Под желтым лучом фонарика вырисовывался невообразимый кавардак: неубранная постель, брошенная на ковер пижама, на всех стульях — разная одежда, письменный стол заставлен тарелками, бутылками, книгами. На стенах блестели фотографии киноактрис и приколотые кнопками цветные иллюстрации из журналов. Аввакум с досадой и горечью понял, что среди этого отвратительного хаоса ему вряд ли удастся найти интересующий его предмет. Он располагал буквально считанными минутами, чтобы сориентировался в этом плюшкинском обиталище.

Смирившись с мыслью о возможной неудаче и привыкнув к спертому воздуху. Аввакум стал прикидывать, где может быть спрятан предмет, который он должен найти. Он никогда не видел его, но догадывался, что по форме и величине он должен быть вроде коробки на сотню сигарет.

Аввакум еще раз оглядел комнату и усмехнулся: в окружавшем его хаосе найти ответ на вопрос, где спрятан этот предмет, было чистейшей наивностью. Куда проще было бы искать ответа на вопрос: где он не может быть спрятан.

Конечно, бессмысленно искать его в постели, в пижаме, в разбросанной по стульям одежде, в остывшей печке, в отдушниках, на столе — среди книг и грязной посуды.

Впрочем, не мешало бы оглядеть стол — как все столы на свете, и этот мог рассказать кое-что.

Рассказ его оказался простым и коротким. Двое угощались сосисками. Об этом говорили два прибора: две тарелки, два ножа и две вилки. Произошло это в середине дня, не раньше, потому что кожица от сосисок выглядела еще совсем свежей, не ссохшейся. Рядом стояли две пустые бутылки из-под вина и два стакана. На кромке одного из стаканов ясно виднелись следы ярко-красной губной помады. Виолета никогда не красила губы таким цветом. Следовательно, за столом была не Виолета, а другая женщина, по всей вероятности, с более темными волосами. Ее порция осталась недоеденной, но стакан был пуст. На другой стороне стола картина была иной: тарелка блестела, как вылизанная, а вино было выпито лишь наполовину. Из этого можно было заключить, что женщина была более взволнована, но не так голодна, как мужчина. Выпивоха Асен, не имевший привычки оставлять стакан недопитым, на этот раз воздержался — разумеется, для того, чтобы сохранить ясность и гибкость ума. Тема разговора, очевидно, была не из легких.

Еще многое другое мог бы рассказать стол, но время бежало, желтый луч фонарика бледнел, теряя силу. Надо было быстро действовать в направлении главной цели. Но и то немногое, что удалось прочитать по предметам на столе, могло очень пригодиться. Язык вещей в отличие от людского никогда не лжет — он всегда точен и откровенен.

Но где же все-таки тот предмет, за которым он пришел?

Аввакум осмотрел ящик и тумбочки письменного стола. Выдвижные ящики оказались доверху забитыми роликами пленки, тетрадками, записными книжками. Он открыл наудачу одну из записных книжек и рассмеялся, хотя было не до смеха: на страничке в клеточку бьли тщательно вырисованы карандашом различные типы сложных морских узлов.

Но не было ни малейших следов того, что он искал.

Оставался платяной шкаф. Там было некоторое подобие порядка. На плечиках висели старые и новые костюмы, галстуки и рубашки. Их было так много, что Аввакум удивился, хотя считал, что сам допускает излишества в этом отношении. Но режиссер превосходил его не только количеством, но и выбором — большинство костюмов и рубашек было иностранного происхождения. Галстуки же все до единого были заграничные. Содержание шкафа говорило лишь о щегольских наклонностях его владельца. Нижний ящик был забит обувью, старой и новой, спортивной и выходной. Здесь тоже было много иностранных образцов — узконосые мокасины, нейлоновые подметки.

Но и тут не было ничего похожего на предмет, который он искал. Аввакум опустился на стул и погасил фонарик. Несколько минут он просидел неподвижно в темноте. Потом резко поднялся, размял плечи и быстро прошел на кухню. Там он провел тонким лучом фонарика по стенам, отыскивая крышечку электрического разветвителя. Наконец он нашел ее над окном — выкрашенная под цвет стены и почти невидная из-под штукатурки, она была незаметна для неопытного глаза. Выходящий из разветвителя провод, скрытый карнизом, исчезал за кухонным шкафом.

Аввакум отодвинул шкаф. За ним оказалась белая дверь — такая, какие обычно ведут из кухни в чулан. Над дверью поблескивал самодельный жестяной колпачок, который прикрывал ввод провода, идущего от окна в чулан.

Чулан был, видимо, недавно превращен в прилично оборудованную лабораторию. На стене рядом с аппаратурой для проявления пленки поблескивал небольшой прямоугольный электрический щиток. При свете фонарика рубильник и клеммы сверкали, как серебряные. Под щитком, соединенный проводами с клеммами, лежал тог самый предмет, который искал Аввакум.

Это был миниатюрный аппарат для ночного видения, действующий с помощью инфракрасных лучей. Он имел сходство с защитными очками сварщиков, если не считать небольшой овальной коробки сверху, в которой, очевидно, находилось питающее устройство. Аппарат стоял под зарядкой. Аввакум впервые видел его, хотя был осведомлен о принципе его действия, представлял себе ею внешний вид и размер, приспособленные для ношения во внутреннем кармане палы о.

Очевидно, эго был один из наиболее портативных приборов такого типа. Как ни спешил Аввакум, зная, что каждая лишняя минута, проведенная здесь, увеличивает опасность для жизни, но не устоял перед искушением — отключил провода, поднес аппарат к глазам и погасил фонарик. Несмотря на всю свою выдержку, он невольно присвистнул от изумления — ему показалось, будто он вдруг погрузился в бездонную глубь моря, в таинственный и чудный мир, где все вокруг озарено рассеянным, мертвенно-желтым светом.

Он положил аппарат на стол и снова зажег фонарик. Никогда еще у него не возникало такого неодолимого соблазна присвоить чужую вещь. Аввакум вскрыл коробку, взял со стола пинцет и оборвал в нескольких местах проводочки и обмотку катушек. Внешне повреждения были почти незаметны, но парализовали весь прибор. Обнаружить и устранить их мог только специалист. «Пусть помытарится и поищет себе мастера!» — подумал с усмешкой Аввакум.

Он посмотрел на часы — было около восьми.

Задвинув шкаф на прежнее место и заперев за собой дверь, он быстро выбрался на улицу — не забыв оставить ворота в том же положении, в каком застал, — и вскочил в машину. Дав чуть ли не с места полный газ, он с воем помчался по мокрой дороге.

Чувство грозящей опасности не обмануло его. Возле пересечения с бульваром Яворова, шагах в двухстах от него вспыхнули желтые лучи фар. Через несколько секунд встречная машина пересекла перекресток, выехала по правую строну и, почти касаясь кромки тротуара, понеслась прямо на Аввакума. Водитель мигнул фарами, требуя включить ближний свет. «Как бы не так», — зло пробормотал Аввакум. Он нажал сразу акселератор и кнопку переключения света. Мощные фары его шестицилиндрового «форда» залили летевшую навстречу «варшаву» лавиной слепящего света. Растерявшийся водитель резко сбавил скорость, вильнул вправо и въехал на тротуар. Аввакум злорадно рассмеялся.

У выхода из театра Аввакум, пропустив вперед Виолету, тихо спросил Асена:

— Ну как, понравился спектакль?

Асен собирался закурить и только что чиркнул спичкой.

— Спектакль? — переспросил он, зажигая вторую спичку, так как первая угасла под дождем. — Спектакль прошел хорошо. Очень хорошо.

Виолета обернулась к нему.

— Неужели? — спросила она. В ее голосе звучали сердитые и вызывающие нотки. — Да как ты можешь судить о спектакле, если видел только три картины?

Она тряхнула головой и торопливо зашагала, вырвавшись вперед. Каблучки ее, как молоточки, застучали по тротуару.

— Почему только три картины? — с удивлением спросил Аввакум.

— Как почему! — Асен вздохнул и состроил страдальческую гримасу. — Сейчас объясню, и, быть может, ты меня поймешь.

— Уж не проспал ли ты все остальное? — спросил Аввакум.

— Хуже, — ответил Асен. — Не проспал, а попросту удрал из театра. Удрал непристойнейшим образом, как самый настоящий бай Ганю[2]]. И не из опасения за свои пузырьки с розовым маслом — в этом случае она не корила бы меня, будь уверен! — а из-за пустякового биноклика. Ты понимаешь?

—  Ничего не понимаю! — пожав плечами, заметил Аввакум. — Какой биноклик?

Асен искоса взглянул на него, но ничего не сказал.

Они шли по улице Раковского к стоянке такси на улице Аксакова. Пробравшись сквозь толпу, валившую из Театра сатиры, они остановились у скверика напротив книжного магазина «Орбис». На стоянке не было ни одной машины. Пока Виолета с подчеркнуто сердитым видом молча разглядывала витрину магазина, Асен вкратце рассказал свою прискорбную историю. Бинокль, оказывается, был не из простых — он позволял видеть в темноте с помощью инфракрасных лучей. Асен получил его в подарок от одного французского кинооператора, с которым подружился па кинофестивале в Каннах. Но не это важно. Неприятность таилась в чисто технических причинах. Для того чтобы бинокль действовал, его надо периодически ставить под зарядку. Вот он и подключил его сегодня в электросеть. У него для этою есть специальная аппаратура в ею небольшой скромной лаборатории, которую он устроил в дядюшкином особнячке. И лишь в театре он вдруг вспомнил, что зарядку надо прекратить в восемь часов. В противном случае от перегрузки могла сгореть обмотка, а такой бинокль и днем с огнем не сыщешь. Чтобы предотвратить беду, он взял такси и помчался домой. На бульваре Яворова они чуть не столкнулись с каким-то идиотом, который, нарушив правила, ослепил их фарами. Этому типу Асен с удовольствием свернул бы шею, если приведется найти его среди тысяч других негодяев, населяющих нашу грешную землю. «Ух, и сверну же я ему шею!» — воскликнул он и показал Аввакуму, как он это сделает. Но Аввакум осторожно заметил, что при встрече с «негодяем» может произойти как раз обратное. Асен громко расхохотался и тут же попросил извинения у Виолеты. История с биноклем все же закончилась печально — когда он добрался к себе, было уже поздно. Тем не менее его совесть спокойна — он сделал все возможное, даже с риском быть раздавленным каким-то идиотом.

— Этот «идиот», видно, крепко въелся тебе в печенки! — съязвил Аввакум.

Асен промолчал.

— Из-за такой редкой вещи, — сказал Аввакум, — я бы тоже рискнул головой. И не то что несколько картин, а и весь спектакль послал бы ко всем чертям.

— Вот видишь! — сказал Асен, взяв Виолету за руку. — Аввакум говорит, что послал бы к чертям весь спектакль, а ты устраиваешь мне сцену из-за каких-то нескольких картин!

— Но он не бросил бы свою невесту! — сердито отрезала Виолета, вырывая руку.

Асен нахмурился и замолчал.

Подъехало такси. Аввакум уселся рядом с шофером. Всю дорогу они не произнесли ни слова.

Когда стали прощаться, Аввакум сказал:

— Жаль, что так получилось с биноклем. Еще более сожалею о маленькой ссоре между вами из-за него. Я чувствую себя виноватым: ведь это я пригласил вас в театр.

— Не расстраивайся и спи как младенец! — рассмеялся Асен. — Я уже забыл об этом пустяке. Завтра напишу моему другу в Канны, и он пришлет мне пару таких вещичек. Одну из них я непременно подарю тебе на память. Как посмотришь в него, сразу вспомнишь о мире теней и на душе станет весело. Что же касается Виолеты, то она уже простила меня, ведь таков ее долг — прощать. Не так ли, милая?

— Ошибаешься, — ответила Виолета неожиданно твердым, но спокойным голосом. — У меня по отношению к тебе пока еще нет никакого чувства долга.

Кивнув головой на прощание, она толкнула калитку. Железная дверца жалобно скрипнула.

— Приятных снов! — крикнул ей вслед Асен и тотчас исчез в темноте за густой сеткой дождя, даже не попрощавшись с Аввакумом.

— Приходите к нам, — пригласила Виолета Аввакума, остановившись у двери. — Я угощу вас коньяком и кофе. Я знаю — вы любите кофе. Если дедушка еще не лег, сыграем в карты. А если спит, я вам поиграю на пианино. Правда, пианистка я ужасная, но и дедушкино пианино не лучше — нечто среднее между пианино и клавесином. Придете?

Аввакум поблагодарил и через несколько минут уже сидел в гостиной, нежась в ветхом кресле с колесиками, которое, вероятно, было новым еще в пору Межсоюзнической войны*. Йордана, которая выглядела ровесницей кресла, но отличалась от него угловатостью и большим количеством морщин, зажгла все лампы, и от этого в гостиной стало как-то холоднее.

Вошла Виолета в коротком домашнем платьице с маленьким воротничком, которое делало ее похожей на девочку.

— Дедушка уже спит, — сказала она, склонив головку к левому плечу, — поэтому партия в карты откладывается на неопределенное время.

Межсоюзническая война — Вторая балканская война, начавшаяся 29 июня 1913 г., в которой Болгария воевала против Греции, Сербии, Румынии и Турции и потерпела поражение.

— Ничего, —успокоил ее Аввакум. — Это не беда.

— О, не торопитесь! — сказала с лукавой улыбкой Виолета. — Вы еще не знаете, что вас ожидает!

— Я готов ко всему, — смиренно ответил Аввакум и спросил: — Но где же пианино? Вы обещали поиграть мне.

— Оно в моей комнате, — сказала Виолета. Она снова склонила голову и, задорно поглядев на него из-под длинных ресниц, показала на дверь. — Если вам не страшно войти в девичью комнату — милости прошу!

— Жизнь закалила меня, — с шутливым вздохом заметил Аввакум, поднимаясь с места. — Благодарю вас.

Виолета подошла к нему и, согнув руку в локте, глазами дала знак взять ее под руку.

Прибиравшая в прихожей Йордана разинула рот от удивления и демонстративно нахмурилась. Ее остренький подбородок затрясся как в лихорадке.

А Виолета лишь звонко расхохоталась и незаметно слегка прижала к себе руку Аввакума. Он почувствовал, как вздрогнула ее упругая грудь, и ладонь его невольно напряглась.

— Я репетирую, Йордана, — воскликнула Виолета прерывающимся голосом. — Ничего серьезного, ты не бойся!

— Репетируешь! Тогда потише, не то разбудишь дедушку! — сердито прошипела Йордана. — А ты знаешь, который уже час?

Виолета ничего не ответила. Она толкнула ногой дверь своей спальни и, с неохотой высвободив руку, пропустила Аввакума вперед.

В комнате было тепло. В углу тихо гудела зеленая изразцовая печка. Желтый абажур у потолка заливал комнату золотистым светом. Слева, у окна, стояла низенькая, узкая кровать, приготовленная ко сну. Синий атлас одеяла, сверкающая белизна белья так и манили к себе. Очевидно, постель задержала на себе взгляд Аввакума, потому что Виолета сбивчиво стала извиняться за вечную поспешность Йорданы, у которой была скверная привычка еще засветло стелить ко сну постели.

Она усадила Аввакума у печки, проворно подложив ему на стул вышитую подушку. От печки приятно пахло горящими дровами, а это всегда так нравилось Аввакуму. Он мечтательно вздохнул и принялся раскуривать трубку.

Музыкальный инструмент, о котором упоминала Виолета, походил на истертую от многолетного употребления школьную парту. Виолета уселась перед ним, подняла крышку, легко провела пальцами по пожелтевшим клавишам. Раздался нежный, словно сотканный из серебряных нитей звук, похожий скорее на тихий вздох.

— Веселое или грустное? — спросила Виолета.

— И веселое, и грустное, — улыбнувшись, сказал Аввакум.

Она задумалась, склонившись над клавишами, а он всей душой наслаждался теплым, интимным, тихим спокойствием маленькой скромной комнатки, испытывая одновременно и грусть и несказанное счастье. Тонкие пальцы Виолеты забегали по клавишам, и, хотя играла она не так уж хорошо, при первых же звуках мелодии очертания комнаты перед глазами Аввакума стали расплываться и исчезать. Все вокруг превратилось в чудесное сплетение темных и ярких красок. Окрыленные бурным преет о, светлые тона постепенно крепли, одолевая темные. Светлая радость сплеталась с грустью, стремление к красоте расправляло крылья и сулило никогда не достижимое счастье. Чего стоила бы жизнь без этого страстного стремления?

Аввакум не был знатоком музыки, он даже не считал себя любителем, но уже с первых звуков адажио почувствовал, как по плечам его побежали мурашки — словно электрический ток пронзил его душу и какое-то далекое, невидимое солнце осветило ее призрачным светом. Это, безусловно, был Бетховен. Его Крейцерова соната — одно из немногих музыкальных произведений, которые глубоко трогали Аввакума и которые он слушал с любовью и волнением.

И в этой уютной комнате, окутанной золотистым светом абажура, он вдруг почувствовал, как заныло его сердце, рвущееся к кому-го, кого здесь нет, и к чему-то, чего не было.

Зазвучали вариации анданте. В комнату вошла Йордана с маленьким подносом в руках. Поставив поднос с коньяком и кофе на круглый столик возле кровати, насупившись, она молча постояла, но никто с ней не заговорил и она, пожав плечами, бесшумно удалилась.

Виолета обернулась. Выждав, пока Иордана закроет за собой дверь, она прервала игру и с детским смехом шаловливо погрозила ей вслед кулачком.

— Как она караулит меня, бедняжка, — сказала она и, повернувшись на вращающемся табурете лицом к Аввакуму, добавила: — Вы заметили, что она вошла, не постучавшись?

— Нет, — ответил Аввакум. — Я ничего не заметил.

— Господи, — воскликнула Виолета, — я вас, наверное, просто замучила своей игрой. Вы выглядите таким несчастным. Я вас замучила, да?

— Напротив, — сказал Аввакум. — Пока вы играли, я чувствовал себя счастливым, даже слишком счастливым.

Она помолчала и сказала:

— Вы странный человек. Ощущение счастья придает вам такой вид, словно у вас болят зубы. А мой Асен, когда счастлив, знаете на что похож? На полную луну. Настоящая луна в полнолуние!

— У вашего Асена, — начал Аввакум и, помолчав секунду, продолжал: — У вашего Асена есть, конечно, свои странности, но вы влюблены в него и поэтому не в состоянии их заметить. Так мне кажется.

Виолета вздрогнула, нахмурила брови, хотела было что-то сказать, но лишь покачала головой. Потом задумалась и некоторое время сидела молча. Вдруг она встрепенулась, снова оживилась.

— Ваш кофе остынет, — сказала она. — Время идет, и вас, наверное, клонит ко сну. Что поделаешь — я плохая хозяйка, не умею развлекать гостей. Пересядьте, пожалуйста, поближе. Садитесь сюда, на постель. Ведь вам не часто приходится сидеть на девичьей постели? Вот так. По вашей улыбке вижу, что вы несчастны. У вас выражение лица всегда противоположно чувствам. Вы сами это только что признали. На здоровье!

Она чокнулась с Аввакумом и улыбнулась.

— На здоровье, — ответил Аввакум и осушил рюмку. — Вы очень любите Асена? — спросил он совсем равнодушно и начал неторопливо раскуривать трубку.

Вопрос был неожиданным. Виолета вздрогнула и даже отшатнулась. От резкого движения юбка вздернулась и обнажила ее колени.

— Мне кажется, что я его не люблю, — сказала она, испуганно заглядывая ему в глаза.

— Я так и предполагал, — улыбнулся Аввакум. Он выпустил клуб дыма и так же равнодушно, словно речь шла о чем-то незначительном, спросил: — Зачем же вы с ним обручились? Разве эго было необходимо?

На ее щеках выступили розовые пятна. Она опустила голову и лишь тогда заметила, что у нее обнажены колени. Лицо ее вспыхнуло.

— Все произошло как бы в шутку, — проговорила она, одергивая юбку. — Мы встречались с ним почти каждое утро по дороге на трамвайную остановку. Мне понравилось бывать с ним — он красив, умеет увлечь разговором. Женщины в трамвае засматривались на него, и я понимала, что они завидуют мне. Однажды он взял меня под руку, и я ему сказала, что так ходят только обрученные. Тогда он предложил мне обручиться и я согласилась — думала, что люблю его. — Виолета помолчала и тихо добавила, стараясь выглядеть спокойной: — До недавнего времени думала, что по-настоящему люблю его.

— А вы говорили ему, что ваш отец окружной лесничий в Пловдиве? — спросил Аввакум, лениво выпуская сизые колечки дыма. Его, казалось, совсем не интересовали чувства Виолеты.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Что общего у моего отца с этой историей? — На миг ее светлые глаза потемнели, а в голосе прозвучала обида: — Неужели вы думаете?..

— Я ничего плохого не думаю, — перебил ее Аввакум. — Верьте мне, я прошу только об этом. Прошлый раз вы доверились мне, помните? И я помог вам выйти из неловкого положения… Итак, когда вы сказали ему, что ваш отец работает окружным лесничим в Пловдиве? До или после обручения? Я думаю, что вы сказали ему об этом до обручения. Затем вы вместе с Асеном ездили к отцу в гости и он, так сказать, «одобрил» будущего зятя и даже подружился с ним. Асен — общительный человек, знает разные фокусы, у него есть подход к людям. А потом он на пару деньков отправился поохотиться во владениях вашего батюшки. Удалось ли ему подстрелить чго-нибудь, не знаю. Может быть, вы скажете, если это не секрет?

Виолета не сводила с него глаз, изумленная и немного испуганная. Она была похожа на ребенка, который впервые увидел поезд.

— Если я ошибся, поправьте меня, — добродушно улыбаясь, изрек он свою любимую фразу. — Людям свойственно ошибаться.

Виолета молчала.

— Знаете ли, — немного погодя сказала она, лукаво прищурясь, — если бы я не боялась, что вы исчезнете, не допив кофе, я бы перекрестилась, причем впервые в жизни. Мне еще бабушка говорила, что черти тотчас же исчезают, если перекреститься. А ну-ка наклонитесь, я посмотрю, нет ли у вас на голове рожек!

Она звонко и беззаботно рассмеялась и, ничего не говоря, доверчиво склонившись, весело смотрела на него.

— Ну и чем же все это кончится? — спросил Аввакум.

— Что? — удивилась она.

— Ваши отношения с Асеном, — пояснил Аввакум. Она пожала плечами.

— Научите меня — ведь вы ясновидец? Вы ведь все можете?

— А вы будете меня слушаться?

— Дедушка говорит, что я еще несмышленая девчушка. А маленькие девчушки и послушны и добры. Буду вас слушаться, — и она почти прижалась ухом к его губам. — Говорите!

— Берегитесь его, — тихо прошептал Аввакум. Ее пушистые волосы щекотали лицо.