И задумался над круговоротом времени, глядя на только что нарисованную генеалогию, она не совершенна, увы, да некогда будет дорисовать ее, к чему?! генеалогию шахов каджарской династии.
      Жутко становится при упоминании Каджаров, сразу всплывает в памяти первый Каджар, учредивший династию, Ага-Мухаммед-шах, исчадие ада, кастрированный в свое время, маленький ростом, сухощавый, со сморщенным и безбородым лицом евнуха, - и он мстил миру. Разрушил Тифлис!!
      И ему наследовал Фатали-шах, племянник Ага-Мухаммед-шаха Каджара. И сын Фатали-шаха, Бехман-Мирза, - младший брат Аббас-Мирзы. И сын Бехман-Мирзы, Ханбаба, - зять Фатали!! От Фатали-шаха до нынешнего Насреддин-шаха - Фатали и не ведает, что тот будет править полвека, четыре слоя поколений: вот ряд Фатали-шаха, вот его сыновья, не все, конечно, - кто их упомнит, двести детей. Здесь и Аббас-Мирза, наследник, увы, так и не успел, а ведь как желал надеть на голову корону; и на его уровне - другие дети Фатали-шаха - в том числе Бехман-Мирза и Джелалэддин-Мирза, самый младший; а вот и третий уровень, внук Фатали-шаха - Мухаммед (сын Аббас-Мирзы) - именно ему передалось шахство; здесь, в ряду внуков Фатали-шаха, и Ханбаба, зять Фатали. Выходит, что Ханбаба двоюродный брат, нет, троюродный! Бывшему шаху Мухаммеду, а нынешнему, Насреддин-шаху, сыну Мухаммед-шаха, - троюродный дядя?! А дети Ханбабы, то есть внуки Фатали, - четвероюродные братья нынешнему шаху?!
      Да, каджарского рода внуки Фатали! Но кто из них останется? Ведомо лишь Колдуну: никто!..
      По стопам Фатали идут другие: появился первый у персов драматург Мирза Ага, он прислал свои пьесы на суд учителя, - но и там, и здесь они не могут быть поставлены - нет театров! Да, времена дидактических сочинений и мистических писаний канули в вечность. Ныне полезными, отвечающими интересам нации являются роман и драма.
      Выходят пьесы Фатали в переводе на фарси, - переводчик прислал письмо, очень интересуется "Кемалуддовле". "Но откуда вы знаете, мой дорогой брат Мирза Магомед-Джафар, что "Письма" эти написаны со злым умыслом? "Письма" эти, - терпеливо разъясняет Фатали, - не проповедь, не наставление, а критика; без иронии, сарказма, насмешек, колкостей невозможно искоренить зло и насилие. Довольно мы отечески наставляли и читали проповеди, это пустая трата времени и сил, угнетение и деспотизм не уменьшились, а увеличились, стали изощреннее, хитрее. Уясните, дорогой брат, разницу между критикой и наставлением! Эту тайну разгадали в Европе и некоторые - в России, а мой народ не ведает еще об этой тайне. Вы привыкли к сладеньким проповедям да вежливым наставлениям; аи да молодец!.. А вы найдите мужество бросить в лицо кровожадному тирану - и лицемерному деспоту свой гнев, сарказм, иронию!
      Кое-кто считает, - это спор с Казембеком, и он непременно выскажет несогласие, - что если бы Кемалуд-довле излагал свои мысли чуть мягче и вежливей, пряча их под чадрой, подобно примерной женщине, скрывающей лик от взглядов мужчин, то "Письма" встали бы в ряд с сочинениями великих Руми и Джами. Но что изменилось в мире после прежних великих Востока с их отеческими наставлениями? Меня вдохновляет Бокль и Вольтер. Смело, бесстрашно, без утайки. Я намерен напечатать "Письма", ничего не меняя в них. Вы говорите: "Смягчить!" А я слышу: "Иссушить! погасить! притупить!" Не было еще в мире ислама за все его тринадцать веков такого острого и откровенного произведения, как "Письма". Я верю, найдется кто-нибудь из наших бесстрашных потомков, который не побоится опубликовать эту книгу такой, как она есть.
      Сколько надо ночей, чтоб переписывать и переписывать "Письма"? Экземпляры уходят, уплывают, и будто в глубокий колодец бросил камушек: Рашиду, Адольфу Берже (как же не послать? помог перевести на русский!), в Лондон, в Стамбул, в Тегеран; одному книгоиздателю в Петербург, другому, молчит Исаков, молчит Гримм!
      Исаков скоро отзовется, но Гримм!! Много крови попортил он Фатали умолял, чтоб Фатали прислал ему рукопись на русском и на фарси, обещая выпустить в Лондоне, в издательстве "Трюбнер и К°" ("Я издам вашу книгу на фарси и в переводах на все европейские языки", - писал он). Тифлисский врач Блюмберг посоветовал: с его братом Константином дружен книгоиздатель Гримм. Фатали послал, а Гримм молчит. Фатали просит, чтоб тот вернул, требует: "Отдайте! верните мои манускрипты на русском и персидском". Молчание. "Если в Лондоне обещают выпустить, то пришлите, душа моя мусье Гримм, копии с письма Вашего к Трюбнеру". Нетерпелив. Раздражен. Спешит. А Гримм молчит, ибо долог путь переговоров. И Трюбнер прикидывает: и хочется ему издать, и страх: за исламские колонии империи опасается.
      Кузина сослуживца, Поллан Мария Владимировна, влюбленная в "Восточную поэму" Фатали, просила его: если что - пишите мне в Петербург, и оставила адрес: в доме Яковлева, на углу Надеждинской улицы и Невского проспекта, "Ел превосходительству Марии Владимировне Поллан"; так и не поехал Фатали в град Петра! Может, ей написать?! А пока думал - высокий чин из Петербурга прибыл в Тифлис, обещал помочь, не вникая в суть, манускрипт так манускрипт! слабость у Фатали, уже давняя, к Александрам, - как познакомились, "Александр Григорьевич Щербинин", так и потянуло к нему, а потом и просьба, письмо ему, на Фурштатскую улицу, в собственный дом, № 18, тайному советнику. Но прежде - еще одна попытка: "Душа моя мусье Гримм!..." И просит безотлагательно прислать "Кемалуддовле"; и - "остаюсь уважающим Вас и сожалеющим, что мы не сошлись (!!) в характерах. Мирза-Фет-Али Ахундов"; сохранил копию - послал в ноябре 76-го, а потом повторно в феврале 77-го. Ни слуху ни духу!
      "Ваше превосходительство милостивый государь Александр Григорьевич! пишет Фатали Щербинину. - Выручите мой манускрипт, как лягушку из пасти змеи (татарская поговорка)", и адрес: "Его благородия мусье Гримма, в Петербурге, на Невском проспекте, дом 20, в доме Голландской церкви". Фатали и сам не поймет, отчего молчит Гримм, - "по вялости ли, по неспособности или по криводушию? - делится он сомнениями с Щербининым. Замучил меня этот злодей Гримм!" Опасно, но вывела рука Фатали, непослушная ему: "В настоящее время политического брожения умов эта книга делает больше, чем стотысячная армия"; но кто знает, "может быть, я по своей легкомысленности ошибаюсь" (??).
      И Щербинин навестил Гримма! Наконец-то! "Гримм, - пишет Щербинин, краснел, бледнел", "дал слово, что напишет Вам".
      "О нет, - возражает он Щербинину, который отнес молчание Гримма за черствость немцев, - немцы народ деликатный".
      И снова - молчание: ни письма, ни рукописей. И отчаяние. И память никудышная стала: забыл, как показывал ему книгу Колдун, скрыв год, а на обложке, это уж Фатали мог прочесть и запомнить! London, множество имен, это так, и текст какой-то на обложке многословный, что-то нелепое, книжка-де издана "для европейских путешественников", с грамматическим введением и словарем, вроде бы учебного (?) пособия, но ведь и Трюбнер среди имен со своей С°, или Компани, с сохранением немецкого написания Triibner и лондонским адресом Ludcate Hill, - спустя четыре года после смерти Фатали выйдет, увы, не "Письма", не осмелился Трюбнер, а лишь одна из пьес, "The Vazir of Lankuran", или "Везир Ленкоранского ханства", так пленившая в свое время Соллогуба.
      И еще один жаждет получить: прислал весть, наслышан о "Кемалуддовле", французский консул в Реште, знаток фарси мусье Николаи. Но из Решта, куда Фатали написал, ответили: "Уехал в Париж". Тогда он отправил телеграмму в Париж с оплаченным ответом: "Послать ли вам через французского консула в Тифлисе?" Ответила жена: "Мусье Николаи уже в Тегеране"; проездом в Решт? или новое назначение? Ну, наконец-то письмо от Николаи, из Тегерана. Фатали отвечает: "Послать рукопись в Тегеран? Не смогу. Опасно!...
      Если узнают власти Насреддин-шаха (а ведь четвероюродный брат внуку Фатали) - несдобровать вам! Подскажите путь, как иначе?" И новые надежды: а вдруг переведет?! Ведь писал: очень, мол, мечтаю, да еще подсластил: "Поистине уникальное произведение!" Читал? Но кто познакомил? Об этом Николаи ни слова. А мусье Николаи недоумевает: да, остра, но неужто можно опасаться?
      Ничего не получилось, сгинул, исчез Николаи. Но будут выходить "Письма". Только другие. То ли перевод из Фатали, но без указания имени автора, а может, и плагиат. Фатали требует от издателей обратно свои рукописи - на фарси и русском, но разве получишь их назад?!
      А сколько экземпляров на фарси! Не успеет купить бумагу, а уже папка пуста, перо, как верный друг, готово без устали трудиться - лишь бы захотеть Фатали! Недавно только вся конторка была завалена белыми листками, а уже надо посылать слугу Ахмеда за новыми пачками.
      И утомительные разговоры о "Кемалуддовле" с принцем Фархад-Мирзой, правителем Фарсистана, тоже из сыновей Фатали-шаха. Он слышал о "Письмах" и не знает, как реагировать: неужели возможно, чтобы правоверный осмелился сочинить такое еретическое произведение? но принц хорошо знает восточных людей: порой такое наговорят о человеке, что всю жизнь мыть и драить будешь - не отмоешь!
      Принц Фархад-Мирза, двоюродный дед Насреддин-шаха, едет в Мекку, и ему очень хочется повидать еретика Фатали. О родстве ни слова (Фатали готовится выдать дочь за племянника - братья, правда, от разных гаремных жен Фатали-шаха! - Ханбабу-хана): принц чувствует себя оскорбленным за "Обманутые звезды", это вышло на русском, и ему с листа перевели, а потом прочел в тюркском оригинале. И о "Кемалуддовле" ходят разные слухи, и он не может им поверить - возможно ли такое, что говорят?! "Но как сразу приступить к разговору о "Кемалуддовле"?" - думает принц Фархад-Мирза. И не обидеть Фатали. Сначала об относительно нейтральном, хотя какая тут нейтральность? о реформе алфавита, всем уже давно известно, что никто не собирается менять, одни лишь разговоры! Но надо, чтоб Фатали, сев на своего старого конька, оживился, разоткровенничался.
      А у Фатали новые доводы в пользу коренной реформы алфавита; он, наивный, все еще надеется.
      - Вот вам, принц, одна и та же фраза: "Фатали прибыл сегодня в дом принца"! Но один прочтет так, а другой иначе: "Фатали сегодня подмел дом принца"! И оба будут правы. А это, прочтите, всего три буквы; но один прочтет: сделай, другой - пыль, третий - круг, четвертый - богатырь, а еще один возразит и скажет: "Здесь же написано курд!" Я уже не говорю о написании иностранных слов, имен, терминов!
      А потом о звездах заговорили. И первым начал принц:
      - Мирза Фатали, рассказ о седельнике Юсифе в историческом сочинении Искандер-бека Мунши о временах Шах-Аббаса Великого очень краток, всего две-три фразы, отчего вам понадобилось так его расписывать?
      - Принц! Я обратился к истории не ради самой истории, а чтоб сказать о нашем с вами времени. Ведь такой необычный сюжет! Я взял историческое лицо, исторический сюжет и увидел в нем нас и нашу боль.
      Над нами смеется весь цивилизованный мир. И над нашим лицемерным существованием, и над нашим двуличием, деспотическим образом правления, невежеством, фанатизмом. Продолжать, принц, или достаточно?
      - Да, да, я именно об этом напишу в своих путевых заметках!
      Или Фатали не уловил иронию?
      Тогда от вашей поездки будет толк. К чему описания: "сели и поскакали", "проехались в колясках", "славная была охота", которыми пестрели недавно заметки о путешествии шаха?
      Фархад-Мирза смутился.
      - Мирза Фатали, - говорит он, помешкав, - не надо!
      А ведь понравилось ему, думает Фатали. Ликует, что я возвеличил его; но вынужден отмести - ведь на встрече сидит еще один человек: иранский консул, - дойдет до шаха, а с ним лучше не связываться!
      А потом Фархад-Мирза и Фатали поехали в коляске на встречу с генерал-адъютантом князем Орбелиани, он тогда, случалось такое, исполнял за отсутствием наместника его должность.
      И Фархад-Мирза вдруг заговорил о свободе:
      - Какое это счастье быть недосягаемым для шаха! А впрочем, неплохо б и для царя! - Фатали поразила вспышка свободолюбивых мыслей в сыне Фатали-шаха, а тот еще и добавил: - Один Фатали - шах, он мой отец, но мы с ним враги по убеждениями, другой Фатали - чужестранец, но мы с ним единомышленники! Принца с распахнутыми объятиями встретил князь Орбелиани, и разговор остался неоконченным. "Неуж-то, - думал Фатали, переводя речь Фархада-Мирзы на приеме у Орбелиани, - он и впрямь убежден, что здесь наступило истинное благоденствие?!"
      - Да, да, я слышал о вас, - говорил принц князю Орбелиани, - и даже знаю об аварском вашем правлении! Но я знаю вас и как большого поэта Грузии! - И, к удивлению Фатали, прочитал стихи Орбелиани. - Это мой собственный перевод на фарси!
      Князь Орбелиани обнял принца, тотчас влюбившись, и произнес выспреннюю речь, почти непереводимую на фарси, и Фатали изощрялся как мог, заменяя витиеватые фразы приветствия образами Саади и Хафиза. Принц расплылся в улыбке. А когда вышли от князя, принц опять рассказал Фатали, как тяжело в родном краю.
      - Вы чувствуете пламя, в котором мы горим, издалека. Вы слышите свистящий звук плети, а мы видим, как она змеей извивается над нашими головами! Вы во сто крат свободнее, чем мы! Мы проехали с вами в коляске, никто нас не оскорбил, а когда я прохожу по родной улице с иностранцем, то слышу свирепую ругань моих земляков на языке, непонятном иностранцу, но режущем мой слух; это в том случае, если про хожий знает меня; а если не знает, то ругань швыряется и в мое лицо. И мне ничего не остается, как молча проследовать мимо. А однажды в ясный день в центре города хулиганы (именно это слово и произнес - и по-русски! - принц) оскорбили английского посла: некий Ханджан на спор со своим фанатичным дружком плюнул в лицо "гяуру" - английскому послу Алессону: он шел на прием к премьер-министру по случаю новогоднего весеннего праздника. Их схватили, но что толку?
      Ведь он оскорбил гяура, а это - угодно аллаху!
      - О наивный! Вы увидели райский уголок, но то был мираж, возникший перед путником в безводной пустыне. Не кажется ли вам, что вы судите о нас по щедрости приема? Вас ослепил блеск люстр в зале наместника, а уши забила лесть. Не уподобляйтесь вождю мусульман-шиитов Фаттаху и не будьте столь наивны, как покойный Фазил-хан Шейда. Будто не вы горячо убеждали меня, когда мы ехали к князю, хотя я сам давно пришел к этой мысли: "Шаха-деспота надо гнать! Он довел людей до отчаяния! Помяните мои слова: он плохо кончит!"
      Принц побледнел:
      - Неужели я мог сказать вам это?
      - Не придумал же я за вас! - вскипел Фатали.
      - Почему бы и нет? Ведь придумали с седельником. Не могли же вы не знать, что пишет историческая хроника, если уж взялись за эту тему. Юсиф, став шахом, предался разгулу и со своими дружками кутил, развлекался, глумился над людьми, измывался над их женами и дочерьми, и оттого разгневанная толпа растоптала его, и трон, как пишет писарь Шах-Аббаса Искандер Мунши, стал для Юсиф-шаха гробом! Разве можно рисовать его просвещенным монархом? Где он мог усвоить прогрессивные идеи? Ну, я понимаю, ездил по свету, многое увидел, подвергался гонениям, но этого недостаточно, чтоб управлять государством. Да еще так разумно. Нет, нет, я не из тех узколобых своих земляков, которые вашу едкую сатиру приняли как нелюбовь к нашей истории, нации.
      Сводные братья, сыновья Фатали-шаха, - как же им не высказаться о лжешахе Юсифе? Но есть оттенки в отношении к рассказанной Фатали истории: Фархад-Мирза, с которым Фатали едет в коляске после пышного приема у Орбелиани, возмутился, но не подал виду и даже поиграл в либерала, очень хотелось ему ближе познакомиться с мятежным писакой; Бехман-Мирза неизменно уходил от разговора и, даже породнившись с Фатали, - ни слова: не осуждает, но и не высказывает одобрения; забава, не более, для принца эта тяга Фатали к сочинительству. А вот и умнейший среди сыновей Фатали-шаха Джелалэддин-Мирза: он одобрил, а затем, как и Фархад-Мирза, выразил сомнение в способностях седельника править государством:
      - Ну, неужели вы думаете, только ради всевышнего не хитрите, что простой седельник сможет когда-нибудь управлять государством? Не польстится на роскошь? Сможет не впасть в еще более худший, чем известный нам, деспотизм? Не учредит свой династический род?
      И Фархад-Мирза сомневается.
      - Мне кажется, - отвечает ему Фатали, - вы невнимательно прочитали мою повесть. Вы вытянули внешнюю канву, и повесть расползлась. И не без помощи цензуры... Но вы меня, кажется, не слушаете. Вас, видно, пленил князь выспренними тостами. Эти князья голубой крови! умение порой выразиться так, что дерзость звучит как тонкая лесть, а взрыв негодования - как высшая похвала. Помню, ворвался однажды к Воронцову тифлисский князь-генерал:
      "Правда ли, князь?! - Вот-вот выхватит кинжал и вонзит в наместника. Я возмущен! Ты смеешь нас покинуть?! И теперь, когда в Крыму война!"
      "Я стар, что поделаешь, я болен", - вяло заметил Воронцов.
      "Ну так и умри! Умри как верный солдат государя на боевом посту. Покинуть нас! Обезглавить Кавказ! Чтоб мы осиротели! Чтоб край погрузился в траур!"
      А потом Фатали, остановив коляску, сошел: "Следуйте за мной, принц, я вам кое-что покажу!" И Фархад-Мирза пошел за Фатали. Высохшее багровое пятно на мостовой.
      - Это кровь! - Улица наспех посыпана песком, но кровь проступила, и песок почернел. - Еще не успели смыть. И это смыть нельзя!
      - Но кто пролил ее?... Нет, не поверю! - воскликнул принц. - Чтоб он? Князь? Само жизнелюбие! Поэт-лирик?!
      - Вы забыли: он еще замещает наместника. Он генерал-губернатор. Рука царя здесь, в Тифлисе ("Но кому ты говоришь, Фатали?").
      - И кто эти несчастные? - спросил принц.
      - Ремесленники! ("Ну, да вас ничем не удивишь!")
      Это была мощная стихия - ремесленники двинулись ко дворцу наместника, чтоб заявить протест против насилия властей, против княжеской роскоши, против бремени налогов: жить невмоготу! И Орбелиани приказал стрелять "в чернь" - безоружную толпу: "Никого не щадить!"
      Шли молча, а потом Фархад-Мирза заметил:
      - Но что ему оставалось делать? Любой бы правитель на его месте, а случись такое и в моем Фарсистане...
      - Вот именно!
      - Но как иначе образумить толпу? Еще хорошо, что свой казнит, уверяю вас, - улыбнулся принц, а Фатали от растерянности ничего в ответ придумать не смог, - ремесленники еще и поблагодарят его за отеческий урок! - И действительно, настанет день - и на ленте венка от тифлисских ремесленников, пришедших проводить князя в последний путь (но прежде Орбелиани похоронит Фатали!), будет написано: "Ты брату упавшему протягивал руку, чтобы помочь ему встать". - От своего земляка и боль переносится легче! Ну вот, мы уже у консульства!
      Фархад-Мирза преобразился: принц!.. Или Фатали надеялся вызвать в нем сострадание к ремесленникам?
      ДВУГЛАВОЕ ЧУДИЩЕ
      Никого рядом, но слышно ни Тубу, ни детей - все уснули, а за окном темень, и лишь язык свечи отражается в стекле, и смотрит на Фатали из окна усталый старый человек - неужто это он сам? И когда успел поседеть? Что-то шепчут тонкие, спрятанные под нависшими усами губы, шепчут тихо, не уловить смысла, а потом горестный вздох - то ли от быстротечности жизни, в которой, увы, ничего не меняется, не изменилось, изменится ли когда? то ли оттого, что, приглашенный (такая честь!) на юбилей Орбелиани, пошел, побежал, радуясь как мальчишка. Еще бы! Сам государь! И даже наместник великий князь специально прибыл из Боржома, прервав курс лечения. О том, что Орбелиани большой поэт, - ни слова. Даже стыдно, что знатный князь и прославленный в борьбе с горцами полководец, Аварский правитель, почти наместник, - и вдруг стихи!.. Лишь мельком, как показалось Фатали, он поймал брошенный на него князем взгляд: отчаянье! да, да, именно это! Или Фатали желал увидеть во взгляде князя то, что жило в нем самом? Кто, глядя на Фатали и его полковничьи погоны, вспомнит о сочинителе Фатали? Забава, не более, эта тайная страсть к сочинительству.
      Бунтарям уготована гибель или ссылка, а отчаявшимся... Что же им, отчаявшимся?... Фатали задумался, вспомнив про Бакиханова, сбежавшего от отчаяния в Мекку. И Шамиль получил разрешение отправиться на паломничество в Мекку со всей семьей; он уже умер в пути, между Меккой и Мединой, как и Бакиханов некогда, но вести еще не пришли в Тифлис; и даже тот, кому, казалось бы, не с чего отчаиваться, генерал Куткашинский, - тоже собирается в Мекку!.. Ах, вот почему эти думы о Мекке: генерал долго хлопотал, обращаясь в разные инстанции, чтоб позволили, и добился своего, готовится в путь. Может, замаливать грехи? ведь нещадно рубил гяуров-поляков!.. Или за бунтарские думы о масонстве? А может, побег? Или изгнание?! Фатали как-то заметил Рашиду, когда сын твердо заявил, что хочет, чтоб его считали "чистым мусульманином":
      - Кто начинает как ты, непременно кончает паломничеством в Мекку.
      - А тебе, - заступилась за сына Тубу, - не поме шало бы подумать о таком паломничестве!
      - Разве у меня так много грехов? - отшутился Фатали и не стал спорить.
      Но и путь в Мекку мысленно прочерчен Фатали. Путь отчаяния, а не замаливания грехов. Но - никогда!
      И эта нескончаемая борьба с рабством, которая, увы, лишь изощряет деспота, и эти муки, которые укрепляют власть тирании, питая ее соками страданий, и она гасит порывы лучших умов, давит, ссылает, гноит в тюрьмах самых светлых и чистых своих сограждан, - доколе?!
      Лишь сила штыков. Лишь воинство. И эти его полковничьи погоны на мундире, - фотография на столе, он пошлет ее вождю огнепоклонников, очень тот просил; и новые надежды: а может распространить идеи "Писем" среди огнепоклонников, связаться с разветвленной - от Индии до Месопотамии сектой зороастрийцев, находящейся в оппозиции к официальному исламизму, и заручиться их поддержкой в борьбе против духовной основы деспотической власти.
      Но отчего все протесты выступают в форме религиозной? Или так понятнее темному народу? И бабиты с их верой в нового пророка, в чьем зеркальном облике воплощен солнечный свет. Что-то в их учении приемлемо: о женском равноправии? но с какой опять-таки сектантской оговоркой: лишь при мужчинах, исповедующих бабитство, может ходить женщина той же веры с открытым лицом, при посторонних - нет; протест и в еде: считается дозволенным есть и свинину; или о равенстве полов: если женатый мужчина вступает в связь с другой женщиной, то и жена его может последовать примеру мужа; и допустимость свободной любви без заключения брака, если есть обоюдное согласие незамужней женщины и неженатого мужчины; и отмена поста, молитв, обязательных налогов в пользу духовенства, и паломничества в святые мусульманские земли; но взамен - утверждение обязательности нового паломничества в Шираз, где родился вождь бабитов Сеид Али Мухаммед; и среди нововведений - обязательное обучение грамоте не только мальчиков, но и девочек; и образование - добродетель; и запрет ростовщичества; и обязательность развития бабитского учения теми его новыми толкователями, кто считается в данное время живым воплощением и проявлением света. И имам Шамиль с его новыми пророчествами; и зороастризм, - сохранение первоначальной веры как протест против лицемерия исламизма, питающего и оправдывающего тиранию.
      Вождю огнепоклонников рассказал о Фатали и о его книге, в которой развенчиваются исламизм и тирания, Джелалэддин-Мирза. Наслышан и Фатали о вожде огнепоклонников - Манукчи Сахибе Каяни. Он получил книгу его путешествий, выпущенную под псевдонимом "Дервиш Бренного Мира". Книга построена в форме диалога с шейхом, в котором раскрывается тяжелая участь гонимых огнепоклонников-зороастрийцев, насильно обращаемых в иную веру. Лишь книгу прислал Манукчи Сахиб - ни письма, ни обращения.
      - Принц Джелалэддин-Мирза, - просит Фатали, - встретьтесь, пожалуйста, с Манукчи Сахибом, из моих уст передайте ему: "Эй, Манукчи Сахиб! Шейх, с которым вы спорите, и наш враг! Спустя почти тысячу триста лет с тех пор, как исламизм душит нас, появился Кемалуддовле, чтобы сорвать черное покрывало с лица истины и пробудить темный народ, пребывающий во сне невежества и фанатизма. Эй, Манукчи Сахиб! Но пути идей Кемалуддовле закрыты, а сам он вынужден прятаться и скрываться от тиранов. У него много друзей-единомышленников в разных частях света, и они имеют в руках его книгу. Идеи Кемалуддовле непременно распространятся по всему свету, придет этот день. И на людей подует ветер свободы. И сгинут злодеи и тираны, лицемеры и рабы. Эй, Манукчи Сахиб! Кемалуддовле с вами в вашей борьбе против угнетения и насилия. Потерпите немного, и мы победим. Пусть только выйдет книга "Кемалуддовле"!..."
      И Манукчи Сахиб откликнулся: "Да будут светлыми ваши день вчерашний, день нынешний и день завтрашний!..." - Он пишет ему накануне "самого светлого праздника, праздника Солнца и Огня" - Новруз-байрама, "это ислам воспользовался нашим древним праздником огнепоклонников, чтоб приспособить к первому весеннему дню свой день нового года и одурачивать предсказаниями звездочета темных правоверных: "Год явится на лошади, бойтесь гнева аллаха, дабы не грянули на наши земли полчища одноглазых кочевников, рожденных дьяволом-иблисом!"
      Говорит о культе огня, которому поклоняются зороастрийцы, ибо огонь очищает землю, и находит, что Фатали, как истинно великий человек, следует в своих деяниях трем нравственным основам зороастризма, - а это: добрые помыслы, добрые дела и добрые слова.
      Манукчи Сахиб не только слышал о "Письмах" - он эти "Письма" держал две ночи в руках и с помощью учеников переписал, составил несколько экземпляров, чтоб распространить, и сам переводит на древний каджаратский язык, родной индийским и персидским зороастрийцам, ищет пути, чтобы издать "Письма" на фарси и каджаратском языках, может быть в Бомбее, и распространить по всему Востоку, - это "пробудит в массах тягу к культуре, возбудит протест против тирании, восторжествует закон" (это слово написал Манукчи Сахиб, о, наивный, по-русски).
      Знает Манукчи Сахиб и о Рухул-Гудсе - Мелкум-хане (не он ли передал "Письма"?), о его масонских ложах: "О, если бы мир был устроен по идеям Рухул-Гудса и Кемалуддовле! - мечтает Манукчи Сахиб. - Только я изменил имя Джелалуддовле на Игбалуддовле: не падет ли тень на очень популярное здесь имя принца Джелалэддина-Мирзы, поборника просвещения народа?..."
      Вождь огнепоклонников Манукчи Сахиб получил фотографию Фатали (тот очень просил) и спешит сообщить о себе: "На фарси понимаю хорошо, но пишу плохо, ибо родной мой язык каджаратский, пишет вам под мою диктовку мой ученик, свободно пишу и читаю по-английски, изучил в Индии". И об открытии школы для детей огнепоклонников: "У меня сорок учеников, я пригласил учителей, чтоб приобщили к светским наукам; школу мою дважды закрывали, но я добивался ее открытия, и знаете как? щедрыми взятками!" Оба, увы, уже стары - и Фатали, и Манукчи Сахибу за шестьдесят. "Мы не увидим, как расцветут наши страны, свободные и счастливые, а ведь расцветут же, иначе к чему эта наша жизнь, наши думы, наша борьба... верьте, дети наши..." пишет Фатали, а сам в сомнении: увидят ли они?!
      И с огнепоклонниками - лишь переписка, разговоры; что они могут, если ничего не удается здесь: ни в Петербурге, где обещают два издателя, ни в Париже или Брюсселе, где Рашид и его друг, родственник крупного парижского издателя Фажерона, где мусье Николаи, ни даже в Тифлисе.
      "Но есть типография в Тифлисе! - недоумевает Манукчи Сахиб. - Если издадите, я куплю сто экземпляров".
      Знает и Кайтмазов о "Кемалуддовле", но избегает встреч с Фатали, иногда ведет себя так, будто вовсе они незнакомы и он видит его впервые.
      Копится в наместничестве недовольство против Фатали, зреет и сгущается тревога, грозя выплеснуться наружу и разлиться по Тифлису: "Такие неслыханные дерзости! Такая взрывчатая смесь! Он спятил! В клетку его, чтоб водить и показывать! И казнить мало, чтоб кровь его не поганила землю!" Пришло наместнику письмо из Брест-Литовска, его самого нет в Тифлисе, уехал в Боржом долечиваться, пьет минеральные воды, и доверенное лицо наместника, высокий княжеский чин, которого в канцелярии называют - на персидский манер - Тенью Наместника, передал письмо Никитичу, о какой-то рукописи в нем речь, да еще с замечаниями, будто Никитич в чем виноват: "Знаете ль, у вас под боком! Подрыв основы веры и правопорядка!"
      На пространном письме - резолюция Никитичу: "Переговорить!" Наутро является Никитич к Тени Наместника, спорить вздумал:
      - Но о Востоке ведь, а мы как-никак Запад!
      - Да? - от неожиданности покраснел высокий княжеский чин. - Вы так думаете?! Вы что же, - отчитывает Никитича, - настолько наивны, что не понимаете? Или притворяетесь? Восток - это для отвода глаз, это маска, сбросьте ее - и вашему взору предстанет... Пояснить еще? Ах, вы не поняли, вас еще носом ткнуть!.. да, наш правопорядок! (не скажет ведь: "царский деспотический режим"). Не потому ли и за границу послать, чтоб там на русском?! Как кому? А сын? И чтоб не забыл русский. И чтоб тренировался в переводах на французский!
      - Может, и в Лондон, а?
      - Слава богу, там закрылась вольная, ха-ха, типография, погасла звезда, умолк колокол, вырвало ему язык, сгинул Искандер!
      Экземпляр "Кемалуддовле", как затонувшая лодка, погрузился на дно таможенного моря и от него осталась лишь секретная записка, подшитая Никитичем в общую особую папку.
      Вот бы Фатали увидеть свое досье; там вехи его биографии: разговоры о масонской ложе с Мелкум-ханом (откуда?!); и споры с Мирзой Юсиф-ханом о конституции на основе Корана и способах устранения деспотии (но как попала?! не Никитич ли помог шахским собратьям, чтоб те, отозвав Мирзу Юсиф-хана, схватили его, бросили в Казвинскую тюрьму и там казнили? на сей раз Никитич чист: просто Гусейн-хану надоел Стамбул и не терпелось послом в Париж);
      копии писем, даже тех, которые посланы из рук в руки и которые Фатали так и не послал (вот это загадочно!); и изыскание филологического свойства, в котором обыгрываются, будто грамматическое упражнение, гнет, угнетатель и угнетенный: чтоб устранить корень, необходимо - только два пути; или второй добровольно оставляет корень мы летели с тобой, Александр! А в далекие времена звездочет обманул звезды! или же третий прибегает к насилию и душит этот корень в крепких своих объятиях! Или - или! Третьего пути не дано! И тут же имена, выписанные столбцом: Вольтер, Руссо, Монтескье, Фурье, еще одно неразборчивое имя, нрзбрнрзбр, и далее: