* * *

Я отшатнулся.

Серебристый блестящий змей проворно скользнул в угол и, позванивая чешуёй, свернулся в кольца. Кольцо на кольцо, кольцо на кольцо; мгновенно на уровне моего лица оказалась небольшая головка с матовыми, совершенно бессмысленными глазами. Глаза были пустые, как экраны испорченного телевизора, а чешуйки, отражая свет, поблёскивали словно тысячи живых глазок.

— Знакомьтесь, — сказал Граве, — это и есть прикреплённое к вам ису 124/Б/569.

Ису — искусственное существо. В Звёздном Шаре[1], где полным-полно машин, самых причудливых, даже человекообразных, а живые собеседники могут быть похожи и на ленту, и на стол, и на любую машину, принято, представляясь, объяснять происхождение: кто ты есть — искусственное существо — ису или естественное — есу. Граве — мой куратор — есу, среди его помощников — три есу и три ису. А Гилик — карманный гид-переводчик, конечно, ису. ИI вот ещё одно ису — 124/Б/569.

— Твой лейб-медик, лейб-целитель, лейб-ангел-хранитель, — пояснил Гилик, высунувшись из кармана. — От него зависит твоё будущее благоденствие. Постарайся завоевать расположение этого ису, Человек. Как это проявляют дружелюбие у вас на Земле?

Я неуверенно протянул руку. Как-то неприятно было прикасаться к змею, хотя бы и с высшим медицинским образованием. К тому же неясно было, что именно пожимать. Рук у змея я не видел, были только какие-то лопаточки, прижатые к телу.

— Но вы, кажется, брезгаете, господин Человек… — Гилик тут же заметил мою нерешительность. — Вам не понравился облик личного ангела. Вы рисовали его себе в виде красавицы землячки с нежными губками, розовыми щёчками и наивными глазками. Но вы же сами объясняли, что у ваших земляков форма тела унаследована от обезьян — древесных прыгунов. А этому хирургу негде будет прыгать, ему придётся, как червяку, вползать во все щёлочки, вот он и выглядит как червяк. Внешность ису определяется назначением — это твёрдое правило Чгедегды. А на Чгедегде делают самых лучших ису. Я сам родом оттуда.

— На что жалуетесь? — гнусаво протянуло змееподобное.

— Я жалуюсь на старость, — сказал я. — Я старею. Что такое старение? Это спуск с вершины. Моя вершина позади, я с каждым годом становлюсь ниже… по качеству.

Мои мускулы слабеют, реакции замедляются, ум становится неповоротливее, я запоминаю меньше, чем забываю. Я ни в чём себя не превосхожу, мечтаю удержаться на вчерашнем уровне, сам себя утрачиваю по кусочкам и не приобретаю ничего, кроме болезней — одной, другой, третьей. Моё завтра неизбежно хуже, чем вчера, — вот что самое грустное.

Гилик вмешался и тут.

— Ты должен гордиться, ису, — сказал он змею. — Тебе поручают необыкновенно ответственное дело. Этот человек с планеты Земля — существо особенное, космического значения. Он единственный экземпляр разумников из второй спиральной ветви. Только на нём наши учёные могут изучать биологию того рукава Галактики. И ещё важнее он для своей планеты. Он один прибыл сюда для обмена информацией, избран из трех миллиардов жителей, потому что он лучший из мастеров образного описания. Каждое выражение его — находка, каждая строка — открытие, каждая страница — откровение.

— Что ты плетёшь? — воскликнул я, хватая болтуна за хвост. — Прекрати это гнусное славословие. Не смей издеваться!

Но он выскользнул, ловко вскочил мне на плечо, зашипел в ухо:

— Тс-с, молчи, так надо. Ему не следует знать твои подлинные параметры. Лейб-ангелов полагается программировать на обожание. Ведь он всю жизнь тебе посвятит. Пусть воображает, что обслуживает исключительную личность.

— Мне необходимо знать строение вашего тела, — прогудел мой змееподобный ангел.

Не без труда вспоминая далёкие школьные уроки, я начал:

— Внутри у меня твёрдый каркас из фосфорнокислого кальция. Называется скелет. Он определяет форму тела, все остальное крепится к нему. Всего в скелете двести восемнадцать костей. Кости соединяются между собой жёсткими швами или шарнирно, с помощью гибких хрящей…

Несколько странный способ знакомиться — читать лекцию по собственной анатомии. К тому же, как выяснилось вскоре, я не так уж много знал о своих внутренностях. Часа через два лекция иссякла, и я вынужден был предоставить в распоряжение моих целителей капли крови, кусочки кожи и всего себя для просвечивания.

Начиная с этого дня, добрый месяц по земному счёту, мы только и занимались моим организмом. Не знаю, как это программируется обожание на Чгедегде, но змей вёл себя так, как будто действительно преисполнился обожания. Он не отползал от меня с утра и до вечера, терпеливо, со вниманием и жадным интересом расспрашивал, как я сплю, что ем, что мне нравится и что не нравится, что меня интересует, что претит, чего не хватает. Это было несколько надоедливо, но не могу сказать, что неприятно. В сущности, это же самый животрепещущий разговор — о самом себе.

Со временем мой лейб-ангел далеко обогнал меня в “я-ведении” — в изучении моего Я. Правда, сам я попутно ел, спал и занимался делом (слова подбирал для описания чужих миров), а он, не ведая сна и отдыха, неустанно и сосредоточенно трудился над познанием моей личности, запоминал все слова, которые я обронил случайно, заучивал все анализы наизусть. И вот настал день, когда мне был задан главный вопрос:

— А почему вы заболели старостью, как вы полагаете?

— Закон природы! — сказал я. — У нас стареют все. По словам поэта: “В этой жизни все проходит, в том числе и жизнь сама”. Естественное накопление ошибок. Вселенский рост энтропии.

К моему удивлению и удовольствию, Граве не согласился.

— Мы в Звёздном Шаре не считаем рост энтропии таким уж повсеместно обязательным. Когда возникают звезды, планеты и горы, местная энтропия уменьшается. Жизнь также преодоление энтропии. Вопрос в том, почему преодоление сменяется капитуляцией. Конкретная причина должна быть. Разная у разных звёздных рас. Какая именно у твоих земляков? — вот что нам важно выяснить.

Я сказал, что наши земные учёные называют двести причин старения. Но мне лично представляется самой правдоподобной двести первая — вытекающая из дарвинизма. Жизнь на нашей планете развивалась в жестокой борьбе за существование, и тут роль играл высокий темп развития, а для высокого темпа полезна была частая смена поколений. И природа спешила убрать родителей, выключала их из жизни, чтобы поскорее освободить сцену для детей.

— И известен орган выключения жизни?

— Нет, я только предполагаю, что он имеется…

— Но какие-нибудь переключатели есть у тебя в организме? Вот, например, ты рос в детстве, а потом прекратил расти.

— Вот именно этот выключатель известен, — сказал я. — Это гипофиз — железа, управляющая другими железами. Когда она больна, получаются коротконогие карлики или тощие гиганты. А при её атрофии бывает что-то вроде ранней дряхлости.

Лейб-змей извлёк из своей памяти сведения:

— Гипофиз — железа под нижними отделами мозга. Размер около полутора сантиметров, связана густой нервной сетью с соседним бугром мозга.

— Он называется гипоталамус, — сказал я. — Припоминаю. Это как будто бы центр, управляющий температурой, кислотностью и ещё эмоциями — горем и радостью.

— А горе и радость у вас не влияют на старость?

— Горе старит человека — так говорят.

— Пожалуй, здесь и надо искать, — решил Граве. — Запоминай, ису-врач. Твоя цель — разобраться в узле гипофиз-гипоталамус. Записал в памяти? Теперь давай наметим маршрут.

Это было уже в самые последние дни обучения. Затем мой лейб-ангел куда-то уехал, сдал там экзамен по “я-ведению”, а когда вернулся, Граве сказал: “Завтра приступим к операции”.

Завтра операция! Помню наш прощальный ужин, если можно назвать ужином одновременное питание человека и машины. Я сидел за столом, ковыряя синтетические блюда, не очень похожие на земные кушанья, и запивал все это напитком, совсем похожим на водку (поскольку этиловый спирт на всех планетах одинаков). А змей, навернув кольца на хвост, заряжал свои блоки один за другим. Металлическое лицо его не выражало ничего, но в голосе — я уже научился различать оттенки — чувствовалось удовлетворение.

— Приятно заряжаться? — спросил я.

— Да, у нас положительная реакция на питание. Все ису запрограммированы так. А вы, есу, иначе?

— Пожалуй, и мы так запрограммированы. Грешен, люблю поесть. И у меня положительная реакция на бутерброд с икрой.

— Экстремально положительная? — Он изучал меня до последней минуты.

— Нет, ису, не наивысшая. Для нас, людей, есть вещи поважнее еды. Мы запрограммированы так, что дорога к цели для нас приятнее цели. Есть приятно, но добывать пищу интереснее — ловить, находить, делать своими руками. Пожалуй, самое приятное побеждать — зверя, противника, самого себя, даль, высоту, неведомое, неподатливое. И чем труднее, тем радостнее победа. Так в работе, так в борьбе и так же в любви.

— А что такое любовь? Объясни, Человек.

Немножко пьяноват я был, должно быть, иначе не пробовал бы рассказать машине про любовь.

— Представь себе, ису, радостное волнение, высочайшее напряжение души, зарядку на полную мощность. Чувствуешь в себе силы сказочные, таланты небывалые. Не идёшь, а паришь, горы тебе по колено, розовые облака по плечи. Все краски звучнее, все ароматы полнее, все звуки мелодичнее. В ушах хоралы, чуть-чуть кружится голова…

— Типичная картина психического расстройства. Несоответствие между внешним миром и его отражением. Фотография с передержкой. — Это Гилик высунулся из кармана, чтобы вставить своё слово.

— Продолжай, Человек, — сказал змей.

— Я могу продолжать сто лет, но ничего не объясню вам, металлическим. Слепому нельзя растолковать, что такое радуга. У нас громадные здания заполнены книгами о любви, и все они ничего не объясняют, только вызывают резонанс. Вот и я, читая о любви, вспоминаю своё: ранний летний рассвет, белесую полоску тумана — невесомое одеяло луга, и невнятные тени кустов, и бледное лицо девушки, такое доверчивое, такое успокоенное. И в груди столько острой нежности, столько бережливой жалости. Дыхание придерживаешь, чтобы её не расплескать. Это у меня было, в моей молодости. А тебе вспомнить нечего. Для тебя любовь только слово. Сочетание звуков: “бо-бо-бовь”, “блям-блям”.

— Это ради любви ты хочешь стать молодым, Человек?

До чего же приятно копаться в самом себе! И ещё приятнее, что кого-то интересует это копание.

— Нет, ису, не для любви. Точнее, не только для любви. Главное — то, о чём я говорил в первый день: главное — перспектива. Хочется, чтобы вершина была впереди, а не позади, чтобы моё будущее было длиннее прошлого. В юности жизнь кажется бесконечной. Мечтаешь обо всём, берёшься за все, воображаешь, что успеешь все. Я хотел быть учёным, токарем, лётчиком, инженером, астрономом, атомщиком, кем угодно — смотри каталог профессий. Стал выбирать, узнал, что выбор — это отказ, отказ от всего во имя одного. Решил: буду писателем, опишу хотя бы учёных, токарей, лётчиков и так далее. И опять узнал, что выбор темы — это отказ от всех остальных. Остановился на науке, захотел писать “Книгу обо всём” — о галактиках, микробах, электронах, слонах, амёбах, предках, потомках. Но и этого не успею. Теперь собираю материал для одной подтемы — для книги о вашем шаровом скоплении. Увы, и тут миллион солнц, десять миллионов планет. А голова уже трезвая и понимает простую арифметику: на знакомство с планетой, самое поверхностное, не меньше месяца. Сколько месяцев в моей жизни? Сто? Полтораста?

— Значит, время — главное для тебя в молодости?

— Время и силы, дорогой ису. Пойми всю несправедливость старости: у меня времени меньше, а КПД ниже. На каждый час полновесной работы я должен копить силы два часа. Прибыв на новую планету, с чего начинаю? Ищу, где бы прилечь. Сил должен набраться для новых впечатлений. Набрал, записал, что делаю. Ищу, где бы прилечь. Силы надо накопить для завтрашних впечатлений. В старости жизнь сводится к самосбережению — вот что наисквернейшее. А это так неинтересно и бесперспективно — заботиться о себе.

Тут, выдернув все штепселя из розеток, мой змей вытянулся, как на параде.

— Я рад, что мне поручено чинить тебя, Человек. Твои мечты заслуживают одобрения.

Гилик опять высунулся из кармана:

— Неудивительно, ису. Ведь ты запрограммирован на одобрение. У тебя огромнейший блок одобрения, уважения, почтения, преклонения, поклонения и умиления. Без того блока ты был бы вдвое короче и вдвое логичнее.

— Возможно, — ответил змей с достоинством. — Тебе этого не понять. В таких тщедушных машинах нет места для высших эмоций.

— Завтра ты будешь мельче меня, — отпарировал бесёнок и скрылся в кармане, довольный, что последнее слово осталось за ним.

— Можешь начинать свою “Книгу обо всём”, — продолжал змей, все так же торжественно вытянувшись. — Обещаю тебе: в порошок разотрусь, но молодость у тебя будет.

А назавтра и началась операция — то самое измельчение, на которое намекал Гилик. В шаровом эту операцию называют “шшаркхр”. За неудобопроизносимостью такого слова я предлагаю термин “миллитация” в смысле деление на тысячу, взятие одной тысячной.

Принцип миллитации таков: во время атомной копировки предмета воспроизводится не каждый атом, а только один из тысячи. Для этого образец разбирают, из тысячи атомов 999 сбрасывают, один оставляют. Каким способом атомы разбирают, как сбрасывают, как оставляют и соединяют, откуда берут энергию и куда направляют излишки, ничего я вам объяснить не смогу, потому что для этого надо изложить основы атомно-физической техники шарового — три объёмистых тома. Мне пробовали пересказать популярно, но я не все понял и боюсь напутать. Но как это выглядит внешне, расскажу, поскольку сам был свидетелем.

Мы пришли, а змей приполз в лабораторию, где стоял ёмкий посеребрённый шкаф, весь опутанный проводами и шлангами и с небольшим ящичком на боку, как бы будка с милицейским телефоном снаружи. И змей заполз в большой шкаф, встал на хвост, свернул кольца и застыл в своей любимой позе.

— Надеемся на тебя, ису, — сказал Граве.

Змей повернул ко мне головку со своими матовыми глазами, сказал:

— Человек, будь спокоен. Начинай “Книгу обо всём”.

Граве захлопнул дверцы шкафа, что-то загудело, заныло, зашипело и засвистело внутри, со звоном открылась дверца ящичка-почки, и змей оказался там, но не вчерашний, не утренний, а совсем маленький, изящная металлическая статуэтка. И, глянув на меня глазами-бусинками, она вдруг пискнула тонюсеньким голоском:

— Селовек, будь спокоен. Насинай обо всём.

Граве спросил:

— Ису-врач, помнишь ли ты маршрут? Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

— Задаса — излецить от старости Селовека. Для этого я обследую…

Такие вопросы задавались, чтобы проверить, не утерялись ли какие-нибудь качества при миллитации, не ускользнуло ли что-нибудь из памяти вместе с выброшенными 999 атомами? Но копия отвечала безукоризненно. Как мне объяснили, обычно машины выдерживают безболезненно уменьшение в тысячи, миллионы и миллиарды раз, поскольку их кристаллы и транзисторы состоят из однородных атомов. Другое дело — мы, живые существа, естественные — есу. Наши белки и нуклеины невероятно сложны и своеобразны, нередко один атом играет в них важную роль, например атом железа в крови. И эти важные атомы могут потеряться при первой же миллитации. Так что метод “шшаркхр” для нас не годится, для живых существ применяют совсем другой, недавно открытый способ “эххордх”. Но о нем в другом рассказе. Не будем отвлекаться в сторону.

Задав ещё несколько вопросов, члены комиссии подставили змею белую тарелку. Он проворно скользнул на неё, улёгся блестящим браслетом и пискнул в последний раз: “Надейся, Селовек”. Тарелку внесли в большой шкаф, откуда давно уже были отсосаны 99,9 процентов атомов, вновь закрыли посеребрённую дверь, опять загудело, заныло, засвистело, звякнув, открылась дверка малого ящичка; на полочке там стояло кукольное блюдечко с металлическим колечком. И колечко то подняло булавочную головку, что-то просвистело. Приблизив ухо, я уловил: “…дейся”.

Ассистенты Граве, три есу и три ису, поспешно приставили к ушам усилители.

— Ису-врач, помнишь ли ты маршрут? Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

И, к удивлению, металлическое колечко свистело что-то разумное и членораздельное.

Белое блюдечко ставят на золотистую тарелку. Гудит, шипит, звенит…

После третьей миллитации я с трудом разглядел волосок на белом кружочке, подобном лепестку жасмина. Голос уже не был слышен, перешёл в ультразвуковой диапазон. Граве не спрашивал, экзамен вели специальные ису со слоноподобными ультразвуковыми ушами. А волосок на лепестке отвечал, как разумное существо, — о гипоталамусе и гипофизе.

Четвёртая миллитация — последняя. Мой доктор уже не виден. Я знаю, что он находится на той белой точке, что лежит на золотой монетке, что лежит на голубом блюдце, поставленном на синюю тарелку. Знаю, но, как ни таращу глаза, ничего не могу разглядеть. Теперь и ушастые ису ничего не слышат. Разговор ведётся по радио. Включена и телевизионная передача. Иконоскопами в ней служат глаза змея, его оком мы смотрим на микромир, как бы сквозь микроскоп с увеличением в 10 тысяч раз. И в мире этом всё не по-нашему. Там дуют ураганные ветры, которые гонят по воздуху целые глыбы и скалы. Некоторые из них ложатся рядом со змеем, одна катится по его телу. Но он выбирается из-под скалы не поцарапавшись. В мире малых величин иные соотношения между размерами, тяжестью и прочностью. Для амёбы песчинка — целый утёс, весит этот утёс как валун, а давит как песчинка.

Глыбы, которым мы удивлялись, были обыкновенной пылью. Угловатые, черно-серые, с плоскими гранями — пылинки металла. Жёлто-серые со стеклянным блеском — песчинки, бурые плоские — чешуйки глины, лохматые коричневые и красные канаты — шерстинки моей рубашки. Идеально ровные бурые шары — капельки масла, шары прозрачные — может быть, капли слюны. Да, вероятно, слюна, потому что в этих шарах плавали студенистые, как медузы, палочки, бусы и змейки — бактерии, конечно. Рядом с кольцами змея они выглядели как слизняки или гусеницы.

Пока я рассматривал все это с любопытством, шёл экзамен, самый продолжительный из всех. Комиссия настойчиво искала ошибки миллитации.

— Превосходно, энтропия приближается к нулю, — сказал наконец Граве. — Действуй, ису.

И опять я услышал:

— Человек, надейся на меня.

— Счастливого пути, друг мой искусственный.

— Внимание, подаём шприц.

Тонкая игла коснулась цветных блюдечек. Как я ни старался, никакого движения не мог уловить. А на экране отлично видно было, как к белому валику приблизилось нечто зазубренное и мозаичное, состоящее из плиток разного оттенка, от грязно-белого до угольно-чёрного. И, когда срезанный край этого зазубренного подошёл вплотную, мы увидели мрачную трубу, наподобие тоннеля метро. Так выглядела для микропутешественника игла обыкновенного шприца. Скрежеща лопатками, скользящими на гладких микрокристаллах, змей решительно двинулся в глубь тоннеля. Мигали вспышки, озаряя экран и слепя нас. То ли змей не мог наладить свои прожекторы, то ли выжигал что-то. Последнее предположение оказалось правильным.

— Не слишком хорошо прокипятили вы шприц, — послышался ворчливый голос. — Здесь полно нечисти.

— Ису, продвигайся вперёд. Будет ещё обработка ядом.

— Подождите, я наведу порядок.

— Ису, нельзя ждать до бесконечности. Все равно ток воздуха заносит инфекцию. Человек справится с сотней—другой микробов.

— А я не двинусь дальше, пока не наведу порядок. Человеческий организм требует стерильной чистоты.

Вспомнилось, что эту фразу я слышал на Земле в своём доме. От кого? От тёти Аси — семнадцатой по счёту и самой старательной из семнадцати нянек моего сына. Тётя Ася была помешана на чистоте, вылизывала дом до последней пылинки. Во имя чистоты трижды в день выгоняла меня из кабинета и раза три в неделю из дома. В комнате все блестело, на столе блестело, но письменного стола не было у меня. Я ютился в читальнях со своими черновиками.

— Ты, как тётя Ася, все сводишь к уборке. А дело когда?

— Тетась, кончай, — подхватил Гилик.

Впоследствии это звукосочетание стало именем змея — Тетеас. Он не обижался, даже гордился, что приобрёл, помимо номера, собственное имя, как живой человек. И звучало солидно — Тетеас. Нечто латинско-медицинское, как тетанус, таламус, тонус.

Наконец он угомонился — Тетеас, номер 124/Б/569, сказал, что готов к инъекции. Начались обычные лабораторные манипуляции: шприц обожгли ультрафиолетом, мне обожгли, а после этого смазали синюю жилку на сгибе левого локтя, прицелились иглой…

Укол.

— Я в вене. Все нормально, — доложил змей деловито.

— Ну вот твоя внутренняя сущность, Человек. Изучай себя углублённо, — добавил Гилик.

Честно говоря, я побаивался этого момента. К сожалению, я принадлежу к тем людям, которые не выносят крови. Меня мутит даже в кино, если на экране идёт медицинский киножурнал.

Но я увидел нечто настолько несходное ни с живым мясом, ни с кровью, что никак я не мог отнести происходящее к самому себе. И в тот момент, и позднее я воспринимал кадры и впечатления Тетеаса как историю приключений в некоем чуждом мире, ко мне не имеющем никакого отношения. Никак не мог почувствовать, что этот странный мир и есть я.

Судите сами: Тетеас плыл в вязком, пронизанном какими-то нитями киселе, наполненном бесчисленными лепёшками, слегка вмятыми в середине, темно-красными в свете прожекторов. Толкаясь, переворачиваясь, обгоняя друг друга, все эти лепёшки стремительно неслись по трубе, мозаичные стены которой появлялись на мгновение, когда сам змей натыкался на них. Изредка среди лепёшек попадались полупрозрачные, неопределённой формы амебоподобные куски студня, не более одного куска на тысячу лепёшек. И ещё время от времени мелькали тупоносые чурочки, отдельные бусы и цепочки бус. Так выглядела моя кровь в глазах-микроскопах Тетеаса. Это красные кровяные шарики были лепёшками — неутомимые почтальоны крови, доставщики кислорода, уборщики углекислоты. Амёб напоминали лейкоциты — строгая охрана больших и малых дорог организма, гроза непрошеных гостей. А чурки, бусы и цепочки и были непрошеными гостями — бактериями, пробравшимися в кровь.

Я пишу обо всём этом добрых полчаса, вы читаете около минуты, в действительности прошло несколько секунд. Только-только отзвучал голос Тетеаса: “Я в вене, все нормально”, одновременно на экране появился суп с красными лепёшками, и тут же Тетеас доложил: “Прошёл сердце, нахожусь в лёгочной артерии”. Ещё две-три секунды — тюбинги кровепровода приблизились вплотную, открылись трубы поуже, и змей нырнул в одну из них. От этой трубы ответвлялись совсем узкие, как водопроводный стояк. Красные шарики, напирая на впереди плывущих, с трудом втискивали их в эти стояки. Самая форма эритроцитов менялась, тарелки превращались в валики. И Тетеас сунулся за одной из тарелок, но труба оказалась узкой для него, и, прорвав стенки, он ввалился в пустой просторный мешок. Мне показалось, будто бы что-то кольнуло под левой лопаткой.

— Черт возьми, доктор, вы порвали лёгкое своему пациенту, как он будет дышать теперь? — воскликнул Гилик.

Граве был смущён немножко.

— Конечно, не лёгкое — попортили стенку одной альвеолы. Капилляр был недостаточно эластичен.

— Ну да, капилляр виноват.

— Вы уж потерпите, — продолжал Граве, обращаясь ко мне. — Некоторые повреждения неизбежны. Мы же советовались с вами о маршруте, вы не предложили ничего лучшего.

Да, мы не один день обсуждали маршрут для проникновения в мой мозг. Прямой и ближайший отвергли сразу — я и сам не хотел, чтобы мне сверлили череп, оставляли в нём дырочку хотя бы и тоньше волоса. Ввести пилюли в нос? Но тут Тетеас попадёт в передние доли мозга и будет ползти сквозь нервные узлы к гипофизу — кто его знает, что он повредит по пути? Я сам предложил привычную инъекцию в вену с маршрутом самым длинным, но и самым безболезненным: по готовым дорогам организма — венам и артериям. Недаром и на Земле наилучшие дороги называют транспортными артериями.

Итак, намечен был такой путь: вена левой руки — сердце (правая половина) — лёгочная артерия — лёгкое — лёгочная вена — сердце (левая половина) — аорта — сонная артерия — мозг. И вот через минуту Тетеас в лёгком — и тут же первая травма.

Моё лёгкое, точнее, один из многочисленных пузырьков его — альвеола, — выглядело как мягкий мешок с выростами — карманами. Мешок этот то расширялся, то спадал, поскольку, глядя на экран, я хотя и волновался, но все же дышал попутно, наполняя лёгкие воздухом. При этом в поле зрения время от времени влетали какие-то обрывки канатов и даже камешки. Потолкавшись в воздухе, они оседали на дне карманов, прилипая к куче мусора, уже накопившегося там за долгие годы дыхания.

Оказывается, лёгкие не умеют проветриваться, так и собирают на стенках всю случайно залетевшую мелкую пыль. Хорошо ещё, что я не курильщик, а то пришлось бы мне ужаснуться, увидев плотный слой жёлто-коричневой копоти.

— Ты в порядке, ису? Тогда продолжай движение, — напомнил Граве.

Опять у меня кольнуло под лопаткой, и, разрывая капилляр, Тетеас просунулся в ближайший сосудик — на экране он выглядел широкой трубой. Снова замелькали впереди, сбоку, сзади лепёшки эритроцитов, все ярко-алые, с полным грузом кислорода, и через три-четыре секунды мы услышали: “Все нормально. Я в сердце. В левом желудочке”.

На этот раз змей не проскочил сердце с ходу. “Осмотрюсь немножко”, — заявил он, выгребая из общего потока.

Я увидел своё сердце изнутри. Тоже не похоже оно было на сердце.

Мутно-белая стенка, выложенная многоугольными плитками, словно ванная комната, но не гладкими плитками, а шершавыми, волокнистыми. Впереди, там, где был клапан, плитки эти сминались складками, вздымались буграми, целыми горами, и бугры эти ходили ходуном, когда клапан приоткрывался, выпуская кровь в аорту. А лепёшечки так и плясали вокруг, образуя завихрения, кровевороты, и вдруг, устремляясь вперёд, высыпались наружу в аорту, словно зерно из зева комбайна.

Тетеас наблюдал эту картину несколько минут, потом предложил:

— Давайте я срежу эти бугры. Они на клапане лишние. Жёсткие, торчат, мешают потоку крови, совершенно безграмотны с точки зрения гидравлики.

Граве сказал:

— Ису, не отвлекайся. Выполняй своё прямое задание. Ты застрянешь тут на неделю.

— А мне трудов не жалко. Меня послали навести порядок, я и наведу порядок. Неисправный шлюз на главном кровоспуске! Это же ужасно!

Пока что в ужас пришёл я. Впервые почувствовал, какую неосторожность я совершил, впустив в своё тело эту металлическую тётю Асю. Вспомнил, как, бывало, вернувшись после генеральной уборки в свой кабинет, по неделям разыскивал свои же рукописи в дальних углах шкафа, изучая идеальный “новый порядок”, установленный ретивой ревнительницей чистоты. Но тогда я мог хотя бы убегать из дому, спасаться в городской читальне. А куда убежишь из своего тела?

Граве проявил твёрдость:

— Ису, выполняй прямое задание. Тебя послали сделать человека молодым. Следуй по назначению.

— Но пойми, есу Граве, этот обросший бляхами клапан не сможет снабжать молодое тело кровью — не справится.

— А в старом теле бляхи вырастут снова, и вся твоя работа пойдёт насмарку. Ису, начинай с первопричины, не разменивайся на борьбу с последствиями.

После некоторого размышления Тетеас сдался. Логика победила в нём старательность.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я ещё вернусь сюда.

У меня отлегло от сердца, когда он покинул моё сердце. Я начал думать даже, что идея Тетеаса не так плоха. В самом деле, сколько мы тратим героических усилий, стараясь великанскими нашими руками починить микроскопические прорехи тканей. Сколько мы режем и рвём напрасно только для того, чтобы добраться ножом и пальцами до больных внутренностей. Ведь для того чтобы исправить порок сердца, вспарывают кожу и мускулы, перекусывают ребра, сердце прорезают насквозь. Нам нужно, собственно, расширить дверь в комнате, а мы ломаем наружные стены, крушим перегородки, водопровод, телефонную связь. Насколько удобней было бы присылать хирурга внутрь, даже не обязательно такого миниатюрного, как Тетеас. Хирург по сердечным порокам мог бы быть раз в десять больше, хирург по желудочным болезням или по раковым опухолям даже в сто раз больше. Это уже приближается к возможностям земной техники. Обязательно нужно будет захватить чертежи Тетеаса, когда я вернусь на Землю.

Мой лейб-врач между тем пробирался к выходу из сердца, преодолевая бугорки и бляшки, словно скалы, переплывая застойные заводи карманов, где сонно колыхались попавшие в тупик эритроциты. Но вот и основное русло. Течение все быстрее, стремительнее. Тетеас кидается в густой поток лепёшек. Кричит: “Выскочил! Аорта!”

Через секунду: “Дуга аорты!” Мелькает тёмное жерло. “Это, что ли, сонная артерия?” И мчится куда-то вперёд и вперёд во тьму.

Так совершались его путешествия по телу. Бросок! Вынесло куда-то. Осмотрелся. Кидается в русло опять. Вынесло, осмотрелся. И снова вниз головой в кисель с красными лепёшками.

Ну, куда занесло на этот раз?

Темно что-то. Экран померк, и голос не слышен.

— Тетеас, где ты?

Молчание.

— Ису-врач, я Граве, есу Граве. Тебя не слышим, не слышим. Перехожу на приём.

Молчание.

— Затерян в дебрях тела, в джунглях клеток и капилляров, — мрачно сказал Гилик. — Ну где он? Он же в тебе, Человек. Не знаешь7 Тоже мне венец творения!

Весь вечер и весь день после этого я слышал только одно: “Ису, ису-врач, где ты? Тебя не слышим, тебя не видим. Где ты, где ты? Перехожу на приём”.

И ночью, когда полагается спать человеку, Граве, или Гилик, или кто-либо из незасыпающих ису, сидел возле меня и, прикладывая шарик антенны к моей голове, шее, затылку, шептал монотонно: “Ису, ису, перехожу на приём”. Шептали, чтобы не помешать моему сну. Все равно я не спал. Как я мог заснуть, когда рушились лучшие мои надежды? Ведь я уже настроился на молодость. Мысленно распорядился будущими десятилетиями, отобранными у старости, и часами, отобранными у отдыха. Составил расписание — страсть как люблю составлять расписания! Обдумал предисловие для “Книги обо всём”, написал первую страничку.