Альберт Степанович Потрошилов жил вместе с хомяком и мамой. А потому — однообразно и по-холостяцки небогато. Девушки его не любили, мечты сбывались редко, окружающие сторонились. Но он был счастлив. Как может быть счастлив только неутомимый борец. Борьба была его жизнью, целью и наслаждением. За десять лет беспорочной службы в 108-м отделении милиции он успел заработать капитанские погоны и довольно своеобразный авторитет борца против наркотиков.

В своем стремлении искоренить наркомафию Альберт Степанович был страшен. Зарубежный опыт перенимался с жадностью белой акулы. Каждый вечер он замирал перед экраном, с болью пропуская сквозь сердце проблемы полицейских Лос-Анджелеса или Нью-Йорка. В то время как его зарубежные коллеги по цеху в неравной схватке складывали штабелями свои жизни, Алик не мог оставаться в стороне. Ничто не имело значения перед всепоглощающей ненавистью к наркобаронам и их приспешникам. Альберт и мама не жалели себя и окружающих. Бои велись по всем фронтам. Личная жизнь, которой не было, отошла на второй план. Риск стал нормой жизни. Мафия содрогнулась… бы, если бы узнала о противнике.

Война закономерно оставила свой безжалостный отпечаток. К тридцати пяти годам солдат невидимого фронта Альберт Степанович получил близорукость, внушительный живот и массу комплексов. Опыт борьбы обрел законченные формы и наполнился осмысленным содержанием. Под неброской внешностью отечественного интеллигента скрывалась надежда нации на спасение от героиновой чумы.

Потрошилов поднялся с кровати и вышел в коридор. Любимый хомяк по кличке Доктор Ватсон остался досматривать сон про морковь в своем тряпочном домике на столе. Идти на работу ему было не нужно. А за щеками еще с вечера разогревался завтрак. Кухня общей площадью четыре целых восемь десятых квадратных метра встретила Альберта в этот день запахом кофе и тягостным ощущением присутствия овсяной каши.

— Мама, я проснулся. Что у нас на завтрак? — с замиранием сердца спросил Альберт Степанович.

— Овсянка, сэр, — без выражения ответила мать.

— День начался с крушения надежд, — философски изрек Потрошилов и чихнул.

— Правда, — отозвалась Валентина Петровна и бухнула в мойку чугунную сковороду.

Альберт Степанович двинулся в ванную, вяло помахивая в воздухе руками. Все его существо активно сопротивлялось любым физическим нагрузкам. Слово «зарядка» всегда воспринималось с омерзением. Но сила воли была сокрушительна. Альберт преодолел себя и, выставив вперед руки, низко присел перед дверью туалета. По коридору пронеслись подозрительные звуки. Сконфуженно оглядевшись и обнаружив, что его не услышали, Алик несколько раз раскрыл и закрыл дверь, равномерно распределяя испорченный воздух по небольшой квартире. Затем он для вида громко чихнул и перешел к водным процедурам. Из-под двери по квартире поползло нестройное пение: «Вороны-москвички-ии!! Меня разбудили-ии!!» Дальше слов Альберт не знал и потому повторял фразу до тех пор, пока не выключил воду. Несколько минут ушло на душ, бритье и укладывание в строгую прическу негустой шевелюры. Опровергая все рекламные обещания, ни один из известных в мире шампуней не смог придать пушистости жидким волосам. Альберту приходилось компенсировать это кинжальной прямотой пробора.

Алик был готов. Он еще раз кинул взгляд на себя в зеркало, присматриваясь к деталям. И тут произошло нечто ужасное. Размытый силуэт напротив уставился на него темными пятнами вместо глаз. Потрошилов подошел ближе и всмотрелся. Пустые глазницы стали больше. Проступили округлые очертания черепа. Опять раздался странный протяжный звук, будто кто-то пустил пузыри в воде через соломинку. Альберт Степанович пугливо оглянулся и начал лихорадочно стирать со стекла туманную пленку. От непосильной нагрузки и страха он тут же вспотел. Мытье пошло насмарку. Энергичные движения результата не дали, зато Альберт устал. Он обреченно оперся на край раковины, всматриваясь в размытое предзнаменование. Под рукой что-то тихо хрустнуло. Альберта осенило: «Очки!» Он водрузил на острый нос то, что от них осталось, и прозрел. Страшный череп превратился в милое маминому сердцу лицо. На кухню Альберт Степанович вышел счастливым. Ожидание смерти сменилось жаждой жизни. Он точно знал — приблизительно так всегда начиналось все самое интересное.

Хорошего настроения не могли испортить ни соплевидная овсянка, ни мамины стенания о неотвратимости ее, маминой, смерти. Потрошилов был задумчив. На носу уныло висели треснувшие очки с погнутыми дужками. С глуповатой улыбкой на лице он машинально засунул палец в пакет с мукой, а потом долго и старательно облизывал. Никакого кисловатого пощипывания на языке не появилось, что несколько отвлекло от раздумий. Это был не героин! Алик с неприязнью посмотрел на «порошок белого цвета» и отодвинул пакет подальше от себя.

— Ты когда-нибудь вот так в хлорку палец сунешь, — Валентина Петровна покачала головой и поставила перед сыном тарелку, в которой плескалась каша-размазня. — Ешь.

Альберт Степанович погрузил ложку в светло-коричневую жижу.

— Знаешь, ма, я после душа забыл надеть очки и увидел в зеркале череп.

— Могло быть хуже, — ответила мать и налила кипяток в кружку с надписью «Босс».

— Пожалуй. — Алик принялся перебирать в голове варианты.

Страшная скука вошла в этот дом и никак не хотела его покидать. Потрошилов страдал. Еще совсем недавно он мешками таскал героин в криминалистическую лабораторию. Нижнюю половину его героического лица однажды даже показали по телевизору. И вот теперь, когда, казалось, достаточно нанести один, последний, мощный удар и мафия униженно начнет просить о пощаде… он вынужден просиживать штаны в обществе мамы с ложкой овсянки в руках. Альберт Степанович решительно отодвинул от себя тарелку.

— Я видел в зеркале череп — это знак. — Он бесстрашно посмотрел на мать.

— Началось, — констатировала Валентина Петровна и добавила: — Жениться тебе надо.

— Ах, оставьте, мама! — В сердцах Потрошилов порывисто выдохнул и опрокинул в рот почти целый стакан кипятка…

От дикого вопля овсянка брызгами разлетелась по столу, маму отнесло к стене, а у соседа Кузькина стухла вобла на балконе. Еще полчаса Алик тихо скулил. Валентина Петровна ему подвывала.

Но на работу он поехал все равно. Во рту все опухло. Язык не помещался за зубами и все норовил вылезти на свет божий. Окружающим казалось, что Потрошилов дразнится. Кондуктор в троллейбусе воспринял его вид как оскорбление и с удвоенным интересом рассматривал протянутое Альбертом удостоверение.

— Это не ваше, — уверенно произнес он. — Здесь на фотографии лицо умное.

Опухший язык не мог шевелиться, и Альберт Степанович возмущенно замычал.

— И нечего мне хамить! — Высунутый язык раздражал контролера все больше. — Понаделают липу и ездют зайцами! Пусть милиция с тобой разбирается, какой ты «потрошитель»!

Угроза была приведена в действие. Вскоре Альберт Степанович, счастливо улыбаясь, показывал язык дежурному лейтенанту в ближайшем отделении милиции. Кудряво формулируя, Алик письменно наспех изложил свою историю на четырех листах мелким почерком. После этого лейтенант позвонил в 108-е отделение и поинтересовался, знают ли там капитана Потрошилова? В ответ он услышал веселый смех и встречный вопрос: «А что?» Лейтенант принялся читать пространную объяснительную записку. Где-то в середине текста он понял, что его слушают по громкой связи, и количество радиослушателей постоянно растет. Альберт Степанович протестующе мычал и тряс головой, требуя прекратить безобразие.

Опознали его, конечно, сразу. Еще по тексту. Перечисление особых примет, как-то: ломаные очки на круглом лице, оттопыренные уши и высунутый изо рта язык окончательно развеяли сомнения.

— Наш, — наконец отозвались в 108-м. — Пусть сидит. Сейчас пришлем машину.

Многоголосый хохот поставил в разговоре жирную точку.

Альберт Степанович страдал. Душа и язык ныли синхронно. Коллеги из 108-го отделения милиции прониклись его бедственным положением и почти не хихикали. Так, вполголоса ржали, не оборачиваясь, и все. Уазик мчался в больницу. Тяжело раненному сотруднику внутренних органов Потрошилову требовалась срочная медицинская помощь.

От переживаний язык перестал помещаться во рту окончательно. Он выпал на подбородок толстой малиновой лепешкой и болтался в такт движению машины по ухабам и рытвинам родного города. Алик потихоньку мычал, поэтому хохот спереди продолжался без остановок.

Во двор больницы имени Всех Святых они въехали под проблески зловеще-синеватой мигалки. Правда, без сирены. Из жалости. Старенький уазик рычал так, что и без нее о приближении родной милиции знали все. Еще за двадцать минут до непосредственного появления.

Альберта Степановича взяли под руки и внесли на осмотр. Разумеется, он мог идти и сам. Но дальше очереди не ушел бы точно, зацепившись за нее всей своей интеллигентностью. Сослуживцы это знали. Поэтому, преодолев яростное сопротивление, втолкнули капитана в смотровую.

Дежурный врач долго пытался разобрать жалобы в изложении Потрошилова. Понять, в чем дело, было сложно. Хотя Алик ничего не скрывал. Скорее наоборот — показывал. Доктор писал и одновременно слушал. Опыт позволял ему отражать состояние пациента не глядя. Через пять минут неотрывной писанины оставалось только выставить диагноз. В данном непонятном случае со слов больного сделать это не удавалось. Наконец доктор поднял глаза от почти заполненной карточки.

— Я хочу услышать ответ всего на один вопрос, — ворчливо сказал он, — что болит?

И тут раздраженный взгляд дежурного наткнулся на нечто странное, вроде пунцовой бороды, лежащей уже в районе впалой груди Альберта Степановича. Сам доктор всю сознательную жизнь занимался пульмонологией. Но выпавшее через рот легкое видел впервые.

— Что это? — с нездоровым любопытством спросил он, поднимаясь с места.

Такого внимания за дежурство удостаивались немногие. Разве что кашляющая жена главврача. И то потому, что сам шеф стоял рядом и нескромно настаивал на ее тщательном осмотре.

Альберт Степанович оживленно замахал руками и энергично замычал. Он демонстрировал употребление утреннего чая, детально показывая на пальцах разрушительное действие кипятка. Но доктор пантомиму не оценил. Его мучил практический интерес натуралиста. Он подошел вплотную к Алику и применил простейший диагностический прием — ткнул в объект обследования пальцем.

От дикого рева стены больницы Всех Святых дрогнули. Капитан Потрошилов взвился к потолку. Очередь за дверью ахнула и уменьшилась вдвое. Сопровождающие из 108-го отделения схватились за пистолеты и рванулись к двери смотровой выручать коллегу.

— Язык?! — удивленно сказал доктор. — Обжег, что-ли? Это, вообще, язык?

Воющий Потрошилов оживленно закивал головой, пятясь назад, подальше от дальнейшего осмотра.

Стоматологическое отделение языками не занималось. Во-первых, зубы у народа болели чаще. Во-вторых, язык сам по себе кариесу не подвержен. Он вообще удивительно стоек к любым посторонним воздействиям, кроме мифического типуна. В-третьих, какие деньги срубишь с человека, если не найдешь общего языка? А как его найдешь с немым или невнятно мычащим пациентом?

Тем не менее Алика направили в стоматологию. Потому что там имелся челюстно-лицевой хирург.

— Тебя наверняка спасут, — с большим сомнением в голосе изрек дежурный врач, явно собираясь еще раз потрогать потрошиловскив феномен.

Продолжая подвывать, Альберт Степанович схватил амбулаторную карту и ушел от него вдоль стены, чуть не содрав пиджаком кафельную плитку.

По бесконечным переплетениям коридоров идти было трудно. Опухший язык терся о подбородок. Впрочем, у Алика складывалось впечатление, что и о галстук, и о пуговицы пиджака. Каждый встречный норовил обернуться и прокомментировать необычное зрелище. На худой конец, присвистнуть вслед. Особенно трудно пришлось в лифте. Там уйти от пристального любопытства попутчиков стало совершенно невозможно. Наконец, путь завершился в небольшом коридоре. Возле каждой двери имелась собственная очередь. В замкнутом пространстве стоял нудный жизнеутверждающий визг бормашин.

Потрошйлов поднял голову и страдальчески посмотрел на народ. Тот в ответ с холодным любопытством воззрился на Алика. «Не пропустят!» — подумал он. «Не пройдешь!» — по-доброму решил народ про себя.

Бойкая девочка, ерзающая на руках несчастной мамаши с флюсом, высунула тонкий розовый язычок, очевидно, приняв дядю за шутника. Алик шагнул с порога вперед. Обитатели коридора, разглядев потрошиловскую беду, тихо ахнули. Девочка, собрав глаза в кучу на переносице, сравнила размеры милицейского языка со своим. От удивления она забыла закрыть рот. Ее язычок остался торчать на виду, безжалостно напоминая Альберту Степановичу об утраченном здоровье.

Он нервно протер очки и посмотрел по сторонам. Только возле одного кабинета не толпились страждущие. На нем значился № 1 и висела табличка: «Удаление без очереди. Быстро и безболезненно!». Правда, «без» кто-то добродушно заштриховал, вместо этого приписав «очень», и пририсовав пару поперечин на единицу, превратив ее в могильный крест. Алик сверился с амбулаторной картой. Ему было именно сюда. «Съели?» — без свойственной ему интеллигентности подумал он. «Бедолага», — злорадно посочувствовал народ ему в спину.

Героический капитан милиции робко поскребся и проник в первый кабинет сквозь слегка приоткрытую дверь. Прямо перед ним стояло зубоврачебное кресло, больше похожее на эшафот. Не в силах отвести взгляд, Алик замер.

— Присаживайтесь, — предложил глубокий бархатный голос.

Он чуть скосил глаза и остолбенел. Нельзя сказать, что Альберт Степанович потерял дар речи. Утренний чай и так лишил его радости непосредственного человеческого общения. Но то, что капитан впал в транс, это точно. Стоящая у столика с инструментами женщина могла потрясти и более устойчивую нервную систему.

Она, несомненно, была врачом. На простейшую логическую цепочку сил у Алика еще хватило. В кабинете должен работать врач. Кроме женщины в белом халате здесь никого нет. Значит, она и есть… Челюстно-Лицевой Хирург! Ноги Потрошилова превратились в оплывающее желе. Он осел на краешек кресла и тоскливо замычал. Потрясение его оглушило.

Женщина плавно развернулась. Она была огромна и похожа на легендарного Терминатора. Короткие рукава халатика открывали мощные бицепсы и точеные контуры предплечий. В разрезе воротника виднелись рельефные мышцы шеи. Загорелые мускулистые ноги были прикрыты лишь до середины монументальных бедер. Гладко зачесанные назад черные волосы блестели, отражая свет операционной лампы. Милая улыбка потрясающей женщины пригвоздила Потрошилова к креслу.

— Не бойтесь, я не страшная, — сказала она успокаивающе.

— М-м м-м м-м-м, — ответил Алик, даже не задумавшись. Что должно было бы означать: «Вы очень красивая!» Если бы существовала возможность дословного перевода.

— Спасибо, — быстро ответила она, мистическим образом расшифровав мычание оторопевшего пациента, — кроме нас с вами, никто этого не замечает.

На улице вполглаза посвечивало тусклое питерское солнце. Легкий ветерок (северо-западный, пять-шесть метров в секунду) туч не нес. Так, легкие перьевые облачка. И тем не менее в кабинете ослепительно сверкнула молния, и, сметая блестящие инструменты со столика, шарахнул гром. Произошел феноменальный природный катаклизм жуткой разрушительной силы — Альберт Степанович Потрошилов, мамин сын, тридцати пяти лет от роду, влюбился!!! Стремительно, с первого взгляда и совершенно нелогично.

Он был невысок, полноват и очкаст. Проще говоря — ни фига не атлет. Женщина-врач в свободное время занималась тяжелой атлетикой, легко гнула в дугу стальные шпильки и жала сто двадцать килограммов лежа.

Небесное создание, воздушное видение Алика, поигрывая мускулами, приблизилось, словно паря в густом запахе лекарств. Паркет жалобно скрипнул под ее ногами.

— Ого, что это у нас с языком? — Женщина нависла над неподвижным Потрошиловым, похоже, собираясь всесторонне исследовать интересный клинический случай.

Пациент невольно вздрогнул.

— М-м-м, — ответил он страдальчески.

— Понятно. Внимательней надо завтракать! — наставительно сказала женщина-врач. — Вот я никогда за едой не отвлекаюсь.

Алик охотно поверил. Отрастить такие бугры по всему телу, на его взгляд, можно было только полностью сосредоточившись на поставленной задаче. Внимательно разглядев потрошиловскую патологию, она покачала головой:

— Возьмите «Олазоль». Будете брызгать пять раз в день, и все пройдет.

— М-м? — с некоторым недоверием спросил Алик.

— Я вас уверяю! —успокоил его глубокий бархатистый голос.

И он растекся по креслу, расслабившись. Наверное, впервые за утро. А побольшому счету — и за последние несколько лет ответственной и опасной работы в среде внутренних органов. Слова благодарности столпились в горле. Но язык успешно играл роль кляпа. Тогда они остались внутри, сладко прилипнув к небу.

Любовь, запертая в Алике, росла ежесекундно, заполняя закоулки души сыщика, не занятые Конан Дойлем. Всерьез опасаясь взорваться от пучащих его чувств, Потрошилов начал приподниматься. И тут произошло нечто невероятное. Раздался молодецкий свист и за окном грянул громогласный клич:

— Банза-ай!!!

Сразу за непонятным воплем послышался ужасающий грохот. В распахнутое окно кабинета вместе с занавеской влетело нечто, ни разу не похожее на Бэтмена. Приземление летающего ужаса рядом с креслом походило на падение раненого мамонта. Стоматологическое отделение дрогнуло.

Очередь в коридоре опасливо отодвинулась от первого кабинета, смутно подозревая, что шум произведен окончательно отпавшим языком.

Пузырь оттянутой занавески опал. Из-под него показался человек в синем операционном костюме, фигурой похожий на раздобревшего Тарзана. Лицо его было скрыто под маской. Нет, не карнавального зайчика, а обычной, хирургической. Серо-стальные глаза между ней и колпаком сверкали диким огнем азарта. В руках летающий доктор держал скрученную жгутом простыню, тянущуюся в окно. На весь кабинет разразился мощный бас:

— Люда, дай протез!

«Ее зовут Люда!» — тая, подумал Алик. На странноватое появление постороннего он не обратил ни малейшего внимания.

— Какой? — спокойно спросила она, легко приподняв оказавшееся на пути кресло вместе с пациентом.

Потрошилов почувствовал, что куда-то перемещается в сладкой невесомости. Прямо перед ним возник надутый шар бицепса. Кресло сдвинулось с дороги, и доктор Люда прошла к шкафчику.

— Елки-иголки! Ясно — нижней челюсти! — гаркнул «десантник». — Стал бы я за верхней с восьмого этажа летать!

Могучие плечи приподнялись, как бы подтверждая, что за протезом верхней челюсти приличные люди черт знает откуда не прыгают. Люда без тени удивления открыла стеклянную дверцу и вытащила розовато-белую человеческую запчасть.

— Ага-а!!! — взревел гигант. — Полетели-и!!!

Он вспрыгнул на подоконник и, мелькнув летними туфлями сорок шестого размера, исчез в сиянии дня. Алик хлопнул глазами. Женщина-врач снисходительно улыбнулась:

— Экстремал! — будто этим можно было объяснить все, вплоть до полетов на простыне. — Ну, вам пора.

Из кабинета Потрошилов вышел в полной прострации. Сияя, словно его вылечили. Очередь в коридоре впилась в него жадно-пытливыми взглядами. Но никаких изменений в облике Алика, кроме непонятного сияния во взгляде, к всеобщему разочарованию, не обнаружилось. Он язвительно тряхнул в их сторону языком и ушел.

После визита в больницу имени Всех Святых Потрошилов переменился радикально. Получив больничный лист, он налил на язык желтой пены «Олазоля» и воспарил. Первая любовь в тридцать пять лет — это не эротические грезы подросткового возраста. И даже не огненная похоть пенсионера. Это — смертельно опасное для окружающих помешательство, превращающее мужчину во вздыхающего зомби.

Алик влюбился. Впервые в жизни, поэтому глубоко, страстно и бесповоротно. Трудно сказать, что пленило его в челюстно-лицевом хирурге с красивым именем Людмила. Возможно, ее уверенность в себе. А может, ощущение силы, исходящее от крупного мускулистого тела. Или просто — пришло время капитану Потрошилову взорваться гормонами на этапе суровой мужской зрелости.

Изменения личности начались с языка. Он съежился на третий день, наконец-то уместившись в отведенном природой месте. Чудо произошло утром. К Алику вернулась бесценная способность к общению. Днем к ней, совершенно внезапно, присоединился поэтический дар. Вечером того же знаменательного дня он уже сидел на скамейке возле больницы Всех Святых и вздыхал, изобретая сонет. В руках Альберт Степанович держал букет астр. «Доктор» и «люблю» рифмовалось плохо. Просто никак. «Прекрасная» и «красная» рифмовалось лучше, но никуда не влезало по смыслу.

Богиня появилась на второй строфе. К этому моменту вокруг постоянно бормочущего сумасшедшего опустели две скамейки. Последним дезертировал дедуля-пенсионер, не вынесший пробной декламации душераздирающего, абсолютно белого сонета:

Когда мирозданье геенной разверзлось,

Твой организм меня потряс.

Ты, доктор, и лицом и телом — ангел,

Тебе готов язык свой подарить и вырвать…

На крыльце приемного отделения после появления доктора Люды места не осталось. Она застыла буквально на секунду во всем своем громадном великолепии. Алик привстал со скамьи. Богиня шагнула к стоянке машин. От ее богатырской поступи пандус затрясся. В душе сыщика родилась буря, очки запотели, и решимость растаяла прямо пропорционально нарастанию пламенной страсти.

Пока он собирал по крупицам силу духа, Люда села в мощный джип, больше похожий на рейсовый автобус. Приняв внутрь тело любимой женщины сыщика Потрошилова, машина ощутимо просела. Алик в очередной раз протяжно вздохнул, выжимая слезы у старушек на дальних скамейках.

Темно-синий джип стартовал в сторону центра города. Влюбленный рванулся следом, роняя цветы, но не успел. Он зачарованно проводил восхищенным взглядом объект пламенной страсти сквозь запотевшие очки. Недолеченный язык шевельнулся, рождая гениальный финал второй строфы:

— …И гений чистой красоты…

С отрешенным лицом, продолжая что-то бормотать, Алик снова сел на скамейку. Его глаза, увеличенные линзами очков, пронзительно сверкали. Он посмотрел на двери приемного покоя, которые как бы оказались причастны к его чувству. Ему захотелось дотронуться до тусклых металлических ручек, ощутив тепло больших ладоней любимой…

На крыльцо ураганом вылетел высокий плечистый мужчина в спортивном костюме. Профессиональный взгляд сыщика поневоле отметил нечто знакомое в чертах странного человека. Смутное воспоминание шевельнулось в глубине души и пропало. Почему-то в доли секунды романтический настрой Алика сменился раздраженной подозрительностью. Словно незнакомец наступил на трепетный росток любви в душе сыщика. Тем временем мужчина пронесся по пандусу, размахивая объемистой сумкой. Из нее, как лопасти вентилятора, высовывались оранжевые ласты. Между ними громадной ярко-красной метлой торчал букет гигантских гладиолусов.

Немногочисленных больных, спокойно куривших у дверей, будто отодвинуло ветром. Энергичное лицо в мгновение ока очутилось вплотную к мечтательному лику Потрошилова. Алик не успел отпрянуть.

— Слушай, брат! — громогласный вопль буквально парализовал окрестности больницы. — Не видел, куда джип рванул?!

Люди вокруг замерли, с изумлением созерцая извержение чужой энергии, особенно потрясающее в конце рабочего дня. Альберт Степанович тоже оцепенел, услышав знакомый бас. «Экстремал!» — вспомнилось ему. Вид Людиного коллеги отчего-то добрых чувств не вызвал.

— Куда, а?! — нетерпеливо заорал «летающий доктор».

Алик, не отдавая себе отчета, поднял руку и ткнул пальцем в сторону леса, еле видневшегося за последними домами городской черты.

— Угу! — взревел гигант, моментально разворачиваясь к автостоянке. — Бывай, тормоз!

Он скачком перемахнул невысокое ограждение и моментально оседлал звероподобный красный мотоцикл. Сумка с ластами и цветами звонко шлепнула по широкой спине. Мелькнул черный шлем с надписью «Мементо море». Мотор тут же взвыл, и монстр автострад, визжа резиной, вылетел за ворота. Как воспоминание о нем, над стоянкой осталось висеть облако сизого вонючего дыма.

Альберт Степанович как честный человек удивленно приоткрыл рот. Ему хватило мужества признаться себе, что он впервые в жизни откровенно солгал! Причем без сомнения, инстинктивно, из ревности!

— Самец! — с максимально возможным отвращением к себе сказал он, обращаясь куда-то к носкам собственных ботинок.

В поле зрения попала раздавленная астра, совсем не похожая на безвкусно яркие гладиолусы. Краем глаза Алик отметил уверенное продвижение красного мотоцикла к лесу. Вместе со стыдом в районе обычной дислокации настоящей мужской совести шевельнулось еще что-то, непривычное и гадко приятное.