И даст Ростом-хану свиту из омусульманившихся пленных грузин, и через них распространит там и роскошь, и кызылбашские пиршества, и наслаждения тела, и бани персидские, и песнопения мусульманские.
      Наскучили думы шаху, и он велел призвать к себе грузина, которому пожаловал бекский титул за безропотное принятие мусульманства, Сиаош-бека, славного искусством рисовать пером, изображая горы, и долго глядел на его тонкие кисти, как выводит тот лица красавиц и узоры на их одеждах, а потом снова стал обдумывать, как казнить наместника-предателя, ведшего за его спиной переговоры с северными соседями. И он, укоренив в своих иноверных рабах двуличие и лицемерие, пропитав их ядом лжи и лести, по зову крови и языку - правители одни, а по вере - другие, и надо ладить и со своими, и с теми, кто посадил их на трон, ослабит и обессилит их (а грузинам враг с Востока - персы, враг южный - турки, и на Север надежда мала!).
      А что же посланные на учебу в Испанию и Англию?
      А как посольства в страны с предложением мира? И о тех, и о других ни слуху ни духу и по сей день.
      А посланцы царя, вернувшиеся на родину, крепко пострадали. Царь решил, что шах, ведя переговоры с дьяком, унизил его посольство, и пошли взаимные оскорбления и обиды. И как только в. Москву вместе с Чичериным и Тюхиным прибыло посольство Юсиф-шаха, царь велел запереть послов по дворам, купить ничего не позволил, а у ворот поставил стрельцов.
      Дьяк Тюхин жестоко поплатился за то, что пошел к шаху один, вопреки прежним обычаям, и выслушивал неудовольствия шаха неведомо для какой веры и потому чаять в нем воровство. Чичерин и толмач показали, что Тюхин ездил к шаху поневоле, но бояре решили, что неспроста, и нашли еще другие грехи: что пристава Гусейн-бека - к нему на подворье ходил! - братом, кардашем, называл, принял к себе и говорил с обусурманившимся малороссийским казаком; расспросить и пытать крепко, ибо знатно, что он делал это для воровства, или измены, или по чьему-нибудь приказу; было ему семьдесят ударов и две встряски, а также клещами горячими по спине жгли; в измене и воровстве дьяк не признался; и еще пытали: кнутьями били, сделанными из белой кожи, а потом привязали к вертелу и жарили на огне - то подведут, то отведут; нет и нет; а черкешенина взял к себе в Персии для толмачества; и кардашем называл Гусейн-бека без хитрости; и тело под ногтями разрезали, - двужильным оказался дьяк; бояре приговорили сослать его в Сибирь и посадить в тюрьму.
      По возвращении послов, Рустам-бека и Булат-бека, Шах-Аббас, забыв, что они отправлены были не им, но отправлены-то от имени империи, сочинил царю гневное письмо, вспомнив и старые обиды: "...грошовое дело птица ястреб, купил их мне мой торговый человек в Астрахани, а воевода ястреба отнял, а татарина, у кого купил, посадили в тюрьму, зачем продавал заповедный товар? Вы привезли мне от государя вашего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех - пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубычат, то я им тотчас же велю брюхо распороть".
      И все же, несмотря на обиды, шах в грамоте писал о дружбе, любви и соединении.
      А следующие посланники нового царя - Василий Коробьин и Евстафий Кувшинов (с толмачом) - получили иной прием, шах осыпал их любезностями и, поднимая руки к небу, говорил: "Бог меня убьет, если я брату моему, царю Михаилу Федоровичу, неправду сделаю, государство мое, и люди мои, и казна моя - все не мое, все божие да государя царя, во всем волен бог, да он, великий государь Михаил Федорович!"
      Но цепь обид была нескончаема: царь жаловался шаху на его послов, тех же Рустам-бека и Булат-бека, которые привозили царю и патриарху Филарету драгоценный подарок - христианскую святыню, ризу Христову, похищенную в Грузии, были, мол, в непослушании, а в чем? - ни слова, но шах отозвал Рустам-бека и казнил его; выместил злобу за то, что тот был послан в первый раз именно седельником! но и жаль его, Рустам-бека, знающим человеком был, и в отместку пожаловался царю на его людей - новых послов - князя Тю-фякина, дворянина Феофилатьева и дьяка Панова; был в багдадском походе, просил их прислать ему туда кречетов, не прислали, а потом две-три живых птицы поднесли, у которых хвосты и перья убиты; окон-ночных мастеров не прислали вовремя; не пошли к нему представляться, когда другие послы пошли, мол, хотим особо; шах звал их на площадь смотреть конское учение, не поехали; не пошли к шаху в том платье, которое он им подарил.
      И царь, к удивлению шаха, сказал в своем ответе, что верит шаху; был еще один довод, царь утаил: когда за столом у шаха пили царское здоровье, то князь Тю-фякин - кто же из трех донес? дворянин? дьяк? толмач?., не сам же Тюфякин!... - не допил своей чаши; за такую вину послов следовало бы казнить, но государь для сына своего, царевича Алексея, и по просьбе патриарха Филарета, кому была привезена из Грузии похищенная риза Христова, велел только посадить их в тюрьму, отобрав поместья и вотчины; но отыскалась еще вина: князь Тюфякин в Ардебиле велел украсть татарчонка и продал его в Кумыцкой земле, а в Кумыцкой земле велел украсть девку и вывез ее тайком, положив в сундук!...
      Вот оно, Юсифово добро: хотел подправить бровь, а и глаз выколол, вздумал бороду отпустить, а и без усов остался.
      Ай-ай-ай! Как неразумны эти звезды! Не поняли, что их обманывают! Что седельник Юсиф - лжешах! Но как упрекнуть звезды? Им надо было уничтожить человека, который занимал престол и носил шахскую корону в пятнадцатый день после праздника Новруз-байрам, а в этот день шахом был седельник!
      "И до чего же глупы эти англичане: чуть было не затеяли войну с таким хитрым и коварным народом!" (фраза Фатали, которой завершается рассказ о лжешахе, - она осталась нетронутой Кайтмазовым).
      МАТ КОРОЛЮ
      Фатали, ты ж хотел иначе?! (Это Колдун.)
      А как обрадовался, когда открыл историческую хронику времен Шах-Аббаса! И прочел фразу о добровольном отречении шаха. Вот он, сюжет!
      И что же?! А какие были надежды! Не насилие, не мятеж, не восстание. По доброй воле отречение деспота от престола! Развернутая система управления государством!
      Увы, мы тоже верили, что Александр, но царь!
      "Вы хотели власти? Вот она, берите! И правьте на здоровье! Вы прилетели с Кавказа, чтоб заставить, а я сам - вот вам моя корона, вот вам мой престол!"
      Программа социальных преобразований, предлагаемая Фатали: сломать деспотическую власть с ее произволом и самоуправством! возвысить простолюдина до управления государством! учредить справедливые законы и неуклонно следовать им! вытеснить просвещением и наукой суеверия и фанатизм! благо народа - прежде всего!
      И такой финал!
      - Возмущенная толпа (чернь?) хватает пятерых.
      - А разве нет? Ю, он же П, Р, К, Б, ну и...
      - Полностью не можешь, что ли? Или снова шифр какой?
      - Помилуй, Кайтмазов, какой шифр? Ну, Юсиф, он же Пехливан, и так далее, а пятый Мирза Али!
      А у Кайтмазова, как же он раньше проглядел такой пустяковый шифр?! выстроились в голове инициалы других пяти, Пять Повешенных! очень, слава богу, далеких и давних, и вспыхнули созвучия, как?! Юсиф, или Пехливан?? Пестель!! Убрать из текста Пехливана! Что? Р?! Рылеев!! К?! Это ж Каховский!! и Б!! без эР, - Бестужев?! Без Рюмина!! Заменить Баки!! (и стал всюду Баки - Заки). А дальше пошло такое, что у Кайтмазова волосы на голове зашевелились, холодный озноб на макушке, - последний! Мирза Али!! Муравьев-Апостол!! Сменить!! - И стал Мирза Али Мирза Джалилом. "Ну, что скажешь ты? - обращается к нему Юсиф. - Мой Молла Насреддин?!"
      Откинулся Кайтмазов в кресле:
      - Аи да Фатали! Ну чего лезешь в драку?! - И вдруг жаль его стало, все жэ столько лет вместе работают, сколько плову он ел у Тубу-ханум! Случалось, по ночам дежурили в канцелярии, и Фатали рассказывал, ну да, это детское: "Могу ли я разбить?" - Неверие и - а вдруг? - изумление, что может, только захоти! "Эй, не разбей кувшин!" - предупредил Фатали Ахунд-Алескер.
      Кувшин вдруг треснул и с грохотом раскололся. И часто потом думал, никак в голове не укладывалось, и чем дальше, тем чаще: с виду громадина, а сам хрупкий, неужто достаточно легкого удара?! "Колосс на глиняных ногах!" - усмехнулся Кайтмазов. Поседел, а о том же, вот оно, детское! - "Ох, чешется, по веревке истосковалась твоя шея!"
      Хватают пятерых: "Отрубить им головы!" Но ведь фирман Шах-Аббаса: никаких кровопролитий! Повесить! А у Юсифа веревка обрывается! Еще, еще раз! Эй, новую давайте! Но - удивительное дело! - не успевают набросить на голову, тончает, вся уже истончилась. И рвется. "Ты бы еще, - подумал Кайтмазов, - вспомнил: "И повесить как следует не умеют у нас!" О, наивный!"
      Ах вот почему: звезды предвещали казнь путем отсечения головы! Юсиф не успел, а палач сжег фирман.
      - Но Юсиф ведь пропал! - оправдывается Фатали.
      - Ты думаешь, пропавшие отыщутся? И Хачатур, и Мечислав, и Александр? Что же дальше?
      Воины будут биться, ораторы возбуждать к резне... Новые Пугачевы и Разины... и тьма-тьмущая... как желтые-желтые пески... - и не остановишь! Кричать? Посадят в крепость. Писать? Сошлют. Бить тревогу? Но как? Еще придут на смену либералы! Не помнишь, чей стих?
      Ты только что сочинил сам!
      И восторг, - сколько их было, царских манифестов, на бумаге только, эти эФ, эта вязь: два кружка, а меж ними Алиф.
      И объявят в церквах, мечетях, кажется, в синагогах, костелах; в церкви - в торжественный час литургии, а в мечетях - в пятничные проповеди:
      "Божиею милостью мы, Александр Второй (имя по выбору), император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным..."
      Фортуна? В фору ферзя? Вы что же, возомнили себя Морфи?! Он только что блеснул на шахматном небосклоне как ярчайшая звезда, и Фатали, загоревшийся игрой (а вдруг поможет победить шаха-деспота и вернуть Юсифа?), расставил простые деревянные фигурки на раскладном бумажном картоне, не с кем ему играть, а научил игре князь Хасай, Фатали видел- у него подаренные Александром Дюма шахматные фигурки из слоновой кости, бело-синеватые турки-османцы в чалмах и с пиками, и темно-каштановые персы-шииты с топориками (а Уцмиев подарил Дюма атласный кошелек, бисером вышитый руками Натеван), и возможную свою игру (с Колдуном?) Фатали выразил стихами, сочиненными на загородной даче Коджори, куда вывез семью и застрял там, ибо в Тифлисе снова свирепствует холера: Уж некуда отступить королю, а ему объявлен шах! Король пленен: неужто мат?!
      А Колдун, именующий себя порой факиром, неужто потерпел fiasco и оказался простым фокусником? И, увы, не знает как быть - не возвращаться же ко временам фаллического культа, хаосу и разгулу страстей? Сколько лет он отдал на поиски философского камня! А как верил, что хоть краешком глаза увидит, как возрождается феникс из пепла (сожженных Фатали бумаг?).
      О, эти фолианты доносов, до которых - сколько лет уже прошло! - так и не доберутся!
      Да, да, преодолев высочайшие вершины фарса, все выше и выше! и, выкарабкавшись из глубочайших пропастей фарисейства, ноги скользят, а ты выползай! из фальши! из липкого месива фразерства! эфемерные триумфы! фузейная пальба!
      Что? Факел? А разве не было?! И флибустьеры, нанятые к горцам и орудующие у прибрежных вод, и сигнал им - раскачиваемый факел.
      О, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно поле, а уже пора, или время не подоспело? собирать плоды! может, финики? их привозили филистимляне и финикийцы фламандцам, фризам, франкам, фриулам-фурланам, флорентийцам, а уже близко финиш.
      Часть третья,
      ИЛИ КРАХ
      И мчатся сквозь проклятия фатумных фанатиков, сгорая в пути, и обжигающее слово Фатали, и огненный дух его, - в Петербург! Лондон! Париж! Тегеран! Брюссель! к огнепоклонникам!
      в Стамбул, куда прибыл и сам Фатали, эти зеленые отлогие холмы, чистые бирюзовые воды Мраморного моря, будто голубой шелк, и бухта, благодаря своей форме и богатству торговли получившая название Золотого Рога, - сам Аполлон указал императору Константину, где воздвигнуть ему столицу империи, Константинополь - Царьград, вожделенная мечта, а -подсказал оракул: "Слепой да не увидит красот, удобств и преимуществ!", неприступная крепость Порты Стамбул,
      мчатся и слово и дух Фатали, чтоб достичь финиша, когда явится Колдун и покажет Фатали купленную в магазине углового дома, что в центре Каира, неподалеку от отеля "Вавилон", у европейского негоцианта, чьи предки выходцы из Иерусалима, диковинную волшебную трубку, чтоб кое-что в будущем разглядеть пристальней.
      Но прежде - служба и наивные речи бородатых детей из Баку, Нухи-Шеки, Закатал и Кубы, - четверо сбежавших крестьян (их, или экс, - крепостные, бывшие) были схвачены аж в московском Кремле! И что царь не знает, а начальство утаило от народа настоящую свободу!
      Но прежде - Мундир. Он плотно облегает тело, и в нем чувствуешь себя как в крепости, отовсюду защищенной, никакие стрелы не возьмут!
      А однажды Мундир чуть не погубил Фатали. Кто знает, может, было бы лучше погибнуть? думает Фатали. С какими б почестями хоронили!
      УЛЫБКА В ГРОБУ
      И несли бы его в гробу, как несли павших от рук взбунтовавшихся крестьян: три гроба, а в первом - полковник Белуха-Кохановский. В четвертом лежал бы он, Фатали. И глядел бы на него новый наместник - августейший сын императора (бывшего) и брат нынешнего, чей высочайший манифест о воле читали с амвона во всех церквах, мечетях (костелах и синагогах), и был энтузиастический прием (но кое-кто и зевал: "Царский манифест читают, а ты рот дерешь!").
      И он (не августейший, а Фатали!)... улыбается!! Да, да, улыбка в гробу! Умереть - как уснуть (если не знать, что умираешь). Найдется же клочок земли в этом мире, чтоб взять и укрыть меня! И могилу потом разрывают, чтоб... "Ах какой еретик!!" Изъять, чтоб!.. И снова, многие годы спустя, - с почестями! А где?! "Да будет проклят - чьи же слова?! - тот, кто потревожит мои кости!"
      А началось с Конахкента, "села для гостей", перевел Фатали Белухе-Кохановскому, - так некогда называли деревню, что в Кубинском уезде. О, эти кубинцы!! Чуть что - бунтуют, канальи! Корни шамилевские выкорчеваны, да не везде! Вот и пришлось Фатали отправляться в дорогу, он переводчик при полковнике военного отдела Белухе-Кохановском; заработок по совместительству, ибо дороговизна, и цены растут с каждым днем, а семья большая - жена, и четверо детей (но скоро двоих сразит свирепая холера, выживут лишь Рашид и самая младшая, она недавно родилась, - Ниса), и семья брата жены, одним котлом все, и еще родственники, они приезжают из Нухи в Тифлис, и куда? - конечно же к Фатали.
      Трудный путь - через горные ущелья, над головой высоченные горы, а под ногами - где-то далеко внизу шумная, кричащая река, глохнут уши.
      Но еще в Кубе полковник вызвал Фатали к себе и при жене ("с чего бы здесь быть ей, Белухе-Кохановской?"), шея обнажена, такая белая и пышная! ни морщинки на лице, а над головой - корона пшеничных волос, и взгляд царских голубых глаз: "Не задерживайтесь, полковник!" - И на Фатали (а он вспомнил Сальми-хатун, где она теперь?) взгляд: "Ах, какой у тебя седой переводчик!"
      - Дать знать народу! Едем наказывать!
      Конахкентцы в эту ночь, как сказал Фатали крестьянин-тат, намерены напасть и вырезать всех. "И меня тоже?" - спросил Фатали. "А то как же?" ответил, будто шутит.
      - И вы, - недоумевает полковник, - верите подобной глупости?! Вы! Неужели не раскусили своих земляков?! А еще пиесы! А еще о звездах!
      Ночь была тихая, звездная. А в полдень пошли к народу. "Я буду разговаривать сам!" Посередине полковник и, как два крыла, - чиновники, прибыл даже адъютант его императорского высочества великого князя наместника Кавказского гвардии поручик Георгий Шервашидзе (А он-то чего здесь? "Не оставаться же ему в Кубе?!" - и многозначительный такой взгляд на полковника, который оставил полковничиху в Кубе; взгляд скользкий, сладкий, с фамилией такой, что не упомнишь, ах да! титулярный советник Варвацци), и хорунжий казачьего войска из Апшеронского полка, и штабс-капитан, и корнет, и еще чины.
      Сначала говорил выборный от народа - Мама Осман. Начал издалека: турецкий султан, магометане, родство с кавказскими горцами, а внучатый племянник их бывшего владельца, Сафар-бек, принял даже христианство, и было объявлено от имени великого князя-наместника, что пышным их усам блестеть от масла, а брюху быть в жиру. Но полковник, да, да, вы! и ты, Фатали, переводи! Это говорю я, Мама Осман! Мы народ темный, туземцы, вы столько стесняли и оскорбляли нас, что сердце наше переполнилось! Довольно!
      Будто со сцены, закончит монолог, снимет грим, усы сдернет и пойдет к детишкам, лысый. "Аи да Мама Осман!..."
      - Мы не верим, что государь и великий князь-наместник соизволили нам выкуп определить! Покажите нам царский указ со знаменем царским: с золотой печатью и Георгиевским крестом! Это грабеж. Неужто государь так бедны (царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая), что не может выкупить нас?! А то, господин полковник с длинной фамилией да коротким ростом, так и переведите! мы сами пойдем к наместнику! А нет - позвольте выселиться кому в Турцию, а кому в Персию!
      Фатали потерял голос, охрип, переводя Мама Османа. "Аи какой дерзкий! Жаль, раньше не знал тебя, Мама Осман, вставил бы в свои звезды!"
      - Выселиться?! Что ж, и выселим! В Сибирь! В кандалах!
      Откуда Мама Осману знать (о том и Фатали не ведает), что через наместника сам государь по телеграфу сообщил: мол, разрешаю, выноси приговор без суда, по своему усмотрению. "Что? бунт?! манифестация?! ввести войска!" Телеграф телеграфом, но увлекся, погорячился Белуха-Кохановский, взгреть бы его за это: выселиться хотят? ну и пусть выселяются. Мы сами, если знать хотите, повода ищем... спровоцировать, чтоб выслать и никогда не вернуть. Белуха-Кохановский удивлен, никак не поймет, ибо гнев дурной советчик, а это так очевидно: "Избавиться от беспокойных элементов и освободить земли для поселения, скажем, казаков." Уже было, два массовых переселения - после пленения Шамиля, в пятьдесят девятом, и недавно, вслед за крестьянской реформой. Грядет третий, самый массовый, чеченцев и карабулаков, им будет ультиматум (в строжайшей тайне готовится, и главный деятель - Лорис-Меликов с бархатным голосом и прозван "бархатным диктатором", делающий ой-ой какую карьеру, будущая диктатура сердца. "Либо переселяйтесь на плоскость за Кубанью, либо уходите в Турцию", низинных в горы, а горцев - в низины, оскорбить и вынудить, ибо очень нужны земли для поселения казаков).
      Но в это время молодой, из господ, единственный в туземной массе, что восседал на лошади как князь, бросил народу клич: "Пора!" И народ, Фатали не успел даже рта раскрыть! выхватив кто что, вдруг и ружья, и револьверы, - кинулся на полковника.
      - Что вы делаете?! - выскочил вперед адъютант; это было так неожиданно - по-тюркски, но с турецким акцентом! что народ замешкался. И по-русски к полковнику: - Бегите, народ обозлен!
      Все побежали к двухэтажному дому, где остановился полковник, и толпа за ними. Раздались выстрелы. Бросились в первую комнату на втором этаже, а с ними армянин Оганес, был здесь по торговым делам и, надо же, попал в передрягу!
      - Употребите свой дар! - просит полковник Фатали.
      - Велите наших арестантов выпустить! Не то всех, как цыплят, перережем.
      - Бросьте им ключ от тюрьмы! - приказал полковник (Когда успели арестовать?!) уездному начальнику, спутав его фамилию: не Алабужев, а Ажубалис. - И отдайте приказ, чтоб казаки сняли с тюрьмы караул! Четыре казака, караулившие тюрьму, оставили свой пост и бросились в дом, чтоб спрятаться от бунтовщиков. Опасно в первой комнате, прошли во вторую, а оттуда - в третью. А бунтовщики за ними, вторглись в зал, с ходу убив двух денщиков полковника и штабс-капитана.
      - Ломай все!
      К дому никак не подступиться, казаки пробились в мечеть и спрятались там, пригрозив молле, чтоб запер ворота.
      Адъютант высунулся из окна и закричал по-турецки:
      - Эй, сумасшедшие, что вы делаете?! Зачем убиваете нас?!
      - Полковника выдайте! - кричит толпа. - Иначе подожжем дом!
      Но как выйти? Народ стал ломать дверь, очень крепкую, она никак не поддавалась, выломали лишь одну ореховую квадратную доску и стали стрелять: - А ну выходите!
      Подпоручик, хорунжий казачьего войска, титулярный советник, еще кто-то полезли в выломанное отверстие, и каждого, кто вышел, ждала смерть.
      "Ну как? Улыбка в гробу?! Герой??" Навалились на дверь, выломали ее, ворвались с кинжалами - и прямо к полковнику: насмерть! Потом к штабс-капитану: "Стойте!" Но поздно: убит! Вбежал в комнату тот, что был на коне: "А их не трогать!" Их - это Фатали, грузинского князя и армянского купца Оганеса. Они прошли сквозь толпу, потом сели на лошадей, которые были заранее приготовлены, и прибыли в дом одного из беков ("Не родственник ли Бакиханова?" - подумал Фатали). А вот и адъютант наместника - и это спасло Фатали от излишних расспросов. Их держали (плен? или дорогие гости?!), не зная, что с ними делать и как похоронить убитых. Бек вдруг тоже куда-то исчез, и молла заложником сидит в мечети, не с кем посоветоваться, а Мама Осман как заколдованный сидит, растерян, а тем временем прибыли две роты солдат.
      "...ожесточение крестьян было таково, - писал в донесении подполковник, сменивший павшего полковника, - что они ложились по несколько человек друг на друга, чтоб воспрепятствовать команде идти вперед; не иначе как чрез воинскую силу, которая и вступила, полумеры более неприменимы (да-да, государь-либерал!) и до крайности вредны! Секли розгами при огне, и многих после наказывания уносили полумертвыми и бросали, а некоторые находились в таком состоянии, что были напутствованы местным моллой; а при наложении кандалов на бунтовщиков кто-то из толпы крикнул: "В Сибирь так в Сибирь! Всех нас! Всей деревней!" Решимость, с которою главный мятежник Мама Осман шел под розги, терпение при перенесении им боли могли дурно повлиять на крестьян, и как бы ни тяжела была подобная сцена, однако же (ведь государь-либерал!) от этой минуты зависело, а потому я отдал приказ продолжать экзекуцию, пока не испустит дух".
      Записка Фатали о начале бунта и докладная подполковника о его жестоком усмирении уже через неделю были в Петербурге: "Государь император изволил читать 1 сентября".
      - Кто это? Ах, приславший мне книгу! Это насчет обманутых, что ли, звезд?! Так он что же, бомбардир?! - Царский адъютант не понял. - Так и передайте ему: "Вы что же, бомбардир?! А власть вам этого не поручала! Мы сказали: улучшать дикие нравы, но не велели, чтоб всякие прожекты..." - не договорил мысль. - "Как это у вас: "Говорю тебе, шах, а ты слушай, царь!"
      Записка встревожила. Скоро начнутся и здесь: петербургские пожары! закрытие университета! упразднение, устрашение, удушение, убиение...
      Да, кстати, а посланы звезды шаху? Царю - это неплохо, а вот шаху!... Во всех цивилизованных странах, мы хоть Азия, но числимся по разряду Европы, все великие, помнится, посылали.
      ДЕРВИШ В ШКУРЕ ПАНТЕРЫ
      А Фатали думает о словах нового царя: "Вы что же, бомбардир?!" Не прекрасна ль сама по себе отпущенная жизнь? Одумайся, Фатали!
      Ах, обострить восприятие фальши! Не дать обмануть звезды! Освободиться от всего, что мучает и не дает покоя при виде того, что делается на свете, этой неправды, демагогии, обмана и тупости, - чтобы жить хотя бы с чувством уважения к самому себе, что ты не раб, и не слепец, и не глухой! Всколыхнуть хотя б десяток людей, которые, может быть, прочтут то, что ты напишешь.
      Но почему именно ты?! Был один из великих, Фатали собирался его переводить, но он, увы, жаловался: меня, мол, не так поняли, не так трактовали, я "за", а меня в ряды тех, кто "против", мечтал заслужить благосклонность царя и быть учителем сына наследника, - чем не должность?! "Я учился у вас, вы меня всполошили, разбудили, я пошел следом за вами, а вы теперь в слезы?! в кусты?! Мол, не надо дразнить? Нас принимал Сам? К чему вызывать гнев государя?! Он пригласил, - какие перспективы! Какой размах либерализации! И звания! И награды!"
      И зачем тебе, Фатали, эти стихи, эти комедии, сколько их было на Востоке и на Западе! И что нового скажешь ты? И эта головоломная, беспокойная твоя проза! Или не довольно тебе службы? И земляки с восхищением взирают на твои эполеты.
      Ужель рука твоя не устает? Глаза не слезятся? В них будто попала соринка, хочется зацепить и вырвать, чтоб не колола изнутри (и зрачок вытечет!); не щипчиками же, которыми Тубу создает узоры на сладких пирогах - ромбики, кубики, волнистые линии с выступами, словно зубья крепостной стены; и прочитать написанное с каждым годом труднее - и кириллицы на службе, и эта вязь, эти точки и знаки дома!... Кто он, тот враг твоему покою, семье, близким твоим? А как он командует наглец! Сядь, пиши, сочиняй! А ты скажи ему: "Нет! не буду! не хочу! Не забивай мне голову всякой чепухой в ночные часы! Дай уснуть - завтра мне на службу!"
      И переписка с горцами! И когда при тебе их бьют, а ты не смеешь слова сказать. Отчего это? Откуда это рабье? И разбор крестьянских жалоб, и падают ниц при виде пристава, и ты слышишь, как Али зовет Вели, а тот кличет Амираслана, - весь в лохмотьях, а какое звучное имя! Эмир львов! А сам, чуть выступит шеренга солдат, - готов пасть и клясться в верности! И увещеванья, когда душа горит, а уста изрекают рабье, и крик: "Эй, где ты, мой народ!..." - загнан глубоко, не пробьется наружу, чтоб всколыхнуть? И кого?!
      Бросить службу? А с чем - к народу?! И кто пойдет за ним? Что смогут отчаявшиеся десятки? даже сотни! Эти бунты и возмущения как щелчки по лбу империи. на одного с дубинкой - десять штыков.
      И нищие! О боже, сколько их, нищих, исступленных Дервишей, которые по обету никогда не моются, не чешут головы и бороды, к поясу привязан сосуд из тыквы - это и сумка, и сосуд для воды; и шкура пантеры или леопарда накинута на плечи - днем плащ, а ночью одеяло; ожерелье из четок на шее, и палка с железным острием в руке - отгонять собак, и войлочная шапка с густой бахромой, ниспадающей на глаза: и от солнца защищает, и помеха, чтоб не смел глядеть на небо, обитель всевышнего, ибо удел смертного - не отрывать взоров от земли. И бредовые их рассказы о мучениях борцов за власть!
      И люди верят дервишу, заученно повторяя за ним, когда он, семижды обвязываясь поясом, состоящим из разноцветных веревок, связывает семь низменных страстей человека: себялюбие, гнев, скупость, невежество, алчность, чревоугодие и похоть, а затем семижды развязывается, выпуская на волю семь возвышенных страстей - великодушие, кротость, щедрость, бого-боязнь, любовь к аллаху, нравственное насыщение и истязание плоти. И шерстяной пояс, состоящий из разноцветных веревок, с двумя узлами: один призван связать злословие (дил-баги), другой - обуздывать плотские страсти (бел-баги). И семиугольный камень в поясе - намек на семь небес, семь земель, семь морей и семь планет (и семь возвышенных и низменных страстей). И непременно топорик, украшенный мистическими надписями: в минуты экстаза дервиш размахивает им и восклицает: "Я поразил порок (или страсть)". И четки, состоящие из девяносто девяти зернышек - по количеству имен всевышнего в Коране, и, перебирая четки, дервиш вспоминает эпитеты, которыми окружено имя Всевышнего, как они идут в Коране: Аллах, Милостивый, Милосердный, Святой... - все девяносто девять зерен! (Фатали знает их наизусть и учил этому Рашида, обещал записать ему на отдельном листочке, да некогда).
      Вышел Фатали однажды на балкон, облокотился на перила - Тубу затеяла уборку, вывесила ковер, почти новый, красивый, узоры так и горели на солнце, - а тут нищий старик:
      - Помогите, ради аллаха, дети голодают!
      Жаль стало старика:
      - Эй, хочешь ковер? Постелишь в лачуге. - А нищий не верит. - Я тебе его опущу, а ты хватай и беги, пока жена не видит. - И спустил нищему ковер.
      А Тубу:
      - Фатали, здесь же висел ковер!
      ?!
      - Куда он девался?
      - Понятия не имею.
      - Но ведь ковер!!
      Фатали пожимает плечами:
      - А ты пригласи Колдуна, и он поможет отыскать вора.
      Тубу поверила:
      - Да?
      - Зарежет петуха, что есть проще? так все колдуны делают, непременно черного! потом велит всем прохожим кольнуть петуха иглою, и когда кольнет его виновный, петух запоет!
      - Я же серьезно, а ты!...
      И у Фатали уже отсутствующий взгляд: у него, мол, голова занята более возвышенными делами, чем какой-то ковер.
      "Нищий? - появился Колдун, легок на помине. - Это был я, а ты принял меня за нищего дервиша!"
      "Но ты без седой бороды!"
      "Разве трудно привязать?"
      "И зачем тебе мой ковер, купленный на гонорар?"
      "Он обладает волшебными свойствами!"
      "Летит?... А мы его топтали!" Увы, и без ковра однажды летали, с Александром, а что толку?
      Фатали возвратился к своим бумагам, перебирает их, думая и даже мечтая засесть за стол в тихие ночные часы, - но о чем? для кого? Эти стихи! эти комедии! и эта повесть - прочтет ли кто? поймет ли? то надежда, то сомненье. Еще недавно спорил с Александром, нет-нет, не наместником, тоже Александр, Барятинский, а сослуживцем, а сегодня и перо взять в руки не хочет: поймет ли кто?
      - Но я верю в силу слова! - говорил Александру.
      - Разбудить? И что дальше?! - как бы мягче сказать, чтобы не обидеть Фатали. - Извини, Фатали, но эти твои комедии, эти алхимики!...
      - Чему ты смеешься, Александр?
      А он вспомнил, как отец ему говорил, и сбылось! увлеченному в далеком детстве алхимией, - алхимические препараты, основанные на меркурии и могущие создать золото. "От алхимизма - к мистицизму, - говорил ему отец, далее, к скептицизму, либерализму, гегелизму, коммунизму и - к нигилизму, мечтающему о терроризме".
      - Как бы и ваш алхимик туда не кинулся, Фатали!
      Но прочтет ли кто его сочиненья? Поймет ли? И эта вязь, эти изгибы линий - напрягай память! поймай смысл! а он уходит, уползает, как ящерица, никак не схватить, вся интуиция на помощь.