест-накрест перелетали из одной руки в другую одновременно, вращаясь при этом вокруг своей оси. Я крутился вправо и влево, едва успевая следить за пламенем. Она стала отбивать ногами ритм мелодии.
      Была ли это только игра теней, порождаемых пламенем, но мне показалось, что она стала корчиться.
      Нет, причина этого – в ее теле! Ее живот – он пришел в движение!
      Она задвигала бедрами, переступая с ноги на ногу, размахивая сразу обоими факелами: влево, вправо, и еще раз, и еще. И я непроизвольно вертелся, чтобы уследить за ними.
      Подбородок ее стал опускаться, взгляд остановился на мне.
      Затем, раскачивая бедрами и играя мышцами живота, она стала поднимать головку – выше, выше; глаза затуманились, рот раскрылся; раньше я не замечал, какой у нее рот – большой, с полными красными губами. И влажными.
      Мелодия без слов переходила в новую фазу – стенаний!
      Влево, вправо – тело мое дергалось туда и сюда в такт ее раскачивающимся бедрам и летающим факелам. И вдруг она замерла с факелом в каждой руке. Ютанк вся дрожала и негромко издавала какие-то бессвязные звуки. У нее наступил оргазм!
      Факелы в обеих руках стали медленно сближаться в горизонтальном положении, и вдруг их горящие головки сшиблись!
      Ютанк вскрикнула в экстазе!
      Затем резко опустилась на скрещенные ноги, одновременно бросив факелы в ведро, где они зашипели, и оттуда вырвался клуб пара. Казалось, она чем-то удручена. Пошарив рядом, она нашла свою лютню и заиграла на вибрирующих струнах жалобную мелодию. В ее устремленных на меня глазах блестели слезы.
      Из-под пальчиков ее полилась восточная музыка с неопределенной, размытой мелодией, и Ютанк запела панихидно-печальным голосом:
      Тебе я не нужна,
      Красавец молодой.
      Не хочешь ощутить
      Ты ног моих сплетенье,
      Не хочешь двух грудей
      Почувствовать давленье
      И ласку рук моих.
      И лона влажный зной
      Не жаждешь затопить
      Своим горячим соком.
      О, если б только ты,
      Самец жестокий,
      Все это сотворил со мной!
      Когда замирали последние аккорды ее песенного плача, я сидел словно парализованный, а затем откинулся на подушки и прошептал:
      – О, Ютанк, сжалься надо мной. Я хочу, хочу тебя. Я умру, Ютанк, если ты не будешь моей.
      Рядом со мной раздался какой-то шорох, и я ощутил на своей щеке легкое прикосновение руки, ласкающей меня, и услышал нежнейший шепот, сопровождаемый ароматом духов:
      – Лежи спокойно, милый.
      Раздался щелчок выключателя, затем погасли светильники. Наступила полная темнота.
      Рядом снова зашуршало. На грудь мне легла осторожная рука, на щеке я почувствовал полные, мягкие, влажные губы – и нежный поцелуй.
      Я потянулся к ее жакету, желая стянуть его, но она зашептала:
      – Нет-нет. Мне будет слишком неудобно предстать раздетой перед мужчиной в темноте. Она отвела мою руку и прижала ее к моему боку. Затем поцеловала меня в горло. —
      Все это для тебя. Обо мне не думай. Думай только о себе. Этот вечер – твой.
      Она сняла с меня тюрбан и поцеловала в глаза. Она сняла с меня ботинки и поцеловала ноги. Затем она осторожно расстегнула мой ремень и стала медленно стягивать с меня штаны, и губы ее, следуя за обнажающейся плотью, несли свои поцелуи все ниже и ниже.
      Легонько, кончиками пальцев, она принялась поглаживать мои плечи и руки, а зубами нежно зажала ухо, пытаясь язычком проникнуть в его отверстие.
      Я затрепетал от наслаждения, и снова мне захотелось раздеть ее.
      – Нет-нет, – шептала она, – мне совсем не обязательно раздеваться. Я слишком застенчива. Сегодня твоя ночь, и наслаждаться – одному тебе.
      Она поцеловала меня в губы!
      От наслаждения я чувствовал себя в предобморочном состоянии. Язычком она раздвинула мои губы и обследовала им укромнейшие уголки моего рта. Затем высосала и вытянула губами мой послушный язык и легонько удерживала его зубами. Я все больше изумлялся этим проискам наслаждения. Она ласкала меня руками, касаясь некоторых мест на моем теле – вот уж не подозревал, что прикосновение к ним может доставить такое удовольствие. Я задышал тяжелее. Ютанк гладила меня по груди, шепча: «Милый, милый», а затем шепнула: «Рот – это главное».
      Она сверху донизу прошлась поцелуями по горлу, груди, животу и бедрам – и вдруг тьма вокруг завертелась воронкой, втягивая меня, беспомощного от чувственного наслаждения, внутрь.