Фатальный Фатали

      - Вот если бы дед на поле битвы погиб! Или как твой, я читал книгу, казнен был ("Но тогда б тебя не было!" - но промолчал)! На баррикадах если б сражался! - Мечтательно произнес, сожалея, что не очень повезло ему с дедом.
      - В Италии? - подзадоривает усач. - В отряде Гарибальди?
      - Да, да!
      - Или во Франции, в рядах коммунаров! - подбрасывает усач дрова в огонь. - А ведь успел бы еще раньше, в сорок восьмом, если бы уехал с месье Жорданом и вопреки ему!... Помните, Колдун ведь разрушил Париж!
      Фатали-внук в недоумении смотрит на усача-коротыша: что еще за Колдун?! Бред какой-то!
      - Может, в Польше? - никак не угомонится усач, радость от находки, будто фонтан нефтяной бьет. И новые замыслы вспыхнули: он напишет, как "Письма" будоражили умы! И как судьба его казненного деда всколыхнула Фатали на подвиг - развенчать в "Письмах" догмы деспотической власти! И объединит две линии: мыслителя и революционера! - Ведь и там, если помните (?!), кровь лилась, и не раз! - заговаривает внуку зубы, лишь бы тот не раздумал продавать эти рукописи, недорого запросил, ибо денег у новой власти в обрез: голод и разруха.
      А Фатали-внук задумался, слушая усача: ведь мог дед оказаться и в Польше! И, разумеется, быть с теми, кто восстал, - по одну сторону баррикады дед-Фатали, а по другую - славный мусульманский конный эскадрон, и шашки сверкают! и Куткашинский во главе конников, с чьей внучатой племянницей намечалось у него сватовство, да заглохло. И старая рана: может, были бы тогда у него дети, не прервался б род!
      - Да, - задумался Фатали-внук.
      - С декабристами! - молчать нельзя! - Хотя нет, не мог еще, - с сожалением вздохнул усач-коротыш. - Ну, хотя бы... - Кого же еще вспомнить? апрелистов? но они только дискутировали! - Ах да! В движении Шамиля!! - как мог усач забыть?! горцы!! и они в чести! И недаром он нашел ход, связав Фарман-Кули с легендарным горцем! - Или нет! - выражение глаз внука ему не понравилось. - В рядах борцов против шахского деспотизма!
      - Бабитов, что ли?! - недавно Фатали-внук читал, уж не книгу ли, подаренную Казембеком его деду? (А Фатали-дед перерыл тогда весь шкаф, а она - и не в отеле "Вавилон" вовсе, где жили изгнанные из стран своих Кемалуддовле и Джелалуддовле, а под стопкой бумаг!.. листок меж страницами, правда, бесследно исчез, и в досье Никитича его не оказалось); знает о бабитах, но вариант этот мало устраивает внука. - Хоть раз бы в какого деспота выстрелили! - сокрушается.
      - И я о том же! - соглашается усач, негодуя в душе.
      "Эх, внук, внук!..." - усач-коротыш ведет дневник, чуть ли не с младенчества, как узнал, что дед их был казнен, история эта обросла уже семейными легендами, и любит туда заносить патетические фразы, ибо хотя и был некогда сам маузеристом и питал симпатии к отчаянным террористам (таким рисовал он в воображении и своего деда Фарман-Кули), но слыл в душе допотопным романтиком и имел тайную до застенчивости страсть (как и дед к математическим выкладкам об обложении налогами сельчан) к длинным, аж в несколько тетрадных листков, в одно дыхание сентиментальным словоизлияниям. - "Что царь? что король? что султан?! Твой дед поднял руку, совесть имей, аи киши! на самого аллаха! его пророка Мухаммеда, низвел его до Мамиша эй!., а тираны, которые были, есть и будут..." - заполнил целую страницу, исписав ее мелко-мелко, и на следующую перебросил цепочку выспренних фраз, и каждая буква - словно пуля, вылетающая из маузера. II непременно напишет, что "Письма" будоражили умы революционной молодежи не только в Тифлисе, Баку и по ту сторону Аракса, а разве было иначе? но и в захолустной Нахичевани, куда сбежала их семья после казни деда. И что отец - вот и выстроится революционная династия! - "сын знаменитого Фарман-Кули", тоже подвергался гонениям за чтение "Писем" - сколько угодно тому примеров в отечественной истории, помнится, даже к повешению или расстрелянию приговаривали, заменив в последнюю минуту (а уже петли висят! уже выстроилась шеренга, даже прицел взят!) каторгой.
      что за торг у них?
      а это не торг! твой внук, он же истинный джигит!
      да? - радуется Фатали, что похвалили внука, молодец твой внук!!
      Продал народной власти содержимое сундука, а потом, получив деньги, щедрой рукой протянул пачку коротышу:
      - Ай азиз, - мол, дорогой мой человек, - возьми свою долю, ты заслужил!
      - Да как ты смеешь? - глаза на лоб. - Я... мне??!
      - А я тебе еще кое-что принес! - и протягивает шкатулку.
      моя шкатулка!! память о матери!
      увы, подзорные трубки такие перевелись! вздохнул Колдун.
      А в шкатулке - новая рукопись! "Оригинал! Вот она, восточная поэма! Сколько ее искали!" - готов расцеловать внука!
      Потом был плов. Из индейки. И высокий торт, специально заказанный внуком. И тосты в честь и во славу. И еще одна фраза в дневнике, года три или лет семь спустя, почти шифр: "И надо же, чтобы именно в круглую годовщину пожара в Гыш-сарае", усач-коротыш это любит, мешать русские и азербайджанские слова, к тому же приучен к конспирации, семейная традиция, но даже Никитич и его потомки переведут: "Гыш" - Зима, "Сарай" - Дворец! тоже мне, эзоппп! и посложнее шифры угадывали в канцелярии Никитича: мол, "за общее дело", Respublica, "Фатали-внука охватило всепожирающее пламя! да, вся в огне и Фельдмаршальская! и зала Петра! и Белая зала! и Галерея Двенадцатого года! и вихрем густой дым!., бежит, бежит огонь - по кровле, по верхнему ярусу, ах как горят царские покои! а потоки огня льются и выплескиваются наружу, далеко-далеко разбегается пламя! аж в Галерной гавани хижины горят, вот-вот закипит Нева и пойдет огонь по другим рекам, морям необъятной империи, и языки огня норовят лизнуть черные тени людей, сколько их, сожженных! и лижет, и лижет эти точечки-винтики (?!) пламя!..." - передохнул усач-коротыш и добавил: "Аи как хорошо, что успели выкупить и сундук, и шкатулку, а то пропали б, сгорев во всепожирающем пламени!" (тридцать седьмого года...)
      "ты меня слышишь?"
      молчание.
      "эй, Фатали!"
      ни звука.
      "Фатали!!"
      Проводив врача, Тубу вернулась.
      - Очень холодно, Фатали. Мартовский ветер такой злющий, гудит и гудит. Мы растопили печку, а сейчас я зажгу лампу. Как ты? - поправила стеганое одеяло с холодным атласным верхом, погладила по седой-седой голове, такие мягкие редкие волосы.
      - Не забудь с доктором... - дышит тяжело, - с доктором Маркозовым не забудь расплатиться, а то потом, в суматохе...
      "Что за суматоха? - не поняла Тубу. - О чем он?" Никогда ведь не верится, а непременно случится со всеми.
      Вышла.
      "А зачем это я вошла?"
      Не вспомнила, вернулась.
      Язычок пламени заметался, ударяясь о стенки лампы.
      - Фатали, - позвала Тубу. Он закрыл глаза. - Ты меня слышишь?
      Рука его повисла. Тубу прикоснулась к ней и вскрикнула:
      - Фатали!..
      Нет!.. Нет!..
      МОНАРШЕЕ МИЛОСЕРДИЕ
      а ночью кто-то подкинул, "змея!" - отпрянул Фатали. безотчетный с детства панический страх; оказалось - веревка, "к чему бы?" тонкая, но крепкая, "ах вон оно что! ну нет, этого вы не добьетесь!"
      эй, кто там есть? что-то лязгнуло и умолкло, и снова ночью не может уснуть. и я сказал: капля моей крови упадет на землю, вырастет камыш, срежет его проходящий, сделаот свирель, заиграет новый, и повторится схватят, казнят, и капля крови... арестовать, не объясни" причину, привезти в крепость как вещь, когда ж объявят? молчание, мертвое молчание, за мысли никто не судится! гвоздь, но не вытащить, вентилятор, обломать его зуб, и на стене во тьме рука водит, глаза не видят: фальшь, фига, фокус, фраза, фанатизм, что еще? филантроп, фарс, форс, фарси, бунт? я слишком умен, чтоб такие глупости... Александр рассказывал: был Аскер-хан, где он теперь? читал "Илиаду" Гомера, к чему бы? и критика этого сочинения, что он, спятил?! в кружке.
      и современный разговор в духе отечественных записок, и о женщинах из Соломона спорил до хрипоты, цитируя Коран, и о смерти Пушкина, о гнусном подсылателе записок, эта сплетня и клевета! Соллогуб?! "а я вам, господа, моего земляка Фатали".
      и Шиллера читает Аскер-хан, это ж талант! трагик! и предисловие к программе, какой? о союзе племен?
      "вы глухи к степи! глухи к горам! вам нет до инородцев дела! вы слепы, только под носом и видите! и вы, и ваши вожди! и вы, декабристы, и вы/апрелисты!"
      или рассказать вам, - тоже Аскер-хан, - о высокогорном озере, ах какие красоты в нашем краю в Гяндже, извините, Елизаветполе, горное озеро, а на дне густой лес, так трахануло, что гора откололась и запрудила горную реку что говорит народ? читай, Аскер-хан! "ну, вы это бросьте! как же никогда не было Наполеона?! а Москва? а пожары? миф? может, то, что я расскажу - о Шамиле, тоже миф? и миф вредный? пасквиль! диффамация! сначала герой, потом враг, а теперь кому друг, кому враг, кому герой!
      "и ты в меня камнем!"
      так как же, читать мне о войне на Кавказе? читай! читай!
      и Аскер-хан, невысокий, иссиня-черные волосы, читает, и голос трагика, но где мне найти фантастическую повесть Аскер-хана? в восточном вкусе, даже предназначалась к печати! читалась по корректурным листам! узнать бы у Кайтмазова, но когда?!
      о, Кайтмазов! он жил так долго, что люди, узнав об этом, недоумевали: "Кайтмазов?! неужели жив еще?!" и жаль, не узнает, была ли в коллекции Никитича?!
      А Никитич перед смертью, уже глубоким стариком, завещал свою коллекцию - кому бы вы думали?! - правнуку Ладожского, да-с, бездетен, всю жизнь - на благо отечества, во имя монархии.
      А Ладожский-старший писал исторические записки, выдавая их за образцы изящной словесности, и знатоки говорили, что они таковыми и являются, хотя могут быть и иные толкования, ибо защита монархии и оправдание всех ее войн, как бы велеречив ни был слог, - не может быть причислена к изящной словесности, но это - лишь одно из мнений, и оно тонет в хоре поклонников; и записки как реликвия дошли до потомков Ладожского, увы, по женской линии, и фамилия не сохранилась: дочь Ладожского Анна вышла замуж за Льва Ихачева, сына знаменитого генерала Апшеронского полка, и их дочь, тоже Анна, вышла замуж за Солова, был Садов - изменил, чтоб звучала в унисон, ибо сочинял ноктюрны, а от них сын Владимир Солов, знаменитый антиквар, кому отдал коллекцию Никитич, женился на дочери московского профессора Ухина, а на старости лет занялся реставрацией божьих домов, и как фамильная гордость перстень на пальце, якобы досталась от бабки Анны Ладожской, с изображенным на нем императором, хотя именно он и сместил в свое время Ладожского, успел! но вновь возвысил Ладожских, другая фамилия, ибо женская линия, Ихачевы - Соловы - Ухины, второй Николай, пока не грянули, - но это уже другая песнь, другие мотивы.
      и Аскер-хан читает повесть, по-русски? перевел или сам?
      и уже Александр, исчезнувший потом, читает: о где вы теперь? и ты, Рылеев, и ты, Бестужев, поэт и воин, проклятье терзающим своих святых пророков! а может, кто из вас свободную душу продал тирану? и кладет рабские поклоны перед его порогом? или продажным языком славит его торжество и радуется мучениям прежних друзей? или в отечестве моем, моею кровью упиваясь, как торжество представляет нашу казнь царю?! когда и я был в оковах, - это же Мечислав читал Фатали!! - и, ползая как змея, я притворялся, обманывая деспота, - но перед вами я всегда был прост, как голубица, кто из вас подымет голос противу меня, на эту протестацию я буду смотреть как на лай собаки, которая так сроднилась с цепью, долго ею носимою, что кусает спасительную руку, освобождающую ее.
      и Аскер-хан, бледный, слушал, как читает Александр, из Мицкевича.
      лица - одно на другое, кто Аскер-хан, кто Александр, а кто Мечислав, что? не было и этого?! но кто ж рассказал о революции?! помнить! пустые могилы!., сровняли их славные мусульманские конники!! "что ж вы, а?!" летят и летят головы.
      "ведь мы!..." - рррраз
      "за вашу и нашу свободу! что ж вы?!" и о любви - но чьей? Александра? Мечислава? и в тихие часы высшее тюремное и иное начальство, есть у него слабость, читает интимное, сокровенное, и голос, и голос, и голос бубнит монотонно, и не уснуть, - это ведь только кажется, что стены Метеха толстые и никакой шум из соседней камеры не дойдет.
      дойдет, пройдет и через стены поплывет поплывет поплывет, словно белый-белый, и летит, будто птица, - белый пух, выбитый из черного окошка каким-то глубоким вздохом, когда и вся душа будто уходит из тела... подавляя, одних, истощая других, - кто ж говорил? живой курган притеснителей и душителей, связанных дележом грабительства, и опора на миллион живых машин со штыками: империя хищная, заносчивая, ненасытная, и это войско, чье ремесло воевать, и в нем: спасение ее, империи.
      может, разом - и нет? зубом вентилятора! эх фурфуристы! пропагаторы! и этот запах свежей краски! ах, занимался литературою?! за освобождение крестьян был? желал добра отечеству? был гражданином? рассуждал о возможности печатать за границей запрещенные здесь книги?! лишить! военный суд! возмутительная переписка двух принцев! копии! лишить на основании свода военных постановлений всех прав, состояния (?!), чинов! и подвергнуть смертной казни расстрелянием! однако ж принять во внимание облегчающие обстоятельства! преступное начинание не достигло вредных последствий, быв своевременно предупреждено! монаршее милосердие - каторжная работа в крепостях!
      а потом пришли и вывели, и когда вышел на улицу, яркий свет резанул, но снова привычная темнота, в карете как в Стамбуле, когда забрали: один рядом, двое напротив, а потом второпях кузнец заковал ноги, железные кольца, и молотком заклепали гвозди как-то впереверт-навыворот, кибитка, запряженная курьерской тройкой-птицей, и фельдъегерь-жандарм, дорога, мощенная бревнами, и железо растерло ноги, вот-вот до кости доберется.
      в обмен на заподозренного в шпионаже и схваченного султаном закадычного друга Никитича "...овского", орудовавшего в Константинополе, Богословский? - Фатали был тайно выдан султану, о чем узнает-таки шах, хотя ему торжественно было заявлено, что Фатали заточен в Петропавловскую крепость, что его будут судить и сошлют в Сибирь.
      но некогда великая держава так обессилела, что даже на обиду не хватило эмоций, лишь гневные слова, и то не высказанные вслух.
      Я СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО БЫЛО В МОИХ СИЛАХ
      И долго не могут предать земле.
      - Мы не позволим, чтоб тело грешника, чья душа в аду, в кипящей смоле, было погребено на кладбище правоверных (и раскаленные клещи, и искры величиной с верблюда)!
      - Но позвольте, господа! Неужто некрещеного татарина хоронить на православном кладбище?! - возмущается Никитич, который со своими людьми только что посетил семью, чтоб соблюсти, так сказать, ритуал и самим воочию удостовериться, а заодно и порыскать: А что в сундуке?
      Скрипнула крышка, не разбудить бы! Всякое может случиться. А в сундуке свадебное приданое для неведомой будущей невестки, Тубу давно собирает. А на дне, на самом, на самом дне фотография: дочь Ниса-ханум в черкеске, подальше от глаз Тубу спрятана.
      И никаких рукописей?! никакой сундучной крамолы? А что в ящиках стола? Что? Палисандровый стол? С потайным ящиком (повернуть ключ и нажать пружину)?! Побойтесь бога, Никитич! Фатали работал за обыкновенным столом!
      - Ну, а все же! - упорствует Никитич.
      - Это что, обыск?! - возмущается Рашид.
      - Ну что вы! - набрался в Европе! ну, мы тебя скоро нашим порядкам обучим! - Мы просто хотели, чтоб доброе имя после смерти... - Ящики будто ветром выдуло. Ни клочка, ни пепла!
      - Не на григорианском же кладбище хоронить? - Никитич разгневан.
      - А почему бы и нет?
      - И не на еврейском же!
      - Успокойтесь, Никитич!
      Депутация от наместника, князья, оба истинные, северный и южный, даже фон, граф и всякие иные, к шейхульисламу, а к нему не пробьешься: запрудила вход в резиденцию толпа фатумных физиономий, кто ж позволит, чтоб поганили землю, "в которой наши предки".
      - Ну, положим, еще неизвестно, чья эта земля! - как будто возмущается князь Аладзе, а на него косится, срез молнии, знатный купец, ворочающий миллионами, Аррьян:
      - О нас даже Гомер писал!
      - Гомер! А Прометей?! - не унимается Аладзе, но тут круглое, как арбуз, лицо Ажбы, тоже из вождей, увы, бывших, вытягивается, будто дыня:
      - Но Прометей ведь...
      - Ты тоже! - прерывает его Аладзе, глядя презрительно. - И больше никого?
      Еще какая-то папаха выглядывает из-за уступа скалы, и усы колючие, а глаза круглые, как яичница:
      - Чтоб дух его, кяфира-гяура, где наши правоверные отцы и деды?! И чтоб молла читал над его могилой молитву?!
      Не в церкви же отпевать?!
      А ведь говорил Никитич (а не Ладожский?) Фатали, предлагал. Не всегда ведь пикировались, иногда и шутили, хохотал заразительно Никитич, с такой сердечной искренностью, как дитя: "Отчего бы вам, Фатали, не креститься, а?! Никогда не поздно, готов ходатаем выступить! Зато какие лучезарные перспективы!"
      А тело лежит.
      И в круге первом ада, а ведь казалось, страшно, и ничего, и здесь устали, что ли? И эти бренные споры, скорей бы укрыться, уйти, растолочься, смешаться и в вечность!
      Уже весна, но мартовский ветер швыряет мокрые хлопья, а ведь вчера еще мокли от жары, спину жгло. Бараньи папахи облеплены снегом, и бороды мокрые, попробуй сунься, фюйть-фуфу, к шейхульисламу.
      И у мечетей толпы, пятница, что ли? не продерешься.
      А в канцелярии наместника на белом как саван листе чертят линии кладбищ - освященных земель: вот мусульманское, вот христианское, а вот и иные, неужели до клочка расписаны?! Но нет ли ничейных, чтоб ни восточные, ни западные, ни ихние, ни нашенские? Господа, ну о чем вы?! чтоб не Азия, и чтоб не Европа?! о, эти форте ли фортуны!..
      И наместнику не терпится.
      - Ну как, похоронили? - спрашивает он Никитича, а в руках письмо военного министра (граф Милютин? Дмитрий Алексеевич?), только что получено, насчет памятников на могилах.
      "О чем он думает?!" - изумился Никитич: не ожидал что Великий Князь Михаил Николаевич, все с большой буквы, столь наивны.
      Но следы геройских подвигов во славу, на чужой земле, весьма желательно! Можно без особенных архитектурных украшений, но прочные монументы! Да, весьма-весьма желательно, ибо пройдет несколько лет и исчезнут признаки тех мест, где погребены: воины.
      "Но где взять деньги?" - думает Никитич, а Великий Князь все о своем: да-с, кладбища - унылый вид запустения: могилы разрушены, надписи смыты дождями, курганы, когда-то высокие, сровнялись с землею, и люди обходят их как неприятное memento mori!6
      Никитич раздражен праздными думами Великого Князя, - уж не полагает ли он, что и Фатали, надо ставить монумент?! Прежде похоронить надо!!
      - Разрешите идти? - по-солдатски спрашивает он, а Великий Князь и не слышит, и грустно ему отчего-то что неблагодарна память людская, вспомнил, как с братом Александром - об императоре никто не смеет так, но они братья, и любит его Михаил, - посетили Гянджу, вот уж привязалось название - Елизаветполь! та же мечеть, те же кельи, тот же камин, у которого грелся Цицианов, - а ведь мраморная доска была с вызолоченною надписью: "Здесь жил покоритель Ганжи князь Цицианов"; куда она делась - никто ответить не мог, лишь дервиши обитают в этих кельях.
      - Да, да, идите, - вот-вот расплачется Великий Князь, не знал за ним этой слабости Никитич, пулей выскочил, негодует, что такая возня с этими похоронами...
      А тут еще и Орбелиани, о боже!.. еле дышит, ноги не держат, а явился!! тоже о похоронах хлопочет, а в пору б о собственной душе подумать (скоро восемьдесят).
      - Шапочник Шошо?! Что за шапочник, - не поймет Никитич. Спятил старик, не иначе! Но терпеливо выслушивает Орбелиани, замещал, бывало, наместника, ссориться неохота.
      К Орбелиани пришел шапочник Шошо, уже многие годы шьет ему и всем им шапки, богатырь, победитель кулачных боев, - пришел, чтоб сообщить о трудностях с похоронами Фатали; Никитичу некогда, а Орбелиани еще рассказывает о том, как Фатали помог в свое время семье Шошо, определил его в типографию наместника вертелыциком, крутить, - объясняет Орбелиани Никитичу, - колесо, приводящее в движение печатную машину, да еще и о том, что типография эта - на углу улицы Лорис-Меликова, гремит его слава, но скоро погаснет, и Калаубани, будто не знает о том Никитич.
      - И вертелыцик и шапочник? - перебивает Никитич, и сам не рад, надо кончать эту болтовню!!
      И выслушивает историю о том, как Шошо уволили, и Фатали определил его к знакомому мастеру в ученики, и тот учил из уважения к Фатали бесплатно.
      Но прежде Орбелиани пошел к тифлисскому полицмейстеру, а от него, разгневанный, - к Никитичу. И полицмейстер смел предложить Орбелиани такое?! Да еще подумав! Мол, единственный выход - похоронить на кладбище, где обычно хоронят приговоренных к смерти заключенных, это на пустыре! неосвященная земля!!
      "Вот-вот! приговорен!" - думает Никитич.
      - А что? Дельный совет, - тихо шепчет Никитич, зная, что Орбелиани стал туг на ухо. И громко: - Не волнуйтесь, князь! - И выпроваживает Орбелиани.
      А его дожидается Шошо и не смеет спросить. Орбелиани махнул рукой, а перед тем как уехать на фаэтоне, сказал:
      - Ты крепок, долго будешь жить, наказываю тебе! - И наказывает ежегодно приходить к нише "святого магометанина Або Тбилели", - запомни, шестого января! это-день поминовения Або! - и зажигать свечу в память о "нашем друге Мирзе Фатали".
      Шошо озадачен, но промолчал, как, впрочем, и Орбелиани; потом понял, что Або - это Або, а Мирза Фатали - это Мирза Фатали, но с кем из магометан сравнить, чтоб утвердиться в мысли о величии умершего друга? Або отрекся от мусульманства в пользу христианства и был казнен по приказу наместника шаха: трижды ударили его тупою стороною меча, надеясь устрашить и оставить в живых, если раскается, а в четвертый уже острием, - и голова отделилась. И дабы не сделалось тело предметом поклонения христиан, сожгли близ Метехского моста и пепел бросили в Куру.
      А Шошо однажды в знак благодарности назвал Фатали Або. Фатали, как всегда в подобных случаях, лишь мягко улыбнулся:
      - Это для слабых духом, Шошо. И мой ислам, и твое христианство. И все иные догмы...
      Шошо каждый год, а он жил долго, увидел и начало нового века, шел на левую сторону Куры, где в стене Метехского замка есть ниша, и ставил зажженную свечу в память о Мирзе Фатали.
      А время не ждет. Надо спешить. Узаконенье нарушается, от 28 января 1704 года, действует и поныне, и Никитич этого никак позволить не может: не держать умерших долее трех дней; а уже третий на исходе!!
      И по секретному предписанию Никитича подпоручик, он новенький и наиприлежнейший в канцелярии, Федя Федькин, розовые щеки и усы пушистые, специально (и в штатском) поехал на кладбище, чтоб отыскать, как велено, нейтральную землю, пи мечети, ни церкви не подвластную, вяз в грязной жижице, хлюпала скользкая глина, лишь склон холма белел и на голых ветвях, будто яблоня расцвела, тяжелый снег, - смерзнет и, чуть подует, согнется, сломается дуновением, скованная льдом.
      И вроде бы договорился, выроют могилу на ничейном пустыре, канцелярия возьмет на себя расходы, ибо сумму копатели заломили немалую (за риск!).
      И к мусульманскому кладбищу примыкает, и как бы за чертой григорианского, католического, иудейского и, разумеется, православного, короче, ни Запад, ни Восток, хотя и здесь, и там, и именно в эту пору отыщется под снегом фиалка.
      Выроют, выроют на склоне холма, да такую глубокую, глубже женской могилы, а она самая глубокая, ибо так повелел всевышний, что сам черт не вылезет, дьявол задохнется! и плиты тяжелые на могилу: трижды воскреснет и трижды сердце разорвется!
      А потом юного поручика (за такое задание не жаль и в чине повысить) здоровенный верзила, то ли беглый каторжник, то ли шахский лазутчик, вызвался за полтинник вниз на спине снести, в розовые руки Феди Федькина щетина бороды впилась, да в коленки, как сошел на землю, иглы вонзились, и вонь бараньей папахи, и еще какие-то тошнотворные фимиамы, как облачко, фуффф!... над головой.
      И лишь на четвертый день скоро и бесшумно похоронили, кружным путем шли, с северо-запада к Горхане, что в районе Орхеви, - через пустыри и тихие улочки, чтоб никого не волновать зря, никаких чтоб беспорядков, и полицейские сопровождали процессию.
      А за гробом - сколько было прежде вокруг!.. и письма, и встречи, и гости, нухинцы-шекинцы, бакинцы, карабахцы, шемахинцы, анцы, унцы, енцы!... "Я столько для вас сделал, отчего же вы так, а?!"
      Но зато провожал Юсиф-шах. Он спешил, боясь опоздать, ведь сквозь века, и еще не отдышался.
      И Кемалуддовле успел, принц индийский, из самого Каира (или Багдада?), покинув отель "Вавилон", но как?!
      И конечно же Колдун, бессильный что-либо изменить и противостоять.
      А иных уж нет: кто казнен и - никогда, кто пропал и, может быть, отыщется, а кто еще не знает, а если и узнает, увы, не поспеет.
      И уже солнце на светло-голубом небе, будто не было ни воя в печных трубах, ни хлопьев липкого снега, ни слез в глазах, когда ветер вдруг кинет в лицо соринку с набережной Куры, мутной даже в ясный день, - то ли течет она, то ли спит, усталая, и снится ей новое русло. И неведомо, спорят меж собой два берега - правый и левый, когда она проснется, и проснется ли когда.
      и я снова иду не спеша по старой и узкой бакинской улице, по которой давно не ходил, мимо зарешеченных окон низких домов, открытых взорам прохожих, кто-то зовет меня, очень знакомый голос, но кто? оглядываюсь никого, и снова иду по родной земле, обдумывая последние строки, чтоб родились они именно здесь, где когда-нибудь лежать и мне рядом со своими, даже не верится, что она есть, эта узкая и старая бакинская улица, носящая имя Мирзы Фатали, мне казалось, я ее придумал, как и треугольный сквер, к которому спускаюсь, чтоб постоять рядом с гранитным Фатали, сидящим в широком каменном кресле, но что это; стал выше постамент, будто вырос, и до ладони уже не дотянуться, и смотрит вдаль, не видя меня;
      а потом, тяжело дыша, взбираюсь на один из тбилисских холмов, чтоб поклониться могиле Фатали и глянуть на величественный памятник, - неужели и теперь он не видит меня? и знойное солнце жжет мне спину.
      1 Покои императрицы.
      2 Помнить (лат.)
      3 "Да здравствует король!" (фр.)
      4 Божественным (нем).
      5 Иосиф сын Мохаммеда (лат.).
      6 Помни о смерти! (лат.)