Мы - из Солнечной системы

Решено было, что жребий тянут четверо: Петруничев и трое юношей. Вырвали четыре листка из записной книжки, на одном начертили крест. Листки свернули, бросили в шлем…

Сева тянул первый. Долго шарил в шлеме, перебирал листочки, наконец вытянул, развернул…

— Белый, — сказал он со вздохом облегчения.

Том быстро вытянул следующий листок. Расправил, положил на стол. Креста не было. Нина улыбнулась радостно, потом, спохватившись, с сожалением посмотрела на оставшихся.

И Ким развернул свой жребий. На листке стоял крест.

Грустно ему стало и страшновато. Какая-то черта легла между ним и людьми. Голоса зазвучали глуше. Мелочными показались дела человеческие.

— Что ж, готовься,-сказал Петруничев.-Дадим тебе сырое мясо пингвина натощак, им же закусишь…

Но в это время на пороге кабины показалась Лада, очень бледная, неестественно вытянутая, напряженная.

— Ничего не давайте Киму, — произнесла, она,-Я уже проглотила вирулентную дозу,

Пятилучевым хотел быть Ким, как звезда. И в школе ему говорили: “Будь как звезда!” У пятилучевого больше опоры в жизни, он никогда не потеряет душевного равновесия.

Но сердце вырастило только один луч. И получилось, что Ким не звезде подобен, а компасу. Глаза, и мысли, и чувства обращены к одному полюсу, и полюс тотЛада.

Когда Ладе худо, и Киму скверно. Он не может есть и спать, сидит возде Лады, дежурит. И после того как кончается его дежурство, томится за дверью, смотрит в щелку, приходит, садится, говорит своему сменщику:

“Иди, ложись, мне все равно не заснуть”.

А Ладе худо. Ее тошнит беспрерывно. Лечение она воспринимает с трудом, давится, глотая фарш из сырого пингвиньего мяса. И оправдывается жалобно: “Ну почему оно пахнет рыбьим жиром? Я с детства не выношу рыбий жир”. Голос у нее такой тоненький, обиженный, так натужно она кашляет, давится, тяжело дышит! Разрывается однолучевое сердце Кима. Он тоже морщится и давится, как Лада, напрягает мускулы шеи, как будто ему нужно проглотить целебное мясо. И думает:

“Ну зачем ты сделала это, девочка? Я бы легче перенес. Ну зачем?”

Ким не знает, что для Лады это был естественный и желанный поступок.

Лада всегда считала, что родилась слишком поздно.

Она училась на профилактика, но больше медицины любила историю, с упоением читала о прошлом, особенно о двадцатом веке, который принято было называть героическим двадцатым.

В начале этого века еще.были господа и труженики. Такой порядок казался незыблемым; совсем немногие понимали правду, осмеливались за нее бороться. Лада читала,, удивлялась, не понимала. Не понимала психологии покорных тружеников и не понимала психологии господ. Как можно представить себе, что она, Лада, бездельничает, наряжается и танцует, а Нинка работает, чтобы ее накормить? А если Ким, допустим, доказывает, что такой порядок нехорош, Лада, охраняя свое безделье, запирает Кима в каменную комнату, так чтобы слов его никто не услышал.

Можно себе представить такое?

Лада удивлялась психологии господ, восхищалась революционерами и завидовала им. А разве она не могла бы, надев старинное платье, подметающее мостовую, ночью по закоулкам проносить листовки с тайным словом правды? Не могла бы, притворяясь госпожой, бездельницей и модницей, обманывать господских прислужников? Не могла бы, без единой слезинки провести всю молодость в каменной каморке с решетками, а, идя на казнь, в последнюю секунду жизни бросить слово правды в нерешительную толпу?

Могла бы!

Но нет возможности себя проверить и испытать. Комнаты с решетками, так называемые тюрьмы, снесены лет двести назад. На планете нет господ-бездельников и нет безропотных тружеников. Не за кого страдать, никто не чинит обид.

А в том же двадцатом героическом, но на полвека позже, когда мир господ уже потерял треть планеты, богачи в надежде отстоять свои привилегии изготовили атомную бомбу и объявили на весь мир: “Подчиняйтесь, а не то уничтожим вас!” И десятки лет держали палец на кнопке, пугая мир, своих слуг и самих себя, каждый месяц грозили: “Сегодня мы чуть-чуть не нажали кнопку”. Какое мужество, какая выдержка требовались тогда, чтобы работать, строить, не бежать сломя голову в леса! Какой дар речи нужен был, чтобы растревожить господских подданных, пробудить их от тупой покорности, заставить бороться за свою жизнь, удерживать руку преступников!

И вчера Лада с таким любопытством смотрела на одного из этих преступных поджигателей. С виду человек как человек. Одет, правда, странновато: куртка, подбитая ватой, ботинки из бычьей кожи, на голове шапка с каким-то приспособлением, похожим на лобный фонарик, но не светящий.

А под этой шапкой когда-то пылало желание заразить человечество, погубить всех мужчин и женщин за то, что не хотели служить бездельникам.

Могла бы Лада победить такого маньяка? Разоблачить его словом и превзойти силой? Могла бы, игнорируя угрозы, деловито трудиться, чтобы создать счастливую жизнь на Земле.

Но спор правды с неправдой кончился давным-давно, за много поколений до рождения Лады.

Нет возможности пострадать за счастье людей!

И что осталось на долю Лады? Тошнота. Максимальное испытание — перетерпеть тошноту.

Тошнит, впрочем, невыносимо. Желудок так и сжимается.

— Ким, миленький, пойди разбуди Нину. Ну пожалуйста. Ну пойми, не могу. же я выворачиваться при тебе. Не хочу, чтобы ты видел меня некрасивой.

Ким будит Нину и будит Петруничева. Ладе дают сок против тошноты и кормят опять. В желудке у нее должно быть свежее мясо пингвина. Лада глотает, обливается потом, бледнеет. Петруничев озабоченно щупает пульс, приказывает Киму приготовить шприц.

— Что же ты не сказала, что у тебя сердце слабое? — говорит он с упреком.

— Мне уже лучше, Петя, — оправдывается Лада. — Фарш противный до невозможности. Но я отлежусь, честное слово, отлежусь. Иди спать. Я полежу, подумаю. Когда думаешь, не так тошнит.

Да, о чем она размышляла? О борьбе с человеческим горем. Но героическая борьба вся в прошлом, в героическом двадцатом веке.

Со страданиями имеют дело только медики, недаром Лада пошла в медицину. Здесь еще осталась боль, и единоборство со смертью, и опасность заразиться. Ким, выбирая специальность, видел в профилактике трудное, неприятное дело, которое обязан взвалить на себя сильный и выносливый. А Ладу привлекали риск, геройство.

И когда появилась возможность рискнуть, она очертя голову кинулась навстречу.

Ким удивлялся. Ведь он знал Ладу только внешне: хорошо одетую красивую девушку, окруженную поклонниками, бойкую на язык, снисходительно насмешливую. Не знал души, а полюбил. И сейчас любит так, что дух захватывает, в носу щиплет от жалости, слезы навертываются…

— Слушай, Кимушка, было у тебя в жизни что-нибудь необыкновенное?

— Необыкновенная любовь. Лада?

— Нет, только не любовь. Любовь я видела. Влюбленные мальчишки такие смешные. Под окнами часами расхаживают, чтобы на глаза попасться, кивнуть: “Здрасте, Лада”. А потом молчат и язык теряют, потому что им хочется сказать: “Я тебя люблю”-все остальные слова кажутся ничтожными. Кимушка, когда влюбишься, не

будь робким. Девушки не уважают нерешительных. Им нерешительные кажутся глуповатыми.

Ким густо краснеет. Не о нем ли речь? Было такое: он разузнал адрес Лады, ходил под окнами как дурачок. Вероятно, она заметила.

А Лада между тем садится на постели, придерживая одеяло у горла, смотрит в упор блестящими больными глазами:

— Ты знаешь, Нинка (почему она назвала его Нинкой?), я всю жизнь мечтала о необыкновенном. Так и жила в ожидании. Утром проснусь, лежу в кровати, улыбаюсь солнцу и думаю: сегодня начнется необыкновенное. Предчувствие какое-то, и в сердце томление и радость. А что необыкновенное — я не знаю. Человек ли войдет в мою жизнь замечательный, или откроется новое дело необыкновенно значительное? И весь день хожу напряженная, оглядываюсь по сторонам, боюсь пропустить. Иногда случаются необыкновенности, но маленькие: какой-нибудь концерт с радостной музыкой или умная книга. И я бросаюсь, радуюсь жадно, потом понимаю: еще не то, не самое главное. Но все равно разочарования нет и спать ложишься с уверенностью: завтра необыкновенное придет обязательно.

Ким не очень слушает. Вернее, слушает не слова, а голос.

Голос у Лады странно звонкий, глаза блестящие и невидящие. И упорно она называет его Ниной. И красные пятна на лбу, и неестественное оживление. С ужасом ловит Ким приметы веселой смерти. Надо сбить возбуждение, успокоить воспаленный мозг.

— Поспи, Лада, закрой глаза! Тебе же хочется спать, ты зеваешь, ты устала, устала, устала… Монотонным повторением Ким старается усыпить больную.

— Сейчас я ляру, Ниночка. Только доскажу. Ты, может, и не поймешь, потому что ты скромница, довольствуешься тем, что есть. А я всю юность прожила в ожидании. И когда сели в глайсер, я как на праздник собиралась. Мне казалось, что именно тут, в ледяной пустыне, ждет необыкновенное. У тебя не было такого чувства, Ниночка? Нет? Ну ладно, переубеждать тебя не буду. Может, и проще жить без ожидания. Не сердись, я лягу поспать. Посплю, потом доскажу.

Лада ложится, свертывается калачиком, спускаются черные ресницы на бледные щеки. Она вздыхает глубоко, потом все тише, ровнее, с перерывами… пауза… глубокий вздох со стоном.

Что такое? Почему дыхание с паузами?

Ким в панике трясет Петруничева.

— Скорей, Петя, скорей! Дыхание Чейн-Стоксовское…

Петруничев дрожащими руками собирает инструменты, бурчит под нос:

— С таким сердцем делать на себе опыты — безумие! Откровенное самоубийство!

Ким с тревогой и болью смотрит на черные тени под закрытыми глазами. Вспоминает слова: “…казалось, что именно тут, в ледяной пустыне, ждет необыкновенное…”

Неужели Ладино “необыкновенное” — неудачный опыт на себе и безвременная смерть?

Кадры из памяти Кима.

Нелепый ободранный глайсер без пассажирской кабины. Такие видишь в монтажном цехе или на кладбище машин, откуда магнит с лязгом выбирает гроздья металлического лома.

Сева волочит пухленького пингвина, уговаривает шутливо:

— Будь умницей, не упирайся. Тебе предстоит блестящее будущее в ученом мире. Лучшие умы хотят познакомиться с твоими потрохами.

Сева горд был чрезвычайно. Ему поручили вести глайсер от Антарктики до самого Дар-Маара.

Петруничев не полетел, остался выхаживать Ладу.

Девушка выздоравливала медленно, трясти ее в шестиместной машине не стоило. Само собой разумеется, при Ладе дежурил Ким, а также и Нина. Лишь Том мог сопровождать Севу. Они везли с собой одного живого пингвина и несколько замороженных желудков. Удалось поймать только одну птицу. Стая, испуганная постоянными набегами, исчезла, а другую искать было некогда. Зарек (магнитная буря наконец кончилась, и связь восстановилась) распорядился везти пингвина в Дар-Маар немедленно.

Единственный пассажир копошился в клетке, норовил клюнуть Тома, играл, кушал и веселился, равнодушный к своей исторической судьбе.

Сева сидел за управлением важный и сосредоточенный, поглядывал на приборы, шутить не позволил себе ни разу, а в душе у него все ликовало. Дело сделано, лечение найдено, скоротечная старость исчезнет с лица Земли, и к этому делу приложил руку он — Шумский Всеволод.

Конечно, они понимали с Томом, что от пробирки до аптеки путь долгий. Сейчас профессор Зарек поставит проверочные опыты, через некоторое время придет к выводу, что желудок пингвина — стоящее лекарство, выработает метод лечения и дозировку. Потом в Антарктиду будут посланы охотничьи бригады, чтобы отловить всех пингвинов. Птиц этих не так много, на весь мир для профилактики не хватит. Значит, надо будет передать ткани в аналитическую машину для изучения, машина определит, какое именно вещество действует целебно, синтетический пингвинит изготовят сначала в лабораториях, потом на заводах. Добрых полгода займет все это. И в течение полугода, ничего не поделаешь, люди будут еще умирать от скоротечной старости там и тут.

Том с Севой понимали, что без жертв не обойдешься, но настроены были радужно. Главное сделано: найден метод лечения. Остальное-вопрос техники и времени.

Несмотря на весь свой летный опыт, Сева все опасался проскочить мимо Африки и замирал северо-западнее-к Мадагаскару. Так что в результате берег у него оказался не справа, а слева. Он долго не мог поверить своим глазам… но так или иначе Африка нашлась. Около полудня они приземлились на аэродроме Дар-Маара.

Три недели назад эпидемия пришла по тому же маршруту.

Еще через час трое прибывших (два человека и пингвин) оказались в кабинете профессора Зарека. Севе и Тому пришлось рассказать все подробности о пещере, о пингвинах, о Ладе и о лекарстве: на какие кусочки резали мясо, и как делали фарш, и солили или нет, и сколько скормили крысам, и сколько съела Лада, и что давали ей против тошноты и что для поддержки сердца.

Допрос продолжался добрых полчаса, потом Зарек пригласил сотрудников, попросил повторить рассказ и даже велел записать на пленку. Впрочем, сам он слушал только до половины, потом вышел, сказав одному из присутствующих, высокому смуглому человеку с волевым, несколько суровым лицом:

— Забирайте пингвина, дорогой Гхор, и действуйте!

Потом все перешли в лабораторию; здесь был подготовлен опыт, опять на крысах. Профессор держал при себе Севу с Томом, все переспрашивал: “Такого размера кусочки? Такие порции? И крысы такие же? Вы их взвешивали?”

Опыт удался блестяще. Через шесть часов все контрольные крысы были мертвы, все накормленные пингвинятиной жадно нюхали воздух, ждали добавки.

Уже под вечер Зарек отпустил своих усталых до предела консультантов. Сева сразу вышел на улицу-”голову проветрить”, а Том забежал в буфет. Из-за эпидемии пневмопочта не работала — могло оказаться, что дома нет продуктов.

Не узнать шумный Дар-Маар. Пустые улицы, ветер шевелит сухие листья, завивает пыль спиралью.

И вдруг-стоны.

Сидит на бетонных ступенях человек, держится руками за голову, раскачиваясь, тянет без слов:

— А-а-а!

Севу, спутника своего. Том узнал не сразу.

— Сева, что ты? Не болен?

—А-а-а!-стонал тот,-а-а-а, беда какая! Умер Анти, нет нашего Анти. Дня не дожил, одного дня! Такой человек, ни в чем поблажки себе не давал, больше всех с себя спрашивал. Мы с Кимом мелочь против него, просто дрянь.

Том уговорил Севу не сидеть на лестнице, пойти в номер, лечь в постель. Даже посидел рядом, пока Сева засыпал, заставляя себя придумывать сочувственные слова. Но про себя он рассуждал: “Ничего не поделаешь! Долог путь от пробирки до аптеки. Севиному другу не повезло: он первым подвернулся под удар. Столько еще людей потеряют своих близких!”

Хорошо, что близкие Тома здоровы. Нина… и мама.

Кстати, как мама?

На цыпочках покинув задремавшего Севу, Том сразу же в коридоре включил браслет. Лоснящееся лицо тети .Флоры заполнило экранчик.

— Как поживаешь, ма? В порядке?

— Что мне сделается? Варю, пеку, целый день у плиты. Зараза боится жара.

— Ма, у нас удача. Мы привезли лекарство. Эпидемии конец.

Тетя Флора заулыбалась, заахала:

— Ай да сынок, вырастила сынка на славу! Беги домой, Том, сейчас поставлю пирог. А я, непутевая, ха-ха-ха, без ужина думала лечь. Сынка-то, молодца моего, голодом уморила бы. Ох, глупая, ох, непутевая! Ха-ха-ха!

Страшное подозрение мелькнуло у Тома.

— Мама, ты что веселая такая? Ма?

Но круглое черное лицо уже исчезло с экранчика.

А выключить тетя Флора забыла. Перед глазами Тома мелькали сковородки, ножи, слышался голос, распевавший старинную песню о кочке, любимую песню матери Тома, о кочке, на которой споткнулся негритенок, убегавший от работорговцев, и все его потомки мучатся из-за той кочки:

Проклятая кочка, проклятая кочка.

Зачем подвернулась под ноги?

Безудержное, неоправданное веселье! Первая стадия геронтита?

Том опрометью кинулся на улицу. Бежал задыхаясь, замирая от ужаса.

— Только не геронтит! Только не у мамы!

Три квартала пробежал, остановился как вкопанный. Куда он бежит? Зачем? Узнать, проверить? А если мать действительно больна? Кто поможет? Зарек?

Но профессор знает только одно средство-сырые желудки пингвинов. А желудки съедены подопытными крысами.

Ну что бы стоило Тому не все скормить крысам, хоть бы половину желудка оставить про запас, сунуть на всякий случай в карман?

Долог путь от пробирки до аптеки! Жди, пока бригады охотников наловят пингвинов, пока их выпотрошат, изучат, синтезируют лекарство, наладят массовое производство! Тысячи людей умрут еще от скоротечной старости.

То тысячи, а то-моя мама!

Все-таки Том на что-то надеется, куда-то бежит, потому что бегать в таких обстоятельствах легче, чем сидеть у постели и беспомощно ждать неизбежное.

И вдруг Том слышит:

— Надежное средство профилактики! Облегчает течение болезни! Излечивает при своевременном…

Это санитар в белом халате. Он стоит на перекрестке и кричит в микрофон:

— Граждане Дар-Маара. Сегодня найдено надежное средство… Сырое мясо антарктической птицы. Одна порция на ужин, другая —на завтрак…

На автотележке у него ящики с пакетами из пергаментной бумаги.

Нерешительно придвигаются робкие прохожие. Выглядывают из домов с закрытыми ставнями. Санитар, не глядя, кричит в рупор:

— Граждане, не набирайте про запас. Помогает только свежее, парное мясо. Завтра приходите за новой порцией. Мяса сколько угодно, — полный трюм атомохода. Будем раздавать круглосуточно, всю ночь напролет, на этом перекрестке и во всех магазинах.

Том тигром бросается на тележку.

— У меня мать больна!-кричит он.

Люди шарахаются в сторону: заразы боятся, а в средство еще не поверили. Том хватает один пакет, второй, третий… Санитар грохочет в микрофон:

— У тебя на самом деле мать больна, парень? Тогда бери скорей и корми ее мясом. Сырым, без соли, без лука. И сам жуй. Чем больше, тем лучше. Еще бери, еще. Ну и хватит, другим оставь. Завтра добавишь. Говорю тебе: полный трюм…

И только поздно ночью, когда утомленная спорами с сыном и перекормленная сырым мясом, тетя Флора заснула, Том, сидя на кухне, задумался: откуда же взялись все эти пакеты?

Сегодня утром они привезли на самолете одного живого пингвина и три замороженных желудка. Все это скормили крысам в течение дня. Но в каждом пакете, из тех, что он принес, оказался целый желудок, а на тележке была их тысяча, не меньше. И санитар кричал, что на судне полон трюм.

Кто же прислал в Дар-Маар эшелоны пингвинов? Зоопарки? Но во всех зоопарках мира едва ли имелось несколько тысяч птиц. И когда их успели доставить сюда?

Том развернул пергаментную бумагу. На ней лиловыми буквами было написано: “Желудок пингвина. Убит и препарирован 12.1. 16 ч. 00 м.” И подпись: “Петруничев”. Буква “П” пришлась на складку пергамента. Если разгладить, белая полоска делила букву пополам.

Подпись была скопирована очень точно. И самое странное: на всех пакетах буква “П” делилась пополам складочкой.

Том заметил еще, что и желудки в пакетах очень похожи. Одинаковые разрезы, одинаковые жилки. Впрочем, может быть, у пингвинов анатомия такая стандартная.

Но вот чего нельзя было понять: среди непереваренной пищи в одном желудке торчала рыбья кость-четыре позвонка. И в другом кость-четыре позвонка.

Любопытство заставило Тома выйти на улицу. Санитар дремал у тележки, проснулся, узнал его:

— А, парень? Как твоя мать? Корми ее, пичкай, пусть давится, но глотает. Бери, бери еще! И завтра приходи га свежими. Пакетов полно, трюм набит доверху. Миллион желудков!

Придя домой, Том разрезал все желудки…

Во всех торчала рыбья кость с четырьмя позвонками.

Кедры из памяти Кима.

Лада стоит на стуле, вытянув тоненькую шейку с жалостливо выпирающими ключицами. Это Ким поставил ее на стул. Поднял и удивился: “Легонькая какая! Ничего не осталось!”

Л Лада совсем и не замечает жалости. Вытянув шейку, смотрит вперед восхищенными глазами.

— Ким, это замечательно, это необыкновенно, правда!

— Правда, Ладушка, правда. Только осторожней, не упади,

В открытом бою с пингвиньими антибиотиками микроб геронтита инфекционного потерпел поражение. Эпидемия была подавлена в течение нескольких дней. Том и Сева прибыли в Дар-Маар 14 января. 19-го не было уже ни одного больного.

Еще через три дня остановился конвейер, выносивший из атомохода пакеты. По палубе забегали кибы со швабрами и кистями.

Судно готовилось к обратному рейсу Африка —Одесса.

Сводный медицинский отряд профессора Зарека возвращался на родину морем. Приближалось время каникул, спешить было незачем, и морская прогулка была приятным отдыхом, особенно нужным Ладе. Болезнь основательно подкосила девушку, стерла краски с ее лица, глаза казались еще чернее и больше. Такая слабенькая она стала, шаткая, в себе неуверенная. Ким не отходил от нее эти дни, и Лада привыкла к его помощи, даже сказала однажды:

— Я всегда была такой независимой, Кимушка, такой самостоятельной, а теперь без опоры жить не могу. Чувствую, что ты необходим, теряюсь без тебя.

Ким ничего не ответил тогда, хотя сердце у него дрогнуло, краска залила лицо. Что значит “необходим”? Необходим на всю жизнь? Ким хотел было заговорить о любви, но счел это неделикатным. Получится, словно он воспользовался Ладиной слабостью. Сейчас Лада скажет “да”, а после, когда окрепнет, упрекнет его. Нет, пусть привыкнет исподволь: со временем привычка перерастет в любовь.

Так размышлял Ким, втайне стыдясь своей эгоистичной дипломатии.

— Ну, мальчики, до свидания! Мы тут без вас разберемся, — сказала Лада у дверей каюты.

Каютка девушек была маленькая: две кроватки, столик, шкаф, телевизор. Но все такое беленькое, удобное, продуманное. Лада со вздохом повесила пальто в шкаф, села на койку, устало улыбаясь.

— Двмой едем, Ниночка. Рада?

Нина почему-то покраснела до ушей.

— Ой, Ладка, что я тебе скажу: я совсем не поеду сейчас. Только провожаю тебя. Я замуж выхожу. Ладушка.

— Замуж? Неужели? За Тома? Ну, поздравляю тебя. Подруги обнялись и расцеловались почти искренне. Нина немножечко торжествовала победу: вот, мол, считали дурнушкой, простушкой, а нашелся человек, который ее оценил, счел достойной любви. А Лада, хотя Том ей нисколько не нравился, самую чуточку позавидовала. Хотя она и красавица, и умница, а Нина нашла свое счастье раньше.

— Нинка, ты счастлива? Совсем-совсем? Ну, расскажи, как это все решилось? Он же сюда улетел, в ДарМаар, а ты сидела со мной во льдах.

— Понимаешь, Лада, в разлуке и решилось. Пока вместе были, я ничего особенного не чувствовала. Просто приятно было с Томом: он умный такой и солидный. А когда разъехались, вижу, что просто жить без него не могу, готова пять раз в день браслет крутить. А браслет в Антарктиде не действовал. И Том тоже, оказывается, понял, что жить не может… И когда мы встретились, он прямо на аэродроме сделал мне предложение по всей форме, как в старых книгах.

— Что значит “как в старых книгах”? Что он сказал? В каких выражениях?

— Хорошо сказал, Ладушка. А выражения передать не смогу, потому что мы объяснялись без транслятора: нам недосуг было переговорную разыскивать. А Том, сама знаешь, одно слово по-русски, два по-английски, пять на своем родном. Да не в словах дело. Я все по глазам поняла.

— Девочки, кончайте шушукаться, профессор прислал за вами. Лада нужна срочно.

Пришлось прервать важный разговор, заняться переодеванием. И зачем понадобилась Лада срочно? Разве профессор не знал, что ей трудно ходить?

Зарек распорядился привести Ладу не в большой салон, а в трюм. Здесь было полно народу, издалека доносился гул голосов.

Грузов не было никаких, в просторном помещении стоял стол, как полагается на торжественных собраниях, и с трех сторон на него смотрели выпуклые глаза телепередатчиков. Видимо, должно было происходить что-то достойное трансляции.

Конечно, завозившись у зеркала, девушки опоздали, Когда они вошли, собрание уже началось.

Могучий рыжебородый дармаарец говорил, обращаясь к телепередатчикам:

— От имени народа республики ЦЦ, от имени детей, женщин и мужчин, спасенных от эпидемической старости, большое народное спасибо вам, профессор Зарек. “Большое народное спасибо” считалось высшей наградой для человека, как бы устным орденом.

Затем профессор, выйдя вперед, рассказал всю историю борьбы с микробом. Участники борьбы с удовольствием слушали о собственных подвигах и громко захлопали, когда бородач дармаарец объявил:

— От имени народа республики ЦЦ, от имени детей, женщин и мужчин, спасенных от эпидемической старости, большое народное спасибо московской студентке Ладе Грицевич.

И Лада, оттолкнув услужливую руку Кима, пошла по проходу, пошатываясь от слабости, бледная, большеглазая, болезненная и гордая.

Бородач охотно расцеловал ее, вручая почетный значок-пять рук, сплетающихся на фоне Земного шара.

Обернувшись к телепередатчикам, Лада отчеканила напряженным звенящим голосом:

— Нас было шестеро в Антарктике (она перечислила фамилии). Каждый из моих товарищей предлагал провести опыт на себе. Я лишила их этой возможности, самовольно приняв культуру. Поэтому я считаю, что вместе со мной получили “большое спасибо” еще пять человек. — Она опять перечислила фамилии всех пятерых и вернулась на место усталая, полная достоинства и счастливая.

— Зря ты про нас,-сказал ей Ким.

Зарек после минутного замешательства нашел нужным поправить Ладу:

— Грицевич, ты можешь отказаться от “спасибо”, если не считаешь себя достойной, но передавать не имеешь права. На свете есть много изобретательных людей, однако благодарят тех, кто сделал изобретение. Мы не cомневаемся, что твои товарищи не хуже тебя, но они проявят себя в другой раз.

“Большое спасибо” получили только Зарек, Лада, Петруничев и еще конструктор, по имени Гхор. Называя последнего, председатель сказал:

— Я не берусь и никто не возьмется рассказать вам о его работе. Но Гхор сам тут перед нами, мы предоставим ему слово.

Вперед вышел высокий седоватый уже смуглый человек с тонким носом и глубоко сидящими черными глазами.

— Какое интересное лицо!-шепнула Лада Нине.

— Я говорить буду мало,-сказал Гхор.-Я покажу.

Он отдернул занавеску в глубине помещения. Там стоял большой двойной шкаф с выпуклыми никелированными стенками. По виду он напоминал обыкновенный кухонный холодильник.

— 14 января в середине дня,-продолжал Гхор, — меня пригласил. профессор Зарек и сказал: “Найдено лекарство от инфекционного геронтита — сырой желудок пингвина. В зараженной зоне республики проживает около миллиона человек, следовательно, нужно около десяти миллионов порций для надежной профилактики”. Он сказал еще: “Вы понимаете сами, что все птицефермы мира не выведут десять миллионов пингвинов даже за десять лет”. И передал мне образец.

Гхор поднял над головой всем известный пакет в пергаментной бумаге.

— Теперь я подхожу к этому аппарату и нажимаю вот эту кнопку, — продолжал он, поясняя свои действия словами, как профессор-хирург. — Как видите, наверху загорелись зеленые лампочки. Это означает, что все многочисленные цепи управления аппарата в полной исправности. Ни в коем случае нельзя включать аппарат, если горит хотя бы одна красная лампочка: могут быть самые странные последствия. Я потому рассказываю все так подробно, что через год-два эти аппараты будут так же привычны, как вингер и радиобраслет. Итак, все цепи в исправности. Я распахиваю обе дверцы — вы убедились, что внутри пусто, и справа и слева. Затем в правое отделение с буквой “О”, что означает “образец”, я кладу пакет с желудком пингвина, захлопываю дверцу, нажимаю вот эту кнопку “В”-”вакуум”. В данный момент из левого отделения (оно обозначено буквой “К”, то есть “копия”) отсасывается воздух, пыль, бактерии. Вакуум должен быть идеальным, иначе неизбежно внедрение атомов в атомы, точечные взрывы, ненужное излучение. Теперь переводим стрелку в рабочее положение, считаем про себя до трех и… пожалуйста.

Он распахнул левую дверцу несколько театральным жестом… В левом шкафчике, который был только что пустым, лежал пакет с мясом.

— Наверное, вы подумали, что это цирковой фокус,продолжал Гхор. — Нет, это не так. Я ничего не перекладывал, не перемещал и в рукав не прятал. Образец лежит на месте в отделении “О” (он распахнул правую дверку), а здесь-в отделении “К”-копия.

Единый вздох пронесся по залу. Все заговорили разом, удивляясь, сомневаясь, еще не веря…

— Итак, мы стали богаче вдвое,-продолжал Гхор.-Учетверим наше имущество. Не теряя ни минуты, переложим полученную копию направо. Нажали кнопку “В”, откачали, стерилизовали, перевели стрелку, и вот результат…

Две дверцы раскрылись, все видели: в каждом шкафчике по два пакета.

Затаив дыхание зрители следили за повторяющимся волшебством. Пакеты перекладывались направо, левый шкафчик пустел… Кнопка “В”, стрелка-и в пустом левом отделении опять пакеты-четыре, восемь, шестнадцать… Гхор пригласил желающих попробовать. Сева вызвался. Переложил пакеты, закрыл, нажал, неуверенно открыл дверцу копий. Там лежала новая кучка-тридцать два пакета.

Загремели аплодисменты. Сева тоже поклонился, чувствуя себя участником триумфа. Гхор поднял-руку: он еще не кончил демонстрацию.

— Сейчас перед вами 64 пакета, через две минуты будет 128, потом-256, 512, 1024. Геометрическую прогрессию знает каждый. Когда в шкафу тысяча пакетов, он набит битком, больше втиснуть некуда. У нас на атомоходе было четыре аппарата. Можете подсчитать нашу производительность: примерно сто тысяч пакетов в час, около двух миллионов в сутки. За один день мы завалили Дар-Маар и окрестности. В прочие дни обеспечили всю республику Цитадель. Но закончим о пингвинах. Наш аппарат, мы называем его универсальным редубликатором или ратоматором, поистине универсален. Чтобы убедиться, я прошу всех присутствующих подойти и положить в правое отделение любую вещь, но не очень объемистую, так чтобы на всех места хватило.