"Что пользы обращаться к угнетателю? Лучше сказать угнетенному: "Ты же во сто крат превосходишь угнетателя своей силой (неужели были когда-то такие времена?!), числом и умением, так почему ты примиряешься с ним?! Пробудись от сна и задай угнетателю такого жару, чтоб чертям в аду жарко стало!";
      и его объяснение, поданное на имя великого князя-наместника о рукописи "Кемалуддовле" - на пользу, так сказать, христианству (?!); мусульмане перестанут дичиться русских, под сенью государя императора, ну, полно, полно, Фатали, тоже подшито в досье;
      и копии писем Рашиду в Брюссель, сын почти ни одно не сохранил, а здесь, в досье, - в целости, копии, правда, но в подлинности кто усомнится?! и выписки из писем сына, даже о его просьбе прислать хороший чай (шифр?!); и о падении курса рубля (!), рубли ужасно пали, запасы чая и табака (разве курит?!) истощены; и о новой войне с турками, не призовут ли тебя, как тогда, во время Крымской? А разве призывался? что за намек?! и фраза, к чему? если не судьба, как говорят магометане, хладнокровно рассудив (?); и о "нефтяном очаге"; листок этот выкинул, когда узнал, что истинно появились эти диковинные печи, надо б достать;
      и неожиданные известия, содержащиеся в письме Рашида отцу: о том, почему у истоков Нила не живут крокодилы (?), и о том, что я подозреваю живущих в Петербурге и Москве иранцев (в чем? какие связи? где? когда? Так и не сняты эти вопросы, но Никитич терпеливо ждет разгадки); и - к чему, казалось бы, в досье, но по опыту знает, что и это может понадобиться, недавно я здесь видел прелюбопытнейший феномен. В одном из здешних театров показывали какую-то мулатку, Mollie-Cristine, женщину лет двадцати, двуголовую, - вздрогнул аж Никитич, но ведь не двуглавую! - с четырьмя руками и четырьмя ногами, это скорее две женщины-близнецы, соединенные корпусом, т.е. имеют один желудок, или одно туловище, но у каждой своя голова, ноги, руки, плечи. Каждая голова, - все-все переписал краснорукий писарь Никитича, - отдельно мыслит, говорит, ест, пьет, и иногда обе головы видят один и тот же сон, когда спят. Одним словом, это необыкновеннейшее существо (намек на орла?); и о сиамских близнецах - братья-сиамцы ничего в сравнении с Милли-Кристиной, - и латинскими тоже, - танцуют польку, вальс, одна и тоже кров, - с ошибками оставил писарь, как есть! - если только голова болит у одной, другая ничего не чувствует, - и срисован рисунок (вы что же, Никитич, коллекционируете собрание курьезов, чтоб издать книжечку?! и за что вам платит шеф жандармов?);
      да, непременно узнать!! Насчет Крымской - призывался ли? Спросил между прочим у Фатали, а тот ему медаль светло-бронзовую показывает, в память войны: Крымской, но не в Крыму! (На Георгиевской ленте), Да Крест за службу на Кавказе.
      - Как же Вы могли забыть, Никитич?! А ведь я трижды в экспедициях участвовал, - думает, что Никитич оставит его в покое, а тот еще пуще злится, потому что сам - ни в одной! - в 37-м в Адлере, с Розеном, в 42-м на восточном берегу Каспия, под начальством графа Путятина, и против ваших турок, в 55-м, под начальством покойного генерал-адъютанта Муравьева, забыли?!
      и еще несколько листков!!! это ж почерк самого Фатали! Но подписано почему-то "Теймур"; ах, да, это все из той же затеи, придуманной в секретной части Никитича, установить контакт с консулом Порты, приблизить чтоб к нам. Фатали возмутился: что за работу хотят ему поручить?!
      - Ну нет, - мягко заметил тогда Никитич, - просто встретиться, развеять ложные о нас мнения, вы же знаете, какие небылицы распространяют о нас, будто мы... ну и все прочее!
      короткие лаконичные записки "Теймура"; "А вы, - предложил ему тогда Никитич, - изберите себе... псевдоним!"; был сородич Никитича, Бестужев, упрекал Фатали за псевдоним, а этот - "изберите!". И выбрал Фатали (о боже, какой был наивный) первое попавшееся - брат отца? персонаж? Так вот, записки Теймура: говорили о китайских изделиях; при чем тут Китай? злится Никитич; об арабских интригах времен халифата (?! уж лучше б, и то бы пригодилось, о сегодняшних!); играли в шахматы, ну, знаете!! и он поставил мне красивый мат с жертвой ферзя, извините, везира. "Может, еще напишете, сколько стаканов чая выдули?!" И просил Фатали: - Вы ближе к делу!
      Ах вот что вы вздумали! Нет, в этой роли Фатали выступать не будет! Трижды встречался Фатали с консулом Порты.
      - Мы подключим к вам еще нашего товарища, он вам поможет!
      Развязный, с лошадиными челюстями человек Никитича. Ну нет, эти ваши нелепые планы я разрушу! Грубая, топорная работа! А ведь поначалу верил ах, какие наивные времена были!!! - что действительно хотят истинную правду о том, что значит для раздираемого междоусобицами края нахождение в составе большой и сильной державы, что значит Россия для его родных мусульманских земель, разъяснить, чтоб не строили никаких иллюзий ни Порта, ни Персия, устранить извечное недоверие двух стран и двух народов - российского и Порты, и Фатали честно стремился сделать это (мол, образцовая мусульманская семья, "ваш быт, ваше творчество, наш союз...").
      Но чтоб так бесцеремонно! с помощью лошадиной челюсти! сделать из консула агента Никитича?! до чего ж примитивная работа секретной части!
      На каком-то этапе Никитич усомнился; и Фатали расстроил _их нечестную игру, когда явился тот, с лошадиными, сумел выказать консулу, как хозяин дома, свое неудовольствие приходом незваного гостя, которого он, Фатали, видит впервые; а тип был нагл и агрессивен.
      "А вы разузнайте, Фатали, когда в Константинополе будете! Иначе, знаете, не завербуешь! Да, да, непременно разузнайте, и я из тифлисской этой дали погляжу на вашу челюсть, как она отвиснет!" - злорадствует Никитич.
      В турецком консульстве, когда выдавали визу, не спросил о бывшем здесь некогда консуле. Может, у богословского спросить? Но чтоб узнал Никитич?! У кого же? Может, невзначай у премьера, мол, служил у нас в Тифлисе. А ведь сбил он с лица премьера его неизменную улыбку!
      - Кто-кто?!
      Но у Фатали такой бесхитростный взгляд! И багровая краска залила лицо премьера.
      - А мы его, - и вокруг шеи рукой, а потом пальцами над головой крюк изобразил, - как вашего шпиона!
      - Быть этого не!... - и умолк: вошел Богословский.
      А ведь мог остаться в живых.
      "Видите, что получилось, - втолковывает Никитич из тифлисской дали Фатали, который еще в Стамбуле, - вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть, как вы изволили выразиться, согласен, груб, оскандалился! вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто - посеять сомнение! отозвали и, - тот же жест с крюком, будто у одного палача практику проходили; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистыми вышли из игры, а ведь это вы его, да, да, именно вы! и погубили, если покопаться!"
      Именно тогда стало пополняться досье на Фатали всякими бумагами и копиями писем - его и ему. И некоторые его разговоры, вполне лояльные: знает Никитич, что Фатали жжет иногда какие-то бумаги - не пепел же начинать собирать? как бы и кое-какие бумаги в досье не загорелись от возмутительных фраз, - душа без формы, в которой бы слова заиграли, живя в оболочке новой ли повести, драмы или исторического сочинения.
      Новая для Фатали неожиданность!
      - Тубу!! - крикнул он.
      - Что случилось? - появилась встревоженная Тубу.
      - Кто копался в моих бумагах? - Тубу разводит руками.
      - Перепутаны страницы! И вот - не моя бумага!
      - К твоему столу никто не подходит.
      - И здесь какие-то записи! - И читает с листа: - Новый сонник - мне приснился странный сон. Что это, Тубу?
      - Не знаю, Фатали, душа моя!
      - Не знаешь ты, не знаю я, никто не знает! Никто у нас в доме не знает, как эта страница попала в мои рукописи и кто перепутал страницы! Но ты же сама видишь, Тубу! Кто мне это оставил? Джинн, шайтан, кто?
      Тубу растеряна, не знает, что сказать.
      И карандашом, и чернилами какие-то знаки, вопросы, фразы. Одна судьба - потеряно лицо.
      И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник - слова друг под другом: Я? А я? А что я? А что же я? А что же все-таки я? И таблица, в которой на одной стороне - Юсиф, Фатали, Я, а на другой, напротив Юсифа, шах, и стрелка к нему, напротив Фатали - царь, и стрелки к шаху и царю, а напротив Я - ?, и стрелки от Я ко всем - и к шаху, и к царю, и к ?, и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого рядов.
      - Может, ты сам рисовал? - недоумевает Тубу!
      Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет. Переписал и разослал во все концы света столько экземпляров рукописи "Кемалуддовле", что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать и он ложится, чтоб поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: "Кемалуддовле" издан!
      О мой брат! О тот, который, как и я, погружен в горестные раздумья, страдает оттого, что не достиг своих целей, и все выпущенные стрелы пролетели мимо, в небытие; и подавлен, что не понимают современники; наконец-то вышел русский перевод "Кемалуддовле" (и все же верит, что первое издание - на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском (тайная типография?). Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык. О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им? Но, по правде говоря, и на них, наших далеких потомков, я не очень надеюсь: они ведь порождены и зачаты будут нашими вислоухими современниками! Что ж, такова судьба! Я - частица этой нации, народа. И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.
      ВЕЧНЫЙ ТРАУР
      а книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы, в чьем облике сохранилось нечто нерусское: щекастое лицо, круглые, чуть раскосые, во впадине, подвижные глаза; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна - нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного, он на переднем плане, помутневший взгляд, вскоре в религиозном исступлении откроет шествие шахсей-вахсей и рассечет кинжалом бритую голову, цензор перелистал книгу, "а как с христианством? никаких?" и строго смотрит на Исакова.
      "напротив".
      цензор метнул на Исакова удивленный взгляд, "полковник? ну да, собственник писем...", мол, и эти фокусы нам известны, и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится даже некоторым, если хотите, вольномыслием: "а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!" к тому же сытно и дешево отобедал на двугривенный сладких пирожков в кофейной Амбиеля, что на Невском, в доме армянской церкви.
      и пошла шуметь-крутиться типографская машина!
      А в это время "Кемалуддовле", переведенный-таки Рашидом с помощью француженки, опекаемой кавказцем (не потому ли Рашид что ни письмо - просит отца, чтоб отозвали обратно родственника - повара Наджафа, который очень мешает ему: бедному скучно как ссыльному, оставил жену, дом, детей, друзей, это подвиг, к чему Рашиду жертвы?!), кузины Фабьен Финифтер, бело-розовой и легкой как пух Мими, - нет, он не кривил душой, когда писал отцу: "У меня интимного, - и подчеркнул, - близкого друга нет. Есть несколько хороших знакомых, с которыми ничего общего не имею и в близкие сношения не пускаюсь". Мими возникла после, отправил рукопись в Париж со студентом-однокурсником Фажероном, сыном азиатского книгоиздателя "Алибаба".
      После перевода первого письма Кемалуддовле Рашид написал Фатали: "Отец, как бы не навлечь беду!"
      А потом; "Надо ли это тебе, отец? удары судьбы..." - не закончил фразу.
      "Нет, нет! - после завершения перевода, - Джелалуддовле робок в своем ответе Кемалуддовле! Тебе бы больше симпатии к нему, зря к нему не благоволишь! Как бы жестокий фатум..." - и снова фраза не закончена.
      Но еще прежде был крик Тубу!
      Оба слышали - и Фатали и Рашид. Это было перед отъездом Рашида за границу, и они только что пришли с кладбища. Одному Фатали известно, скольких ему стоило трудов уговорить Тубу, чтобы та согласилась отпустить сына.
      Почти каждый четверг, как положено, Тубу нет-нет а и пойдет на могилу детей, но тут чуть ли не целый месяц беспрерывно лил дождь, дороги к кладбищенскому холму стали непроходимыми. А в очередной четверг тучи ушли, и небо сияло.
      - Надо пойти, - сказала Тубу, - Рашид должен проститься.
      Когда накидывала на голову платок, Фатали заметил, как дрожат у нее руки и губы сухие, бескровные. Прежде не успевала Тубу достичь могил, как по щекам текли слезы и губы шептали молитву, а тут - ни слезинки, выплакала их все, стояла бледная.
      А как пришли домой... И вдруг крик Тубу, ее проклятия, - копились и вырвались, и ничто не может их остановить:
      - О боже, нет уже места на кладбище, что же ты убиваешь свои творения, обрекаешь нас на вечный траур? Дня светлого мы не видим! - Фатали согнулся, весь поседевший. - Ты убиваешься, но это ты виноват, что умирают наши дети! Это ты, ты и твои дела, будь они прокляты! Жалкий человек, ты поднял руку на священный Коран! Тебя предупреждали: не трогай знаки аллаха! И эта божья кара за твои дерзости, за твое богохульство! Ты умрешь, и наследников у тебя не останется!
      - Замолчи, у меня есть Рашид!.
      - Аллах, вот увидишь, и его у нас отнимет!
      - Пусть отсохнет твой язык, что ты говоришь?
      - И его, и тебя, и всех нас! - не слышит она Фатали. - Нет и не будет нам жизни ни здесь, ни на том свете!
      - Прекрати свои причитания, твой аллах глух!
      - Это ты, ты оглох и ослеп, потерял дорогу! Убей нас, чтобы разом покончить с нашими страданиями!
      - Мне стыдно за тебя, Тубу!
      - Ты восстал, ты возомнил себя выше аллаха! О боже, что же мне делать, помоги отцу моих детей, не мсти ему, неразумному, он слеп, его попутал дьявол, пролей на него свой свет, ведь ты всемогущ, чем тебя прогневали мои дети, сбереги нашего Рашида! Мои дети! мои родные доченьки! мой сыночек! они росли, я молилась днем и ночью, я не смыкала глаз, я вымолила им у аллаха жизнь, я не могла нарадоваться на них, они миновали все опасности, им уже ничего не грозило, я думала, что ты угомонился и аллах смилостивился, простил тебе твои грехи, но нет, в тебе засел дьявол, он душу твою похитил, он копил в тебе злобу, и на старости лет ты снова потерял рассудок! будь же проклят! о боже!
      Рашид, сидевший молча у окна, встал и, подойдя к матери, обнял ее. И Тубу, будто собирались отнять единственного оставшегося в живых сына, крепко ухватилась за него.
      - Неужели и тебя возьмет у нас аллах?
      - Успокойся, со мной ничего не случится.
      - Молись, сынок, ради матери своей молись!
      - Я же молюсь, мама, и поститься буду, и в мечеть пойду, ты успокойся, пожалуйста!
      - О боже, если ты готовишь новые удары, то убей сначала меня!
      Фатали лишь на короткий миг, а может, и не было этого мига? заколебался. "А вдруг правда?! - подумал. - Неужто Тубу права??" Миг сомнения все же был, был! Словно тряхнуло землю, нечто веками копившееся вдруг пробилось наружу: страх? потрясение? ужас перед горем Тубу? Но способен ли и он на такое переживание? Вопль отчаяния? Или вдруг открылась Тубу истина? Невежество или озарение?! Гнев аллаха - что за бред?! Как он мог усомниться в верности избранного пути? И что можно поделать: что ни год - холера! Сколько кругом смертей! гибнут целые семьи! холера никого не щадит: ни злодеев, ни истинных правоверных, ни тех, кто грешил, ни тех, кто был набожен. Нет, Фатали не прибегнет к доводу, который бы успокоил Тубу; успокоил бы? но все равно не прибегнет, никогда.
      - Кара аллаха? Но отчего твой аллах убил детей Мухаммеда - четырех дочерей и трех сыновей Хадиджи, первой жены Мухаммеда?! Может, ты не знаешь их имена - могу напомнить тебе! Если не веришь мне, спроси у Рашида! Рашид, скажи же, чего молчишь?!
      - Ну да...
      - Что ж ты умолк, продолжай! Или и ты забыл их имена, я тебе помогу, правоверный, запомни: Аль-Касум, Рукайя, Зейнаб, Умм-Кульсум, Фатима, Абдаллах, ат-Тахир! - Но разве способны какие бы то ни было доводы, мыслимые и немыслимые, успокоить Тубу, когда нет и не будет ни ей, ни ему покоя. И способен ли он на такое, как Тубу, переживание? Нет, не способен.
      И Рашид пишет: "Как бы жестокий фатум..." Рашиду не верилось, что издадут. Особенно после безуспешных попыток и хлопот по изданию пьес, даже "Мусье Жордан" не заинтересовал ни бельгийцев, ни парижан, и ведь казалось, что стоило Колдуну пустить в ход чудодейственную свою силу?... Поможет потом, многие годы спустя, и даже дважды, - издадут в Париже, сначала "Мусье Жордана", в переводе Люсьена Бува с "тюркского азери", но не Фажероном, а Эрнестом Леру, Rue Bonaparte, 28, а потом и все пьесы, и Колдун лично встретится в Париже с переводчиком; тот решил, что перед ним востоковед, и в голову не могло прийти, что Колдун; мило беседовали о тюркских народах, о Стамбуле, о Фатали, о старых и новых распрях в мире, доверит разве переводчик Колдуну, если тот станет рассказывать, как строил из кубиков дома Парижа, это было век с четвертью назад, и разрушил город-красу (или столицу?) мира, - как же звали переводчика? Базен? И, кажется, Луи, да, Луи Базен, "с азербайджанского", был ясный апрельский день, и они сидели на скамейке, на Елисейских полях, и адрес издателя (94, St. Maur, France), а на обложке "COMEDIES" - "Кавказская коллекция".
      СТРАСТИ ФАНАТИКОВ
      Мими нравились эти восточные сюжеты, Мими рядом, и с каждой страницей они ближе и ближе, и Рашид работал увлеченно, ждал этих часов в предвкушении близости Мими, а потом пошло, закрутилось, и не поймешь, то ли о себе они пишут, то ли переводят, излагая по-французски любовные истории Мухаммеда. - Ты бы пошел, Наджаф, гулять на Гран-Плас! - раздражается Рашид, он только что написал отцу, быстро, нервно: "Я в совершеннейшей безопасности, я не ребенок чтобы нуждаться в дядке присутствие его (мне очень жаль его) здесь не имеет значения".
      Ответное письмо Фатали в дороге, он не тронул письма сына, но выписал все его ошибки: "Что ж ты, сынок, совсем русский позабыл, в слове "дядка" положен мягкий знак, и запятая нужна, ибо два сложносочиненных предложения, и запятая перед "чтобы", - но Рашиду некогда разбираться в грамматических ошибках, он отправляет Наджафа на Гран-Плас, и они с Мими остаются вдвоем надолго.
      и пошли уже оттиски, и уже они брошюруются, и четкими крупными буквами на зеленом, цвет ислама, фоне, - "Переписка двух принцев", на чужих языках - русском и французском, а не родном, не в оргиналах на фарси и тюркском, а в переводе.
      и не успел Исаков, только что отправив экземпляр в Тифлис, автору-собственнику Фатали, выставить часть тиража в своем магазине на Невском, у Знаменья, дом Кохендорфа, припрятав остальное на случай конфискации на складе, о местонахождении которого, как наивно полагал Исаков, никто не знал, и хотя стоял серый сумрачный день, один из самых коротких в году, на нуле, и таяло, и капало, и хлюпало, - собирались по двое, по трое легко одетые молодые люди азиатского виду и о чем-то, ожесточенно жестикулируя, говорили, показывая на книжный магазин.
      собрались, пожестикулировали, топая по снежной жижице, и разошлись, а утром следующего дня, когда Исаков явился в магазин, - о боже, что это?! стоят трое полицейских, окна магазина выбиты, молодые студенты выкрикивают что-то гневное.
      "вот он! сам издатель!" и несколько человек ринулись к Исакову, но остановились перед его внушительным видом, "господа!" "как вы посмели? мы сожжем ваш магазин! рассадник ереси! к самому государю!" и тут же успевшие купить книгу, - в Исакова полетела книга, ударилась и, как подстреленная птица, упала под ноги, и листья под ветерком как невесомые перья крыла, и еще, и еще, и еще. держа на весу книгу, поджег один, другой, быстро загорелись, еще свежие, краска горит, "что ж вы стоите?!" послышался топот, полицейские, осмелев, двинулись на студентов, но в магазин полетели еще несколько булыжников, успели, один ударился о бок Исакова, он прикрыл рукой голову и быстро исчез в магазине, и вот уже казаки, прямо на толпу, "кого защищаете?!" "не смеете!" "мы подданные государя!"
      и кони, будто обученные, остановились перед толпой, "расходись, господа!" "мы из бекских сословий, есть иностранные подданные шахиншахского правительства, мы требуем, чтоб государь!..."
      а государю уже доложили о возмущении на Невском, странный случай, такого бунта еще не было, предписание шефу, губернатору, министру иностранных дел, специально в посольства южных соседей, "да, да, непременно разберемся", оскорбление царственной особы, веры, и шах! и султан! и паша!
      снова персы оказались первыми, да, да, и султан, и ваш государь, смеют рядом называть, но этикет, потерпим, а позволить глумиться?! Исаков? что за книгоиздатель?! а ну-ка! что за цензор? выживший из ума, распустились! другие, свои собственные заботы, а тут с этими азиатцами не поймешь, когда взорвутся, проморгали.
      телеграмма в Тифлис, а вдогонку - почта с предписанием.
      а в Париже!.. началось с нот протестов, посольства всполошились, но что выкрики горстки алжирских студентов и всяких там берберов, когда недавно только с могучей коммуной расправились! прошло даже незамеченным, только лишь в Латинском квартале, на улочке St. Michel, возле пятиэтажного дома № 13 собрались, пошумели, а потом поднялись на мансарду, где жила молодая турецкая семья, да сочинили петицию на имя президента республики, диктовал алжирец, расхаживая по комнате, подойдет к одному углу, глянет на Notre Dame, подойдет к другому, постоит у окна, глядя на кусочек Парижа, остроребристые, из красной черепицы крыши домов, дым печных труб (сам живет в доме напротив, в крайней, но почетной бедности, на антресолях кафе, и комнату согревает проведенная через нее труба из печи кафе), и обдумывая очередную строку петиции в защиту Корана, пророка и арабов, принесших в Европу цивилизацию, "так и напишите! некто фажерон, именно с маленькой буквы!.." вздрагивали, называя имя Мухаммеда, да еще в связи с богохульными еретическими письмами некоего Кемалуддовле, уж не рука ли России?! Сочинитель, это они узнали, осадив издательство, у самого Фажерона, вышедшего к ним для переговоров, - какой-то кавказец, царский полковник, алжирец набирался воздуху, прежде чем произнести имя пророка, да накажет он!!! вряд ли мусульманин, подставное лицо, быть этого не может, чтоб мусульманин! а в Тифлисе великий князь - вот уж не ожидал - по срочной телеграмме царя был крайне изумлен, долго не мог вправить свихнувшуюся челюсть, этот прилежный как будто, и как сквозь туман: ваше императорское высочество, голос Никитича, полюбуйтесь! да, да, ведь было письмо из таможни Брест-Литовска! эттакий фортель! - подвернулось на язык генерал-фельдцехмейстеру.
      что это вдруг все чины разом к Фатали. и ни одного из низших, во главе с наместником, мелькнула догадка: награда? новый орден?! за заслуги? ведь почти сорок лет, или больше, служит, такого еще эти стены не видели: и шеф, и шеф особый, и губернатор, и полицмейстер, и младший чин, из тех, кто - не наместник же! - должен слегка прикоснуться к Фатали, чтобы потащить, оттащить, затащить куда следует, и уже двое держат его куда? ах вот почему летели некогда сигары-снаряды к Метехскому замку, и лязгают цепи, и тяжелая железная дверь будто живая, ржаво как нож. успели к Тубу, та в канцелярию, "надо было думать раньше, советовал бы не лезть!" тот же голос, только тогда облизывал пальцы и губы, расхваливая, - "хороша хозяюшка!" вспомнил все же хлеб-соль, "я бы на вашем месте, - фазан, как корона, венчал вершину плова, но строго, не глядя в глаза, - всей семьей, как бы чего не вышло, в Нуху, подальше от всех, не можем ручаться!" "да, да, немедленно, ведь я ему говорила! и Рашид писал!" "Мелкум-хан! Мелкум-хан!" да ведь что ему до нашего Корана и пророка?!" "да я такого!..." Фатали доведен до крайней точки, он может оскорбить, "да, да, это кара! кара аллаха!" и Рашид еще здесь был, но не защищает мать, и за отца не заступается, и шурин тоже, ее брат. Фатали ни о чем не знает, книга и добрая весть еще в пути, но глаза! глаза Никитича! неужто "Кемалуддовле"? но ведь читали! или письма вышли? узкий квадратный двор и высокие толстые стены, и железная решетка, и тишина, будто гроб, не сон ли? на нем нет мундира, защитил бы, арестантская роба, как Тубу? день или ночь? время как сплошное неделимое, только по щетине на лице можно узнать, сколько прошло, а потом и борода не могла помочь.
      от послов к консулам, а там в столицы, вот оно, началось.
      и разъяренная толпа врывается в дом Фатали, посуда окна лампы люстры стены трещат от напора и лишь ставни не выдержав рвут петли, летят по комнате вылетают в коридор во двор а там ветер подхватив выдувает на улицу и уже над Курой как белые птицы летят вырванные не о Колумбе ли, открывшем Новый Свет? или это страница из тщательно изученной Фатали книги Миттермайера "Смертная казнь"? под ногами топчутся, позвольте! но ведь была тревога! цензура запретила! были изъяты! как попала в Тифлис?!
      шеф жандармов сделал специальный доклад царю! "Азбука социальных наук"!! спрятать! закопать! как первое явственное осуществление! программа Российской ветви "интернационального общества"! литературные приемы замаскирования! весьма дерзкие выражения о монархическом образе правления! топчутся, Фатали очень дорожил, два тома Бокля, первый открыт, и на странице еще минуту назад можно было прочесть рукой Фатали по-русски, а чуть ниже на фарси, но уже стерлись, топчутся. "Комедия всемирной истории"?! он недавно купил эту книгу, и летят ее страницы!., но неужто весь этот пандемониум глупости и подлости, лжи и обмана, слез и крови комедия? еще можно успеть прочесть: да, да, именно в эфирной атмосфере юмора трагедия всемирной истории обращается в человеческую комедию!., но Фатали уже поздно начинать сначала! а вечером, кем-то подожженный, пылает дом, неистово треща, и в серой мутной Куре отражается пламя, распухают, надуваются и разом вдруг вспыхивают книги, одна другая третья, и корчится арабская вязь, сморщилась от ожогов на подаренной персидским принцем Фархад-Мирзой книге "Чаша Джемшида", показывающей будущее, куда Фатали давно не заглядывал.
      и рукой Фатали на полях книги "Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса" - "батюшка..." сначала сгорели "костры" потом огонь слизал "инквизицию", и долго еще пламя не касалось "обожаемого вами христианства", пепел, хлопья, на кладбище! разворошить переломать покосившиеся уже надгробия, истопать, предав проклятию.
      гневные письма царю: из Парижа, Стамбула, Тегерана, лопнуло издательство Фажерона, не вернулся на учебу в Брюссель его сын, и Мими, чуть располневшая, уехала в свой родной город Спа, взяв неожиданно отсрочку, чудом выжила, бледная, еле на ногах держится, "ты меня не узнал бы, Рашид", - вздохнула, изгнан чудак цензор, ослеп или дальтоник, красного флага не заметить, разорен Исаков, докопались и до тайного склада, радуется Гримм, и уже требуют султан и шах выдачи им Фатали, судить по шариатскому суду, да-да, и Ахунд-Алескер ведь был некогда членом шариатского суда, и думают, понять не могут ни шах ни султан, при чем тут Ахунд-Алескер или шифр какой?
      ну уж нет, как-никак царский полковник, здесь е. в. г. и. возмутился: "мы сами-с!" и спорят меж собой Стамбул и Тегеран: кому судить?
      "Но ему-то чего шуметь? - думает султан Абдул-Азиз о шахе: ведь Джелалуддовле, который обрушился с руганью на Кемалуддовле, - их принц!" Но Насред-дин-шах знает: нет у них такого принца, хотя как он может ручаться за всех детей Фатали-шаха?! Но изгнанных-то он знает, каждый на примете!
      Знал Насреддин-шах, что из младших сыновей Фа-тали-шаха, двоюродный, о боже, дед его Джелалэддин-Мирза, надо же: Фатали-шах зачал его, когда было шестьдесят, думает с тайной завистью Насреддин-шах, дружен с этим мятежным писакой, хуже бабитов! Фатали тезка, так сказать, любвеобильного шаха! Как наш родственник?! да вы что??! какой Ханбаба? какой Бехман-Мирза? ах этот, прижитый... - и такая ругань!.. мне? четвероюродный брат???! (знаки шаха). Вот они, плоды невоздержанности!
      Насреддин-шах, вступив на престол, поначалу решил ограничить - по глупости ведь, думает сейчас, - число жен в гареме: мол, достаточно и Кораном предусмотренных четырех, а то наплодил Фатали-шах принцев, всех не переловишь, чтоб чувствовать себя спокойней; но оказалось, что сладострастие у шахов в крови - был тогда молод, неопытен, сболтнул сдуру насчет гарема, что он, немощен? или скуп? пусть себе наслаждаются под сенью шаха юные пташки: и персиянка, и гречанка, и турчанка, особенно она, бывшая суннитка!... и даже... но к чему выдавать гаремные тайны?!
      Ой как хохотал Насреддин-шах, когда до него дошла весть, что юный султан Абдул-Азиз, вступивший на престол много позже его, вздумал громогласно объявить в империи, что отказывается от гарема и ему достаточно только одной жены! Смех! Чтоб султан, да одну?!
      "Я от короны откажусь, - сказал он тогда везиру, - если, помяни мое слово! не восстановит султан Абдул-Азиз свой пышный гарем".
      И действительно: не пришлось повергать страну в пучину бед; и такие у суннитов гаремные интриги пошли, ой, ой, ой!.. Один за другим сменялись везиры, министры, чиновники.
      Так вот, этот Джелалэддин, а с чего шах о нем вспомнил? ах, да! в связи с изгнанным Джелалуддовле! Нет такого принца! Джелалэддин, сын Фатали-шаха, действительно мечтал сбежать под предлогом паломничества в Мекку, чтобы там или, может, в Багдаде - знает о его планах Насреддин-шах! - написать четвертый том своей "Истории Ирана"! Лазутчики перехватили его письмо. "Так это же он и есть!" - Насреддин-шах аж подпрыгнул на ложе, напугав гаремную пташку, - ну да, именно этому Фатали писал принц Джелалэддин!