Вы думаете, ваша хитрость, мол, при переписывании "Писем" с оригинала обнаружили целый ряд слов, имеющихся в европейских языках и трудно поддающихся правильному переводу на языки тюркских и иных мусульманских народов или даже воспроизведению арабской графикой - и снова о несовершенстве алфавита! - и опасаетесь, что читатели не поймут их, и потому, дескать, разъясняете, - и вы полагаете, что эта ваша хитрость но шита по черному белыми нитками?! К примеру, - и цензор углубляется в текст, - деспот - так называют, мол, человека, который в своих действиях не подчиняется никаким законам и не соблюдает их, безгранично властвует над имуществом и жизнью народа, всегда поступает так, как ему вздумается; народные массы, находящиеся под властью таких правителей, превратившись в презренных рабов, полностью лишаются всяческой свободы и человеческих прав; для пояснения - восточная поговорка: "Всякий, кто будет действовать по своему произволу, непременно найдет погибель свою"; что-то я такой восточной поговорки не слышал и даже в знаменитой книжечке пословиц Абулькасима не нашел! Уже девяносто лет собирает, чуть ли не со времен Екатерины Великой, четырех царей пережил: деспота, шута (но это в уме), либерала, тирана, пятого (всех повторил!), дай бог, переживет.
      Ну ладно, пойдем дальше, вот еще, вы поясняете: фанатик - лицо, чья отличительная всеобщая черта - национальная и религиозная нетерпимость и ненависть к какой бы то ни было иной нации, к татарам ли, евреям ли, армянам и т. д., иной вере.
      Ведь было, было! Подсказал Александр, когда летели с ним. Фурьеристы ведь тоже: "Карманный, обычный, ничего особенного, так, лингвистика вроде и забава, словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка"; а у вас, Фатали, - в языки восточные, а ведь даже и не вошли еще, хотел бы ввести, чтоб обогатить и чтоб в который раз ополчиться на арабскую графику: вот, к примеру, рвл, и нет Цэ, надо выразить через тс или ее, - рвлсс, вот и сообрази, что это за слово! А какое замечательное слово-то!
      - И как вы поясняете революцию? - спрашивает Фатали в Мундире цензора сидящего напротив собственника писем. - Так-так-так! Значит, это - событие, когда народ, доведенный до отчаяния противозаконными действиями деспотического правителя, объединяется, восстает и свергает угнетателя. А затем он создает законы и претворяет их в жизнь в целях обеспечения своей свободной, спокойной и счастливой жизни, во как все просто! Неужто не могли заменить патриот, найдя под ходящее по смыслу слово?! Так нет же, вы поясняете: это человек, который ради любви к родине и народу не пощадит своей жизни, трудится во имя свободы отчизны и народа и готов на этом пути, - поднял голову от тек ста, многозначительно смотрит на собственника писем, - муки и страдания. Кто, к примеру? Кемалуддовте? - Не спешит, а с паузой. - Или вы?!
      - И вы тоже.
      - ??
      - Когда не в Мундире.
      - Ну-ну. Что вы еще тут поясняете? - И вслух (чтоб услышал еще кто?!): - Либерал? Парламент?
      О боже, какая у вас трудная работа!
      Так как же, подписываете?
      - А тебе не терпится меня погубить! - то ли издевается, то ли мольба. - Пожалей хотя бы моего сына! Мы так долго его ждали!
      - Мы тоже.
      - Ему только десять! Он прошел все критические сроки!
      - И наш тоже.
      - Он у меня единственный, пойми!!
      - И у меня тоже.
      - Тебе-то что?
      - ?!
      - Ты только собственник писем! А меня... - и ребром ладони по шее. Особенно теперь!
      - А что изменилось?
      - Как что? Теперь, после злополучного апреля! Что, разве неясно? - и шепотом, чтоб пояснить, а собеседник сам знает: надо же - запасся револьвером, специально приехал в столицу, чтоб выследить государя у Летнего сада и убить его! И - промахнулся!
      - Знаете, странная какая-то фамилия!
      - Вот-вот!... И я, признаюсь, сначала изумился: "Неужели из наших?"
      - А как не изумиться? Фамилия-то тюркская, "Кара" - это по-нашему черное, "Коз" - глаз, "Черпоглазов", так сказать! - вслух не надо называть фамилию смельчака!
      И вспомнил Кемала: "Несчастна та нация, в которой нет борцов!" И Ахунд-Алескера вспомнил, давнее-давнее, еще когда в Тифлис приехали устраивать его работать в канцелярию. С чего же спор начался? Ах, да: с грузин! С их заговора! А прежде - о смельчаках, съевших волчье сердце; их тогда было много в Тифлисе, сосланных, и разговоры - только о них.
      Ахунд-Алескер вдруг ни с того ни с сего разозлился на Фатали:
      "Грузины!... - будто с самим собой спорил. - Нам с ними не сравниться, запомни! В них честь жива! И гордость! Достоинство! А мы что? Рабы мы, да, да, рабы! То персов, то османцев, а то и... - не договорил. А потом, помолчав, добавил: - Да, нам до грузин еще надо дорасти!"
      Разговор, казалось, кончился, было утро, после первого намаза, а потом прошел полдень, еще молитва, и во второй половине дня Ахунд-Алескер совершил третью молитву, и при заходе солнца, когда тень стала совсем длинная, - и вот, после четвертого намаза, перед пятым, в начале ночи, Ахунд-Алескер вдруг, будто продолжая только что начатый разговор, строго взглянул на Фатали:
      "И не смей ты влезать в их драку! Они и ссорятся, они и мирятся..." И больше никогда не возвращался к этому разговору.
      Перед Фатали-цензором уже сидел не собственник писем, а Кайтмазов, он только что вернулся из длительной командировки, посвежевший и отдохнувший, как показалось Фатали.
      Что? Заграничная поездка? Отдых?! Черта с два! Сначала Санкт-Петербург! Для приобщения к кое-каким новейшим, да-да, цензурным инструкциям! Как будто не читаем мы эти "Санкт-Петербургские новости", простите, "ведомости"! Или нельзя было прислать сюда "Русский инвалид"! "Голос", где раструбили о процессе по делам печати! "Судебный вестник" или "Юридическую газету"! - То злой, то оттаивает. - Ну-с, как вы тут без меня?! - руки потирает, а потом пальцы тренирует (о, эти нежные чуткие пальцы! Фатали не сводил с них глаз, когда Кайтмазов несколько лет назад аккуратно перелистывал "Обманутые звезды" и на каждой странице, после того как половину вымарал красными чернилами ("Скажи спасибо, что мы кавказцы!"), ставил подпись-закорючку, - большой крюк верхнего крыла "Ка" захватывал всю фамилию. А на титуле - "разрешаю", сначала на русском, а потом и на родном); но полной радости, увы, не бывает: обрадовался, когда "господин наместник Кавказский вследствие просьбы Вашего благородия соизволил назначить из сумм распоряжения Его сиятельства тысячу рублей в пособие для напечатания сочинений Ваших: "Обманутые планеты" и "Восточные адвокаты" с переводами, а равно пяти комедий на татарском языке, рукописи, одобренные цензурою".
      - А я без вас тут воевал! - Кайтмазов молча слушает. - Тип один тут с письмами мне досаждал!
      - Осаждал?
      - Можно и так. Письма знаете какие! Ой-ой-ой! Язык обжигают, будто перцем густо-густо на кончик! Но вы их скоро сами прочтете.
      - Кто автор? Ах, изгнанный из страны? Разве не слышали о специальной инструкции? Не допускать к выходу в свет сочинений лиц, признанных изгнанными из отечества, тайно покинувших его...
      - Но ведь из Индии! И из Ирана!
      Кайтмазова уже не остановить:
      - Государственных преступников! И учтите: какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде они ни издавались, под собственными ли именами авто ров пли под какими-либо псевдонимами и знаками!
      - А что еще за знаки?!
      - Неясно?
      - Клянусь аллахом, не знаю!
      - Шутник! А вот и запомните! - И сует ему только что нарисованную на клочке бумаги картинку-загадку, аи да талант... Бараний рог, и такой крученый-перекрученый, а в него похожий на Фатали человек впихивается, согнуть, мол, шарада такая, в бараний рог.
      ... Но Фатали забыл уже о коротком своем цензорстве, да и было ли оно - лето, время отпусков. Он давно собирался написать Мирзе Гусейн-хану, у которого гостил в Стамбуле, но каждый раз, садясь за письмо, вступал с ним в спор:
      "Вы на меня обижены, Мирза Гусейн-хан, вы сердитесь, я вас разгневал! Вы увидели лишь то, что я высмеял деспотизм шаха и тупость его приближенных, и оскорбились за весь Восток! А Восток ни при чем! Я просто вывел тирана в шахской одежде, хотя с тем же успехом мог облачить его в царский наряд или королевские доспехи! Я рад, что вы разглядели за древним историческим сюжетом его современный смысл и порвали со мной! Или вы испугались, что вас взгреют в вашем краю, чьи интересы вы представляете в Стамбуле, за дружеское ко мне расположение. Но ведь в каждом народе имеются мерзкие и тупые люди, и даже среди государей, шах он или царь. Вы истолковали мои произведения как антипатриотические, мол, выставляю славных шиитов, вас и своих земляков в дурном свете перед турками-суннитами! А что вы скажете, если в ваших руках окажется "Кемалуддовле"?"
      "Что вы еще задумали?! Неужели недостаточно и того, что вы уже сделали, чтоб осрамить нас перед миром?"
      "О нет! я сказал не все! другие сказали больше, чем я!"
      "Кто ж другие?!"
      "Индийский принц Кемалуддовле, совершивший путешествие по Англии, Франции и Новому Свету и возвратившийся в ваши земли!"
      "Но такого принца я не знаю! Не вы ли скрываетесь за "Кемалуддовле"?"
      А ведь и Никитич, попадись ему "Письма" в руки, скажет: "Нет такого принца!"
      "Как же нет? - возразит ему Фатали. - Вот его родословная: правнук Теймурлана поэт-император Великий Могол Мухаммсд-Бабур, далее его сын Хемаюн-шах, ах какие страсти бушевали в те годы! Но я не стану отвлекать вас рассказами о том, как жестоко расправился с братьями Хемаюн, как-нибудь в иные разы! Так вот, далее Джалалэддин Ахбар Великий, это при нем был построен город Фатехпур, почти, - улыбнулся Фатали, - Фаталиград, но о том я, кажется, вам рассказывал. Прелюбопытнейшая история с этим Фаталиградом! Увы, ныне в некогда огромном городе никто уж не живет, но сохранились его дворцы! Это страшно - мертвый город! далее Джахангир Овренг-Зиб, женатый на красавице Нур-Джахан, Шах-Алем Первый, его сын Овренг-Зиб".
      "Что вы мне голову морочите? Овренг-Зиб был уже!"
      "Нет-нет, постойте, Никитич, дослушайте! Ведь такое обвинение!... А потом Ровшен-Ахтер, он же Бахадур-шах. Далее Джахандар-шах, Фаррух-Сияр, Ахмед-шах, Алямгир Второй".
      "Когда же был Первый?"
      "Вы перебиваете меня! Али-Гохур или Шах-Алем Второй, а сын его Акбер-шах отказался от своих прав в пользу английской короны, кстати, в год пожара в Зимнем дворце".
      "При чем тут пожар?"
      "А Акбер-шах и есть отец Кемалуддовле! Что же до последнего могола, то он умер совсем-совсем недавно! Каждый историк это вам подтвердит, - умер, когда я поехал в Стамбул с вашей легкой руки, Никитич, так что я только собственник трех писем живого Кемалуддовле, и эти письма он отправил персидскому принцу Джалалуддовле".
      "И такого принца я не знаю".
      "Разве вам известны все жены шаха?! Ну ладно, откроюсь я вам, Никитич: индийского принца зовут Иг-балуддовле Овренг-Зиб-оглы, а иранского принца Шуджауддовле Зиллисултан Алишах-оглы! Оба они сидят в Каире (а думал поместить в Багдаде), но один решил назваться Кемалуддовле. Опять не верите?! Помню, как говорили мне в Стамбуле, - было перед Фатали лицо Никитича, и вдруг снова Мирза Гусейн-хан, посол Ирана в Турции, - но смысл этих слов дошел до меня позже, ведь я, живя у вас, не подозревал тогда, что в вас кипит гнев. "Мы были, - вы сказали мне, - и есть образец для всего мира, погрязшего в смутах, беспорядках и неустойчивости! Мы неколебимы, ибо держимся в справедливой вере и единстве народа и шаха-вождя!" И еще вы сказали мне: "Придет время - и к исламу примкнет все человечество. Если б людям всех слоев удалось понять, сколь совершенна вера наша, и освоить смысл правления Мухаммеда, то основа дурных течений и эти бунты, этот разгул еретической стихии, все бы было погребено и уничтожено!"
      "Увы, Мирза Гусейн-хан, вы будете разгневаны, когда прочтете в письмах Кемалуддовле, что тот самый народ, который считается счастливым и спокойным за свой завтрашний день под сенью всевластного монарха, - самая невежественная нация в мире!"
      "Ты уже читаешь мне эти дерзкие письма?!"
      "Да!" Фатали работал по ночам: поспит после круговерти на службе часа два, а потом засядет за стол - и до утра, пока не прокричит петух, и крик его доносится с противоположного берега Куры. Оставит перо, приляжет на часок и - на службу. А потом новая ночь.
      Да, самая невежественная нация в мире, не имеющая понятия о свободе и человеческом достоинстве! Сыны ее сжаты в тисках: с одной стороны, давит необузданный и бесконтрольный деспотизм государей, а с другой - грубый и тупой фанатизм служителей веры!...
      Догмы, догмы, догмы - сверху донизу! Сталь способностей народа покрылась ржавчиной, и в нем развились дурные наклонности: низость, подлость, бесчестие, корыстолюбие, раболепие, лицемерие, двуличие, трусость и вероломство.
      Напишет, зачеркнет, поищет новое слово, чтоб в каждой фразе - ярость, доколе таиться и кривить душой? на каждой странице боль, ибо нестерпимо видеть это тиранство, попрание прав народа.
      ПОСЛУШНОЕ ПЕРО
      Повелитель сидит в столице, воображая, что владычество есть только средство к тому, чтобы холить состарившееся тело, дабы оттянуть неизбежный конец, объедаться вкусными яствами, когда кругом бедность и голод, безнаказанно располагать имуществом и жизнью по своему произволу и быть предметом поклонения подвластных, повелителем бездушных рабов и кумиром глупых льстецов и продажных поэтов; слыша стихи, вроде тех, которые сочиняли для моего тезки, но шаха: "Ты спокойно восседаешь на своем троне, в то время как повелитель Византии и властелин Китая трепещут от страха; первый, будучи поражен звуком твоих труб, а второй - громом барабана твоего воинства".
      Всякий государь, уважающий собственное достоинство и дорожащий честью страны, устыдился бы подобного властвования и отрекся б от трона, чем унизиться до такой степени и стать посмешищем цивилизованных народов.
      Новая религия?
      Вот оно! Фатали к этому шел давно! Он встал и долго не мог вернуться к письменному столу.
      А бумага ждала.
      Куда приведет его дорога, которую он избрал? Безверие!! Что станется, если вынуть этот стержень?!
      А когда началось? Была набожна мать. Набожны сестры. И отец был набожным. И отец- второй. Ахунд-Алескер. Может, с Мирзы Шафи и началось? В те далекие годы, в келье мечети?... Сколько шарлатанов с верой на устах, обирающих и грабящих? И беглый вождь мусульман-шиитов, фанатичных невежд Фаттах! Создать рай на земле (??). И чтоб самому стать новым пророком. И чтоб все для себя. Для сыновей. Собственного благополучия. И орава прихлебателей, славящих твое имя.
      А потом Шамиль. Его проповедь "священной войны". Лишь фраза, чтоб упрочить собственную власть! Играть на невежестве подданных! Обман, все обман!... И когда Ладожский ему - принять христианство: для чего? во имя какой цели? уйти из сетей одной догматической веры, чтоб увязнуть в сетях другой?!
      Может, началось, когда посягнул на священный арабский алфавит?
      Фатали подойдет к столу, эта неоконченная фраза о "новой религии", религии предков, - и снова задумается: что-то мешает ему переступить через незримую черту.
      А Тубу? Как отнесется Тубу, его подруга, которая понимает с полуслова? Она часто вспыхивает, и Фатали слышит ее ропот: "Что же ты, аллах?!" И гневом загораются глаза. Но тут же молится: "Да онемеет мой язык!" И губы ее шепчут молитву, Тубу просит прощения у всевышнего за свой робкий протест, за то, что посмела его упрекнуть. Пройдет несколько дней, копится в Тубу новый ропот: как ей примириться с приговором аллаха, уносящего ее детей?! "Но одобрит ли Тубу мои еретические идеи? - думает Фатали. - Нет, никогда!.." А сын? Как отнесется сын, любимый Рашид? Не восстанет ли против отца? У Рашида мягкий характер, он покладист, будет молча переживать и никогда не бросит отцу: "Ты не прав!" А если вдруг упрекнет?! Пусть. Что бы ни случилось, Фатали не остановится на полпути. Он пойдет дальше, чтоб заклеймить эту фанатичную веру отцов, а через нее - все иные веры, превращающие людей в слепое послушное стадо. Никто не сможет остановить Фатали, какая б тяжкая доля ни выпала на его судьбу!...
      Наконец-то! Бумага устала ждать. Ждет верное перо. И у Фатали такое чувство, что осилил трудный подъем в гору и стоит на вершине, откуда видны новые дали.
      Новая религия? А не указана она новоявленным пророком или каким-нибудь сектатором лишь как предлог для разграбления народов под видом ее распространения?
      Рассмотри хорошенько все факты и отвечай мне: какую пользу принесла народу наша религия, когда он до такой степени упал и нравственно обессилел, что всякое ничтожество - злодей и тиран, сменяя друг друга, по своей прихоти и произволу подвергает его стольким бедствиям! И народ молчит. Безмолвствует народ! И, кажется, рад, ибо его убедили, усыпили, вдолбили ему в башку: "Мы - самая! Мы - единственная! Мы!!"
      Посмотри на современную нашу литературу - она состоит из легенд о мнимых чудесах наших пророков и других лжесвятых мучеников, из описаний блистательных военных походов и завоеваний! "Хвала государю, - пишет историк, - который на поле битвы, если прикажет морю не шевелиться, то волны не смеют производить бурю; если прикажет высокой горе двигаться, то она становится легче песка, разносимого ветром; если во время ночного похода прикажет не высекать огня, то молния не смеет разыграться на небе; если во время ночного движения прикажет молчать, то утренняя заря не смеет свистать зефиром!"
      Всякую рифмованную ерунду мы считаем за поэзию. И вот что удивительно: нам даже неизвестно до сих пор искусство переплетать книги. Всякая переплетенная книга через два дня расшивается, как законы нашего государства. Между тем почти каждый день - и особенно в последние годы - мы имеем на глазах книги, переплетенные в европейских странах с такой прочностью, что и через сто лет употребления они не портятся.
      Когда же перелистываешь календарь, то читаешь заведомую ложь или отвратительную природе человека лесть:
      "В настоящем году (собачьем, свином, лошадином, змеином и т. п.) движение звезд свидетельствует о благополучии священной особы государя, о веселом расположении его духа, да будем жертвами его волн!"
      И никто не скажет: "О дураки! Какое отношение имеет до веселья вашего падишаха движение звезд?! А где в календаре известия о важных событиях? о научных достижениях в мире? где статистические сведения о подлинном состоянии дел в государстве".
      - Стоп-стоп-стоп! о каких статистических сведениях ты говоришь и вообще - на что намекаешь? На общедоступный календарь, запрещенный цензурой? (Это в поездку Кайтмазова его познакомили и с календарем, и с заключением цензора, которое точь-в-точь повторил министр внутренних дел в своем письме Комитету министров.) А он, кстати, откуда у тебя?
      - Кто?
      - Не кто, а что - общедоступный календарь.
      - Да я его видеть не видел, побойся бога, Кайтмазов!
      - Случайное совпадение? И потом: какие тебе статистические сведения нужны?! О народном образовании? Как мы отстали от всех государств Европы? И даже Японии? О том, что в последние шестнадцать лет увеличены расходы на высшие государственные учреждения на семьсот процентов?! - Фатали изумленно слушает, а Кайтмазов пересказывает ему заключение цензора об общедоступном календаре! - Может, как растет кривая взяток поведать? Привести разные факты провинциальной жизни и правительственной деятельности? Порицать местную высшую администрацию с указанием имен?! Этого ты хочешь?!
      - А почему бы и нет? Если, - послушай, Кайтмазов, что пишет Кемалуддовле, - наш падишах разведает о положении прочих частей света, об успехах других стран и примет бразды правления, основанного на правосудии (но где? в какой стране благословенной?), откажется от насилия, позаботится о благосостоянии не своей особы и особ приближенных, - но ему и им хочется дооолго-долго жить! - а народа, избавит его от нищеты, эта увеличивающаяся у нас с каждым годом дороговизна... Но кто смеет сказать? Кто станет слушать? Счастье государей и их приближенных, что народ, усыпленный и убаюканный, не ведает о том, как низко пали его вожди и что они творят, спрятанные за высокими стенами дворцов!
      Взгляни теперь на государственную газету - и в начале первого же столбца ты с удивлением останавливаешься на слове: "Преобразование!" И радуешься: наконец-то!! Но читай дальше, теленок, - оказывается, речь идет о преобразовании в похоронном процессе: кого где хоронить по рангу и в каком порядке. И как. Затем ты переворачиваешь страницу и читаешь: "Отрезать язык, чтоб не смели говорить! Ослепить, чтоб не смели видеть! Оглушить, чтоб не смели слышать! Одурманить опиумом, чтоб не смели думать! - эту клевету на наше славное правительство выдумали коварные англичане и раструбили по всему подлунному миру!" А не дальше как на другой странице той же газеты, в столбце провинциальных известий, читаешь: "Его высочество принц, правитель Мазандарана, изволил отрезать оба уха у одного чиновника, ибо тот плохо слышал распоряжения властей!"
      Во время шествия принцев по улицам толпа грубых стражников предшествует им и отгоняет прохожих с дороги грозным кликом: "Прочь с дороги!" Если какой-нибудь несчастный по оплошности не сумеет вовремя отойти, то неминуемо попадет под удар дубинок. И народ, лишенный здравого рассудка под влиянием деспотизма и догм (а страх?!), не в состоянии понять, почему он должен посторониться с дороги во время их шествия, - ведь дорога широкая и нисколько не мешает их проходу или проезду.
      Шум, крик, вой, движение перекрыто - идет принц! Попробуй возразить подвергнешься истязаниям и мучениям, да еще люди поддадут, ведь рабы!
      А падишах? Когда он выезжает - дороги перекрываются так, что потом целую неделю движение не налаживается. Из пункта А в пункт Б. И остановки в пути. Дороги в это время закрыты. Скопляются арбы, телеги, фаэтоны, волы-кони, ослы-мулы. Но зато какая радость, - сказывал мне один твой земляк, - для жителей Б! Порядок, чистота, на базарах - изобилие, чего душе угодно!... Может, - мечтают, - насовсем останетесь у нас, падишах?!
      Любезный Джелалуддовле! Если бы ты сам не был изгнан деспотом из родной своей страны за дерзость и остроту пера, если бы ты сам не жаловался мне на своих сограждан, то я бы никогда не решился огорчить тебя тем, что увидел и познал.
      О забитый народ! Если бы ты вкусил сладость свободы, а всякое человеческое существо, явившись на свет, должно пользоваться даром полной свободы, как того требует здравый рассудок (но для кого и к чему я это пишу?).; а полная свобода, как сказывают ученые мужи, двоякая: духовная, но она отнята догмами, и телесная, то есть светская, а она отнята деспотом и его приближенными, - если бы ты был, о несчастный народ, сведущ о правах своих, то никогда не согласился бы на подобное позорное рабство, в котором теперь находишься; ты стремился бы к прогрессу, учредил бы у себя вольные общества, клубы, митинги, сеймы (?!), отыскал бы все возможные средства, ведущие к единодушию и единому пониманию, и, наконец, освободил бы себя от деспотического гнета (а ведь уступил свой трон, - и что же?).
      Ты, о мой народ, числом и средством во сто крат превосходишь деспота и тирана, тебе недостает только единодушия и единомыслия (только ли?!). Не будь этого недостатка, ты легко подумал бы о себе и освободил себя не только от оков деспота, но и от уз нелепых догм.
      Любезнейший Джелалуддовле! Ты знаешь, что здесь решительно невозможно изучить науки о политике. Необходимо отправиться в Европу, изучить их там. Но возможно ли отправиться за границу? Разве разрешат?
      Сообщаться с гяурами!! Недавно один тавризский ученый сказал мне, поглаживая бороду: "Да, согласен, франки-европейцы в самом деле показывают большие успехи в науках мирских, но в науках духовных они находятся в заблуждении и тьме!"
      Клянусь всевышним, пятнадцатилетний европейский мальчик не поверит таким пустякам и вздору, которые мне пришлось услышать в здешней главной мечети, - сообщу в следующем письме, устал чертовски! Посылаю тебе через рештского жителя Фа-(нет-нет, не Фатали) - туллаха связку ширазского табаку.
      А вот и второе письмо - засел снова на всю ночь, о душа моя, любезнейший Джелалуддовле!
      Я сообщу тебе об услышанных проповедях, и пусть волосы у тебя на голове, если они еще не выпали, станут дыбом, как шило, впрочем, какая польза от моих описаний, которые не могут быть опубликованы; положим, что прочтут; какая польза, сказал поэт, утирать слезы на моем лице - придумай средство против болезни моего сердца, чтоб из него кровь не вытекала.
      Да не порадуется деспот, что коль скоро стране его пребывать в вечном сне неведения, то он среди своего невежественного народа будет властвовать вечно. Пусть он взглянет на историю - уцелела ли хоть какая-нибудь деспотическая система? Кто может ручаться, что поступок бабитов (ты ведь понимаешь, о каких бабитах я говорю?) не может повториться? Хотя современному падишаху оказывает народ беспрекословное повиновение, но оно под влиянием страха, а не любви. Есть ли кто в стране, который бы любил деспота и желал продолжительности его царствования? Только боюсь я, любезнейший Джелалуддовле, что после него придет худший, хотя хуже представить трудно; увы, нет предела долготерпению нашего народа.
      Я уже писал тебе о том, как сгоняют людей с дороги во время усиленного телохранителями шествия падишаха. Неужто это делается для того, чтобы предохранить падишаха от покушений на его жизнь? ("А разве нет?" возражает кто-то. Кайтмазов? Но он еще не успел прочесть. Или сам Фатали возражает Кемалуд-довле?... Или это дошел до Кемалуддовле глас Джелалуддовле?... - "Ну да: пусть попробует выйти к народу!") Бывало, конечно, и не раз, и в европейских государствах, но там не теряли присутствия духа, и правители смело разъезжают по городу и стране, не стесняя чью-либо свободу. А ведь народ - дети падишаха, которым бы восхищаться лицезрением! "Коль скоро, - сказал поэт, - мечом отгоняют посетителей со двора, то как удержишь их, чтоб они не покинули сей двор?"
      О покушении на государя пока ни автор письма, ни даже их собственник Фатали не ведают, ибо вести еще не достигли Тифлиса. Будут брать всех: каждого, чье имя названо на допросе или находилось в захваченной переписке - смотри имена!! - даже по наружности, по костюму, - всех, кто одевается как террорист (!). Воспользоваться поводом, чтоб раз и навсегда погасить! Будут еще покушения, кажется, шесть. И поляк Березовский в Париже, второе покушение, жаль, не спросить у Мечислава: знал ли его? Месть за Польшу; снесли тупоконечный черный обелиск с нелепыми черными львами по бокам на площади перед Саксонским дворцом, сооруженный еще Николаем в назидание за "мечиславский" бунт; и золотом надпись: "Полякам, оставшимся верным своему государю". Снесли, а на месте его - еще более величественное напоминание Собор (и это снесут, как и памятник Паскевичу), символ рабства; и еще, и еще - чудо спасает государя! Или само провидение?! Ездил по улицам не иначе как мчась во всю прыть - напуган! - в закрытой бронированной карете, окруженный эскортом казаков. Но случится! Опьянение каким-то морганатическим браком, и молодая вдова - княжна Долгорукова... И мученическая кончина, как запишут в исторических календарях, - 1 марта 1881 года.
      Увы, не узнает о том Фатали. И это, - подумал Кайтмазов, - еще один довод в пользу того, что "Письма" дозволить к печати нельзя. А тем более выносить на свет божий из сундука, когда и Кайтмазова не станет. Эти мысли о "Письмах" отчего-то блуждают в Рашиде, когда он играет на таре, очень пристрастился к нему, играет часто, слегка закрыв глаза.
      И дальше Кемалуддовле описывает проповедь здешнего духовного наставника в главной мечети. О эти проповедники! Они превосходят всех в мире в лжегла-гольствовании, в сочинении всяких басен, сказок, в лицемерии, а у нас особенная способность верить всякому вздору и басням.
      Вот и насчет пришествия Мехти, двенадцатого имама, что предсказано пророком. Но неужто еще не переполнена земля тиранством и насилием - отчего же спит он, этот двенадцатый?! И о трехлетнем отроке Мехти, сияющем как четырнадцатидневная луна; а какой у него хохолок на голове! Ползает по полу и играет золотым шариком величиною с яблоко, присланным ему из Басры в подарок; и сей отрок - а он уже в детстве обладал чертами гениальности чистым арабским языком изрек, словно старец: "Я есмь наместник божий на земле и мститель его врагам! И еще я вам скажу - закройте дверь неуместных вопросов, разрешение которых не принесет вам пользы; не дерзайте разузнавать тайны, которых не велено открывать вам, только молитесь, чтобы аллах даровал вам спасение!"
      И эти бредни и выдумки насчет зачатия матери имама от духа, когда до разрешения ее от бремени не были заметны признаки зачатия: мол, подобное зачатие не бывает в утробе матери, а бывает между ребрами матери. А как же, ведь сказал отец двенадцатого имама: "Мы рождаемся не от чрева матери через женское, а от ляжки материнской, потому что нам, созданным из божьего света, неприлично родиться иначе!" Нелепо? Но ведь верят! Попробуй заметить главе веры и темному недоразвитому народу, что это чушь! Первый же, думая, может быть, в душе, как и ты, произнесет тебе без обиняков смертный приговор, а второй без милосердия совершит его, - трое схватят, четвертый замахнется топором, а остальные с любопытством будут молча наблюдать.
      "А я вот так же, как ты, думаю, но ты уже думал! А молчу, не такой глупец, чтоб голову на пень класть!"
      Тот, кто одурачивает простачков ложными идеями, - шарлатан! А тот, кто вложил ему в уста эти идеи, - шарлатан вдвойне!
      Ты рассуди, Джелалуддовле, кто обитатели ада? Они суть чада всевышнего, который правосуден. Допустим, я каждый день совершал убийства, я согласен, роптать не буду, пусть меня жарят на огне даже двести, пусть тысячу лет, - но вправе ли он меня мучить вечно? Можно ли назвать такого бога правосудным, когда мера его наказания бесконечно превышает меру преступления против собственного его закона: "Зуб за зуб.