хотелось Ханыкову найти хоть какую-нибудь ниточку, выводящую мучтеида на связь с Шамилем, чтоб косвенно дать князю еще одну для успокоения самооправдательную оговорку в связи с поражением в Дарго, но востоковед (а ведь придется потом встретиться с Фатали, не упрекнет ли он: мы же с вами востоковеды, неужто не знаете вы, что раздувавшаяся веками империями персидской и османской вражда между суннитами и шиитами почти исключает возможность влияния шиитского мучтеида на дагестанское суннитское духовенство?! Ведь вам предстоит выступить с проектом положения о мусульманах-шиитах: "Все высокоторжественные дни должны быть празднуемы ими молениями, по обрядам своей религии, господу богу о здравии и долголетии царствующего дома и членов августейшего его дома").
      И, опасаясь укора, Ханыков облекает мысль в форму замысловатую: "Догмат шиитского толка, повелевающий им скрывать свои верования в сношениях с суннитами, всегда вселяет в последних недоверие к отступничеству шиитов, хотя есть примеры принятия последователей Алия в общества суннитские, но новые прозелиты остаются без малейшего влияния и занимают всегда роли второстепенные".
      Князь считает, что именно с его наместничества начинается новая эра в покорении Кавказа, и Ханыков - о том же: "Общее неудовольствие вредным невниманием многих главноуправляющих приготовило запасы ропота и смут в Нахичевани, Карабахе и Талышинском ханстве, коими Фаттаху легко будет воспользоваться; и поэтому для выгоды нашей полезно было бы склонить персидское правительство на то, чтоб оно пригласило от себя Фаттаха провести последние дни жизни где-нибудь в святых местах - в Кербеле или Мешхеде, у гробниц имама Гусейна и имама Ризы, где он может свободно посвящать дни свои подвигам благочестия".
      Так и закончил дни свои старец, мечтавший создать идеальный рай в краю справедливости и порядка. Но ни у кого не возникло и мысли, ибо кто знал, что белый саван, в который завернули тело умершего Фаттаха, хоть как-то может быть увязан с образом белого царя, так пленившим в свое время мучтеида; потеряв сыновей и доброе имя среди единоверцев, чуть не сгорев при пожарах, лишившись любимых книг... - и все это из-за того лишь, что белый царь, словно чистый снег в ясный солнечный день, слепил глаза как нечто недосягаемо светлое. Но кому нужен этот твой рай, Ага-Мир-Фаттах?!
      - Фатали, ради бога, не жги бумагу! - просит жена. - Сколько можно?! Пишешь и жжешь, пишешь и снова жжешь!
      НЕПРОНИЦАЕМЫЕ ТАЙНЫ
      Было ясно, но начало запутываться. Четкая иерархия и порядок. И каратели - не каратели, а приносящие благо. И бунтовщики - возмутители, которых надо усмирять.
      Ропщет Ахунд-Алескер - чего-то, выходит, и он недопонимает, думает Фатали. Бакиханов недоволен - и он тоже вроде неопытного кузнеца: то молотком по шляпке гвоздя, а то промахнется и - по подкове! И чего спешил в отставку выйти?! Застрял на полковнике, а был бы теперь генералом, земляки бы гордились!... А Бакиханов изумлен: "Ох, и наивен ты, Фатали! Так, как они со своими подданными, даже ханы Шах-Аббаса и те не обращались!"
      "А ты сам как? А твои крестьяне?!" Может, ты и прав, думает Фатали, но краю нужен покой, он устал, измотался от междоусобиц! неуверенности! разбоев! диких набегов! как в окружении сильных и больших государств удержаться?! И - лучше царь, чем шах (и чем султан!).
      Ведь вот же - бежал из Ирана Фазил-хан Шейда (кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный - на север, с извинительной поездкой, ибо посланника российского фанатики убили), бывший учитель сыновей наследного принца Аббас-Мирзы (ездил в Петербург со своим питомцем Хосров-Мирзой)
      Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.
      Поэма о Пушкине?! и тут же Фазил-хан рассказал о встрече с ним. Фатали уже слышал, но от кого?!
      - Он часто поглядывал на мои крашенные хной ногти, мне было смешно, когда он какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах и не султан турецкий!
      Перстень на указательном пальце, а часы спрятаны, видимо, эти! золотая цепочка прикреплена к жилету; а об этих подарках, помнит Фатали, еще в их семье говорили, потом Бакиханов: "Прочел бездарную оду, возвеличил Россию и императора, иранские поэты все одописцы!"
      - Ну как? червонцы сохранил? - при Фатали спросил Бакиханов у Фазил-хана.
      Еще в те далекие годы, когда тот с Хосров-Мирзой приезжал в Тифлис, они виделись, и Бакиханов резко, станет он сдерживать гнев при сыне наследного принца! высказался против тегеранских властей, которые не смогли защитить!
      - Как жить-то будешь? - спрашивает Бакиха нов. - Смотри, здесь немало шахских сыщиков - не попадись в их руки! И по ночам не вздумай по берегу Куры, - убьют и в воду! С голоду, думаю, не умрешь, - дадут тебе пенсию, да и за стихи - по червонцу за бейт, рази шаха и славь царя!
      Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию! И нечего, выходит, бунтовать горским племенам, угомонились бы, как другие, пошла б спокойная жизнь.
      Но уж очень оскорбительный у воззваний тон! это ж гордые горцы! "Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель (!), ныне вами занимаемых" (?!); мол, пришли вы откуда-то неведомо, а мы здесь еще до вас. Но отчего ж царские бегут к горцам?! И немало пленных!
      "Я бы этих беглецов!" И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота, пепелища на всем пути - карать и карать! Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Пристреленная, но недобитая собака скулит и лижет рану. Что еще?
      Шамиль: "Знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!"
      - Эй! - кричит кто-то в ауле. - Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот - пойди умойся в реке! только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя!
      И генералы, генералы! Тут одно дело намечается! Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому. "Жаль, Хаджи-Мурата упустили, бежал, - сокрушается Головин. - Почти наш человек! это он убил Гамзат-бека, вся Авария через Хаджи-Мурата была нам верна! - с чего б такая доверительность Головина? - Арестовав, унизили, да-с!"
      А о карательном отряде генерала Бакунина в селение Цельмес, где укрылся тогда после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег, они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти? а потом о Бакунине: "Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб". И вдруг: "Не верят мне! Ложь все! Я должен быть в Нухе! Оттуда я пошлю человека к Шамилю! Он не смеет убить мою семью!"
      - А ты бы посмел?
      - Я бы? - задумался. - Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул! Я многие семьи уничтожил.
      Убьет Шамиль, непременно убьет! И ваши мне не верят! Я бы захватил Шамиля, пусть дадут мне войска!
      - И сами ж, - Головин откровенен, - соединили Шамиля и Хаджи-Мурата! Неужто, - спрашивает у генерала Граббе, - не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить?! До двух тысяч серебром из средств экстраординарных (в распоряжении главнокомандующего: на лазутчиков, угощения, подкупы-подарки, вознаграждения за поимку дезертиров, содержание аманатов-заложников, пленных и арестованных горцев).
      Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого посла имама Ахверды-Магому! Может, и с Шамилем рискнем, а? А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока - уже при Воронцове! - не будет действительно убит.
      Воронцов узнал об этом, когда подписывал отношение к военному министру, а перед этим осмотрел вырубленные просеки на левом фланге Кавказской линии в Большой Чечне, произвел осмотр войскам в крепости Воздвиженской, а среди них, как он докладывал, "полк егерский имени моего": "Направление просек хорошо соображено, и они вырублены очень успешно, что обширные вековые леса совершенно' уничтожены, и ныне на месте их обширная равнина, совершенно отнятая у неприятеля, ибо хотя он и пытался в нынешнем году засеять поля по правую сторону Бассы, - любит себя Воронцов за эту вот тщательность в описаниях, не все Соллогубу сочинительством заниматься! - и произвести сенокос, но все запасы его были уничтожены во время трехдневного пребывания войск наших в этом крае. Местность так хорошо очищена..." Поднял голову: Магома?! Неужто? Не Кибит, а Ахверды?! "Поздравляю! - и улыбнулся лисьей своей улыбкой. - Молодцы!" И стал читать дальше донесение, чтоб подписать: "Громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дав знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно".
      Усилилось дезертирство: из неблагонадежных (наводнили Кавказ бывшими мятежниками да злопыхателями-болтунами!), из ссыльных поляков. Из них Шамиль составил даже стражу, лично свою, отвел им земли, а пока строят дома, Шамиль позволил им жить у кунаков. Одно время побеги уменьшились, когда узнали, что плен - пуще каторги, изнуряют тяжкими работами, но Шамиль изменил тактику: дарует дезертирам свободу. Льют орудия в Дарго и картечи во дворе Шамилева дома.
      - Фатали, поговорите с ним, чего он от нас хочет?
      - Я Чага Акаев.
      - Кумык? - понял тотчас, а Головин изумился даже: "Но как?"
      - Да, из андреевских.
      - А я Фатали, из Нухи.
      - Я Оздемира убил!
      - А кто такой Оздемир?
      - Ай-ай-ай! Чеченского наездника Оздемира не знаешь? Пятьсот воинов Шамиля, а он их начальник!
      - Почему убил?
      - Радоваться, а не почему! - И смотрит на Головина: мол, не радуется, как же так, начальник?! - Вот доказательство! - и показывает Фатали кисть к шашке, вроде темляка. - Читай! Что, трудно? - наглый такой малый. - Я наизусть выучил: "Нет Оздемира храбрее, нет его сабли острее!" Это Шамиля орден! Я, Чага Акаев, убил Оздемира!
      Эх, Шамиля бы! Надо что-то придумать, но что?
      Ладожский ни одного туземца не упустит, чтобы досконально не выведать: кто? нюансы психики? поведения? обычаи? И Фатали тоже: все, что знает, доверчиво выкладывает - чтоб установился наконец-то мир на этой земле!
      Ладожский ему:
      - Мы с вами послевоенное поколение и легче поймем друг друга. - Будто сговорились: и Кайтмазов ему как-то о том же. Ну да, ведь, как любит Кайтмазов говорить, он в двойном подчинении: внутреннем (Ладожский) и внешнем (Никитич).
      Ну да, Фатали согласен с Ладожским: бесцельная вся эта мятежность, вспышки горстки людей, - чего добились кубинские восстания? и бунт армян переселенцев? и грузинские заговоры? закатальские возмущения? ведь сила...
      - Вот именно! Вы умница, Фатали! На стороне царских войск... - Но с некоторых пор, - и лицо Ладожского недоуменно удлиняется, даже макушка видна, а челюстью, как штыком, проткнешь любое чучело, - сомнение: бесцельно, согласен, но надо показать, что с тобою нельзя безнаказанно! что это все же твоя земля, и ты готов добровольно соединиться с более сильным, с более опытным!
      А Ладожский затеял нечто дерзкое - новые прожекты государю: как иные средства использовать для усмирения. На Фатали посматривает многозначительно. Исчез, долго его не было.
      "Господин Ладожский, вам уже не понадобятся уроки татарского?"
      А Ладожский и татарский хочет изучить, и кумыкский, и балкарский, и карачаевский, и ногайский, и... - все тюркские языки Кавказа, хотя могут со временем пригодиться и те, что за Уралом и Каспием, - двадцать с лишним тюркских языков. И похож на казказца: только усы чуть желтоватые, но и таких встретишь на Кавказе. Может, с идеями в столицу ездил? очень уж совпадали меры, применяемые против непокорных племен, с тем, что предлагал Ладожский: верный способ - найти посреди тех же народов людей, через которых, не иначе как деньгами и щедрыми дарами, действовать на поселение раздора не только между племенами, но и вождями, и тем ослаблять, да, да, подкреплять наши силы туземцами, более нас привыкших к коварному роду войны, и тогда мы сбережем нашу святую кровь от напрасного и бесполезного пролития; и еще: неограниченная власть преданных нам вождей над своими племенами (за их спиной - наша сила!); англичане ведь сумели в Индии; и французы в Алжире; деньги, на сей предмет потребные, жалеть не будем, сообщите для моего всеподданнейшего Его Императорскому Величеству доклада; и насчет непроницаемой тайны, милостивый государь, - от всех-всех! весьма секретное письмо!
      Как карточные фигуры, разложил перед собой наибов Шамиля Головин: Ахверды-Магома, убийство провалилось; Хаджи-Мурат Аварский, упустили; Кибит-Магома Тилитлинский, входили с ним в сношения, падок до богатства, но одних денег оказалось мало - требует большей власти над некоторыми племенами горскими, под нашим покровительством; Шахмандар Хаджияв Салатаевский, в плену, в Метехском замке, фанатик; а кто наши агенты?
      Нет, не оправдывает Головин надежд государя: "Даю я тебе такие силы, каких Кавказ и во сне не видел; умей меня понять, исполни мою волю в точности: ты должен проникнуть в горы, разгромить Шамиля, все истреблять, что тебе будет противиться; сыпли деньгами; ты должен всюду пронестись грозою, все опрокидывающей".
      НА ГРАНИ ГРЕЗ
      Удалось-таки Фатали в последнее холостяцкое лето, будучи в Нухе, увидеть шекинца-нухинца Юсуфа-Гаджи: будто ездил к султану в Порту и привез важное письмо Шамилю.
      А потом Фатали вдруг исчез на время, и никому неведомо, где он, - то ли задание получил разведать что? то ли личное желание: увидеть имама!! то ли еще какое секретное дело Ахунд-Алескера по части торговли: шариатский заседатель - это само по себе, а тайная торговля - дело другое, надо ведь как-то жить.
      А вдруг у имама хорошая память?! должен бы помнить личного переводчика царского генерала; явь? грезы?...
      - К Шамилю?! Тебя?! Да он велит тебя тут же казнить! Ну да, отец Ахунд-Алескера, твой прадед, дружен был с Джамалэддином, учителем и тестем Шамиля. Нет, Шамиль об Ахунд-Алескере не слыхал, а вот Бакиханова знает, что с того, говорил о нем, что образован? но кому служит знаниями? гяурам! Так что и от Бакиханова тебе ездить никак нельзя, хотя - как знать?! Мол, Бакиханов книгу о Шамиле пишет, мечтает в Стамбуле издать, и о Шамиле турки прочтут!
      - Кстати, - перебивает его Фатали, - а когда ты успел в Мекке побывать, чтоб стать Гаджи?
      - Это у нас тут никуда не уедешь! А побывав в Стамбуле, нетрудно и в Мекку!
      - А можно ведь и просто взять да прибавить к имени!
      - Да, определенно от тебя гяурским духом пахнет! А ведь Шамиль учует!
      У Юсуфа-Гаджи личная медаль Шамиля, да еще курьерская бумага, тоже за подписью Шамиля, - в каждом ауле обязаны дать свежего коня и проводника, а если ночь - ночлег и пищу. А у Фатали - удостоверение, подписанное Головиным, с императором на "ты".
      Леса, спуски, подъемы и - новая гряда гор. И никого, будто и горы, и ручьи живут сами по себе, и нет им дела, видит их человек или нет. Рано утром следующего дня взобрались на вершину Гудор-дага, и на той стороне аулы, подвластные уже Шамилю.
      А пока они в пути, Шамиль занял Кумух, вывел на площадь перед мечетью дюжину приверженцев Казику-мухского Агалар-хана и велел отрубить им головы. Один был совсем юн, побледнел, как его повели на плаху, но молча повиновался, и особых усилий не стоило палачу разрубить тонкую шею. Не пожалел его Шамиль, он давно забыл о слове этом, и не вспомнит, пустое, ненужное и вредное даже! Собрал головы в мешки и отправил Агалар-хану, вздумавшему за его спиной вступать в переговоры с царскими генералами. И еще он мстил за своего наиба Кибит-Магому, кого посадил в темницу за то, что - лазутчики донесли! - помышлял вступить в связь с Агалар-ханом; а на Агалар-хана вышел тогда Граббе, после провала с убийством Ахверды-Магомы.
      Дела Шамиля шли как нельзя удачно: он казнил изменников, раздал награды отличившимся, потом с пленными распорядился и часть отправил в Дарго, где плавили большое количество железа, захваченного в Ичкерийском лесу, и переливали отнятые у царя большие пушки на малые; Шамиль умилялся при виде пушки, называя ее "тысяча воинов", и ему доставляло удовольствие ставить на каждую отлитую пушку свою печать; а часть пленных - в Ведено, на только что построенный пороховой завод, где работал опытный мастер Джебраил-Гаджи, научился делу в Дамаске; со свинцом туго, лишь обливают им глиняные пули или употребляют пули медные.
      А тут и Юсуф-Гаджи, с письмом от султана!
      - А это мой молочный брат, вместе из Стамбула едем.
      - А брат твой мне как будто знаком!
      - Ну да, и он тебя тоже знает! У русских служил, а потом бежал к султану!
      "Ох, заврется!" Но очень верил Шамиль Юсуфу-Гаджи, и потом - это письмо! И вдруг Шамиль к Фатали обращается:
      - Вот и будешь мне переводить одну беседу с грузинзинским князем! Но прежде покажи, на что способен. Какая ступень совершенства тебе доступна?
      Душа Юсуфа-Гаджи ушла куда-то, а Фатали учили этому в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже. Сказать "шариат", это первая ступень, доступная всем, или перескочить на "тарикат", ступень избранных?
      - Я прошел через шариат и ступил на тарикат!
      - Эмблема шариата?
      - Тело, земля, ночь, корабль.
      - Эмблема тариката?
      - Язык, дыхание, звезда, море.
      - А какая ступень доступна твоему молочному брату? - Юсуф-Гаджи весь собрался.
      - Хакикат. - Шамиль удивился. - Он достоин быть твоим наибом, имам!
      - Эмблемы?
      - Разум, свет, месяц, раковина.
      - А как же я?! - Шамиль спрашивает.
      - Вам доступна высшая ступень - маарикат! отчего не вознести? И тут же об эмблеме: - Мозг, глаза, огонь, солнце и жемчужина! - И пояснил еще: Корабль выходит в море, в море раковина, а в раковине жемчужина!
      Да, нравится мне твой брат! А пока вот тебе задание: заболел мой переписчик Абдул-Вагаб, не успел последние суры Корана для меня записать. На чем он остановился? - спросил у сына Гази-Магомеда; в честь первого имама назвал. - Кажется, на "Утре"? - Сын молча кивнул.
      - О, я очень ценю эту суру! - сказал Фатали и из рек: - Клянусь утром и ночью, когда она густеет, последнее для тебя лучше, чем первое, давно-давно зубрил, в детстве, и дохнуло чем-то щемяще-сладким: он юн, Мирза Шафи, ясные летние ночи, большие-большие звезды.
      А потом беседа с грузинским князем, молодым прапорщиком, плененным Шамилем. По дороге:
      - Вот, смотри, какую мне выстроили мечеть русские беглые солдаты! Остановился перед мельницей и долго смотрел, как ходят и ходят по кругу лошади, приводя мельницу в движение. - Это тоже, - как ребенок радуется, они мне построили! - Глянул на часы (любимая игрушка), не расстается с зонтиком (диковинный предмет, да еще и трость).
      Князя вывели из ямы на свежий воздух, он зажмурился от обилия света, и весь разговор щурился, отводя взгляд от Шамиля и Фатали, - солнце падало ему в лицо. Шамиль специально:
      - Так ты говоришь, что султан турецкий выше египетского паши?!
      - А как же!
      - Но ведь египетский паша отнял у султана целое государство, покорил инглиса, френга, стал верховным властелином всех мусульман! Чего ты улыбаешься, разве я не прав? - К Фатали. Фатали промолчал. - Унцукульский Джебраил-Гаджи недавно в Египте был, говорит, у паши стотысячное войско, солдаты с одним глазом на лбу, и одеты с ног до головы в железо! Неправда?!
      Я тоже думаю, что неправда насчет одного глаза, но остальное - правда! Вот, смотри! - и достает бумагу. Уж не та ли, что Юсуф-Гаджи состряпал? Вот: переведи ему, Фатали, это от египетского паши! - Кто-то еще привез? или сочинил?
      И Фатали читает:
      - "Ко всем ученым и важным лицам дагестанским!" - И Шамиль шепчет. Наизусть выучил! мелькнуло у Фатали. - "До настоящего времени я имел войну с семью государями: английским, немецким, греческим, французским, султаном Меджидом и прочими, которые по воле божьей имеют ко мне полную покорность. Но ныне мои силы обращены против России..."
      Отнял Шамиль письмо:
      - Дальше можешь не читать, это тайна. Ну что наша страна перед мощью египетского паши?! У вас же клочок земли от Крыма и до Казани, а Москву сожгли френги, правду я говорю? - спрашивает у Фатали.
      - Москву давно отстроили, имам.
      - А ты там был?
      - Нет, не был.
      - А чего языком мелешь?!
      И грузинский князь:
      - Пред обширным царством императора России весь Кавказ как капля воды пред Каспийским морем (ну, к чему так, князь?!), как песчинка пред Эльбрусом (и не остановишь: в привычную патетику вошел!), как звезды пред солнцем (не пред императором ведь, к чему?!).
      - Вот-вот! И сын мой так пишет! Вас, как попугаев, выучили! Что ты, что мой сын!
      - Что за польза горцам воевать с царем? Рано или поздно должны будете покориться.
      - Зато Аллах наградит нас в будущей жизни за наши страдания!
      - А султан живет с нами в мире, как и персидский шах.
      - Царю верить нельзя! Ласков, пока не завладеет нами! Ты думаешь, вдруг разгорячился, - султан верный исполнитель законов Магомета, а турки истинные мусульмане? Они гяуры, хуже гяуров! Он видит, что мы ведем столько лет борьбу с царем за Аллаха и веру, что же он нам не помогает?!
      - Вы только что хвалили, имам, - грузинский князь ему.
      - Не твое дело! И тебя я буду морить голодом, чтоб сил не было бежать! Если не выдадут за тебя моего сына или племянника, которые у вас в аманатах, то верно пришлют вьюки золота и серебра!
      - Я беден, только пустое княжеское званье.
      - Прибедняйся! Но я буду тебя мучить, потому что там губят моего сына!
      - Ваш сын учит науки, он окружен заботой государя, у него блестящее будущее.
      - Но к чему эти знания? Мой сын сделается гяуром и погибнет. - Будто судьбу его предсказывал! - Ему ничего знать не надо, кроме Корана. Что нужно нам, то в нем сказано, а чего там нет, того нам и не нужно!
      Выменяет потом сына. Десять лет ему было, когда отдал в аманаты, а увидел мужчиной двадцати пяти лет. И сын, назвал его в честь учителя своего и тестя Джамалэддином, умрет от разлада с самим собой: родина стала чужбиной, а на севере - любимая христианка. Сгорит от чахотки.
      - Да, - скажет Шамиль Фатали, - как падут горы, так исламу конец. Фатали возразил, а Шамиль ему: - Ты забыл, что Кавказ, как вал, окружает царство правоверных?
      - Это легенда, имам.
      - Легенда?! У меня сорок два конных вьюка книг.
      - Может, и в джиннов вы верите? - улыбнулся Фатали.
      - Я тоже не верю, - вдруг появилась улыбка и на лице Шамиля, - но занятная история эта с джиннами, обитающими в наших ущельях. А падающие звезды, их много на ночном небе в горах, те точно джинны, которых сбрасывают ангелы с облаков за содеянное ими зло! И кто, как не джинны, построил пирамиды? А эти генералы, - и сразу посуровел, - что воюют с нами, разве не дети джиннов? Аллах не даст им погубить нашу веру!
      - От чар джиннов спасают амулеты.
      - И у меня он есть. - Шамиль показал Фатали мешочек. - Здесь написаны все девяносто девять имен аллаха (и это знает Фатали, учил Ахунд-Алескер). Но от гяуровых джиннов спасают только сабли! Никаких магических заклинаний, только борьба!
      На медном подносе горит бумага за подписью Шамиля. Обещал Юсуфу-Гаджи сжечь, как только вернется, чтоб больше соблазну не было. Свернулась, съежилась бумага, а потом вдруг вся вспыхнула. Вот и кружок, где крупно имя, - волнистая уверенная линия, точечки, как звезды, сверху и снизу, и еще нечто похожее на ковш - арабское "эль". Горит, горит, и уже пепел, откуда-то дуновение, и улетают, как бабочки, обгорелые легкие крылышки, один лишь пепел, ах, какой сюжет, сожженная бумага, а сколько их будет, несбывшихся замыслов!
      Выменяли грузинского князя за наиба, сидевшего в Метехском замке. Все-все описал князь: и о дикости, и о том, что достойно восхищения. Не намек ли насчет воровства?! руку отсекают, выкалывают глаза; если и у нас так - ни одного верноподданного не останется. И о двухстах мюридах, конвойной команде имама, из аварцев. И даже зрительной трубке, с которой никогда не расстается (?). Есть специальный начальник всех пленных, ибо тьма-тьмущая их, перебежавших. Какое, однако ж, восхваление насчет второй любимой жены Шамиля, плененной во время набега Ахверды-Магомы на Моздок, армянской красавицы Анны, дочери моздокской первой гильдии купца Уллуханова; Шамиль дал ей новое имя Шуайнат, обратил ее в мусульманство, а она, видите ли, любит его! За нее и выкуп дают, при ней еще две жены: старшая Зейданат и младшая Аминат, кистинка, - а она ни за что не желает покидать Шамиля, он осыпает ее ласками, она вскружила ему голову и нередко заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате; они пускаются в любовный пляс!... И этого разбойника с такой симпатией?! Уж не подкуплен ли князь?
      - Помилуйте, как можно? - возражает Фатали.
      - А что? Вы там были?!
      - Да, был! - не сдерживается Фатали.
      - То-то! Не были, а говорите!
      - Да был я, был!
      - Вот именно! - гнет свое сослуживец. И о том, кажется, устно, рассказал князь, как его, схватив, тут же заковали в тяжелые цепи и, когда стал жаловаться, чтоб сняли цепи, сказали: "Если б ты был женщина, мы бы отдали тебя под стражу женщин, но ты храбрый муж, а муж претерпевает рабство лишь в цепях".
      А ведь бывшему пленному князю не очень-то доверяют! По разным его инстанциям водили, хмурился Никитич, а однажды шел князь по коридору, на Фатали наткнулся: остановился, стряхнул с себя, как наважденье, и в недоумении, но дважды оглянулся, дальше прошел, мотая головой, - чушь какая-то! Потом куда-то отправили, и больше о нем Фатали не слышал. Князь в докладной и о строгих мерах Шамиля по искоренению дикого обычая кровомщения... А как называется иное? тоже крово, но не мщенья, а иное?
      ДОГОРАЮЩАЯ СВЕЧА
      Ах да, вспомнил! Кровосмешенье! Так, кажется, по-вашему называется, Ладожский?! Вы говорите: "Дикий обычай!" Может быть, вы и правы, но... нет-нет, я не спорю!
      Сначала был сон, как это всегда водится у восточного человека, и, как обычно, странный: приставил Ахунд-Алескер клинок, Фатали лишь раз видел его с кинжалом, подаренным Юсуфом-Гаджи, к горлу, и Фатали чувствует, как клинок оттягивает кожу на шее. Вдруг лицо Ахунд-Алескера исчезло, на его месте Шамиль, и вонзается клинок медленно и небольно. И Тубу, дочь Ахунд-Алескера, рядом, ей уже шестнадцать, она недовольно смотрит, как капает кровь на рубашку Фатали, будто он сам виноват. Лицо ее нежное-нежное, и она вытирает платком пятно, а кровь не сходит, и Фатали вспоминает, как она бросилась ему на шею, когда летом он приехал в Нуху, бросилась, прижалась, как к родному, в мундир упираются две твердые ее груди, а он чуть отстраняется, чтоб не больно ей было от металлических пуговок на карманах.
      Ахунд-Алескер лежал больной.
      - Если я умру, - прошептал, - не оставь ее одну, возьми к себе.
      Тубу тогда почему-то покраснела и убежала. Ну да, конечно, только непривычно резануло: "Если умру..." Возьмет к себе, потом выдаст замуж.
      Вытирает она пятно крови на рубашке, сердится, нетерпеливо трет и трет, и рука его касается ее груди, немеет.
      Проснулся Фатали - и тревога. А Тубу была так осязаема, будто и не сон вовсе, - потер руку, она действительно онемела. И Тубу, очень близкая и понятная, вдруг стала чужой, неведомой, странно было это раздвоение Тубу: та, что была сестрой, ушла и отдалилась, а ту, другую и чужую, захотелось непременно увидеть.
      А вечером у него гость. Слуга Ахмед, дальний родственник Ахунд-Алескера, присланный ему помогать, стоит, опустив голову, а на полу на высокой подушке сидит друг Ахунд-Алескера, известный в Нухе ювелир Гаджи-Керим. Сидит, перебирая четки, и шепчет молитву. Встал, обнял Фатали, и он понял: недаром конюх Ибрагим, из карабахских кочевых племен, встречавший Фатали за углом канцелярии, - и на работу он сопровождал, чтоб забрать коня, - уклончиво как-то ответил, когда Фатали спросил: "Какие новости?" Не хотел первым. сообщать горестную весть - ведь умер Ахунд-Алескер!
      - Так было угодно Аллаху, легкая смерть, пошли всем нам такую!
      И тут Фатали узнал о последней воле Ахунд-Алескера: Тубу!
      - А где она?
      - Не спеши, Фатали! Ахунд-Алескер сказал, что наши звезды...
      Дальше Фатали слушал как в тумане: достаточно и того, что он услышал: мол, звезды ваших судеб соединились еще в небесах, когда вы родились!
      Сколько раз ему говорили о женитьбе, ведь за тридцать уже: спрашивали, советовали, отпускали всякие шуточки, и Розен, - почему-то именно накануне царского смотра полкам; и Головин, а этот как-то таинственно спросил: "Вы что же, мизогин?" - и смутился, быстро ушел от разговора, сказав лишь напоследок: "О женщины, женщины!" А Фатали новое слово узнал, запомнил и как-то у Кайтмазова-энциклопедиста спросил, а тот пояснил: женоненавистник, и Бакиханов: "Я бы на твоем месте выбрал грузинку!" Почему? ходили слухи, что часто приезжает в Тифлис, потому что какой-то княжной увлечен. Высказался однажды и Мирза Шафи при Боденштедте, что жена поэту помеха, а тот сразу: "Переведите!" Не успел записать, а Мирза Шафи сыплет, будто специально для Боденштедта, а тот - в тетрадочку: "Двум молниям в туче одной не жить!" То ли жена и поэзия - две молнии, то ли он, Мирза Шафи, и Фридрих Боденштедт. "Но семь дервишей уместятся на одном ковре" (?!). А Никитич недоумевал, это Кайтмазов как-то Фатали, мол, нет ли здесь чего крамольного? И даже Фазил-хан Шейда удивлялся: "Ты еще не женат?"
      Накануне Фатали сочинил короткое стихотворение на фарси, а потом вспомнил Бестужева: "Пишите, друг, на своем, у вас же такой прекрасный язык!" Написал на фарси, будто состязаясь с Фазил-ханом Шейда. Тот прочел ему пять бейтов на фарси о гуриях, без которых дом, этот рай души, холоден и неуютен; написал и Фатали, но не прочел, боясь, что тот обидится: "Нет, не мечтаю я о гуриях в раю, я отдал себя просвещенъю, сказав: "О гуриях забудь!" Науки путь заманчив мудрецам, пусть гурии достанутся глупцам!" Да и где Фатали мог увидеть избранницу сердца? Случается, в дни религиозной мистерии удается увидеть: сосед Фарман-Кули рассказал, что, когда ненавистный Шимр, или Шумир, подошел к имаму Гусейну и занес меч над его головой, две девушки, что смотрели представление, окутанные в чадру, не выдержали и в волнении откинули покрывала, - и приметил Фарман-Кули свою избранницу. - Где ж Тубу?