1

Аввакум вернулся из Триграда совершенно разбитый — и физически и душевно. Участие Ирины Теофиловой в бактериологической диверсии и ее самоубийство, быстрое и своевременное распутывание хитро задуманных ходов Светозара Подгорова, чуть было не выскользнувшего у него из рук. крайнее физическое и нервное напряжение во время ночной погони, когда все было поставлено на карту, — такое испытание оказалось слишком тяжелым даже для его железной выносливости.

Но больше всего, разумеется, его угнетала вся эта странная история с Ириной Теофиловой. Он старался не думать об Ирине, хотя и понимал бессмысленность такой игры в прятки с самим собой и тщетность попыток вычеркнуть из памяти ее образ Видно, ему суждено было еще долго переживать и помнить все, что было связано с этой женщиной — и любовь, из-за которой он, слепо доверившись чувству, отказался от присущей ему рассудительности; и свое упорство во имя фанатической верности истине, обрекавшее несчастную женщину на смерть, и свое двуличие и лукавство — облаченный в тогу академически бесстрастного ученого, он действовал, как палач. С чувством безнадежности и неотвратимости он снова и снова переживал и обдумывал минувшее. Ирины уже не существовало, она исчезла так же, как ушли в прошлое светлые, беззаботные дни их первых свиданий.

После того как был подписан акт о вскрытии тела, Ирину похоронили на самом краю триградского кладбища. Аввакум медленно побрел по дороге, идущей в горы, которая начиналась от крайних домишек Триграда и терялась в густой чаще лиственного леса и молчаливого ельника. Он долго плутал по еле заметным козьим тропкам возле самой пограничной полосы, выслеживая и ловко обходя секретные посты пограничной охраны. На каждом шагу его подкарауливала пуля, но игра со смертью как будто бы отвлекала мысли и придавала силы измотанным нервам.

Увлеченный этой игрой, он не заметил, как пролетело время и заходящее солнце склонило свой заалевший диск к далекой голой вершине Карабаира. В глубоких ложбинах вечерний сумрак уже накладывал синь, а верхушки сосен, выстроившихся на высоких склонах, все еще блестели, словно золоченые. Невидимые летучие мыши пролетали над полянками, а разморенные дневным сном совы расправляли крылья и с любопытством озирались вокруг. Синие и розовые тени сплетались в кружевные узоры на узких лесных тропинках, редкие серебристые звезды удивленно поглядывали на землю, и над всем этим синеющим царством гор разливалось море тишины и покоя.

За полдня Аввакум отшагал много километров, карабкаясь по горным склонам, продираясь сквозь чащу. Но именно сейчас, когда озаренные яркими красками заката горы раскрыли перед ним всю свою спокойную красоту, он почувствовал вдруг усталость — она наваливалась на мозг, словно ледяная глыба. Его охватило неодолимое желание броситься на землю, зарыться руками в прелую листву, ничего не видеть, ничего не слышать, не думать о том, что произошло в Даудовой кошаре, забыться в непробудном сне.

Как это было бы чудесно! Он уже предвкушал покой, ощущая всем телом влажную, мягкую грудь земли. Но рассудочное начало, которое в критические моменты жизни всегда брало в нем верх, с педантичной последовательностью уже отдавало отчет о возможных последствиях: и тяжелый сон, который намертво пригвоздит его к зарослям папоротника, и ночной обход и сторожевую собаку пограничников, которая непременно почует и обнаружит его. В лучшем случае эта история закончится на пограничной заставе, где дежурный старший лейтенант встретит его укоризненным и недоумевающим взглядом. Но был возможен и другой исход, зависевший от многих слепых и неприятных случайностей. Ночью нервы пограничника напряжены — ведь граница всего в сотне шагов — глядь. и нажал нечаянно на спуск! Аввакум презирал случайности, и возможность такого конца была совсем не в его вкусе.

Совсем другое дело — как вот сейчас — красться засветло вдоль пограничной полосы, высматривая и обходя секретные посты — вести игру со смертью как искусный противник, который умеет виртуозно наносить удары и ловко парировать их, имеет цель в жизни и знает, как бороться, чтобы достигнуть ее. Увлекшись опасной игрой, он шел навстречу смерти не как сентиментальный безвольный Вертер, а зорко всматриваясь и безошибочно выбирая и прокладывая себе путь. Стараясь бежать от самого себя он в то же время оберегал себя — в этом-то и состоял смысл его игры.

Но почему же он так поступал? Возможно, это просто инстинкт самосохранения, хотя Аввакум никогда не задумывался над тем, что составляет его сущность. Скорее всего, под личиной этого инстинкта крылись и его неуемное вдохновение археолога-реставратора, воскрешающего погребенную красоту античных мозаик, амфор и гидрий; и неутолимая жажда открытий неутомимого исследователя и искателя истины: и глубокая, извечная страсть охотника, который гонится за опасным зверем. чтобы проверить свою храбрость. Все это существовало в нем, наполняло его и предъявляло свои права.

Поэтому холодный подсчет всех «за» и «против» взял верх над усталостью и Аввакум продолжил свой путь. Верхушки сосен утратили свое золотистое сияние. Померкло сплетение розовых и синих теней на горных склонах, исчезла лиловатая шелковистость неба. Мягкий сумрак опустился на землю.

Аввакум вернулся в Триград освеженный, пропахший смолистой сосной. Таким, во всяком случае, он показался Ахмеду, сыну Парута. Ахмед боготворил Аввакума, испытывал к нему, помимо безграничного удивления, чувство откровенного преклонения, граничащего с суеверным ужасом. Чувствуя во всем — в походке, в каждом движении, в непререкаемо уверенном голосе — силу Аввакума, он ни разу не посмел взглянуть ему в глаза. А если б и осмелился, то вряд ли разгадал бы. о чем говорят лихорадочные огоньки в глубине ею расширенных зрачков, приняв его проявление мучительной душевной боли за выражение некой сверхъестественной силы, сжигающей ум.

Аввакум попрощался с Ахмедом и подарил ему на память свою зажигалку. Лейтенант Георгиев довез его на мотоцикле до Тешела. Всю дорогу Аввакум насвистывал какую-то веселую песенку, и у лейтенанта осталось впечатление, что его седок — кипящий от избытка энергии баловень судьбы, рожденный под счастливой звездой.

Пересев на «газик». Аввакум выключил фары, плавно обогнул площадь и. к великому удивлению лейтенанта, вдруг резко свернул на дорогу к Доспагу. Лейтенант знал, что Аввакум едет в Софию, и этот неожиданный поворот крайне озадачил его.

Он долго глядел вслед машине и, когда мерцающий красный огонек стоп-сигнала исчез во мраке, пожал плечами и усмехнулся с невольной завистью. Не каждому дозволено идти на такой риск.

А «газик», разрезая мрак и набрасывая на выбитую колею складчатые золотистые полосы, мчался в Момчилово. Время от времени на крутых поворотах мелькали дремлющие сосны и черные пихты, темнели глубокие лощины или же вдруг вспыхивали отраженным светом отлогие скалы, поросшие красноватым лишайником и мхом.

Час спустя «газик» уже несся через Луки. Селение казалось обезлюдевшим — оно спало крепким сном. На каменистых осыпях Змеицы, когда-то диких и жутких, горели электрические фонари, а у подножия холма, где стояли бараки горняков, сияло ослепительное зарево пятисотваттных ламп. Ничто уже не напоминало здесь прежней таинственной и зловещей Змеицы. Глядя на мигающие по осыпям огни, Аввакум вдруг подумал об учителе Методии и рассеянно улыбнулся. И он тут же вспомнил многое: дикую Змеицу, учителя с его причудливой судьбой, вдову лесничего, вязальщицу Марию. Учитель переехал в Смолян и теперь, наверное, нежно прижимает к себе Марию, которая наконец-то стала его женой.

Огни горняцкого поселка остались позади. «Газик» летел по проселку, вьющемуся меж лугами, прямо к не видимому в ночном мраке Карабаиру. Стрелка спидометра колыхалась уже за цифрой восемьдесят. Вот и Момчилово, спящее еще более непробудным сном, чем Луки, знакомая Развилка между Верхней и Нижней слободой и угнездившаяся, как наседка, старая, сумрачная Илчова корчма В какую-то секунду ему захотелось остановиться — с нею было связано так много ярких воспоминаний.

Но Илчова корчма и этот поздний час была темна и безжизненна, лишь на миг мелькнули перед ним ее стертые каменные ступени.

Погасив фары и сбавив газ, Аввакум бесшумно выруливал в густом мраке по узким, кривым улочкам, безошибочно ведя машину почти вслепую. Потом затормозил и заглушил мотор.

Глаза еще ничего не различали, но он был уверен, что остановился в нужном месте. Некоторое время он просидел в машине, чтобы привыкнуть к темноте. Мрак как будто немного поредел и перед ним возник длинной тенью низкий колючий плетень.

Аввакум невольно усмехнутся — он не только нашел ограду, но остановился как раз у запомнившегося с прошлого года перелаза. Успех освежил его, как глоток крепкого старою вина.

В этом месте часть жердей повалилась в высокий бурьян, и перескочить через плетень не составляло труда. Отсчитав тридцать шагов от плетня, он вышел к знакомой суковатой сосне. Побеленные стены двухэтажного домика едва проглядывали в ночной тьме. На душе Аввакума было спокойно, словно он после долгого пути вернулся в родной дом.

Он тихо постучал в окошко. Прислушался и снова постучал. Заметив, что изнутри отдергивают занавеску, он чиркнул спичкой и закурил, осветив лицо слабым желтым светом. Ему почудился возглас удивления. Аввакуму стало немного неловко, и он виновато улыбнулся.

А дальше все было так, как и бывает в подобных случаях. Необычное осталось позади, за порогом дома, а перед ним стояла в одной сорочке его бывшая хозяйка, от которой веяло здоровьем и теплом постели. Хотя все выглядело странно и появление Аввакума было неожиданным, Балабаница ничуть не смутилась. Она молча заперла за ним дверь на засов и не спеша тщательно задернула занавеску на окошке, не оставив ни щелочки. В комнате стало темно, как в преисподней, и Аввакум, стоя неподвижно у порога, лишь по легкому шарканью босых ног догадывался, куда движется Балабаница.

Он» зажгла керосиновую лампу над очагом, убавила фитиль, поставив стекло и повернулась к гостю. Только тогда он увидел, как широко открыты ее глаза, как испуганно и смущенно вздрагивают ее красиво очерченные губы. Увидел и ее широкие плечи, и голые колени, и выглядывавшие из-под выреза рубашки тугие груди. Но она не оробела под его взглядом, а старалась улыбнуться ему доброй, приветливой улыбкой.

Аввакум хорошо помнивший неопределенные отношения между ними, понял ее улыбку. Балабаница была удивлена и не знала, как встречать его — то ли как гостеприимной хозяйке, то ли как женщине, которая сама открыто предлагала ему свою любовь По всему было видно, что он пришел к ней как к женщине, но она все же боялась ошибиться — а вдруг он и на этот раз прикинется слепым?

Но на сей раз у него не было причин отворачиваться от нее. Ему была нужна ее любовь, ее первобытная жизненная сила, чтобы влить эту силу в свою душу. Он искал ее любви, любви, не приправленной сантиментами и романтикой, как усталый путник ищет крохотный ручеек, чтобы утоли п. жажду и с новыми силами шагать дальше Во г почему он сразу же обнял ее и нетерпеливо потянулся к губам, хотя сознавал с горечью, что эго вовсе не любовь.

Близилась полночь, пришла пора уходить, и Аввакум поднялся с постели. А она, положив ему руку на плечо и глядя с мольбой, тихо и робко спросила, неужели он действительно собрался уходить.

Аввакум молча кивнул.

После недолгого раздумья она согласилась, что ему не следует оставаться у нее, и сдержанно спросила, так ли он к ней равнодушен, что совсем не интересуется ее заботами, радостями и успехами.

Аввакум попытался уверить ее что всегда интересовался ее жизнью и работой. Ему, например, хорошо известно, что она стала бригадиром на молочной ферме. Но голос его звучал вяло и неуверенно — он стыдился самого себя и старался не глядеть ей в глаза.

Она кротко улыбнулась, одернула сорочку и проворно поднялась с постели.

— Поторапливайся, — сказала она. — скоро светать будет. Если еще раз поедешь через Момчилово, то не заходи ко мне.

Она обняла руками ею шею и звонко поцеловала.

Когда он вышел из дома, три яркие звезды созвездия Орион уже сверкали высоко над головой. Дул ветер, и небо над Карабаиром было покрыто тучами. Все предвещало дождь.

Он осторожно, на самой малой скорости лавировал по кривым улочкам. Через несколько минут машина выехала на проселочную дорогу, ведущую в Доспат. Аввакум включил фары и вздохнул с облегчением — Момчилово осталось позади.

Машина неслась по проселку, подпрыгивая на ухабах и сердито ворча на разбитую колею. Дул встречный ветер. Вскоре по натянутому тенту застучали первые капли осеннего дождя.

2

Дело Ичеренского, а затем бактериологическая диверсия в Родопах принесли Аввакуму немалую славу. И, хотя слава эта не получила широкой огласки из-за особого характера деятельности Аввакума, она тем не менее легла тяжким бременем на его плечи, угрожая постоянной, растущей опасностью для самой его жизни. Еще не было точных данных, что иностранной разведке удалось раскрыть Аввакума, но некоторые перехваченные сообщения подсказывали, что за ним охотятся и что кольцо вокруг него медленно, но верно сжимается. Возникла необходимость прекратить на некоторое время его деятельность в органах госбезопасности, порвать связь с людьми, привлеченными к делу Ичеренского и к расследованию бактериологической диверсии в Родопах, и снова превратиться в реставратора археологических находок, в ученого, целиком поглощенного исследованием древностей. Окружив его подобным «мертвым пространством», органы госбезопасности до поры до времени решили держать в состоянии консервации своего лучшего оперативного сотрудника.

Закончив свой последний деловой разговор с полковником Мановым (они встретились «случайно» на «нейтральной» квартире), Аввакум отправился домой и, облачившись в свой длинный шелковый халат, стал рыться в вещах и бумагах, чтобы уничтожить все, имеющее хоть какое-нибудь отношение к его работе в контрразведке. Он пощадил только некоторые мелочи, с которыми никак не мог расстаться: коробочку с алюминиевым порошком, копировальную ленту, несколько пузырьков с растворителями, складную лупу и тюбик с гримом. Не смог он выбросить и столь ценные для него наборы отмычек для обыкновенных и американских замков — инструменты, которые он сам сделал в экспериментальной физической лаборатории института. Добравшись до серебряной чаши Ичеренского, Аввакум задумался. Этот незаурядный шпион заявил присутствовавшему при его казни прокурору, что дарит свою серебряную чашу Аввакуму, а геологический молоток — учителю Методию Парашкевову. Учитель с омерзением отказался от подарка, а Аввакум с большим удовольствием принял чашу. Она понравилась ему прежде всего как произведение искусства и как память о трудной победе над равным по силе противником.

Серебряная чаша навевает странные воспоминания, какие-то видения из давних снов. Аввакум закуривает сигарету, задумчиво улыбается и долго расхаживает взад и вперед по приведенной в полный беспорядок комнате. Аввакуму очень хотелось оставить у себя чашу, которая так нравилась ему, но, перебрав в уме целый ворох доводов за и против, он в конце концов подумал так: «На кой черт Ичеренский завещал мне этот предмет? Боян Ичеренский был не сентиментальным и великодушным рыцарем, а хладнокровным, расчетливым убийцей, который, уничтожая жертву из засады, наслаждается собственной ловкостью и хитроумием. От такого человека не жди подарка от чистого сердца, этого он и при желании не сможет сделать, ибо нет у него чистого сердца. Еще менее вероятно, что Ичеренский за несколько минут до того, как получить пулю в лоб, проникся добротой и всепрощенчеством. Басни о милосердных злодеях и благородных проститутках — просто наивные и смешные выдумки. Ясно, что Ичеренский до последнего дыхания оставался верен себе. Изолированный в тюрьме и зорко охраняемый во время следствия, он был лишен возможности сообщить своим друзьям, кто такой Аввакум, как его опознать и где искать, предупредить их, чтобы они остерегались его и при первой же возможности уничтожили. Поэтому он еще при жизни позаботился оставить им свой посмертный след — серебряную чашу редкой работы. „Ищите серебряную чашу, и она наведет вас на того, кто одолел меня“. Так ведь? „Мне не повезло в последней схватке, но пусть недолго ликует негодяй: я укажу вам на него даже из могилы“. Такие мысли, вероятно, вертелись в голове у Ичеренского, когда он излагал прокурору свое последнее желание. А геологический молоток был только маскировкой. Простодушный учитель Методий и на этот раз оказался в роли ширмы. Нельзя было отрицать, что Боян Ичеренский до конца действовал с артистической виртуозностью. По сравнению с ним Светозар Подгоров выглядел вульгарным ремесленником».

Так размышлял Аввакум, держа чашу в руках и машинально свинчивая и развинчивая обе ее части. Конечно, замысел Ичеренского пока не дал никаких практических результатов, потому что Аввакум засунул чашу на дно своего кованого сундучка тотчас же, как получил ее из рук полковника Манова на следующий день после казни Ичеренского. Ни прокурор, ни другие свидетели казни не знали, кто такой мнимый археолог, а имя, упомянутое Ичеренским, они слышали впервые. Он назвал некоего Ивана Стоянова, но лишь в одной Софии Иванов Стояновых несколько тысяч. Прокурор отправил чашу в следственный отдел. Здесь только главный следователь по делу Ичеренского знал, кто скрывается под банальным псевдонимом «Иван Стоянов».

Следователь переслал чашу полковнику Манову с просьбой вручить ее лично мнимому археологу.

Уложив бумаги и вещи в чемодан, он отнес его в прихожую и попросил хозяйку отдать человеку, которого он пришлет за ним. То немногое, что он оставил у себя, свободно разместилось в старинном дубовом сундучке, окованном железными полосами, с перламутровым солнышком на пожелтевшей крышке.

Прибрав в комнате и поставив сундучок на место, Аввакум почувствовал вдруг страшную пустоту и одиночество. Он набил трубку и стал перебирать свою библиотеку, перелистывая старые журналы, разглядывая иллюстрации, словно разыскивая что-то. Вскоре он поймал себя на том, что ничего в сущности не ищет и что рытье в книгах — пустое и бесцельное занятие. Оставив книги в покое, он взял альбом и, усевшись поудобнее в глубоком кожаном кресле, с глубокомысленным видом принялся за рисование. Один за другим появлялись рисунки: сначала коринфская колонна, за ней фасад дома в стиле барокко, собака, ищущая след. Но колонна осталась без капители, фасад — без окон, а собака — без ног. За что бы он ни брался, все туг же валилось из рук, и на душе становилось тоскливо. Чувство одиночества разрасталось, и ему казалось, что оно, как ядовитый газ, постепенно пропитывает все его существо, что в нем самом и вокруг него расстилается пустыня — бескрайняя, душная, придавленная желтым маревом.

Он отложил альбом и карандаш и принялся расхаживать по комнате, закуривая го сигарету, то трубку. Во рту стало горько, а голова отяжелела. Он всячески пытался убедить себя, что настроение, которому он поддался, глупо, сентиментально и ему вовсе не к лицу, тем более что сам он всегда презирал сентиментальных людей, которые постоянно хнычут и сетуют на скуку и одиночество. «О каком одиночестве может идти Речь, — убеждал он себя, — когда у меня столько друзей в институте? Разве не глупо жаловаться на скуку, если в реставраторской меня ждет так много интересной работы, если надо готовиться к новым раскопкам и писать книгу об античной мозаике, если в сборнике задач по высшей алгебре осталось еще столько нерешенного и, наконец, как ни странно, если еще осталось столько неразгаданных секретных замков, к которым пало подобрать ключи; все это ждет моего ума и моих рук — да как я смею хныкать от скуки и жаловаться на одиночество?!»

Против таких доводов возразить, конечно, было нечего, и Аввакум Пыл готов поднять руки и сдаться. Но капитуляция не всегда помогает побежденному. Пустыня в его душе ширилась и еще больше угнетала своей безграничной серостью.

Вдруг он вспомнил, что в шкафу стоит бутылка хорошего коньяка. В минуты усталости он подливал коньяку себе в чай — и только. Он никогда не испытывал влечения к алкоголю. Но теперь, вспомнив о бутылке, он гак обрадовался, словно ему предстояло приятное свидание с женщиной или же чтение интересной книги, вызвавшей восхищенные отзывы серьезных читателей.

Лукаво улыбаясь, Аввакум с видом заговорщика направился к шкафу. Но ему не пришлось отвести душу и за коньяком. Не кто иной, как Слави Ковачев, его постоянный и незадачливый соперник, помешал времяпрепровождению, приятность которого он уже предвкушал.

Слави Ковачев, в темном «официальном» костюме, с крахмальным воротничком, выглядел слегка смущенным и расстроенным. Войдя, он тщательно вытер ноги — на улице шел дождь и. прежде чем усесться в кресло, не забыл расстегнуть две пуговицы своего двубортного пиджака.

— Чему я обязан такой чести? — спросил его Аввакум с кислой улыбкой. — Разве вы не знаете, что я временно «изъят из обращения» и поэтому не совсем уместно встречаться ее мной?

Слави Ковачев покраснел, посмотрел зачем-то себе под ноги, уныло улыбнулся и махнул рукой.

— Не тревожьтесь, — сказал он — Никто за мной не следил и не следит, ни единым глазом. Мне далеко до вашей славы, и я не представляю интереса для иностранной разведки. Я пришел, чтобы лично поздравить вас с недавним успехом Я имею в виду историю с ящуром. Вы проявили большое чутье и мастерски нанесли удар.

— О господи! — Аввакум поморщился и развел руками. — Если вы думаете, что ваша высокая опенка доставляет мне удовольствие, то вы заблуждаетесь. Это все равно, что угощать непьющего дорогим вином. Жаль вина, не правда ли? Что же касается «чутья», о котором вы упомянули, то я, хотя и «изъят» временно из «обращения», все же позволю себе сделать вам серьезное замечание: забудьте эти глупости. Нет ни чутья, ни интуиции. Есть умение наблюдать и умение рассуждать. Если хотите, назовите эго умение талантом — все равно. Но слово «чутье» исключите из своею лексикона — оно отдает мистицизмом.

Стеши Ковачев с рассеянным видом пожал плечами. Ему не хотелось спорить.

— Конечно, — продолжал Аввакум, ощущая потребность в собеседнике. — недостаточно одною лишь умения наблюдать, разумно анализировать и обобщать. Спору нет, это основные средства при поисках истины. Но если мы ограничимся только ими, мы окажемся неисправимыми схематикам, будем лишь холить вокруг да около — двигаться по орбите истины, а в саму истину едва ли проникнем Вам ясно?

Слави Ковачеву далеко не все разглагольствования Аввакума казались ясными. Но боясь, что его примут за тугодума, он утвердительно кивнул головой.

Необходима еще техника, информация и многое другое, — сказал он.

Аввакум пристально посмотрел на него и покачал головой. Огонек в его глазах погас, желание спорить пропало. Он снова почувствовал, что его охватывает отвратительное, болезненное чувство одиночества.

— А не выпить ли нам по рюмке коньяку? — предложил вдруг он. Они чокнулись. Аввакум одним духом опорожнил свою рюмку и налил еще по одной.

У Слави Ковичсва словно прибавилось смелости.

В сущности, я пришел к вам попрощаться, — заговорил он. Завтра можно сказать, — он театральным жестом взмахнул рукой, — я опускаю паруса и бросаю якорь в тихой заводи. Получил новое назначение начальник районного управления милиции в городе Русе. Работа более ответственная, но куда тише и спокойнее, чем здесь.

— Да, — заметил Аввакум и замолчал. Новость не очень удивила его. — Вы сами хотели, чтобы вас переместили? — почти равнодушно спросил он.

— Сам, — подтвердил Слави Ковачев — Бактериологическая диверсия в Родопах заставила меня серьезно подумать о себе: нелегко пережить две неудачи подряд. За этот год я дважды дал маху. А наше дело не пустяковое. Ошибочная гипотеза может стоить жизни невиновному и причинить страшный ущерб. Дрожь пробирает, как подумаю о Парашкевове и о Тешкове. Я, можно сказать, человек с железными нервами, но в последнее время просыпаюсь по ночам, таращу глаза в темноте и не могу заснуть. Кстати говоря, успехами по службе я вовсе не так уж обижен. Но теперь, похоже, настали другие времена, а я оказался не подготовленным к переменам. Мне всегда везло, когда противник действовал дерзко, жестоко, но обыкновенно. Сколько разных типов, например, переходят границу и проникают в страну. Ну что ж! Я вынюхивал их явки, связи, устраивал засады. Бывала и стрельба и погоня, и риск был, подчас приходилось туго, но в большинстве случаев я справлялся с детом. Теперь же они действуют по-другому, исподтишка, в перчатках. Так скрыто и замаскированно действуют, что дух захватывает, как подумаешь. Будто в шахматы с нами играют. И горе тебе если ты окажешься малоопытным игроком! Я вполне согласен с вашим замечанием о чутье. Раньше, когда мы гонялись за ними по лесам, чутье играло большую роль. Пойдет негодяй по той или иной тропинке, осмелился ли спуститься с гор на явку — все это я в большинстве случаев чуял и долго не раздумывал. А теперь. чтобы разгадать их ход, приходится решать математические задачи, и притом сложнейшего типа. Случай в Момчилове и диверсия с ящуром были задачами как раз такою рода. Я пытался их решить, работал на совесть, для меня это было делом чести, — но провалился. В обоих случаях оказался несостоятельным. Либо школа моя устарела, либо математический подход не по мне. Одно из двух. Но, во всяком случае, я сделал для себя правильный вывод. Вы как думаете? Аввакум отпил из рюмки и пожал плечами.

— Я ничего не думаю, — сказал он. — Знаю только, что Русе — приятный город. Есть театр, опера, завод сельхозмашин. И судостроительный, если не ошибаюсь. За последнее время русенские футболисты стали делать явные успехи. А вы как считаете?

Слави Ковачев хотел было что-то сказать, но умолк и махнул рукой.

— Да! Я забыл еще про Мост дружбы, — улыбнувшись, заметил Аввакум.

Наступило молчание.

Слави Ковачев поднялся, прокашлялся и, покраснев от смущения, протянул Аввакуму небольшой сверток.

— Портативная кинокамера, — сказал с улыбкой Аввакум. — Конечно, ведь по форме она напоминает пистолет с барабаном. Это нетрудно определить даже сквозь газету. — Он взял сверток. — Зачем вы ее принесли?

— Дарю вам.

Аввакум нахмурился и положил аппарат на столик.

— Возьмите его, — сказал Слави Ковачев. — Я не испытываю никакого влечения к съемкам, уверяю вас. Этот аппарат мне привезли из Германии года два назад, и он так и лежит без пользы. А вам такая вещичка пригодится. Возьмите.

У Слави Ковачева даже выступила испарина на лбу. Он был очень самолюбив, и нерешительность Аввакума задевала его за живое.

— Сегодня я в третий раз получаю «мат», — сказал Аввакум, пытаясь улыбнуться. — Прежде всего я не ожидал, что вы все же поймете собственные слабости. Далее, мне никогда и в голову не приходило, что вы посетите мой дом. И, наконец, что именно вы осчастливите меня таким ценным подарком. Итого: три плохих отметки по психологии — предмету первостепенной важности в нашей профессии. Это очень серьезный пробел, и мне остается только утешаться поговоркой, что человек учится, пока жив.

Ему хотелось пошутить, сказать что-нибудь веселое, но, как назло, все шутливые слова и мысли словно выскочили из головы. Слави Ковачев вытянулся по-военному и подал руку.

— Будьте здоровы, дружище. Желаю радости и счастья! — сказал с улыбкой Аввакум.

Проводив Слави Ковачева, он, не глядя, убрал кинокамеру в ящик стола, распахнул обе створки окна и высунулся наружу. Монотонно и тихо моросил холодный дождь.

3

Прежде чем приступить к третьей главе моего рассказа, я хотел бы несколько слов посвятить самому Аввакуму — его привычкам, вкусам, образу жизни.

Что касается одежды — он всегда был элегантен. Но я сразу же должен оговориться, что его элегантность не бросалась в глаза, в ней не было ничего преднамеренного, никакого подчеркнутого следования моде. Он терпеть не мог пестро-крикливую одежду спортивного стиля, которой чрезмерно увлекается молодежь. Он предпочитал темные костюмы и белые рубашки с крахмальными воротничками и манжетами. Запонки в виде золотых розеток с выпуклой яшмой в середине были сделаны по заказу.

Даже в жару он не ходил в одной рубашке, не признавал он и джемперов, предпочитал им строгие жилеты, несмотря на их традиционность и старомодность. Традиционен и несколько старомоден был и покрой его костюмов — всегда свободных и умеренно официальных.

Высокий и еще более стройный в своих свободных, подчеркнуто строгих костюмах, с седоватыми висками, он походил на пожилого холостяка, на мопассановских художников, переживших славу своей блестящей, безнадежно угасающей школы.

Из искусств Аввакум предпочитал изобразительное и хореографическое. Драматический театр и концерты он почти не посещал, но зато не пропускал ни одной выставки, будь то известный или начинающий художник. Его часто можно было застать в каком-нибудь углу картинной галереи, возвышающегося на целую голову над остальными посетителями и большей частью со скептическим или кислым выражением на лице. Археолог и реставратор по профессии, он имел дело с классикой, но вне своей мастерской всегда был ярым противником тех, кто грубо и механически копирует классические формы, не сообразуясь с ритмом и особенностями современной жизни. К попыткам бежать от реализма, примеры которых встречались на любой выставке, он относился критически. Но в то же время его раздражал и закостенелый реализм, чуждый поискам новых форм и цветовой выразительности.

Хорошие балетные премьеры были для него настоящим праздником. Наблюдать гармоничный ритм движений и отгадывать их психологический подтекст доставляло ему не меньшее удовольствие, чем решать труднейшие алгебраические задачи.

Он любил читать, но главным образом научную литературу — по археологии и истории.

Аввакум не ходил на спортивные состязания, но до тонкостей знал все спортивные новости.

Он не был скрягой, но и не сорил деньгами. Дружил с художниками и археологами, иногда ночи напролет проводил в кругу друзей. Но более всего любил он бродить по улицам, разглядывать прохожих, фасады домов; по вечерам, закурив трубочку, расхаживать по комнате, а в холодную погоду, когда в камине горит огонь, — задумчиво глядеть на пламя, погрузившись в огромное кожаное кресло.

В тот год ранняя осень в Софии была чудесной — теплой и тихой. Над городом кротко сияло ясное лазурное небо. В Парке Свободы, в его рощицах и аллеях, золотистые краски долго сохраняли свой чистый блеск. Только после первых неожиданных ноябрьских заморозков золото померкло и мертвящие краски охры наложили свой тоскливый отпечаток на смирившуюся со своей судьбой природу.

Вскоре ползущие с Дуная черные тучи перевалили через хребет Стара-Планины и, гонимые северным ветром, залили неудержимым потоком небесный простор над Софийской равниной. Стало мрачно и холодно; зарядили тихие, нудные дожди.

Аввакум запер мастерскую, надел свой длинный непромокаемый плащ и побрел по улицам. Дождь хлестал в лицо, не позволяя вглядываться в прохожих; прогулка утрачивала свой смысл.

Мысленно кляня дождь и мерзкое настроение, он машинально прочитал надпись на угловой табличке — улица Веслец. Где-то неподалеку жила официантка из ресторанчика в котором он угощал когда-то обедом добряка Анастасия.

Он подружился с ней еще в ту пору, когда Сия вышла замуж за его приятеля инженера с завода электрооборудования. Однажды Аввакум случайно столкнулся лицом к лицу с молодоженами, деваться было некуда, .и все трое испытывали страшнейшую неловкость. Сия уставилась себе под ноги, инженер залепетал что-то невразумительное, принося извинения за то, что не пригласил Аввакума на свадьбу, а Аввакум натянуто улыбался и недоумевал — неужто он когда-то любил стоявшую перед ним пунцовую от смущения светловолосую куклу? Когда-то он целовал ее и она в долгу не оставалась, а супруг и не подозревал об этом —история, достойная сожаления и совсем не во вкусе Аввакума. Однако он первым вышел из положения и с присущей ему любезностью предложил выпить за здоровье новобрачных. Приглашение явно отдавало грубым злорадством, но растерявшиеся молодожены не нашлись, как отговориться.

Они зашли в ближайший ресторанчик. После первого же бокала вина Аввакум повеселел, а после второго вдруг заметил, как мила пухленькая курносая девушка, обслуживавшая их столик. Официантка улыбнулась Аввакуму, что очень не понравилось Сии. Глаза у нее сверкнули, и эго очень понравилось Аввакуму. Инженер ничего не заметил — он любил хорошо поесть и увлекся закуской.

Затем пожелав по обычаю новобрачным счастья, Аввакум вышел проводить их. Сия обиженно повернулась к нему спиной, а супруг, расчувствовавшись с благодарностью пожал Аввакуму руку и даже лукаво подмигнул на прощание.

Когда молодожены ушли, Аввакум вернулся к столику, подозвал официантку, поболтал с ней о том, о сем, а вечером они вдвоем отправились в цирк. Сидя плечом к плечу рядом с ней, он видел перед собой сверкнувшие глаза Сии. Вот что вспомнил Аввакум, раздумывая, стоит ли заглянуть в знакомую комнатку под крышей.

А дождь моросит по-прежнему.

Зачем подниматься на пятый этаж, если после на душе станет еще тоскливее?

Он повернул обратно. Остановится на минуту перед витриной книжного магазина, пробежал глазами по названиям. «В последнее время я стал мало читать — упрекнул он себя. Аввакум зашел уже бы то в магазин, но вспомнив, что вся комната у него уже и так завалена книгами и если купить еще, то их придется складывать на пол или на стулья, он быстро вышел и направился к парку.

Привычка к ассоциативному мышлению постепенно подвела его к проблеме, которой он еще не занимался. Наконец-то ему удастся хоть чем-то занять свой ум, чем-то воодушевиться. Это было похоже на то, как еле заметное живительное дуновение южною ветра предвещает наступление весны.

Огромная энергия его ума, скованная бездействием и цепью личных разочарований, наконец нашла лазейку к свету.

4

Расставаясь с Аввакумом полковник Манов посоветовал ему перебраться на новую квартиру и деликатно намекнул что неплохо бы поселиться на тихой улице повыше этажом и чтобы окно выходило в достаточно просторный открытый, двор. Конечно полковник имел в виду удобства профессионального характера. На тихой улице легче заметить слежку и запомнить преследователя. В просторном и открытом дворе тайному наблюдателю труднее укрыться, тем более что окно позволяет занимать командную позицию. Полковник протянул Аввакуму сложенный листок с адресами. Аввакум, учтиво поблагодарив, положил листок в бумажник и заверил полковника, что за несколько дней справится с этим детом.

Но он был настолько утомлен и подавлен предшествовавшими событиями, что вопрос о переезде как-то испарился из его памяти. Теперь же когда он оказался перед витриной книжного магазина, вопрос этот вдруг всплыл в его сознании.

Зачем покупать книги, если из-за тесноты в комнате ими нельзя пользоваться? Полки были забиты ими до отказа. Книги громоздились стопками за шкафом, за креслом, под столом и под тахтой, на которой он спал. На полу и на стульях тоже лежали груды книг, причем в таком беспорядке, какого не увидишь в самом захудалом букинистическом магазине. Но это еще полбеды. Беда начиналась тогда, когда приходилось отыскивать нужную для работы книгу. Ее почему-то не оказывалось ни на столе, ни на полках. Она лежала, притаившись, в какой-нибудь из груд. Приходилось ползать на коленях, прыгать по комнате, перебирать десятки томов и томиков. Чтобы откопать то, что требовалось. Во время этих долгих поисков желание работать по большей части пропадало. Он шел в ванную отмывать почерневшие от пыли руки. Но в маленькой кухоньке по дороге в ванную его всегда перехватывала своими разговорами хозяйка. Увидев Аввакума, старушка тотчас же ставила на спиртовку кофейник и торжественно выносила коробку со старым домино. Чтобы не огорчать старую больную женщину, Аввакум садится напротив и со смиренной улыбкой отсчитывал себе семь косточек. Играл он всегда так, что в конце концов проигрывал. Вернувшись к себе в комнату он обычно обнаруживал, что от желания работать не оставалось ничего.

В таком беспорядке и тесноте нельзя было браться за какую-либо работу. Эскизы и задачи по алгебре были только развлечением — рисовать и решать задачи можно даже с тетрадкой на коленях. Но пытаться написать на коленях труд, посвященный древним архитектурным памятникам и античным мозаикам, было не только наивно, но и смешно.

Именно тогда, когда его мысли вернулись к задуманной год назад книге, он в какой-то миг почувствовал давно не испытываемую радость. «Древние архитектурные памятники и античные мозаики» — вот она, прекрасная спасительная цель, которая может на несколько месяцев приковать к себе все его внимание, ибо потребует обширных исследований и огромного труда. Отчего бы не попытаться? Хотя бы только для того, чтобы стряхнуть с себя мерзкое чувство бесцельности? Да и к тому же у него созрели кое-какие свои идеи, и он давно горел желанием дать им жизнь.

Порыв радости всколыхнул все его существо. Словно благодатная влага, это радостное чувство оживило его душу, не оставив и следа от прежней пустоты.

Но прежде всего надо было подыскать подходящую квартиру.

На листке полковника Манова было записано два адреса. На одном значилась улица Велико-Тырново, и Аввакум тотчас же зачеркнул его. Полковник, видимо, жил еще старыми представлениями о тишине софийских учиц. Улица Велико-Тырново действительно когда-то напоминала уединенную аллею, но Аввакум знал, что небольшие особняки в стиле барокко давно исчезли, что на их месте высятся многоэтажные современные дома, а по асфальту день и ночь снуют автомобили. С «детективной» точки зрения улица Велико-Тырново была неподходящей.

При этой мысли он невольно усмехнулся. Только что он, как ученый, строил планы насчет большого научного труда, и вдруг в последний момент «детективная» жилка взяла верх… Но он лишь махнул рукой и обратился ко второму адресу. Это была юго-восточная окраина города, неподалеку от Охотничьего парка. Аввакум вспомнил, что по соседству находится фанерная фабрика, а восточная сторона улицы граничит с сосновой рощей.

Он вышел из кондитерской, куда зашел, чтобы ознакомиться с адресами, застегнул плащ и быстро пересек скверик, направляясь к стоянке такси. Взяв машину, он уселся поудобнее на заднем сиденье и с удовольствием закурил.

Это был добротный двухэтажный дом, издали похожий на виллу. Стоял он в глубине небольшого, вымощенного каменными плитами двора. Возле дома росла высокая черешня, и ее ветви поднимались до веранды второго этажа.

В нижнем этаже проживала семья военного врача, вышедшего на пенсию. Он же был и управляющим этого дома, принадлежавшего городскому совету.

На второй этаж вела отдельная лестница. Там было две комнаты — одна просторная, видно, прежде служившая гостиной, и вторая продолговатая, поменьше. Обе комнаты опоясывала крытая веранда.

— А у вас есть право на две комнаты? — спросил его отставной врач. Он был толстяк, страдал одышкой и держал свою облысевшую массивную голову, слегка откинув назад, словно опасаясь чего-то.

— Есть, — ответил Аввакум и подумал: «Дальнозоркий — надевает очки, только когда пишет или читает». А вслух добавил: — Я научный работник — мне положен отдельный кабинет.

— Та-ак, — протянул толстяк. — Рад за вас. Мне очень приятно. А я специализировался по глазной хирургии в Вене. Вам нравится у нас?

Аввакум вышел на веранду. Из рощи доносился запах хвои и влажной земли. Раскисшая от дождей улица выглядела печальной, заброшенной.

Он повернулся к сопевшему за его спиной доктору и, утвердительно кивнув головой, сказал:

— Нравится. Место тихое, удобное для работы.

— Да, — вздохнул отставной врач. — Даже чересчур тихое. Человеку, который, как я, прослужил сорок лет в армии и свыкся с шумной казармой, это место кажется краем света, чуть ли не уголком обетованной земли.

Он запахнул свой потертый мундир без погонов и покачал головой.

— Для старого человека, мой молодой друг, нет ничего неприятнее уединения. Кто говорит обратное, тот лжет. Такие глупости иногда болтают люди и помоложе, когда толкуют о преждевременной старости. Я лично предпочел бы этой отвратительной тишине канонаду тяжелых гаубиц, уверяю вас. С удовольствием променял бы эту сосновую рощу со всем ее озоном на шумную и пыльную городскую площадь. Откровенно вам говорю…

— Вы, очевидно, пишете мемуары? — спросил Аввакум. Отставной врач смущенно улыбнулся, пожевал губами и провел ладонью по отвисшему подбородку.

— Я участвовал в двух войнах, молодой человек, пережил двух царей, одно регентство, видел, как безнадежно гибнет старый строй, и являюсь современником молодого, нового мира. Многое помню, воспоминаний уйма. А впрочем, как вы догадались, что я пишу мемуары?

— Сразу видно, — сказал Аввакум. Ему понравилась и улица и квартира; он не прочь был постоять еще на веранде и поболтать со стариком. — Сразу видно, — повторил он. — Для этого есть не только психологические предпосылки, но и красноречивые наглядные доказательства. Прежде всего у вас есть что вспомнить — вы многое видели и пережили. К тому же ваши воспоминания имеют главным образом общественный характер, потому что связаны с армией, с ее жизнью и интересными личностями, которые играли значительную роль в жизни страны. Итак, первая предпосылка для мемуаров налицо. Вы энергичный человек, армейская служба приучила вас к деятельной жизни, не в вашем характере сидеть сложа руки. Вы не выносите праздности, скука и тишина вас пугают. Вот вторая предпосылка. Наконец, наглядные признаки систематического писания. Они весьма очевидны. Вы дальнозоркий, но часто надеваете очки. Это видно по глубокой и свежей вмятине на переносице. Когда дальнозоркий пользуется очками? Вполне понятно: когда читает или пишет. Но когда человек только читает или листает журналы, он не пачкает пальцы чернилами. А у вас указательный и средний пальцы правой руки изрядно испачканы фиолетовыми чернилами. Более того — перед первым суставом среднего пальца ясно выделяется характерная ямка, сделанная простой ручкой от нажима указательным пальцем. Вы пишете простой ручкой и при этом торопливо, как большинство врачей. Могу вам еще сказать, что ваша ручка красного цвета. На сгибе между большим пальцем и ладонью, как видите, слабый отпечаток красной краски. Вы человек солидной комплекции, руки у вас при работе потеют Пот разъедает и растворяет краску, а краска в свою очередь оставляет следы на коже. Так ведь, доктор? — Аввакум выпустил кольцо дыма и лукаво улыбнулся: — Я полагаю, что вы согласны со мной. А может, у вас есть возражения?

Старик стал рыться в карманах мундира, нашел очки и, водрузив их на свой широкий нос. с удивлением уставится на Аввакума.

Вы довольно интересный индивидуум, — сказал он, пожевав губами. У вас сильно развита зрительная память и врожденные математические способности. Из вас, знаете ли, мог бы выйти отличный артиллерист! Жаль, что у вас нет военного образования. А в бридж вы играете, молодой человек? Да? А в шахматы? Э, тогда я не дам вам скучать обещаю. Не угодно ли сойти вниз и выпить чашку кофе?

Так Аввакум познакомился со Свинтилой Савовым, подполковником медицинской службы в отставке, съемщиком квартиры на первом этаже. Это был одинокий, давно овдовевший старик. У него были женатые сыновья и замужние дочери, но они редко вспоминали о его существовании. Заботились о нем две женщины, абсолютные антиподы и по характеру и по возрасту: домашняя работница Йордана, старая дева лет шестидесяти, и внучатая племянница Виолета, веселая и своенравная девушка, студентка первою курса Академии художеств.

Когда они сошли вниз, Йордана окинула Аввакума таким бесцеремонно критическим взглядом, будто только от нее одной зависело его дальнейшее пребывание в этом доме. Но, видимо, его добротный бежевый плащ и шляпа с широкими полями произвели на нее хорошее впечатление, потому что на ее птичьем лице появилась одобрительная улыбка. Она любезно поздоровалась с гостем, проворно повесила плащ и шляпу на бронзовый крюк старинной вешалки и пригласила в гостиную. Хозяин дома куда-то вышел, и Аввакум остался один.

Здесь все напоминало о давно ушедшем времени с его укладом, с славой, вкусами и о печальной, бедной старости, смиренно ожидающей своего неизбежною конца. Когда-то великолепный персидский ковер так вылинял, что узор еле различался. Красный плюш на креслах с вычурными спинками и подлокотниками с львиными головами протерся и лохматился до неприличия. Высокое старинное зеркало в багетовой раме. украшенной фигурками обнаженных женщин, потемнело. Гипс на нем местами потрескался и облупился, но женщины тем не менее выглядели веселыми и радостными, словно только что получили приглашение на новогодний бал во дворце. По углам стояли столики красного дерева с тонкими витыми ножками украшенные резными фигурками. кружевными узорами и гирляндами, — буржуазно-мещанское рококо, порожденное безвкусицей разбогатевших выскочек начала века. Между двух окон эркера стоял небольшой комод золотистого цвета, уставленный фарфоровыми статуэтками, перламутровыми коробочками, серебряными пудреницами и доброй дюжиной фотографий. Среди этого сверкающего хаоса вздымались бронзовые часы без стрелок, с навсегда остановившимся маятником. По обеим сторонам маятника держали друг друга за руки фарфоровые юноша и девушка — вероятно, Павел и Виргиния или же Герман и Доротея. На голове у Виргинии-Доротеи красовался венок.

С фотографий глазели усатые мужчины в мундирах; пышнотелые женщины в кружевных блузках и сборчатых юбках до пят расточали из-под своих широкополых шляпок знойные взгляды. Этот старый мир, отдающий жизнерадостностью болгарской деревни, как-то не уживался и с будуарными миниатюрами, и с хрупкой фарфоровой Доротеей, и со всеми этими зализанными, простоватыми завитушками рококо. И уж совершенно чужеродным, словно прибежавшим из второй половины следующего века, выглядел снимок молодой девушки, такой свежий, будто был сделан всего несколько дней назад. У фотографии, как у незваного пришельца в отцветший мир прошлого века, даже не было постоянного места. Ее прислонили к портрету гвардейского офицера а высокой шапке. В сущности снимок не представлял собой ничего особенного — девушка в кокетливо сдвинутом набок берете, из-под которого выбивались пышные кудри, весело улыбалась кому-то, а может быть, просто оттого, что была в хорошем настроении. Маленький берет, прическа, выражение и черты лица — уже капризные и утратившие первобытную свежесть, присущую их названным сестрам в фижмах и кружевах, — были вполне современными, городскими, недвусмысленно напоминали о сегодняшнем дне.

Девушку нельзя было назвать красавицей, но Аввакум долго не отводил глаз от снимка. Странные ассоциации неведомыми путями возникали, громоздились в его сознании, мгновенно исчезая, словно развеянные холодным ветром. Образ на фотографии растворялся и терялся то в каких-то цветущих кустах, освещенных ярким солнцем, то на поляне, пламенеющей от маков, то вдруг каким-то чудом превращался в звонкий и беззаботный девичий смех. Аввакум заметил, что вздернутый носик девушки похож на Сиин, что кудри у нее такие же, как у Ирины. Она была похожа и на Сию и на Ирину, но моложе их обеих, совсем юная девушка. А может быть, ему только так показалось, потому что, строго говоря, девушка на снимке не была похожа ни на Сию, ни на Ирину в отдельности. В конце концов, это была фотография незнакомой девушки, которой он, видимо, годился в отцы.

Он продолжал смотреть на снимок и отвел от него взгляд, только когда услышал шаги за спиной. Вошел подполковник, успевший переодеться в мундир поновее.

— Рассматриваю фотографии ваших близких, — сказал Аввакум с улыбкой. — Что и говорить — красивые и представительные господа!

Старик кивнул и лениво погладил подбородок.

— Да-а, — подтвердил он. — Когда-то люди умели показать себя с лучшей стороны, красиво одевались, соблюдали приятность в обращении. — Он подошел к комоду и облокотился на оставшийся незанятым уголок. — Посмотрите на эту роскошь, прошу вас! Какие изумительные талии, соблазнительные бюсты, поэтичные линии бедер! Просто дух захватывает, как представишь себе все это. Современные женщины выглядят просто жалкими по сравнению с этим великолепием, и вы, молодой человек, не пытайтесь спорить. У меня богатый житейский опыт, и я знаю, что говорю. Теперешняя женская мода обезличивает женщину. Посмотрите-ка, прежде было продумано, как подчеркнуть красивое, намекнуть на него. Возьмите, к примеру, длинные юбки. Знаете ли вы, как шуршат и играют складки на молодой, стройной женщине? А эти подчеркнуто удлиненные талии — ведь они отчетливее выделяют то, что выше них! Где вы теперь увидите такую прелесть? Современная мода, молодой человек, убивает по крайней мере половину того, что называется женственностью. Как жаль, что теперешние женщины совсем не понимают сего печального факта! Скажите мне откровенно, разве не радует глаз и душу созерцание этого былого великолепия? Правда? Вот вам одно наглядное доказательство, прошу вас! Видите ту блондинку со страусовыми перьями? Насколько женственней, загадочней и более зрело выглядит она по сравнению с этой современной девчонкой, которая по-мальчишечьи нахлобучила набекрень берет. Им обеим по девятнадцать лет, но станете ли вы отрицать, что та, с перьями, больше похожа на женщину?

Та, что с перьями, — моя сестра, молодой человек, а девчонка — моя внучатая племянница, дочь сына моего брата. Сестра похожа на женщину, у которой уже было несколько романов, а у этой девушки вид абитуриентки, только что выскочившей из гимназии. В действительности, молодой человек, это лишь внешнее различие, обязанное исключительно моде. Обе они ровесницы и обе одинаковые дурехи. Сестра в то время была помолвлена с вон тем усатым артиллерийским поручиком. Вскоре он стал ее мужем, а еще немного погодя его разорвало английским фугасом в излучине Черны. Девушка в этом году поступила в класс живописи Академии художеств и тотчас же обручилась. Позавчера представила мне своего красавчика — кинорежиссера. Как видите, молодой человек, между ними обеими можно поставить знак равенства, и если та, с перьями, выглядит более женственной, соблазнительной и во всех отношениях великолепной, то этим она обязана только чудесной прежней моде и доброму старому вкусу.

В это время Йордана подала на серебряном подносе коньяк и кофе. Аввакум провозгласил тост в честь доброго старого вкуса, и подполковник прослезился от гордости и умиления.

В гостиной было сумрачно л тихо. Каждый раз, когда разговорчивый подполковник умолкал, слышалось, как назойливо-нудно стучит по стеклам дождь. Приближалось время обеда, и Аввакум с искренним сожалением поднялся с места.

5

Следующие несколько дней Аввакум был всецело поглощен устройством на новом месте. С неподозреваемым у себя педантизмом, с увлечением и даже вдохновением он обставил спальню, кабинет и подсобные помещения. С утра до вечера он перетаскивал и расставлял вещи, как будто всю жизнь только тем и занимался. Наконец к вечеру четвертого дня все как будто оказалось на своих местах. Аввакум подошел к старинному камину и поднес к растопке горящую спичку. Тяга жадно подхватила и раздула огонек, и в тот же миг холодная, сырая комната ожила. Бодро запорхало пламя, и на противоположной стене весело заиграли розоватые отблески.

Аввакум набил трубочку, устроился поудобнее у огня и вытянул ноги. Угасал серый дождливый день. Ветер тихо завывал в ветвях склонившегося у веранды дерева и время от времени швырял в стекла входной двери частые, стремительные капли дождя.

Последние несколько дней прошли в хлопотах незаметно, без каких-либо происшествий. Он покупал книжные шкафы и другую мебель, приводил в порядок книги.

Отставной подполковник в первый же день познакомил его с внучкой, но им удалось обменяться лишь несколькими словами во время этой случайной встречи во дворе.

— Вот она, моя девчушка! — сказал отставной подполковник и, напустив на себя шутливый тон, спросил, глядя свысока на девушку:

— Как тебя зовут, девочка?

— Ты меня спрашиваешь, дедушка? Меня зовут Виолетка, — ответила она притворно пискливым голоском.

— Куда идешь, Виолетка?

— В школу, дедушка.

— А эта рамка зачем тебе?

— Рисовать буду, дедушка.

— Так, так, — старик прокашлялся. — Познакомься с этим хорошим дяденькой. Он будет жить над нами.

— О, я очень рада. — Девушка улыбнулась и протянула руку. «Рука у нее маленькая, как у Сии», — подумал Аввакум и в свою очередь спросил:

— Кто вам преподает рисование? Виолета назвала имя профессора.

Аввакум поглядел ей в глаза. Чуть более секунды она выдержала его взгляд, а затем покраснела и отвела глаза.

— Даст вам жизни этот профессор, — сказал Аввакум. — Он большой педант и не выносит хитрецов.

Девушка пожала плечами и ничего не ответила.

Дождь усилился, и Аввакум поспешил в дом.

Раза два они встречались после этого, но у обоих находились срочные дела и им было не до разговоров.

А сейчас Аввакум сидел у огня, курил и лениво размышлял о своей будущей работе. Но ветер, поскуливавший за дверью, шорох дождя, потрескивание огня в камине рассеивали мысли и незаметно уносили в дрему. Уже стемнело, игривые отблески пламени покраснели и утихомирились, как вдруг за спиной зазвонил телефон, всполошив все вокруг.

Это был первый телефонный звонок в новой квартире.

Аввакум взял трубку и удивился, услышав мягкое сопрано Виолеты. Она спрашивала, нельзя ли зайти к нему на минуту…

— Пожалуйста, — сухо ответил он. На другом конце провода не очень были огорчены лаконичным ответом, потому что в трубке прозвучало бодрое «благодарю».

Аввакум включил люстру, и в комнате стало сразу как-то торжественно и светло. Услышав шаги на лестнице, он открыл дверь и со сдержанной любезностью пригласил девушку войти.

— Господи, сколько света! — воскликнула она, застыв в удивлении у порога. — Словно на электростанции! И у вас не болят глаза?

— Нет, не замечал, — сказал Аввакум. Она стояла на пороге и с любопытством оглядывалась вокруг.

— А я думала, что у вас мрачно и неприветливо. Оказывается, я заблуждалась, и притом жестоко.

Аввакум незаметно наблюдал за ней. «Как будто я тысячи раз видел ее раньше», — с удивлением подумал он.

— Почему вы решили, что у меня должно быть мрачно и неприветливо?

— Почему? — переспросила она, разглядывая книги на полках, и, не I оборачиваясь, сказала: — Вы ведь производите впечатление мрачного человека. Разве вы этого не знаете? Стоит лишь поглядеть вам в глаза, и — вы извините — мороз дерет по коже. Честное слово!

— Значит, у меня плохие глаза, — усмехнулся Аввакум.

— Что вы! Я не сказала ничего подобного! — Она украдкой взглянула на него через плечо и звонко рассмеялась. — Вот и обидела вас, а я ведь не хотела! Глаза у вас вовсе не плохие — наоборот. Если бы женщинам позволялось делать комплименты мужчинам, я бы сказала, что они красивые. Но что это за красота, боже мой!

— Какая же это красота? — поинтересовался Аввакум.

— Прямо скажу — неприятная. Вы сердитесь?

— Ничуть. Продолжайте!

— И книги у вас одна скучнее другой. Она пожала плечами с притворно безнадежным видом и прискорбно вздохнула.

— По человеку и книги! — заметил Аввакум.

Она искоса поглядела на него, усмехнулась, но ничего не сказала.

— Вы как-то сказали, что я хитрая. Вы помните?

— Ну и что? — спросил Аввакум.

— Ничего. Увидели в первый раз и сразу — хитрая! Позвольте, а на каком основании?

— Вы и сейчас хитрите, — сказал Аввакум.

— Да что вы? — Она повернулась к нему, и на щеках у нее появился легкий румянец.

— Совершенно точно. Тогда вы обманули деда, сказав, что идете на занятия по рисованию. Не так ли? Но вы и не думали идти на занятия. На урок рисования не ходят с пустым подрамником.

Она стояла у камина, потупив глаза. Щеки у нее стали пунцовыми.

— У вас не было с собой и бумаги. Ничего, кроме пустого подрамника. Вот это я и называю хитростью и, мне кажется, не ошибаюсь. Может быть, у вас в тот день было свидание с женихом?

— Это мое личное дело, — тихо промолвила Виолета. «До чего же она похожа на Ирину, — мелькнуло в голове у Аввакума, — Ирину во время ее поездки в Вену».

— Да, — сказал Аввакум, и голос его на миг дрогнул. — Вы абсолютно правы, этот обман — ваше личное дело. — Он немного помолчал и, глядя ей в глаза, спокойно добавил. — Однако нам надо поспешить — внизу нас ждут.

Виолета замерла, стоя у камина, и, побледнев, молча смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— В противном случае я предложил бы вам сесть, — продолжал Аввакум. — Внизу ваш жених ходит по гостиной, посматривает на часы, и нам не следует злоупотреблять его терпением.

— Господи! — тихо прошептала Виолета и огляделась вокруг. — Уж не попала ли я в жилище колдуна?

От смущения она еще больше похорошела, и Аввакум залюбовался ею.

Он подошел к телефону и быстро набрал какой-то номер. В трубке откликнулся твердый мужской голос. Очевидно, голос был знакомым, потому что Аввакум довольно усмехнулся и кивнул головой.

— Асен, — сказал он, — прошу тебя, наберись еще минуту терпения. И не выходи из себя: ревность, говорят, большой порок.

Виолета слушала, вытаращив глаза.

Аввакум положил трубку, извинился и скрылся в спальне. Немного погодя он вышел в темном костюме, с крахмальным воротничком. Повеяло легким, приятным одеколоном.

— Так и быть, — заговорил он, подойдя к ней, — расскажу вам эту историю. Года полтора назад, когда мы занимались раскопками на юго-востоке, режиссер кинохроники Асен Кантарджиев получил от меня в уплату за честно выигранное пари чудесную серебряную монету. Эту античную монету вы сейчас носите на цепочке. От вашего дедушки я узнал, что жених ваш кинорежиссер. Конечно, в кино есть и другие режиссеры, кроме Асена Кантарджиева. Но только невеста Асена Кантарджиева может носить на груди такую монету, не правда ли? Вот как я узнал имя вашего жениха.

— Но как вы узнали, что он здесь, внизу? — спросила Виолета, прикрывая рукой серебряную монету.

— Очень просто! — рассмеялся Аввакум. — Ни одна девушка не оденется столь изысканно, если не ждет гостя. Вы, конечно, ждали жениха и поэтому надели его подарок — цепочку с монетой. Но его присутствие прежде всего заметно по этой маленькой метке. — Аввакум показал на крохотный розовый кружок у нее на шее. — Слабый, бледный след от вашей собственной помады. Он поцеловал вас в губы, а потом перенес отпечаток и на это место. Почему вы смутились? У вас вид оскорбленной гимназистки. Я вас обидел?

— О, — улыбнулась через силу Виолета. — Тут-то вы промахнулись. — Она тряхнула головой. — До сих пор вы ни единым словом не задели меня. Мой жених целовал меня! На то он и жених, чтобы целовать! — Она звонко рассмеялась, но было видно, что ей не очень весело, и сказала: — Пора кончать разговоры — нас ждут.

— Смотрите, — сказал Аввакум, шутливо грозя ей пальцем. — в другой раз идите напрямик к цели, откровенно, без хитростей. Вы сразу могли бы сказать: «Пришел мой жених, он вас знает и хотел бы повидаться с вами!» А вы начали толковать про освещение, про обстановку, высказались о моих глазах, книгах и так далее. Это, конечно, мелкие хитрости. Но они вам не к лицу.

Она сделала несколько шагов к двери и вдруг резко обернулась.

— И опять вы промахнулись! Кое в чем вы действительно оказались проницательным. Даже чересчур! Но о некоторых вещах вы просто не имеете никакого понятия. Извините, но подчас вы просто говорите наобум!.. Не могли бы вы одолжить мне носовой платок?

Аввакум протянул ей свой белый платочек, и она, не спеша и не смущаясь, стерла с шеи крохотный розовый кружочек. В плотно облегающей золотисто-желтой блузке из джерси она выглядела слишком женственной для своих девятнадцати лет.

Приятели, как и подобает сильным мужчинам, встретились со сдержанной сердечностью, обменявшись коротким рукопожатием с хрустом суставов и взаимным похлопыванием по плечу. Обеспокоенный этим шумом отставной подполковник выглянул с любопытством из кабинета, весело рассмеялся и дружески кивнул им головой.

— Если бы не эта цепочка с монетой, — сказал Асен, — ты бы вовек не догадался, что я здесь. Монета меня выдала, признайся!

— Только монета, — снисходительно согласился Аввакум, поглядев искоса на Виолету. — Верно, кроме нее, никаких признаков твоего присутствия здесь не было. — Аввакум помолчал и, повернувшись к Асену, сказал, покачав головой: — Во всяком случае, ты проиграл очко!

Асен был почти одного роста с Аввакумом, но держался прямее и поэтому казался более стройным. У него были вьющиеся волосы, широкий лоб, крупные чувственные губы и умные, временами искрящиеся глаза. Он был из тех мужчин, которые без особого труда одерживают победы над женщинами.

— Да, ты, несомненно, проиграл очко, — повторил Аввакум.

— Не спеши торжествовать, Цезарь! — надменно и с ехидцей воскликнул Асен. — Прошу вас, попытайтесь узнать, что это такое?

Он торжественно поднял над головой белоснежный платочек с бледно-розовым пятнышком в уголке.

Виолета прижала руки к груди и попятилась от смущения.

— Конечно, это мой платок, — широко и добродушно улыбаясь, заявил Аввакум. — Ты, мошенник, только что вытащил его у меня из бокового кармана, когда, как Иуда, обнимал меня.

Оба громко расхохотались.

Но Асен вдруг состроил мрачную физиономию и задумчиво процедил, разглядывая платочек:

— Я вижу тут какие-то подозрительные пятна. От чего бы это? Аввакум протянул ему под нос ладонь. Большой и указательный пальцы у него были слегка испачканы чем-то красным.

— Я затачивал красный карандаш, когда твоя невеста зашла за мной, — сказал он. — Прежде чем поздороваться, пришлось вытереть руки. Тебя это удовлетворяет?

— Мы квиты, — заявил Асен, возвращая платок. — Ты помнишь, в прошлый раз ты проиграл очко? Теперь мы квиты.

Виолета украдкой посмотрела на Аввакума. В ее взгляде сквозила признательность и нежность.

6

Года полтора назад Археологический институт вел крупные раскопки в окрестностях далекого фракийского селения у северных отрогов Родоп. В раскопках как руководитель сектора участвовал и Аввакум. Он рассчитывал на богатые находки бытовых предметов древних македоно-фракийцев и, опасаясь, что его каждую минуту могут отозвать в Софию на выполнение заданий госбезопасности, изо всех сил старался ускорить работы. И тут к ним притащилась, неизвестно по чьему указанию, съемочная группа кинохроники во главе с режиссером Асеном Кантарджиевым. Аввакум встретил незваных гостей довольно кисло. Он вообще не любил иметь дело с людьми, занимающимися всякого рода съемками. Стоило ему увидеть фотоаппарат или кинообъектив, как он тотчас закрывал лицо рукой, отворачивался в сторону или же становился спиной к обладателю аппарата. Эту антипатию усиливала и та суматоха, которую режиссер поднимал среди рабочих. Когда он наводил аппарат, все землекопы сразу же окаменевали, как статуи на бездарной картине, стараясь принять как можно более живописную позу, да еще анфас, поближе к объективу. Строгий ритм раскопок нарушался. Но это было лишь начало бедствия. Режиссер выбегал вперед и начинал каждому показывать, что делать, куда смотреть и как смотреть. Время летело, Аввакум курил сигарету за сигаретой, но сдерживался и терпел.

Со дня на день Аввакум все более мрачнел, глядя, как бестолково уходит время, зато режиссер, освоившись с обстановкой, чувствовал себя день ото дня все свободнее. Веселый по натуре, Асен просто не знал, куда девать энергию. Узнав, что раскопки окончатся не раньше как через неделю, и заготовив все необходимые вступительные кадры, он махнул Рукой на съемки и решил, как говорили рабочие, «дать жизни». Он не делал ничего предосудительного, а попросту стал бездельничать и вести себя, как любой жизнерадостный человек, поневоле оставшийся без дела. он слонялся около траншей, валялся в тени под кустами, купался в речке. В этом не было ничего плохого. Но вскоре он стал появляться с плоской фляжкой ракии в кармане куртки и, собрав вокруг себя рабочих, закончивших смену, угощал их, распевая с ними веселые народные песни, пока на западе не темнело лиловое небо и над равниной не опускалась тихая, теплая ночь. За два-три дня он стал любимцем всего лагеря. Он раздобыл игральные карты, какие-то бечевки, сосновые шишки и стал показывать изумленным зрителям самые невероятные фокусы. Успех был столь потрясающим, что к нему стали сбегаться и рабочие, занятые раскопками. Где бы он ни появлялся, за ним по пятам всегда тянулась вереница ротозеев. Одни робко, а другие настойчиво просили показать «что-нибудь занятное». Неодолимое влечение к необычайному разжигало любопытство даже у самых степенных мужчин.

Дисциплина среди рабочих стала хромать, и Аввакум рассердился не на шутку. Встретившись, будто ненароком, с режиссером, он сказал:

— Почему бы вам не прогуляться куда-нибудь подальше отсюда? Например, подышать день-другой горным воздухом?

— Знаете ли, — сказал режиссер с такой добродушной и милой улыбкой, словно Аввакум был его закадычным другом, — я много думал об этом. Горы с детства влекут меня своей прохладой и тенистыми лесами. Я очень вам признателен за вашу идею и с удовольствием убрался бы отсюда, если бы не боялся упустить кульминационный момент, когда вы наткнетесь на первый камень древнего поселения. Если я прозеваю этот момент, то придется распроститься со службой, а такая злая мысль, я полагаю, не приходила вам в голову.

В отличие от большинства людей режиссер выдерживал взгляд Аввакума и даже более того — сам старался скрестить с ним взгляды. «Вот человек с крепкими нервами, который умеет прятаться за словами, как за цветной ширмой», — подумал Аввакум.

— У кого вы научились фокусам? — вдруг спросил он и пояснил с усмешкой: — Я имею в виду карты, бечевки и прочее.

Лишь тогда Асен слегка смутился и отвел глаза в сторону.

— У меня двоюродный брат иллюзионист, — ответил он. — Вы знаете факира Руми?

— Слышал о нем.

— Он мой двоюродный брат.

— Прогуляйтесь все же куда-нибудь на денек-другой, — тихо, но внушительно сказал Аввакум. — А о кульминационном моменте не тревожьтесь. Он наступит не раньше, как дня через три.

Было жарко и душно. Аввакум растянулся на густой траве.

— Три дня, вы говорите? — спросил Асен, ложась рядом. — Чудесно! Мне кажется, я всю жизнь мечтал о свободных трех днях. Надо побродить где-нибудь, в этом нет никакого сомнения. Но посмотрите на небо — оно какое-то стеклянное! Разве не удивительно?

— Удивительно, как факир Руми оказался вашим двоюродным братом, — зевнув, сказал Аввакум и бросил взгляд на небо. — Факир Руми родом из Северо-Западной Болгарии, из-под Видина, а вы чистейший южанин. Я готов побиться об заклад, что вы из-под Пазарджика или Чирпана. И по внешности и по выговору вы истый южанин. Вы просто нестерпимо растягиваете гласные. Это вас сразу выдает. Кроме того, жители северо-запада большей частью светлые или белолицые шатены. У вас же шевелюра цвета первосортной смолы, а лицо смуглое. Даже руки у вас смуглые, как у каменщика, хотя по форме тонкие, как у артиста. Итак, факир Руми, к вашему сведению, никакой вам не двоюродный брат.

Асен выплюнул травинку, которую жевал, и глубоко вздохнул.

— Похоже на то, — сказал он. — Но если б он и был моим кузеном, я б отрекся от него — так вески ваши доказательства. Я употребил слова «двоюродный брат» в переносном смысле. Руми умный парень, и мы с ним старые приятели.

— Этот «парень» по крайней мере лет на двадцать старше вас, — возразил Аввакум.

— Вот поэтому я и учусь у него! Аввакум помолчал.

— А ведь вы начинаете мне нравиться, — сказал он.

— Весьма тронут, — ответил с улыбкой Асен. Он вынул записную книжку и перелистал несколько страничек. — Я очень ценю знакомство с такими людьми, как вы. Готов поклясться, что еще с детства испытывал самое искреннее уважение к ученым. В этой книжке у меня адреса около двух десятков видных ученых, с которыми я лично знаком. Не одолжите ли мне вашу ручку, чтобы записать и ваш адрес?

— Не трудитесь, — сказал Аввакум. — У меня нет ничего общего с видными учеными.

— Ну и что же, — настаивал Асен. — На память.

Аввакум потянулся за ручкой, но впервые в жизни не нашел ее на обычном месте. Он удивленно пожал плечами и начал торопливо рыться по другим карманам.

— Не трудитесь, — сказал Асен. — Вот ваша ручка. Она самая? — Он рассмеялся, весело и добродушно.

Конечно, это была ручка Аввакума. Аввакум почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, а затем его пробрала дрожь. Небесная синь, трава, прозрачный воздух — все сразу поблекло. Стиснув зубы, он смотрел перед собой, не вымолвив ни слова. Помолчав некоторое время, он усмехнулся и протянул Асену руку.

— Чистая работа, — сказал он, — поздравляю вас. Асен пожал руку и плутовато кивнул головой.

— Теперь мы квиты, — сказал он. — Вы поймали меня на двоюродном брате, неплохо прошлись насчет фокусов. А я отплатил вам ручкой. Мы с расчете, не так ли?

— Пока да, — ответил Аввакум.

— О, вы как будто намереваетесь продолжить игру? — удивился Асен.

— Почему бы и нет? — спросил Аввакум. — Это интересно. Кроме того, равный счет меня не устраивает. Ничья не в моем вкусе… А вы все таки прогуляйтесь немного по окрестностям, — добавил он.

— Непременно прогуляюсь, — согласился Асен. Так завершилась их первая стычка.

Пока Асен собирался в дорогу, с юго-запада надвинулись тучи и небо потемнело. Лохматая белесая мгла затянула горы, горизонт потонул во мраке. Пошел тихий, долгий весенний дождь. Земля около траншей размякла и превратилась в лужи жидкой грязи. В двух палатках открылась течь, а о кострах не могло быть и речи — ветер и дождь делали свое дело. Поэтому к вечеру все люди, кроме кладовщика, бай Ставри, взвалив на плечи пожитки, быстрым шагом направились к ближнему селению Славовцы, расположенному у подножия гор, в двух километрах от лагера. Для археологов и троих кинематографистов крестьяне постелили тюфяки в библиотеке читалишта[1]], а рабочих устроили в школьном зале. Больше всех был тронут заботой и вниманием славовцев Асен. Чувствительный и экспансивный, он суетился и, сокрушенно качая головой, задумчиво приговаривал:

—  Надо непременно отблагодарить этих людей. Они ничем нам не были обязаны, а проявили такое гостеприимство и чуткость. Приютили нас в культурном месте, пожалели наши городские бока, постелили толстые тюфяки, угостили в кооперативной корчме куриным супом и жареными бобами с перцем. И винца раздобыли. Правда, и харч и вино пошли за наш счет, но важно субъективное начало — люди по собственному желанию сделали все, чтобы нам было хорошо. Сразу видно, что кооперативное хозяйство здесь богатое и крестьяне живут зажиточно. Вы видели, как расстроился председатель, когда мы не согласились, чтобы он платил за вино? У него даже усы отвисли от огорчения. Уверяю вас, если мы сумеем отблагодарить их, то они вынесут нам на дорогу бутыли с вином и жареных поросят. Вы заметили, какое у них отменное вино? По-моему, оно ничуть не хуже чирпанского мозеля и по вкусу и по аромату. Разве вы не знаете, что у них свой винный погреб? Я думаю, что, если мы устроим им небольшое развлечение, например «Вечер культуры», они непременно пригласят нас, заглянуть в погребок. Имейте в виду, что дождь зарядил надолго. В наших интересах подружиться со здешними людьми и завоевать их сердца. Они того заслуживают. Хозяева они гостеприимные, с достатком и вполне стоят этого.

На следующее утро Асен, накинув клеенчатый плащ, исчез. Шел дождь, и горы по-прежнему были окутаны мглой.

К обеду он не появился в местной корчме и лишь к вечеру заглянул в библиотеку. Он был весь мокрый, в грязи, но глаза его горели.

— Надо отблагодарить людей, — снова начал он. — Ведь они ничем нам не обязаны, а встретили нас…

— До каких пор ты будешь надоедать, — оборвал его Аввакум, отшвырнув в сторону книгу. — Делай, что хочешь, только не нуди!

— Вот этого мне и надо! — весело рассмеялся Асен. — Я по глазам вижу, что вы согласны со мной, но страшно мучитесь оттого, что у вас нет идей. А у меня их столько, что хоть в амбар складывай. Коль вы облекаете меня своим доверием и даете мне «карт бланш», я тотчас же приступаю к действиям. Потому, что эти люди… — Он махнул рукой Аввакуму и расхохотался.

— Иди к черту! — тихо выругался Аввакум.

Дождь вконец испортил ему настроение.

Асен и к ужину не появился в корчме, а его постель всю ночь оставалась несмятой. На следующий день в обед Аввакум увидел его, слезающего с кооперативного грузовика. Очевидно, он ездил в город, потому что нес под мышками два больших зеркала без рам. Еще одно такое зеркало нес за ним его помощник — кинооператор.

— Оборудуем парикмахерскую, — подмигнул он Аввакуму. Аввакум промолчал.

Спустя некоторое время по радиосети объявили, что в восемь часов вечера в зале читалишта состоится концерт с «интересными аттракционами».

Занавес подняли лишь около девяти часов.

Сельские руководители задержались на заседании правления, и поэтому начало отложили. Они пришли возбужденные, шумно споря между собой, — им не удалось прийти к решению по последнему вопросу повестки дня. Разговор шел о бороновании озими. Одни были «за», а другие — «против». Оба лагеря продолжали спорить, даже когда подняли занавес и наиболее нетерпеливые из публики стали шикать на них.

Представление начал девичий хор читалишта. Девушки вышли в национальных одеждах, и маленькая сцена сразу расцвела, как цветник. Там были настурции, маки, ноготки, а кое-где и пышные розы. Конферансье, стройная девушка с русыми косами и блестящими глазами, объявила программу; дирижер, местный учитель пения, сдержанно взмахнул рукой, и концерт начался.

Хмурое лицо Аввакума стало проясняться. Чистая, незатейливая мелодия увлекла его в широкие, серебристые просторы, залитые мягким солнечным светом. Звенели бубенцы, певуче перекликались колокольчики; среди пологих зеленых холмов белели далекие стада. И над этим миром звуков и красок неслась песня свирели — то игривая, как поток, то мечтательная, как старая сказка о давно минувших временах.

Затем последовали сольные песни, дуэты, а самодеятельный танцевальный ансамбль лихо исполнил свадебное хоро.

Аввакум и его коллеги горячо аплодировали, но остальная публика не разделяла их восторга — исполнители были им хорошо знакомы, а часто повторяемый репертуар уже примелькался. Поэтому все затаили дыхание, когда на сцене появился Асен. В руке у него была потертая, с помятыми полями шляпа неопределенного серо-коричневого цвета, похожая на большой подгоревший блин. Асен повернул шляпу дном к публике и спросил:

— Есть ли что-нибудь внутри?

— Нет, — почти хором ответили пять-шесть голосов из задних рядов.

— Смотрите хорошенько, — посоветовал Асен.

Он встряхнул шляпу, натянул ее на локоть и снова повернул дном к публике.

— Есть что-нибудь внутри?

— Послушай, до каких пор ты будешь спрашивать? — сердито пробурчал из середины первого ряда бригадир полеводов Михал. Он был не в духе, потому что председатель запретил ему бороновать озимь.

— Весьма сожалею, — сказал Асен. — Зрение у вас неважное.

Он повернул шляпу дном книзу и вынул из нее вышитый женский платочек, головку лука и ручные часы с ремешком.

— Что я вам говорил? — обратился он к онемевшей публике. — Неважное у вас зрение! А еще сердитесь…

Зал загрохотал — люди кричали, топали, аплодировали.

— Бис! — вопил кто-то из задних рядов.

Бригадир первой полеводческой бригады смущенно улыбнулся и начал протирать глаза.

Занавес опустился, а когда снова поднялся, все увидели посреди сцены высокий круглый столик на трех ножках. Тотчас же появился Асен — он нес в руках довольно увесистый и объемистый сундучок. Поставив его на стол, он вздохнул с облегчением и отер лоб. Видимо, ноша была нелегкой.

Сам по себе сундучок не производил особого впечатления. Все видели, что он заперт на самую обыкновенную железную задвижку.

Переведя дух, Асен обратился к публике.

— Товарищи, — начал он, — этот номер только для зрителей с крепкими нервами. Если среди вас есть впечатлительные особы, то пусть они немножко прогуляются. Итак, все видели, что я поставил на столик сундучок. Вы, наверное, не сразу поверите, что в сундучке спрятана человеческая голова. Настоящая человеческая голова. Сейчас я открою крышку, и вы сами убедитесь. Вот!

Эффектным, точно рассчитанным жестом он откинул крышку. По залу пробежал тревожный трепет. Какая-то женщина вскрикнула, где-то в середине зала расплакался ребенок.

В сундучке действительно оказалась человеческая голова! Мужская голова, зловеще посиневшая, с закрытыми глазами. Она немного напоминала голову кинооператора. Но оператор был безусый, а у головы торчали в стороны огромные, лихо закрученные усы, как когда-то у борцов тяжеловесов. Короче говоря, вид у головы был жуткий.

— Может быть, кто-нибудь из вас подумал, что это голова восковая. — продолжал Асен. — Конечно, каждый волен думать, что хочет, но истина лишь одна: то, что вы видите, — живая человеческая голова.

— Рассказывай своей бабушке, — воскликнул председатель. Он все еще злился на бригадира первой полеводческой, который нажимал на него с боронованием озими.

— Извините, — сказал Асен. — Один из ваших товарищей уже осрамился со шляпой, а теперь вы слишком поспешно судите о голове.

— Этот товарищ осрамится и с боронованием, — пробурчал председатель, — но на этот раз я не поддамся, пусть так и знает!

— Цыплят по осени считают! — тотчас отозвался бригадир. Асен поднял руку.

— Прошу внимания! Даю слово голове в сундучке. Как видите, я стою в стороне.

В этот миг голова открыла глаза и басовито прокашлялась.

— Ой, мамочка! — взвизгнули разом несколько женщин.

Наступила суматоха, зал гудел как улей. А голова уставилась в черноглазую, грудастую деваху во втором ряду и бесцеремонно подмигнула.

— Ей, Радка, тебе подмигивает этот вурдалак! Тебе! — вскричала, обернувшись, худенькая жена бригадира Михала и так завизжала, что жилы на шее посинели.

— Прошу тишины! — крикнул Асен. — Вы видите, что у этой головы нет ни тела, ни диафрагмы, ни прочих подробностей, но она может говорить и рассуждать не хуже вас. Пусть те, кто думает, что их морочат, задают ей любые вопросы — она будет отвечать, как живая голова.

— Как твоя фамилия? — спросил кто-то.

— Бестелов, — спокойно ответила голова.

— О господи, свят, свят! — охнула и закрестилась какая-то старушка.

— Постойте, — крикнул бригадир Михал; он приподнялся, прокашлялся: — Я задам ей вопрос. Скажи-ка: как лучше сажать кукурузу — рядовым или квадратно-гнездовым способом?

— Только квадратно-гнездовым, — ответила голова категорическим тоном. И, повысив голос, выкрикнула: — Механизаторы, внедряйте квадратно-гнездовой способ — залог вашего светлого будущего.

— Я доволен, — пробормотал бригадир Михал.

— Ну и голова! — воскликну то несколько голосов. Старушка снова перекрестилась.

— Послушай-ка, — продолжал бригадир Михал и, утерев губы ладонью, спросил: — Пора бороновать озимые или погодить? Ты как думаешь?

— День год кормит! — мудро заметила голова.

— Вот, слышишь? — просиял от удовольствия бригадир и многозначительно поглядел на председателя. — Ты хорошо слышал?

— Слышать-то слышал, но их благородие, голова, живет в сундучке и не ходит по полю. Она не знает, что корешки еще тонкие, как нитки. Пройдет борона и выдерет их начисто. Что тогда делать будем?

— Ничего не выдерет, — возразила голова. — Корешки доживут до глубокой старости. Меня слушайте!

— Был бы ты человеком, я б еще поверил, — со вздохом сказал председатель. — А то — голова без тела! Не согласен я.

В зале раздался веселый, раскатистый мужской хохот. Смеялся Аввакум. Он сидел в первом ряду и, упершись руками в колени, хохотал от души.

— Неужели вы не догадались, что это фокус! — воскликнул он, обращаясь к зрителям.

— Как не видеть, — сказал бригадир Михал. — Что это фокус и больше ничего, нам ясно. Но я хотел бы знать, как живет эта голова без тела и куда, к примеру, делось тело? Для меня это очень важно, потому что товарищ председатель заявил публично перед всем собранием, что поверит голове, если увидит, что она с телом. Так ведь, товарищ председатель?

— Есть порядок на этом свете, — степенно заметил председатель и, помолчав, добавил, глядя на публику: — Дал слово — держи!

— Вот это настоящий председатель! — обрадовано воскликнул бригадир. — Браво!

— Браво! — закричали из публики и зааплодировали.

— Если у этой головы отрастет тело, — продолжал председатель, — и она вылезет из сундучка, пройдется на своих ногах но сцене, закурит мою сигарету, тогда я разрешу Михалу бороновать. Но пусть сначала агроном подпишет это распоряжение.

— Готов хоть сейчас подписать, — заявил молодой человек, поднявшийся из задних рядов.

— Ты сиди, — сказал председатель. — Не спеши. Пусть голова подойдет ко мне и закурит из моих. Только тогда.

Аввакум кивнул Асену, который во время этой перепалки невозмутимо стоял на сцене в позе Наполеона.

— Прикажи голове вылезти из сундучка, — сказал он, улыбаясь. — И пусть она закурит у председателя.

Асену не хотелось огорчать председателя. Он даже успел тайком подмигнуть ему, дескать, не беспокойся, я тебя понимаю и поддержу. Поэтому он недовольно и даже враждебно поглядел на Аввакума.

— Какого тела вам надо от меня! Нет у меня никаких тел! Есть только голова — умная, живая голова. И живет она одинокая и неподвижная, в этом сундучке. Оставьте меня в покое, прошу вас!

— Эй, парень, гак не пойдет! — воскликнул бригадир Михал с молящими нотками в голосе.

— Именно так! — отрезал Асен, который начал сердиться. — Оставьте меня в покое. Что надо было показать, я вам показал. И за эго вы должны сказать спасибо. А сейчас опустим занавес. — И Асен, огибая столик сзади, направился к левой кулисе.

— Подожди, — остановил его Аввакум. Он встал и подошел к сцене.

— Куда так заторопился? Хочешь ускользнуть, даже не поклонившись публике?

В голосе у него звенели острые, стальные нотки. Никто, кроме Асена, не видел выражения глаз Аввакума. Режиссер застыл на месте и побледнел.

— Подойди-ка сюда! — сказал Аввакум, не спуская с него глаз. — Еще! Еще один шаг! Стоп!

Теперь Асен стоял справа от столика, между передней и задней ножками. Он пытался изобразить подобие улыбки, но зрители, сидевшие в правой половине зала, начали вдруг топать ногами, свистеть и улюлюкать.

Только старушка, которая недавно истово крестилась, с удивлением оглядывалась по сторонам, и на лице ее блуждала натянутая, глуповатая улыбка.

Между ножками столика появилось неожиданное изображение — отражение Асена от пят до пояса. Зрители сразу же разгадали фокус: пространство между ножками столика было мастерски заделано зеркалами. Так как обе кулисы и задняя часть сцены были окрашены в один и тот же зеленоватый цвет, создавалась иллюзия, что под столиком ничего нет, — сидящие в зале видели лишь отражение досок пола и боковых кулис.

Зрители мстили за обман криками и свистом. Но тут посиневшая усатая голова вдруг стала опускаться, словно проваливаясь в невидимую дыру, и наконец совсем исчезла. Затем из опустевшего сундучка высунулась рука и, помахав публике, тотчас исчезла. Это получилось так забавно, что гвалт сразу стих и зал загрохотал от аплодисментов.

Смеялась и старушка, сама не зная чему.

Веселье усилилось, когда усатая голова появилась снова, но уже не в сундучке, а за столиком. На этот раз у нее появились и шея, и плечи, и руки, и все остальное, необходимое для настоящей человеческой головы. Несмотря на грим и усы, все сразу узнали в нем кинооператора.

Как и полагается человеку артистической профессии, он галантно отвесил поклон публике, поклонился со смиренной улыбкой пышногрудой красавице и, взяв под руку расстроенною режиссера, увел его с собой за кулисы.

Восторженные зрители хлопали изо всех сил.

Но восторг достиг предела, когда оператор подошел к председателю и, поздоровавшись с ним, попросил закурить. Тотчас подбежал бригадир Михал и, улыбаясь до ушей, поднес оператору зажженную спичку.

Так закончился тот веселый вечер.

Председатель устроил щедрое угощение в корчме. Хорошее вино и жареные цыплята быстро развеяли испорченное настроение Асена.

— Признайся, что ты раньше слышал про фокус с головой, — говорил он Аввакуму, с аппетитом уплетая вторую порцию цыпленка. — Я поставил зеркала так тщательно, что сам дьявол не догадался бы. Ясно как дважды два, что ты знал этот фокус! Признайся!

Аввакум вяло ковырял вилкой в тарелке и молчал. Словно через силу, он съел несколько кусочков, потом осторожно отставил тарелку, вынул трубку и закурил.

— Что же ты не отвечаешь? — настаивал Асен. — Я очень любопытен.

— Ты очень любопытен, очень прожорлив, очень ловок и очень хитер, — задумчиво проговорил Аввакум. — Все, эти качества, вместе взятые, не доведут тебя до добра.

Асен положил нож и вилку и пристально поглядел на Аввакума.

— Что ты хочешь сказать? — холодно спросил он с обидой в голосе. — Мне не ясно, на что ты намекаешь.

— Ладно, оставим это, — сказал Аввакум, отпивая глоток вина. — Что же касается твоего фокуса с головой, я очень сожалею, что разочарую тебя. Этот фокус я увидел впервые. В искусстве фокусов я круглый невежда. Например, я до сих пор не могу объяснить, как и откуда ты вытащил столько всякой всячины из шляпы. Случай с головой совсем Другое дело. Ты помнишь, что я видел, как ты сходил с грузовика с Двумя зеркалами под мышкой? Это выглядело очень странно. Зачем ехать в город на грузовике за парикмахерскими зеркалами? Для чего понадобились зеркала режиссеру кинохроники, приехавшему на натурные съемки археологического объекта? Но когда по радиосети сообщили о предстоящем вечере, я сразу догадался, что зеркала нужны тебе для выступления. Ты сам намекал что затеваешь что-го. Поэтому, как только представление началось, я стал искать глазами твои зеркала и прикидывал, где бы они могли тебе пригодиться. Но вот ты принес сундучок. От кулис к столику ближе и проще всею подойти по прямой линии. Но, к моему большому удивлению, ты не пошел по кратчайшему пути, а неожиданно свернул и подошел к столику сзади. Этот неестественный поворот сразу бросился мне в глаза. Затем мое внимание привлекло твое передвижение по стене. Ты расхаживал много, но всегда по ту сторону диагоналей, проходящих через задние ножки столика. Ты ни на сантиметр не шагнул дальше этих диагоналей. И вот все это — и зеркала, с которыми я тебя видел на площади, и твое движение по сцене, и убеждение, что у головы, конечно, есть туловище, но невидимое из-за оптического трюка, — навело меня на мысль, что пространство под столиком прикрыто зеркалами, а между ними стоит на коленях человек. Должен заметить, что твой партнер очень слаб по части грима. Да… Сидящий человек откидывает крышку, вырезанную в столешнице, отодвигает подвижное дно сундучка и фокус готов. Хитрости архинаивные, вполне доступные даже для такого простака, как я…

Асен молча слушал, морщился и энергично расправлялся своими мощными челюстями с третьей порцией цыпленка. Затем он одним духом опорожнил свой стакан, глубоко вздохнул и покачал головой.

— Я не раз и в самых разных местах показывал этот фокус, — сказал он — И за границей показывал… В прошлом году на фестивале в Каннах… То есть во время фестиваля в одном увеселительном заведении.

Он налил себе еще стакан вина, отпил половину и умолк.

— Ну и что? — спросил Аввакум.

— Ничего, — сказал Асен, потирая лоб. — О чем мы говорили?

— Надо пить не торопясь, — усмехнулся Аввакум. — Речь шла о твоем фокусе в Каннах.

— Да… — Асен закурил и жадно затянулся. — Там никто не мог сразу догадаться, в чем секрет… Только ты… Ну, а если бы ты не видел, как я нес зеркала, то все равно догадался бы?

— Определенно, — подтвердил Аввакум. Асен вздохнул и залпом допил вино.

— Теперь мы уже не квиты, — сказал Аввакум. Оба замолчали.

— Да, теперь ты обставил меня, — со вздохом признался Асен и понурил голову.

— Это в порядке вещей, — сказал Аввакум. — Твоей несравненной ловкости я противопоставляю одно скромное качество: умение наблюдать. Поэтому я всегда буду в выигрыше.

— Больно уж ты самоуверен, — озлился Асен, и глаза его сердито сверкнули. — Грош цена твоей наблюдательности, я уже в этом убедился, когда из-под носа у тебя вытащил ручку. Забыл, что ли?

— Второй раз проделать такую штуку тебе вряд ли удастся, — усмехнулся Аввакум.

Некоторое время оба молчали. Потом Аввакум вынул из портмоне серебряную монету и стал подбрасывать ее на ладони. По неправильной овальной форме и матовому мягкому блеску было видно, что монета древняя.

Злые огоньки в глазах Асена сразу угасли, а на лице отразились любопытство и алчность хищника.

— Какая красивая монета! — мечтательно произнес он и судорожно глотнул. — Чудесная монета. Откуда она у тебя?

— Греческая монета четвертого века до нашей эры, — пояснит Аввакум. — На одной стороне вычеканена Афина Паллада, а на другой — великий Перикл. Была в ходу во время расцвета афинского государства. Приносила своим владельцам оливковое масло и рабынь, слоновую кость и гетер, избирательные бюллетени и почетное место на Олимпийском стадионе. И много других приятных вещей… Нравится тебе?

— О! — воскликнул Асен. — Значит, она приносит счастье ее обладателю. Чудесная монета.

«Жаден, обожает блестящие побрякушки, — мысленно дополнил Аввакум портрет режиссера. — Хищный и честолюбивый… Что за букет, создатель! — Он беззвучно рассмеялся.

— Ты чего смеешься? — спросил Асен, насупившись.

— Меня рассмешила твоя мысль, будто эта монета приносит ее обладателю счастье. Она у меня уже три года.

— Значит, ты счастливый человек, — сказал Асен.

— Очень, — подтвердил Аввакум. — Я действительно счастливец. Говорят, что счастливые люди щедры, и это похоже на истину. Потому то я с удовольствием дарю тебе сию античную монету. Возьми ее на память. Пусть она напоминает тебе сегодняшний урок: хороший глаз всегда берет верх над ловкой рукой. Бери!

Асен поблагодарил и от души пожал руку своему новому приятелю. Потом вдруг расхохотался и сказал:

— Ты поступил очень тактично, отдав мне монету. Потому что я все равно вытащил бы ее у тебя. Ты б и глазом моргнуть не успел! Мне сдается, что ты побоялся проиграть в нашей игре и, чтобы не сравнять счет, сам отдал монету.

«И сверх всего он еще вульгарен», — с досадой подумал Аввакум.

— Я дарю ее от чистого сердца, — сказал он, — чтобы она напоминала тебе нечто важное в жизни. Ты говоришь, что намеревался присвоить ее непозволительным способом, надеясь на свою необыкновенную ловкость рук. Прекрасно! Своим подарком я избавил тебя от неудачной попытки и поражения. А ты не огорчайся, что у меня на одно очко больше: мир тесен, и мы с тобой, возможно, в скором времени снова встретимся. Желаю успеха!

Асен еще раз вежливо поблагодарил и пожал руку Аввакуму. «Представляю, как ему хочется стащить мой перстень», — подумал с усмешкой Аввакум, но промолчал.

— Вряд ли мне скоро выпадет случай отыграться, — сказал Асен, сделав скорбное лицо. — Да и вообще… Через несколько месяцев я уйду из кинохроники в мультфильм. Мультипликационные фильмы — мое призвание. В них есть простор для фантазии и для всякого рода благородных фокусов. Ну, а как известно, у мультфильмов нет ничего общего с археологией. Так что пути наши разойдутся. А если даже случай снова сведет нас, то едва ли будет уместно вспоминать о реванше. Все же я тебя малость люблю, и в этом есть своя прелесть, я бы даже сказал — красота.

— Я, к сожалению, не испытываю ответного чувства, — сказал Аввакум. — Но ты интересный партнер в игре и интересный противник в состязании на остроумие и ловкость. А в состязании с интересным противником всегда есть своя прелесть, своя красота. — Аввакум наполнил стаканы и слегка улыбнулся.

— Давай выпьем за красоту, хочешь?

— Avec plaisir! С удовольствием! — галантно ответил Асен.

7

И вот случай снова свел их, на этот раз в гостиной отставного подполковника: Асена, немного располневшего, но по-прежнему свежего, с юношески гладким лицом, и Аввакума — постаревшего, с сединой на висках. Один выглядел совсем молодым человеком, другой — старше своих лет. Дела, которые ему довелось распутывать, отложили отпечаток мудрости и состарили лицо Аввакума; он походил на путешественника, который долго странствовал в диких краях и жизнь которого была полна невзгод и приключений. Морщины на лбу, глубокие складки в уголках губ, седина на висках… Чуть усталые, но зоркие и проницательные глаза его излучали какую-то неповторимую красоту, не сентиментальную и не легкомысленную, а красоту, которую высекает горький житейский опыт, мудрость и несгибаемая сила духа.

Аввакум недолго пробыл в гостиной Савовых. Может быть, его утомила шумная болтовня Асена или же, заметив смущение и непонятную тревогу в глазах Виолеты. когда она изредка посматривала на него, ему просто захотелось избавить парочку от своего присутствия: ведь влюбленные готовы возненавидеть третьего, который засиживается в их обществе сверх меры. Сославшись на неотложное дело, Аввакум пожелал им спокойной ночи и медленно поднялся к себе.

Он подбросил в камин дров, и огонь разгорелся с новой силой. Но ему уже не хотелось сидеть в кресле, не сводя глаз с пляшущих язычков пламени. Что-то давно замершее в его груди вдруг ожило, и он, расхаживая по комнате, поймал себя на том, что насвистывает какую-то мелодию.

Впервые после триградской истории на него нашло веселое настроение. Но Аввакум не испытывал от этого угрызений совести; он продолжал насвистывать, расхаживая по комнате. Потом надел халат, потянулся и, распахнув дверь на веранду, жадно вдохнул свежий воздух. Прислушался: в оголенных ветвях черешни, окутанной мраком, тихо шумел дождь.

Он постоял несколько минут и снова ощутил, как забилось, затрепетало то, что замерло, сникло в его груди. Он закрыл дверь, сбросил халат, надел плащ и. погасив свет, почти бесшумно, как вор, спустился по лестнице и выскользнул на улицу.

Дождь струился по ею лицу, но эта холодная ласка казалась приятной. Он пересек дорогу и направился к роще. Через минуту он погрузился в густую, как смола, темноту. Остановившись под раскидистой сосной, Аввакум стал терпеливо ждать.

Словно огромный камень свалился с его плеч. Настроение было доброе, приподнятое.

Минут через двадцать во дворе их дома зажегся фонарь. Осветились косые нити дождя, тонкие и прерывистые. Они возникали словно из небытия и, плеснув на миг, вплетались в ветви черешни и исчезали. Было тихо, как во сне, слышался только шорох дождевых капель.

Xлопнула калитка, и высокий силуэт пересек улицу. Человек этот, видимо, хорошо ориентировался: он перепрыгнул канавку в самом узком и удобном месте, а затем тоже вошел в рощу и остановился неподалеку от Аввакума.

Аввакум узнал Асена и замер, чтобы ни малейшим шорохом, ни движением не выдать себя. Так они стояли оба, молча и неподвижно, в непроглядной тьме в нескольких шагах друг от друга.

Фонарь во дворе погас. Через несколько минут исчез и желтоватый свет в окнах первого эгажа. Весь дом словно окунулся в черноту. Утонула во мраке и улица. Ближайший фонарь в пятидесяти шагах едва мерцал в темноте, как лампадка.

Асен вдруг обнаружил признаки жизни; он тихонько пробрался к канавке и вышел на улицу. Аввакум глубоко вздохнул и отступил на полшага от сосны. Он не видел Асена, но по звуку его шагов догадался, в каком направлении тот идет.

Когда режиссер пересек улицу, Аввакум подбежал к канавке. Услышав тихий скрип калитки, он догадался, что Асен уже во дворе. Аввакум разулся и, взяв ботинки в руки, подбежал к забору. Прильнув к щели между досками, он стал смотреть.

Асен легко и проворно вскарабкался на черешню, словно проделывал это уже десятки раз. Добравшись до веранды, он без особых усилий перемахнул через перила. Постояв у полуоткрытой двери, он помедлил, словно раздумывая, а затем осторожно, по-кошачьи проскользнул в комнату.

Аввакум с трудом натянул ботинки, морщась от налипшей на носки холодной грязи, вошел во двор через открытую калитку и встал под черешней спиной к стене.

«Что будет, если он вернется тем же путем и мы столкнемся с ним лицом к лицу?» — подумал Аввакум и чуть не рассмеялся вслух. Встреча вышла бы комической, и стоило посмеяться заранее. «Еще очко в мою пользу!» — сказал бы он Асену, снисходительно похлопав его по плечу.

Но чем в действительности была выходка режиссера: невинной забавой или же какой-то опасной игрой?

Кто он: маниакально увлекающийся трюками и фокусами субъект или же собрат Ичеренского и Подгорова? Что заставило Асена лезть на веранду — неужели одно лишь желание похвастаться ловкостью? А вдруг он отправился на поиски серебряной чаши? Если он задался целью выявить истинное лицо Аввакума, то встреча под деревом становилась явно нежелательной. Разведчик сразу поймет, что его засекли.

Ничто не мешало отойти в сторону и притаиться где-нибудь подальше от черешни. Например, у сводчатого входа на верхний этаж. Там было очень удобно, а небольшой навес защищал от дождя. Но Аввакум тотчас же сообразил, что Асен непременно спустится по лестнице, но ни в коем случае не по дереву. Слезать по дереву труднее, чем карабкаться вверх, — можно сломать ветку, наделать шуму и оказаться в неловком положении при неожиданной встрече с хозяином квартиры. Зачем рисковать и оставлять улики в виде следов, если ничто не мешает спокойно сойти по лестнице? Английские замки свободно открываются с внутренней стороны и сами запираются, стоит лишь захлопнуть за собой дверь. Создастся впечатление, будто, кроме Аввакума, никто не входил и не выходил. А если наткнешься на хозяина в прихожей, то очень просто придумать правдоподобное объяснение. Одна из дверей прихожей вела в квартиру Савовых и была лишь в двух шагах от спальни Виолеты. Дом был построен в расчете на одну семью, и некогда эта дверь соединяла столовую и гостиную нижнего этажа со спальнями наверху. «Приходится выбираться таким путем, чтобы не пронюхала эта гадюка Йордана», — скажет Асен и подмигнет с видом заговорщика. В подобных случаях мужчины понимают друг друга с одного взгляда и не задают неуместных вопросов. Было ясно, что такой находчивый хитрец, как Асен, не упустит из виду более удобный выход — по лестнице через прихожую.

Все так же тихо моросил дождь.

Аввакум посмотрел на часы — прошло всего десять минут.

Кто-то шел по тротуару. Шаги были нетвердые — то быстрые, то заплетающиеся. «Пьяный», — подумал Аввакум. Потом почему-то вспомнилась Виолета, и в сознании сразу же возникла навязчивая мысль о сходстве ее с молодой Ириной на фотографии, снятой семнадцать лет назад на палубе дунайского парохода.

Пьяный прошел мимо. Если бы не шум дождя, можно было бы подумать, что весь мир превратился в бесконечную темную и безжизненную пустыню.

Как хорошо, что у часов светящийся циферблат! Как ни привык Аввакум к долгому выжиданию, в такой обстановке минуты казались часами.

Прошло всего лишь двенадцать минут, и вдруг тишину нарушил резкий, как выстрел, щелчок английского замка. Аввакум, не видя, чувствовал, что Кантарджиев стоит на бетонных ступеньках крыльца, прислушивается и оглядывается по сторонам. Затем послышались тихие шаги по каменным плитам. Идущий, видимо, остановился у калитки и постоял там немного. В эти короткие секунды, пока он стоял у калитки, Аввакум испытывал странное ощущение, будто находится под прицелом, словно чей-то тяжелый взгляд устремлен ему прямо в лицо. Такое ощущение нельзя было объяснить каким-либо внешним воздействием, потому что насыщенный до предела влагой мрак был абсолютно непроглядным.

Секунды тянулись томительно долго. Аввакум не решался двинуться ни на шаг в сторону, потому что тот, другой, который стоял у ворот, мог услышать шорох его шагов. Несмотря на промозглую сырость, щеки Аввакума горели, а в глазах мелькали огненно-красные и зеленые точки. Впервые в жизни он чувствовал себя таким беспомощным, словно был связан по рукам и ногам.

Прошло еще несколько секунд.

Вдруг от калитки донесся тихий, сдержанный мужской смех. Не было никакого сомнения, что смеялся Асен.

Словно тысячи игл впились в плечо Аввакума. Инстинктивно он сунул руку за подкладку плаща, в глубокую округлую складку. Но увы! Уже более месяца там ничего не было, кроме забытой отсыревшей спичечной коробки.

В тот же миг калитка скрипнула и с тротуара послышались торопливые, почти бегущие шаги, которые замерли в направлении сосновой рощи.

Аввакум потер лоб и перевел дух. Неприятное ощущение исчезло вместе со скрипом калитки, в тот момент, когда он машинально сунул руку за подкладку.

Напряжение спало, и он с удовольствием подставил лицо под дождевые струйки и постоял так, подняв голову к невидимому небу. Холодные ручьи текли за воротник рубашки, на грудь. «Стою, как безнадежно влюбленный юнец», — подумал Аввакум и нахмурился. Он был крайне зол на себя.

Аввакум поднялся на крыльцо, отпер дверь и включил свет. На цветной мозаике лестницы не было видно никаких следов. «Либо ковер впитал сырость от подметок, либо же Асен спустился вниз разувшись, в одних носках», — заключил Аввакум, тщательно осматривая ступени.

Он вошел в кабинет и огляделся — все вокруг стояло на своих местах, но дверь на веранду оказалась закрытой.

Незваный гость закрыл дверь, которую хозяин нарочно оставил открытой, — явное доказательство, что кто-то посторонний был в комнате! Но почему посетитель оставил столь явную улику? Что это: грубый промах или же хорошо обдуманный поступок со скрытым значением?

Аввакум усмехнулся; каковы бы ни были замыслы посетителя и их последствия, с таким противником было интересно и даже приятно помериться силами. Это удовольствие было похоже на то, какое получаешь от симфонической музыки или от решения сложной математической задачи.

Аввакум повеселел и, взяв со стола несколько листков промокательной бумаги, склонился над ковром, отыскивая мокрые пятна. Но весь ковер до самой двери был сух — хитрец разулся еще у входа! Аввакум даже рассмеялся, довольный своей догадкой.

Оба потайных замка на сундучке с перламутровой инкрустацией выглядели нетронутыми. Он вынул из него коробочку с алюминиевым порошком, взял кисточку и занялся исследованием тех гладких поверхностей, на которых могли остаться отпечатки пальцев Асена: на замках, крышке сундучка, на дверных ручках, спинках стульев и кресел. Копировальная лента не понадобилась: алюминиевый порошок не обнаружил никаких отпечатков. «Ясно как дважды два, что он орудовал в перчатках», — со вздохом подумал Аввакум.

Он тщательно осмотрел и спальню. Затем, надев халат, подбросил дров в камин. Когда дрова разгорелись, он уселся в кресло, набил трубку и закурил.

Одно было ясно — «игра» с режиссером Кантарджиевым вышла за рамки невинного состязания в находчивости и ловкости рук. Никто ради простой забавы не заберется в запертую чужую квартиру, а если и решится на это, то не станет столь старательно заметать следы, выказывая профессиональное умение опытного шпиона или афериста. И еще одно не вызывало сомнения — человек, решающийся на такое, ведет двойную жизнь и непременно продолжит «игру».

Аввакум лег спать уже за полночь, но на другой день проснулся рано, в восьмом часу, полный сил и бодрости. Такое приподнятое настроение находило на него, когда он сталкивался с какой-нибудь трудной, запутанной задачей.

Выпив свою обычную чашку кофе, который он сам готовил на спиртовке, Аввакум вызвал такси и через четверть часа был уже в центре города. У него был уговор с полковником Мановым — в случае чрезвычайных обстоятельств извещать его через курьера центрального универмага. Отправив шифрованную записку, он пошел к себе в мастерскую и принялся за работу.

Теперь его не отвлекали ни мрачные стены, ни слезящийся глаз, уставившийся на него с каменного свода. Дождь усилился, но Аввакум не замечал бегущих по стеклам струек. Он тихонько насвистывал, и работа над греческой гидрией значительно продвинулась вперед.

К обеду пришел курьер и принес ему справку об Асене Кантарджиеве. Из нее следовало, что отец режиссера был заурядным софийским адвокатом и скончался через два года после прихода новой власти. Мать, бывшая преподавательница математики в гимназии, сейчас на пенсии и живет у своих родственников в городе Калофере. Асен, закончив с отличием театральный институт, уже несколько лет работает в кинематографии и слывет талантливым, оригинальным, но далеко не дисциплинированным работником. Его документальный фильм «Родопские мотивы» получил поощрительную премию на кинофестивале в Каннах. Дядя Асена, престарелый профессор математики. Кирилл Радичков, до выхода на пенсию сотрудничал в органах госбезопасности как специалист по шифрам. Асен Кантарджиев живет у него в особнячке на улице Незабравка, дом 97.

Аввакум дважды прочитал эту справку, пожав плечами, разорвал листок в мелкие клочки. Ничего примечательного. Конечно, неплохо иметь в роду математиков и юриста. Один лишь дядя заслуживал некоторого интереса. Аввакум знал, что Радичков в свое время проявил себя как изумительный дешифровщик и оставил талантливых учеников, которые на славу трудились в шифровальном отделе.

Над этим стоило призадуматься. Кроме того, привлекал внимание и адрес: улица Незабравка находилась всего лишь в двадцати минутах ходьбы от дома, где теперь жил Аввакум…

И тем не менее дело ничуть не прояснилось.

Пообедав с завидным аппетитом в ближайшем ресторанчике, Аввакум вернулся домой, разжег камин и принялся за первую главу давно задуманной книги об античных памятниках и мозаиках.

Тучи снова нависли над размокшей землей. Вокруг потемнело, пошел тихий, холодный дождь.

Так в тишине, за работой незаметно прошли несколько часов. К вечеру, когда он собрался встать из-за стола, чтобы приготовить кофе, вдруг громко и настойчиво прозвенел звонок у парадного входа. Аввакум положил карандаш, вышел в прихожую и посмотрел в окно. На площадке у двери стояли, весело переговариваясь, Асен и Виолета.

— Ты не гляди на нас, а спустись и открой дверь. Мы тут на дожде торчим, — крикнул снизу Асен.

«Ну и парень! — усмехнулся про себя Аввакум. — Отгадывает, что делается у него над головой, даже не глянув вверх. Молодец!» В отличном настроении Аввакум спустился и отпер дверь Виолета украдкой с любопытством поглядывала на него; в ее взгляде еще таились удивление и смущение. Но Аввакум, словно нарочно, держался отчужденно, подчеркнуто не замечал ее, сухо и лаконично отвечал на вопросы.

Они уютно устроились возле камина.

— А не порадуешь ли ты нас чашечкой кофе? — обратился вдруг к Виолете Асен.

Виолета, сидевшая, поджав ноги, на пушистом узорчатом ковре, с удивлением поглядела на Асена.

— Кофе, сахарницу и спиртовку ты найдешь в спальне на столике с колесиками, — спокойно пояснил Асен.

Виолета бросила взгляд на Аввакума. Он, усмехнувшись, молча кивнул ей.

Когда Виолета вышла, Аввакум тихо и спокойно спросил гостя:

— Могу ли я у знать, когда и как ты догадался, где находятся все эти вещи? Насколько мне известно, твоей ноги здесь не было. Как бы ты объяснил эту малозначительную деталь?

— О, ты ошибаешься, дружище! — весело воскликнул Асен. — Моя нога уже не раз ступала в твоей квартире. Разве Виолета тебе не говорила? — Он тихонько рассмеялся. — Знаешь ли, вчера вечером, когда мы с ней расстались, я взглянул на веранду и заметил, что дверь комнаты распахнута. Ветер, который дул как раз в ее сторону, заливал дождем комнату. Я постоял немного в роще, надеясь, что или дождь перестанет, или же ты вернешься из города. Но так как не дождался ни того, ни другого, решил сам закрыть дверь. Ведь я как-никак твой друг; у меня душа болела, глядя, как дождь пакостит тебе. Я вскарабкался по черешне — для меня это пара пустяков — и с успехом осуществил свой замысел. Еще немного — и было бы поздно; дождь уже начинал хлестать за порог. Огонь в камине еще горел, приятное тепло так и манило посидеть, погреться. Потом меня разобрало любопытство посмотреть, как ты устроился. Между прочим, должен тебе заметить, что ты обставился хотя и скромно, но с большим вкусом. И вот когда я из самого благородного любопытства заглянул в спальню, то увидел на столике кофе, сахарницу и спиртовку. Мне гак захотелось сварить себе кофе, что я еле удержался от соблазна. Как было у тебя уютно! Но я вспомнил, что незваным гостям не стоит долго задерживаться, особенно если хозяина нет дома. Спустился по лестнице… А у входа, представь себе, меня подкарауливала удивительная неожиданность. — Асен рассмеялся и лукаво подмигнул Аввакуму — Ты, собственной персоной, стоял у стены и, наверное, подпирал ее, чтобы не упала… А?

Аввакум почувствовал, как у него загорелись щеки. На миг ему показалось, что он столкнулся с исключительным, непостижимо сильным человеком, у него даже стало горько во рту. Оказывается, Асен все время наблюдал за ним, бесцеремонно разглядывал в темноте, в то время как сам он, прижавшись к стене, выглядел жалким слепцом!

— Да, ты подпирал стену и мечтал, как влюбленная гимназистка! — продолжал насмехаться Асен.

Аввакум покраснел — впервые в жизни ему пришлось краснеть перед своим противником. Он бесцельно смотрел себе на руки, не зная, что ответить. Потом он вдруг расхохотался так звонко и весело, что Виолета выглянула из спальни и улыбнулась. «Попался, мошенник! — с облегчением подумал Аввакум, уже не чувствуя горечи во рту. — Доберусь я до твоих глаз, подожди немного!» — и продолжал смеяться беззаботным смехом человека, оставившего позади все обидные сомнения и страхи.

Зато Асен не на шутку встревожился.

— Ты выглядел очень расстроенным и озадаченным, — сказал он, — поэтому я не решился беспокоить тебя. Почему ты смеешься?

— Я потерял ключ от наружной двери, — сказал Аввакум, — и ломал голову, как войти в дом. А потом, когда уже совсем отчаялся, перерыв в десятый раз карманы, нашел его.

— Это действительно очень смешно, — согласился Асен. — А тебе не пришло в голову, что ты можешь влезть на веранду по черешне?

Аввакум покачал головой.

— Я никогда не лазил по деревьям, — сказал он. — Один мой родственник упал с груши и сломал шею. Этот случай навсегда врезался мне в память.

— Но у тебя под окнами не груша, а черешня, — усмехнулся Асеи.

— Все равно, — вздохнул Аввакум. — Черешня — такое же дерево, как груша. И, кроме того, я осторожный человек. Не люблю рисковать.

— Но ты не сердишься на меня за вчерашний визит? — спросил Асен. — Я зашел с самыми лучшими намерениями и, мне кажется, сделал для тебя доброе дело.

— За что ты будешь в свое время достойно вознагражден! — сказал со смехом Аввакум и подбежал к Виолете, чтобы взять у нее из рук поднос.

Разговор перешел на другие темы. Асен спросил:

— В углу за шкафом я видел небольшой кинопроектор. Зачем он тебе?

Аввакум рассказал о подарке Слави Ковачева, умолчав, разумеется, о том, чего режиссеру не следовало знать. Он вынул из ящика стола кинокамеру, и Асен от восторга захлопал в ладоши.

— И ты молчал, что у тебя такое сокровище! Обладать таким богатством и не пользоваться им! Это неслыханно! Уверяю тебя!

Он окинул аппарат опытным взглядом старого специалиста и с удовлетворением покачал головой.

— Чудесная штучка! Ты умеешь снимать обыкновенным фотоаппаратом? Да? Э, тогда ты через три дня будешь запросто управляться и с этой камерой. Если у тебя есть хоть немного смекалки — а у меня есть основания полагать, что ты смекалист сверх меры, — то через неделю ты уже будешь крутить в этой приятной и уютной гостиной свой собственный фильм, а мы с Виолетой будем зрителями.

«Держится со мной так, как будто уже намертво схватил меня когтями», — подумал Аввакум, раскуривая трубку.

— Не знаю, когда и как я смогу отблагодарить тебя, — ответил Аввакум с приветливой улыбкой. — Но если твоя невеста не имеет ничего против, я согласен сейчас же приступить к первому уроку.

— Если я вам мешаю, я уйду к себе, — сказала Виолета. Она испытующе посмотрела на Аввакума и спросила, нахмурив брови: — Может быть, мне в самом деле лучше уйти?

— Как раз наоборот, — возразил Аввакум. Он отвел взгляд в сторону, чтобы не встречаться со знакомым взглядом. — Напротив, — повторил он, — ваше присутствие более чем желательно. Вы даже не представляете, как полезно ваше присутствие!

Аввакум рассмеялся, за ним рассмеялся и Асен. Они оба смеялись раскатисто, по-мужски, исподлобья бросая друг на друга молниеносные, сверкающие, как сабельные удары, взгляды. Виолета удивленно наблюдала за ними.

А в общем вечер прошел как нельзя лучше.

Аввакум показал свои редкие книги, несколько старинных гравюр и, пока они болтали о том, о сем, расспросил режиссера, где он живет и доволен ли своей квартирой. У Асена почему-то развязался язык, и Аввакум разузнал много интересных подробностей. У дяди, оказывается, была квартира в центре, но он каждую осень с наступлением туманов переселялся в загородный особняк; там, на верхнем этаже, у него были спальня и кабинет. За порядком в доме следила пожилая женщина, которая приходила по утрам. В нижнем этаже помещались кухня и столовая, но ими не пользовались потому, что дяде приносили обеды из города Помимо того, что он страдал одышкой, после инсульта он стал волочить правую ногу и поэтому редко спускался вниз. Весь первый этаж был в полном распоряжении Асена; в кухне он спал, а столовая служила ему гостиной и рабочим кабинетом Дядя собирался на днях перебраться в свою осеннюю «резиденцию» и Асен пообещал Аввакуму познакомить их — он должен узнать, что это за человек. Попробуй поспорить с ним в решении задач, кроссвордов, одолей его в шахматы, и тогда ты поймешь, что значит мастерство и настоящий ум.

Аввакум поблагодарил за приглашение и сказал, что он с нетерпением ждет встречи с таким исключительным человеком. А про себя подумал: «Либо Асен — причудливое сочетание таланта с легкомыслием, и поэтому, нанося мастерские удары, он шутя открывает свои карты и позиции, либо, не найдя серебряной чаши Ичеренского, считает меня безвредной личностью, либо глубоко убежден, что держит меня в своих руках и может ликвидировать в любой момент, когда будет приказано». Из этих трех возможностей третья казалась Аввакуму самой вероятной и приемлемой, а именно та, что Асен возомнил, будто Аввакум «уже у него в кармане». «Поэтому, — решил Аввакум, — надо прежде всего лишить его возможности видеть в темноте». Провожая гостей. Аввакум сказал:

— Дорогие друзья, разрешите мне сделать вам скромное предложение. Как вы знаете, я старый холостяк и очень одинок. Не хотите ли вы пойти вместе со мной в театр? Сейчас идет «Ромео и Джульетта» — прекрасный спектакль. Я берусь добыть билеты и буду ждать вас у входа. Вы согласны?

— О! — Виоле га радостно улыбнулась и, не дав Асену вымолвить слово, живо воскликнула: — Разумеется, согласны. Мы пойдем! — Прижавшись к жениху, она повторила: — Непременно пойдем!

— Да, «Ромео и Джульетта» — прекрасный спектакль, — авторитетно подтвердил Асен. — Хотя лично мне подобные пьесы не импонируют. Я предпочел бы ..Макбет». «Макбет» — это пьеса! Но, чтобы сделать вам обоим приятное, я согласен и на «Ромео и Джульетту». Благодарю!

8

В последующие дни Аввакум сделал такие успехи в искусстве киносъемки, что уже запросто снимал стаи вспархивающих воробьев, тучи желтых листьев, гонимых ветром, подполковника, подкрашивающего усы и вдохновенно разглагольствующего о преимуществе дамских корсетов. Он даже сумел исподтишка запечатлеть на нескольких метрах затяжной поцелуй Виолеты и Асена.

Новое увлечение не на шутку захватило его. Можно было сказать, что в последние дни он выпускал из рук кинокамеру только за обедом и во время сна. По вечерам он включал проектор и на гладкой стене комнаты возникал печальный голый лес, низко нависшее над почернелыми верхушками мрачное небо, круги пожелтевшей листвы у стволов, которую ветер подхватывал и равнодушно разбрасывал во все стороны… Окутавшись клубами сизого дыма, Аввакум хмуро глядел на «экран» и по нескольку раз прокручивал эти кадры, потом сменял ролики и на экране оживали другие фрагменты, хотя и менее романтичные, которые он смотрел с не меньшим интересом. То были лица случайных прохожих на тихих улочках, ограды палисадников и фасады домов.

За эти дни его книга об античных памятниках и мозаиках не продвинулась ни на строчку, и причина его творческого застоя коренилась не в его очередном увлечении, не в редких приступах меланхолии. Ему попросту не хватало времени для работы. Он то снимал и просматривал заснятые кадры, то развлекался в компании своих новых друзей или же размышлял о них. С Виолетой он мало разговаривал: о чем мог он, старый холостяк и скептик, говорить с ней — девушкой, только что окончившей гимназию? Но общение с ней доставляло ему радость вроде той, которую он испытывал, любуясь ярко и сочно написанными картинами или слушая школьные песни, будившие память о светлых днях, промелькнувших в жизни, как солнечный луч. Совсем другое дело — Асен. Временами Аввакуму казалось, что этот человек наделен какой-то сверхъестественной ловкостью, способностью куда угодно проникнуть, все достать и притом обладает не только недюжинным умом, но и склонностью к опасному авантюризму. В то же время Асен был задирист до легкомыслия и по-детски жесток. Всем своим поведением, недомолвками, колкими словечками он, казалось, говорил: «Вот видишь, любезный, я очень хорошо знаю, что ты за птица; давно держу тебя под колпаком, и никуда ты от меня не денешься. Но пока не пробил твой час, давай поиграем в жмурки, потому что ты как-никак интересный партнер и поиграть с тобой просто занятно». Нельзя было не признать, что Асен Кантарджиев как противник был галантен и не лишен чувства юмора.

Таким образом, перед Аввакумом возникли сразу две нелегкие задачи: оберегать свою жизнь и вывести на чистую воду Асена. У Аввакума пока не было никаких доказательств его преступной деятельности или связи с преступным миром и поэтому не было оснований просить содействия полковника Манова, который непременно потребовал бы доказательств и фактов. В лучшем случае полковник поручил бы расследование кому-нибудь другому, а Аввакума упрятал бы за тридевять земель…

Что осталось бы тогда Аввакуму? Античные памятники и мозаики? Кинокамера и сентиментальные пейзажи? Из-за этого лишить себя удовольствия разгадать загадку и положить на лопатки достойного противника? Жалкий выбор. Без сомнения, перспективы завязавшейся борьбы сулили куда более интересные переживания.

В день спектакля Аввакум поджидал друзей у входа в театр. Поговорив о том о сем, они выкурили по сигарете, а когда до начала осталось несколько минут, Аввакум вынул из бумажника билеты и с огорченным видом сказал:

— К сожалению, мое место на балконе, а у вас десятый ряд партера. Не удалось достать билеты в одном ряду: все было распродано еще позавчера.

— Тогда не стоило брать такие билеты, — сказала Виолета.

— Такова воля судьбы! — рассмеялся Аввакум. — Когда представление окончится, мы опять встретимся здесь и вместе пойдем домой.

Пожелав им получить удовольствие от спектакля, он приветливо помахал им рукой и пошел на свое место.

Когда занавес поднялся и глаза зрителей устремились на сцену, Аввакум незаметно выскользнул из театра. У противоположного тротуара стояла институтская машина, на которой он приехал. Аввакум отдал шоферу контрамарку, сел за руль и, резко рванувшись с места, помчался вперед.

«Дядюшкин» особнячок был окружен невысокой каменной оградой крытой этернитовой плиткой. Железные ворота оказались приотворенными, что избавило Аввакума от необходимости перелезать через ограду. Он осторожно пробежал по дорожке и остановился перед парадным входом, обращенным к роще. Изученный предварительно замок тотчас же поддался, и через несколько секунд Аввакум оказался в вестибюле, стены которого до половины были облицованы красным мрамором. Раздвижная стеклянная дверь вела к помещениям нижнего этажа витая деревянная лестница, устланная желтой ковровой дорожкой, поднималась на верхний этаж.

Аввакум спустил на замке защелку, чтобы дверь нельзя было отпереть со двора. Освещая себе путь фонариком, он пересек, не задерживаясь, вестибюль и остановился перед двумя дверьми, выкрашенными белой краской. Одна вела в кухню — узкое, продолговатое помещение, совсем без мебели, если не считать высокого кухонного шкафа с пустыми полками. Другая дверь — в столовую.

Аввакум вошел в столовую и поморщился — воздух здесь был спертым, пропахший одеколоном. Под желтым лучом фонарика вырисовывался невообразимый кавардак: неубранная постель, брошенная на ковер пижама, на всех стульях — разная одежда, письменный стол заставлен тарелками, бутылками, книгами. На стенах блестели фотографии киноактрис и приколотые кнопками цветные иллюстрации из журналов. Аввакум с досадой и горечью понял, что среди этого отвратительного хаоса ему вряд ли удастся найти интересующий его предмет. Он располагал буквально считанными минутами, чтобы сориентировался в этом плюшкинском обиталище.

Смирившись с мыслью о возможной неудаче и привыкнув к спертому воздуху. Аввакум стал прикидывать, где может быть спрятан предмет, который он должен найти. Он никогда не видел его, но догадывался, что по форме и величине он должен быть вроде коробки на сотню сигарет.

Аввакум еще раз оглядел комнату и усмехнулся: в окружавшем его хаосе найти ответ на вопрос, где спрятан этот предмет, было чистейшей наивностью. Куда проще было бы искать ответа на вопрос: где он не может быть спрятан.

Конечно, бессмысленно искать его в постели, в пижаме, в разбросанной по стульям одежде, в остывшей печке, в отдушниках, на столе — среди книг и грязной посуды.

Впрочем, не мешало бы оглядеть стол — как все столы на свете, и этот мог рассказать кое-что.

Рассказ его оказался простым и коротким. Двое угощались сосисками. Об этом говорили два прибора: две тарелки, два ножа и две вилки. Произошло это в середине дня, не раньше, потому что кожица от сосисок выглядела еще совсем свежей, не ссохшейся. Рядом стояли две пустые бутылки из-под вина и два стакана. На кромке одного из стаканов ясно виднелись следы ярко-красной губной помады. Виолета никогда не красила губы таким цветом. Следовательно, за столом была не Виолета, а другая женщина, по всей вероятности, с более темными волосами. Ее порция осталась недоеденной, но стакан был пуст. На другой стороне стола картина была иной: тарелка блестела, как вылизанная, а вино было выпито лишь наполовину. Из этого можно было заключить, что женщина была более взволнована, но не так голодна, как мужчина. Выпивоха Асен, не имевший привычки оставлять стакан недопитым, на этот раз воздержался — разумеется, для того, чтобы сохранить ясность и гибкость ума. Тема разговора, очевидно, была не из легких.

Еще многое другое мог бы рассказать стол, но время бежало, желтый луч фонарика бледнел, теряя силу. Надо было быстро действовать в направлении главной цели. Но и то немногое, что удалось прочитать по предметам на столе, могло очень пригодиться. Язык вещей в отличие от людского никогда не лжет — он всегда точен и откровенен.

Но где же все-таки тот предмет, за которым он пришел?

Аввакум осмотрел ящик и тумбочки письменного стола. Выдвижные ящики оказались доверху забитыми роликами пленки, тетрадками, записными книжками. Он открыл наудачу одну из записных книжек и рассмеялся, хотя было не до смеха: на страничке в клеточку бьли тщательно вырисованы карандашом различные типы сложных морских узлов.

Но не было ни малейших следов того, что он искал.

Оставался платяной шкаф. Там было некоторое подобие порядка. На плечиках висели старые и новые костюмы, галстуки и рубашки. Их было так много, что Аввакум удивился, хотя считал, что сам допускает излишества в этом отношении. Но режиссер превосходил его не только количеством, но и выбором — большинство костюмов и рубашек было иностранного происхождения. Галстуки же все до единого были заграничные. Содержание шкафа говорило лишь о щегольских наклонностях его владельца. Нижний ящик был забит обувью, старой и новой, спортивной и выходной. Здесь тоже было много иностранных образцов — узконосые мокасины, нейлоновые подметки.

Но и тут не было ничего похожего на предмет, который он искал. Аввакум опустился на стул и погасил фонарик. Несколько минут он просидел неподвижно в темноте. Потом резко поднялся, размял плечи и быстро прошел на кухню. Там он провел тонким лучом фонарика по стенам, отыскивая крышечку электрического разветвителя. Наконец он нашел ее над окном — выкрашенная под цвет стены и почти невидная из-под штукатурки, она была незаметна для неопытного глаза. Выходящий из разветвителя провод, скрытый карнизом, исчезал за кухонным шкафом.

Аввакум отодвинул шкаф. За ним оказалась белая дверь — такая, какие обычно ведут из кухни в чулан. Над дверью поблескивал самодельный жестяной колпачок, который прикрывал ввод провода, идущего от окна в чулан.

Чулан был, видимо, недавно превращен в прилично оборудованную лабораторию. На стене рядом с аппаратурой для проявления пленки поблескивал небольшой прямоугольный электрический щиток. При свете фонарика рубильник и клеммы сверкали, как серебряные. Под щитком, соединенный проводами с клеммами, лежал тог самый предмет, который искал Аввакум.

Это был миниатюрный аппарат для ночного видения, действующий с помощью инфракрасных лучей. Он имел сходство с защитными очками сварщиков, если не считать небольшой овальной коробки сверху, в которой, очевидно, находилось питающее устройство. Аппарат стоял под зарядкой. Аввакум впервые видел его, хотя был осведомлен о принципе его действия, представлял себе ею внешний вид и размер, приспособленные для ношения во внутреннем кармане палы о.

Очевидно, эго был один из наиболее портативных приборов такого типа. Как ни спешил Аввакум, зная, что каждая лишняя минута, проведенная здесь, увеличивает опасность для жизни, но не устоял перед искушением — отключил провода, поднес аппарат к глазам и погасил фонарик. Несмотря на всю свою выдержку, он невольно присвистнул от изумления — ему показалось, будто он вдруг погрузился в бездонную глубь моря, в таинственный и чудный мир, где все вокруг озарено рассеянным, мертвенно-желтым светом.

Он положил аппарат на стол и снова зажег фонарик. Никогда еще у него не возникало такого неодолимого соблазна присвоить чужую вещь. Аввакум вскрыл коробку, взял со стола пинцет и оборвал в нескольких местах проводочки и обмотку катушек. Внешне повреждения были почти незаметны, но парализовали весь прибор. Обнаружить и устранить их мог только специалист. «Пусть помытарится и поищет себе мастера!» — подумал с усмешкой Аввакум.

Он посмотрел на часы — было около восьми.

Задвинув шкаф на прежнее место и заперев за собой дверь, он быстро выбрался на улицу — не забыв оставить ворота в том же положении, в каком застал, — и вскочил в машину. Дав чуть ли не с места полный газ, он с воем помчался по мокрой дороге.

Чувство грозящей опасности не обмануло его. Возле пересечения с бульваром Яворова, шагах в двухстах от него вспыхнули желтые лучи фар. Через несколько секунд встречная машина пересекла перекресток, выехала по правую строну и, почти касаясь кромки тротуара, понеслась прямо на Аввакума. Водитель мигнул фарами, требуя включить ближний свет. «Как бы не так», — зло пробормотал Аввакум. Он нажал сразу акселератор и кнопку переключения света. Мощные фары его шестицилиндрового «форда» залили летевшую навстречу «варшаву» лавиной слепящего света. Растерявшийся водитель резко сбавил скорость, вильнул вправо и въехал на тротуар. Аввакум злорадно рассмеялся.

У выхода из театра Аввакум, пропустив вперед Виолету, тихо спросил Асена:

— Ну как, понравился спектакль?

Асен собирался закурить и только что чиркнул спичкой.

— Спектакль? — переспросил он, зажигая вторую спичку, так как первая угасла под дождем. — Спектакль прошел хорошо. Очень хорошо.

Виолета обернулась к нему.

— Неужели? — спросила она. В ее голосе звучали сердитые и вызывающие нотки. — Да как ты можешь судить о спектакле, если видел только три картины?

Она тряхнула головой и торопливо зашагала, вырвавшись вперед. Каблучки ее, как молоточки, застучали по тротуару.

— Почему только три картины? — с удивлением спросил Аввакум.

— Как почему! — Асен вздохнул и состроил страдальческую гримасу. — Сейчас объясню, и, быть может, ты меня поймешь.

— Уж не проспал ли ты все остальное? — спросил Аввакум.

— Хуже, — ответил Асен. — Не проспал, а попросту удрал из театра. Удрал непристойнейшим образом, как самый настоящий бай Ганю[2]]. И не из опасения за свои пузырьки с розовым маслом — в этом случае она не корила бы меня, будь уверен! — а из-за пустякового биноклика. Ты понимаешь?

—  Ничего не понимаю! — пожав плечами, заметил Аввакум. — Какой биноклик?

Асен искоса взглянул на него, но ничего не сказал.

Они шли по улице Раковского к стоянке такси на улице Аксакова. Пробравшись сквозь толпу, валившую из Театра сатиры, они остановились у скверика напротив книжного магазина «Орбис». На стоянке не было ни одной машины. Пока Виолета с подчеркнуто сердитым видом молча разглядывала витрину магазина, Асен вкратце рассказал свою прискорбную историю. Бинокль, оказывается, был не из простых — он позволял видеть в темноте с помощью инфракрасных лучей. Асен получил его в подарок от одного французского кинооператора, с которым подружился па кинофестивале в Каннах. Но не это важно. Неприятность таилась в чисто технических причинах. Для того чтобы бинокль действовал, его надо периодически ставить под зарядку. Вот он и подключил его сегодня в электросеть. У него для этою есть специальная аппаратура в ею небольшой скромной лаборатории, которую он устроил в дядюшкином особнячке. И лишь в театре он вдруг вспомнил, что зарядку надо прекратить в восемь часов. В противном случае от перегрузки могла сгореть обмотка, а такой бинокль и днем с огнем не сыщешь. Чтобы предотвратить беду, он взял такси и помчался домой. На бульваре Яворова они чуть не столкнулись с каким-то идиотом, который, нарушив правила, ослепил их фарами. Этому типу Асен с удовольствием свернул бы шею, если приведется найти его среди тысяч других негодяев, населяющих нашу грешную землю. «Ух, и сверну же я ему шею!» — воскликнул он и показал Аввакуму, как он это сделает. Но Аввакум осторожно заметил, что при встрече с «негодяем» может произойти как раз обратное. Асен громко расхохотался и тут же попросил извинения у Виолеты. История с биноклем все же закончилась печально — когда он добрался к себе, было уже поздно. Тем не менее его совесть спокойна — он сделал все возможное, даже с риском быть раздавленным каким-то идиотом.

— Этот «идиот», видно, крепко въелся тебе в печенки! — съязвил Аввакум.

Асен промолчал.

— Из-за такой редкой вещи, — сказал Аввакум, — я бы тоже рискнул головой. И не то что несколько картин, а и весь спектакль послал бы ко всем чертям.

— Вот видишь! — сказал Асен, взяв Виолету за руку. — Аввакум говорит, что послал бы к чертям весь спектакль, а ты устраиваешь мне сцену из-за каких-то нескольких картин!

— Но он не бросил бы свою невесту! — сердито отрезала Виолета, вырывая руку.

Асен нахмурился и замолчал.

Подъехало такси. Аввакум уселся рядом с шофером. Всю дорогу они не произнесли ни слова.

Когда стали прощаться, Аввакум сказал:

— Жаль, что так получилось с биноклем. Еще более сожалею о маленькой ссоре между вами из-за него. Я чувствую себя виноватым: ведь это я пригласил вас в театр.

— Не расстраивайся и спи как младенец! — рассмеялся Асен. — Я уже забыл об этом пустяке. Завтра напишу моему другу в Канны, и он пришлет мне пару таких вещичек. Одну из них я непременно подарю тебе на память. Как посмотришь в него, сразу вспомнишь о мире теней и на душе станет весело. Что же касается Виолеты, то она уже простила меня, ведь таков ее долг — прощать. Не так ли, милая?

— Ошибаешься, — ответила Виолета неожиданно твердым, но спокойным голосом. — У меня по отношению к тебе пока еще нет никакого чувства долга.

Кивнув головой на прощание, она толкнула калитку. Железная дверца жалобно скрипнула.

— Приятных снов! — крикнул ей вслед Асен и тотчас исчез в темноте за густой сеткой дождя, даже не попрощавшись с Аввакумом.

— Приходите к нам, — пригласила Виолета Аввакума, остановившись у двери. — Я угощу вас коньяком и кофе. Я знаю — вы любите кофе. Если дедушка еще не лег, сыграем в карты. А если спит, я вам поиграю на пианино. Правда, пианистка я ужасная, но и дедушкино пианино не лучше — нечто среднее между пианино и клавесином. Придете?

Аввакум поблагодарил и через несколько минут уже сидел в гостиной, нежась в ветхом кресле с колесиками, которое, вероятно, было новым еще в пору Межсоюзнической войны*. Йордана, которая выглядела ровесницей кресла, но отличалась от него угловатостью и большим количеством морщин, зажгла все лампы, и от этого в гостиной стало как-то холоднее.

Вошла Виолета в коротком домашнем платьице с маленьким воротничком, которое делало ее похожей на девочку.

— Дедушка уже спит, — сказала она, склонив головку к левому плечу, — поэтому партия в карты откладывается на неопределенное время.

Межсоюзническая война — Вторая балканская война, начавшаяся 29 июня 1913 г., в которой Болгария воевала против Греции, Сербии, Румынии и Турции и потерпела поражение.

— Ничего, —успокоил ее Аввакум. — Это не беда.

— О, не торопитесь! — сказала с лукавой улыбкой Виолета. — Вы еще не знаете, что вас ожидает!

— Я готов ко всему, — смиренно ответил Аввакум и спросил: — Но где же пианино? Вы обещали поиграть мне.

— Оно в моей комнате, — сказала Виолета. Она снова склонила голову и, задорно поглядев на него из-под длинных ресниц, показала на дверь. — Если вам не страшно войти в девичью комнату — милости прошу!

— Жизнь закалила меня, — с шутливым вздохом заметил Аввакум, поднимаясь с места. — Благодарю вас.

Виолета подошла к нему и, согнув руку в локте, глазами дала знак взять ее под руку.

Прибиравшая в прихожей Йордана разинула рот от удивления и демонстративно нахмурилась. Ее остренький подбородок затрясся как в лихорадке.

А Виолета лишь звонко расхохоталась и незаметно слегка прижала к себе руку Аввакума. Он почувствовал, как вздрогнула ее упругая грудь, и ладонь его невольно напряглась.

— Я репетирую, Йордана, — воскликнула Виолета прерывающимся голосом. — Ничего серьезного, ты не бойся!

— Репетируешь! Тогда потише, не то разбудишь дедушку! — сердито прошипела Йордана. — А ты знаешь, который уже час?

Виолета ничего не ответила. Она толкнула ногой дверь своей спальни и, с неохотой высвободив руку, пропустила Аввакума вперед.

В комнате было тепло. В углу тихо гудела зеленая изразцовая печка. Желтый абажур у потолка заливал комнату золотистым светом. Слева, у окна, стояла низенькая, узкая кровать, приготовленная ко сну. Синий атлас одеяла, сверкающая белизна белья так и манили к себе. Очевидно, постель задержала на себе взгляд Аввакума, потому что Виолета сбивчиво стала извиняться за вечную поспешность Йорданы, у которой была скверная привычка еще засветло стелить ко сну постели.

Она усадила Аввакума у печки, проворно подложив ему на стул вышитую подушку. От печки приятно пахло горящими дровами, а это всегда так нравилось Аввакуму. Он мечтательно вздохнул и принялся раскуривать трубку.

Музыкальный инструмент, о котором упоминала Виолета, походил на истертую от многолетного употребления школьную парту. Виолета уселась перед ним, подняла крышку, легко провела пальцами по пожелтевшим клавишам. Раздался нежный, словно сотканный из серебряных нитей звук, похожий скорее на тихий вздох.

— Веселое или грустное? — спросила Виолета.

— И веселое, и грустное, — улыбнувшись, сказал Аввакум.

Она задумалась, склонившись над клавишами, а он всей душой наслаждался теплым, интимным, тихим спокойствием маленькой скромной комнатки, испытывая одновременно и грусть и несказанное счастье. Тонкие пальцы Виолеты забегали по клавишам, и, хотя играла она не так уж хорошо, при первых же звуках мелодии очертания комнаты перед глазами Аввакума стали расплываться и исчезать. Все вокруг превратилось в чудесное сплетение темных и ярких красок. Окрыленные бурным преет о, светлые тона постепенно крепли, одолевая темные. Светлая радость сплеталась с грустью, стремление к красоте расправляло крылья и сулило никогда не достижимое счастье. Чего стоила бы жизнь без этого страстного стремления?

Аввакум не был знатоком музыки, он даже не считал себя любителем, но уже с первых звуков адажио почувствовал, как по плечам его побежали мурашки — словно электрический ток пронзил его душу и какое-то далекое, невидимое солнце осветило ее призрачным светом. Это, безусловно, был Бетховен. Его Крейцерова соната — одно из немногих музыкальных произведений, которые глубоко трогали Аввакума и которые он слушал с любовью и волнением.

И в этой уютной комнате, окутанной золотистым светом абажура, он вдруг почувствовал, как заныло его сердце, рвущееся к кому-го, кого здесь нет, и к чему-то, чего не было.

Зазвучали вариации анданте. В комнату вошла Йордана с маленьким подносом в руках. Поставив поднос с коньяком и кофе на круглый столик возле кровати, насупившись, она молча постояла, но никто с ней не заговорил и она, пожав плечами, бесшумно удалилась.

Виолета обернулась. Выждав, пока Иордана закроет за собой дверь, она прервала игру и с детским смехом шаловливо погрозила ей вслед кулачком.

— Как она караулит меня, бедняжка, — сказала она и, повернувшись на вращающемся табурете лицом к Аввакуму, добавила: — Вы заметили, что она вошла, не постучавшись?

— Нет, — ответил Аввакум. — Я ничего не заметил.

— Господи, — воскликнула Виолета, — я вас, наверное, просто замучила своей игрой. Вы выглядите таким несчастным. Я вас замучила, да?

— Напротив, — сказал Аввакум. — Пока вы играли, я чувствовал себя счастливым, даже слишком счастливым.

Она помолчала и сказала:

— Вы странный человек. Ощущение счастья придает вам такой вид, словно у вас болят зубы. А мой Асен, когда счастлив, знаете на что похож? На полную луну. Настоящая луна в полнолуние!

— У вашего Асена, — начал Аввакум и, помолчав секунду, продолжал: — У вашего Асена есть, конечно, свои странности, но вы влюблены в него и поэтому не в состоянии их заметить. Так мне кажется.

Виолета вздрогнула, нахмурила брови, хотела было что-то сказать, но лишь покачала головой. Потом задумалась и некоторое время сидела молча. Вдруг она встрепенулась, снова оживилась.

— Ваш кофе остынет, — сказала она. — Время идет, и вас, наверное, клонит ко сну. Что поделаешь — я плохая хозяйка, не умею развлекать гостей. Пересядьте, пожалуйста, поближе. Садитесь сюда, на постель. Ведь вам не часто приходится сидеть на девичьей постели? Вот так. По вашей улыбке вижу, что вы несчастны. У вас выражение лица всегда противоположно чувствам. Вы сами это только что признали. На здоровье!

Она чокнулась с Аввакумом и улыбнулась.

— На здоровье, — ответил Аввакум и осушил рюмку. — Вы очень любите Асена? — спросил он совсем равнодушно и начал неторопливо раскуривать трубку.

Вопрос был неожиданным. Виолета вздрогнула и даже отшатнулась. От резкого движения юбка вздернулась и обнажила ее колени.

— Мне кажется, что я его не люблю, — сказала она, испуганно заглядывая ему в глаза.

— Я так и предполагал, — улыбнулся Аввакум. Он выпустил клуб дыма и так же равнодушно, словно речь шла о чем-то незначительном, спросил: — Зачем же вы с ним обручились? Разве эго было необходимо?

На ее щеках выступили розовые пятна. Она опустила голову и лишь тогда заметила, что у нее обнажены колени. Лицо ее вспыхнуло.

— Все произошло как бы в шутку, — проговорила она, одергивая юбку. — Мы встречались с ним почти каждое утро по дороге на трамвайную остановку. Мне понравилось бывать с ним — он красив, умеет увлечь разговором. Женщины в трамвае засматривались на него, и я понимала, что они завидуют мне. Однажды он взял меня под руку, и я ему сказала, что так ходят только обрученные. Тогда он предложил мне обручиться и я согласилась — думала, что люблю его. — Виолета помолчала и тихо добавила, стараясь выглядеть спокойной: — До недавнего времени думала, что по-настоящему люблю его.

— А вы говорили ему, что ваш отец окружной лесничий в Пловдиве? — спросил Аввакум, лениво выпуская сизые колечки дыма. Его, казалось, совсем не интересовали чувства Виолеты.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Что общего у моего отца с этой историей? — На миг ее светлые глаза потемнели, а в голосе прозвучала обида: — Неужели вы думаете?..

— Я ничего плохого не думаю, — перебил ее Аввакум. — Верьте мне, я прошу только об этом. Прошлый раз вы доверились мне, помните? И я помог вам выйти из неловкого положения… Итак, когда вы сказали ему, что ваш отец работает окружным лесничим в Пловдиве? До или после обручения? Я думаю, что вы сказали ему об этом до обручения. Затем вы вместе с Асеном ездили к отцу в гости и он, так сказать, «одобрил» будущего зятя и даже подружился с ним. Асен — общительный человек, знает разные фокусы, у него есть подход к людям. А потом он на пару деньков отправился поохотиться во владениях вашего батюшки. Удалось ли ему подстрелить чго-нибудь, не знаю. Может быть, вы скажете, если это не секрет?

Виолета не сводила с него глаз, изумленная и немного испуганная. Она была похожа на ребенка, который впервые увидел поезд.

— Если я ошибся, поправьте меня, — добродушно улыбаясь, изрек он свою любимую фразу. — Людям свойственно ошибаться.

Виолета молчала.

— Знаете ли, — немного погодя сказала она, лукаво прищурясь, — если бы я не боялась, что вы исчезнете, не допив кофе, я бы перекрестилась, причем впервые в жизни. Мне еще бабушка говорила, что черти тотчас же исчезают, если перекреститься. А ну-ка наклонитесь, я посмотрю, нет ли у вас на голове рожек!

Она звонко и беззаботно рассмеялась и, ничего не говоря, доверчиво склонившись, весело смотрела на него.

— Ну и чем же все это кончится? — спросил Аввакум.

— Что? — удивилась она.

— Ваши отношения с Асеном, — пояснил Аввакум. Она пожала плечами.

— Научите меня — ведь вы ясновидец? Вы ведь все можете?

— А вы будете меня слушаться?

— Дедушка говорит, что я еще несмышленая девчушка. А маленькие девчушки и послушны и добры. Буду вас слушаться, — и она почти прижалась ухом к его губам. — Говорите!

— Берегитесь его, — тихо прошептал Аввакум. Ее пушистые волосы щекотали лицо.

9

На следующий день рано утром у парадной двери несколько раз настойчиво прозвенел звонок. Аввакум допоздна читал и только на заре заснул, но, услышав сквозь сон звонок, тотчас же вскочил и стал прислушиваться. Три продолжительных резких звонка с короткими паузами.

Звонки повторялись через более продолжительную паузу. «Три тире, — сообразил Аввакум, — буква „о“ по азбуке Морзе». То был условный знак коллег из госбезопасности. Аввакум почувствовал прилив давно забытой радости и подбежал к окну в прихожей — сигнал знакомый, но предосторожность никогда не мешает. Внизу стоял человек среднего роста в сером пальто и шляпе. Лица нельзя было разглядеть из-за поднятого воротника и низко надвинутой на лоб шляпы, которая закрывала даже часть плеч. Да и утро выдалось туманное, серое; моросил мелкий, еле видимый дождичек.

Когда Аввакум выглянул из окна, человек внизу инстинктивно встрепенулся и поднял голову. Ему тоже не было видно лица Аввакума, но он знал, что выглядывать сверху может только жилец верхнего этажа, и негромко крикнул:

— Ты до каких пор будешь держать меня на дожде?

У входа стоял полковник Манов. Он ссутулился, выглядел мрачным, но, увидев своего любимца, не смог скрыть сердечной улыбки. Он быстро вошел в прихожую, подождал, пока Аввакум запрет дверь, и протянул ему руку. Возможно, полковник был бы не прочь обнять Аввакума или похлопать его по плечу, обстановка-то была не официальной, да и никого посторонних не было. Но Аввакум сухо извинился и, соблюдая субординацию, лишь коснулся пальцев полковника.

— Не беспокойся, — сказал со вздохом полковник Манов, вешая мокрое пальто на вешалку. — Извиняться должен я, а не ты, потому что я поднял тебя чуть свет с постели.

Аввакум жестом пригласил его пройти вперед, и они медленно поднялись по лестнице.

В кабинете Аввакум усадил полковника в кресло у еще не остывшего камина и попросил разрешения сварить кофе. Пока кипятилась вода, полковник с любопытством разглядывал жилище Аввакума, вышел на веранду, снова вернулся на свое место.

— Ты устроился как нельзя лучше! — сказал он, довольно покачивая головой. — Не предложишь сигарету? Благодарю. Ты неплохо расставил мебель. Квартира интеллигента, сразу видно по книгам. Профессорское жилище. Пишешь? Ты одно время говорил про какую-то книгу. Старинные памятники и прочее. Продвигается?

— Не особенно, — откликнулся Аввакум из соседней комнаты.

— Вот как? — искренне удивился полковник. — Ведь у тебя идеальные условия. Что же мешает тебе?

Аввакум не ответил. Он молча разливал кофе.

— Уж не внучка ли старика — причина? — спросил полковник, постукивая ногой по полу.

Аввакум взял с подноса чашку и поставил ее перед полковником, сел напротив и принялся набивать трубку.

— У нее есть жених, — сказал он. — Кинорежиссер Асен Кантарджиев.

Полковник Манов с сочувствием поглядел на него и промолчал.

— Сожалею, — сказал он немного погодя. — Очень сожалею. Она славная девушка, из хорошей семьи. Я знаю ее отца.

— А жениха? — спросил Аввакум. — Жениха знаете? Полковник отрицательно покачал головой.

Поговорили о погоде, о ревматизме, о зиме, которая уже стучится в двери. Полковник попросил еще сигарету, закурил и умолк.

Аввакум прекрасно понимал, что полковник ждет, когда он задаст ему вопрос, ради которого тот пришел, и потому спросил:

— А у вас как дела? Хватает и работы и заботы?

— О, — сказал полковник, и в глазах у него сразу исчезла появившаяся было усталость. — У нас все по-старому, как всегда, напряженно и неспокойно. Нет затишья на тихом фронте, увы! Не проходит недели без тревоги.

— Верю, — согласился Аввакум. — Это видно по вашему лицу. У вас черные круги под глазами, очевидно, вы мало спали последние два-три дня.

Полковник пожал плечами и тихо вздохнул.

— Может быть, у вас какой-нибудь сложный случай?

— Тебя это интересует?

— Я всегда испытывал интерес к сложным случаям, — с еле заметной усмешкой ответил Аввакум.

На этот раз полковник сам взял из коробки сигарету, закурил и несколько раз глубоко затянулся.

— С некоторых пор, — начал он, глядя задумчиво на кончик сигареты, как будто на нем был записан его краткий рассказ, — с некоторых пор иностранная радиостанция, километрах в пятидесяти от знакомых тебе мест, поддерживает регулярную, разумеется, тайную, связь с кем-то из своих людей, по всей вероятности, в Софии. Говорю «по всей вероятности» потому, что для нас эта личность все еще загадка. Нам не удалось засечь его, так как этот молодчик только принимает радиограммы из центра, а сам ничего не передает. Очень вероятно, что он посылает сведения через курьера, пользуясь тайником где-нибудь поблизости от границы. Ты спросишь, откуда их центру известно, что агент на нашей территории в нужный момент примет зашифрованную радиограмму? По-моему, возможны два варианта: либо центр ведет передачи «на доверие», согласно предварительно согласованной и постоянно уточняемой программе, либо агент заблаговременно уведомляет центр о времени приема и длинах волн. Каким образом осуществляется это уведомление, если оно существует, мы не знаем. Лично я предполагаю, что используются средства и возможности какого-то посольства. Не исключена и непосредственная связь при помощи писем, телеграмм, телефонных разговоров и тому подобного на основе кода из символических выражений. Возможности в этом отношении богатые и обширные. Но, так или иначе, мы до сих пор не знаем, кто этот молодчик, который сам или из чужих рук получает радиограммы от тайной радиостанции за границей.

Что нам уже известно в связи с этой новой авантюрой? Кое-что мы разузнали — и немало. Нам удалось установить ключ шифрограмм, и за последние два месяца мы перехватили и расшифровали четыре из них. В первых двух шифрограммах агенту даются указания сфотографировать или описать объекты L-Z в пограничном секторе А. Мы не знаем, что подразумевает противная сторона под буквами L-Z и А, но догадываемся. Это важные сооружения нашей пограничной системы укреплений. Если описание и координаты попадут в руки врага, это, конечно, не будет непоправимой бедой, но создаст массу неприятностей. Одним словом, это крайне нежелательно.

В третьей шифрограмме центр приказывает агенту нанести полученные данные на карту и приготовить материал для передачи. Отсюда можно заключить, что ему удалось кое-что сделать. Но четвертая радиограмма уже вызывает тревогу. Мы перехватили ее позавчера вечером в половине двенадцатого. Она гласит буквально следующее: «Посылаем нарочного за сведениями. Его приведет Нина. Дату, час и место сообщим завтра кодом номер тринадцать». И вот вчера без четверти двенадцать наши пеленгаторы уловили и записали короткую радиограмму. Хотя длина волны была изменена, очевидно, это та самая радиограмма, о которой шла речь в предыдущей передаче. Она уточняет дату, час и место встречи, при которой нарочный, приведенный некой Ниной, получит сведения об участках L-Z в секторе А нашей пограничной зоны. Дешифровщики всю ночь возились с этой радиограммой и сейчас еще работают, но безуспешно. А это не сулит ничего хорошего. Допустим, что встреча назначена, например, на сегодня. Что толку, если мы разгадаем код завтра? Успеем ли мы расшифровать радиограмму вовремя? Это первая моя забота. Ну, а если шифрограмма имеет, кроме кода, и условные обозначения? Предположим, мы прочитаем: «Нина приведет нарочного десятого ноября к восьми часам вечера в Парк Свободы к бюсту Раковского». Во-первых, мы не знаем, кто такая Нина, следует ли подразумевать под этим именем женщину, а не мужчину. Во-вторых, все остальное может иметь столько же общего с действительностью, сколько я с самолетом ТУ-114. Парк Свободы может означать вокзальную площадь, а бюст Раковского — Центральную таможню. Дело, как видишь, сложное, чрезвычайно сложное. И самая главная трудность в том, что у нас до сих пор нет никаких человеческих следов. Все так хитро закручено, что, как подумаешь, мороз по коже дерет.

Ты спрашивал, какие у меня заботы. Вот я и рассказал тебе в нескольких словах про мою самую большую заботу. А она так тяжела, что давит сердце и уже два-три дня не дает спать. Кажется, воздуху не хватает. Поэтому сегодня с утра я вышел прогуляться и поразмыслить на свежую голову. Оставил шофера с машиной у автобусной остановки и думаю: дай-ка посмотрю, как живет-поживает, как устроился на новой квартире капитан контрразведки Аввакум Захов, который, впрочем, на днях будет произведен в майоры.

Аввакум вытряхнул остатки табака из трубки, постучал ею о пепельницу и стал снова набивать. Сообщение о том, что его производят в майоры, ничуть не тронуло его; он мало интересовался продвижением по службе. Еще два месяца назад, когда он представил в министерство доклад о бактериологической диверсии в Родопах, заместитель министра намекнул о предстоящем повышении, но Аввакум пропустил это мимо ушей. Ему стало неловко, даже стыдно, и он нахмурился. Неужели полковник, такой славный человек, думает, что звание майора заставит его сердце забиться от радости?

При других, более обыденных обстоятельствах Аввакум даже рассердился бы, но сейчас он лишь насупился и замолчал. Подавив минутное раздражение, он с сочувствием поглядел на полковника, но, ничего не сказав, выпустил к потолку густую струю голубоватого дыма.

— Ты ничего не замечал вокруг себя? — спросил полковник. — Каких-нибудь признаков слежки?

Аввакум медлил с ответом. Он поднялся со стула и принялся по своему обыкновению прохаживаться взад-вперед по комнате. Он отлично понимал, что вопрос полковника не случаен и вызван не одной лишь заботой о нем. Но в то же время Аввакум знал, что, высказав свои подозрения, он тем самым обречет себя на неминуемое бездействие во имя своей личной безопасности. А выйти из игры против воли и не по своей инициативе, когда такой матерый игрок, как Асен, бросил ему перчатку и когда открылись виды на исключительно интересную охоту, казалось Аввакуму недостойным, унизительным и даже глупым с чисто профессиональной, «детективной» точки зрения. Зная, что полковник безмерно благоволит к нему, Аввакум позволил себе вольность ответить вопросом на вопрос. Сев снова рядом с полковником, он спросил его, глядя на неостывшую золу в камине:

— Вы говорите, что пеленгаторная служба записала вчера вечером интересующую вас радиограмму, зашифрованную кодом номер тринадцать. В котором часу начал работать передатчик?

— Наши люди засекли передачу без четверти двенадцать. — Полковник помолчал немного и спросил: — У вас есть какая-нибудь идея?

— Есть, — добродушно усмехнулся Аввакум. — Я предлагаю вам вручить мне приказ, который лежит у вас в портфеле. Вот какая у меня идея.

Полковник улыбнулся и, упершись руками в колени, наклонился к Аввакуму:

— Ты хочешь получить приказ, чтобы начать действовать, — так я тебя понимаю?

— К чему ходить вокруг да около, — недовольно поморщился Аввакум.

Полковник откинулся на спинку стула и замолчал, слегка сконфуженный. Затем он вынул из портфеля приказ, пробежал его глазами, будто читая впервые, прокашлялся и передал его Аввакуму.

— Я полагаюсь на твое заверение, что вокруг все чисто, — напомнил он.

Аввакум убрал приказ и лукаво усмехнулся.

— Итак, жду тебя в управлении к девяти часам, — заключил полковник.

Аввакум посмотрел на часы — было около восьми.

— К сожалению, не смогу, — сказал он. — Убедительно прошу вас не настаивать на этом. — И, так как полковник выказал признаки недовольства, пояснил: — Давайте отложим наш разговор на другое, более подходящее время. В отличие от вас я напал на след, и мне надо немедля пускаться в погоню. Не смотрите так изумленно на меня. Я действительно напал на след. — Аввакум снова взглянул на часы: — Знаете ли вы, что они уже наверняка работают над своей радиограммой?

Разговаривая с полковником, он расхаживал по комнате, нервно сплетая и расплетая длинные пальцы рук, а глаза его мечтательно улыбались. Немного погодя он остановился, лицо его как-то сразу осунулось, черты обострились. Улыбка исчезла, зрачки сузились.

— Во-первых, — сказал он, глядя в упор на полковника, — мне хотелось бы знать, какие посторонние лица побывали в пограничном районе за последние два месяца. Если я к вечеру получу такую справку, она мне очень поможет. Могу я надеяться на это? Во-вторых: свободен ли от заданий лейтенант Марков? Да? Будьте любезны препроводить его ко мне, но немедленно, буквально через полчаса. И, чтобы не терять времени, дайте ему троих помощников, коротковолновый передатчик и три машины с радиосвязью. Таковы мои потребности на настоящий момент. Я утомил вас? Налить вам коньяку?

Аввакум едва успел побриться и еще обтирался одеколоном, как прибыл лейтенант Марков, запыхавшийся, радостно возбужденный. Можно было подумать, что он спешил на свадебный пир. Аввакум дружески обнял его, угостил сигаретой и усадил в кресло. Они не виделись со времени родопской диверсии.

— Ну как, — спросил Аввакум с улыбкой, — накапливается житейский опыт? Познание людей? Человек — это звучит гордо! — не так ли? — Он помолчал и спросил: — Вы помните Ирину Теофилову?

Вопрос застал лейтенанта врасплох. «Человек — это звучит гордо и вдруг Ирина Теофилова! Он смущенно пожал плечами.

— Помните, как вы гнались за нами на мотоцикле до самого Йорданкина?

— Как не помнить, товарищ капитан: словно вчера было. — сказал лейтенант и вздохнул.

«Мне надо бы вздыхать, а не ему», — подумал Аввакум.

— И мне тоже кажется, будто вчера это было, — сказал Аввакум. — Вы помните, в каком платье она была?

— В белом, товарищ капитан. И с белой лентой в волосах. Я хорошо запомнил потому, что она была черноглазая брюнетка и белый цвет ей очень шел. В тог день она была похожа на невесту, товарищ капитан.

— Лейтенант Марков, — сказал Аввакум, разливая коньяк, — выпьем за белый цвет в жизни, ибо ему. как мне кажется, принадлежит будущее. Но пока я не советовал бы вам особенно доверять ему. Любите, но не доверяйте. Любуйтесь им издалека. За белый цвет!

Аввакум чокнулся с лейтенантом, залпом выпил и поднялся. Он раскрыл портативную рацию, которую лейтенант поставил на письменный стол, привычными, ловкими движениями приготовил ее к работе. Затем вынул из ящичка несколько снимков и встал под люстрой. День был пасмурный, и люстра горела полным светом.

— Этого человека зовут Асен Кантарджиев, — сказал Аввакум. — Я снимал его в различных позах. Красавец парень, кровь с молоком. Но умен — в отличие от большинства красавцев. Он кинорежиссер и живет неподалеку, на улице Незабравка, 97. Запомнили?

— Улица Незабравка, 97, — повторил лейтенант. — Запомнил.

— Где ваши люди? — спросил Аввакум.

Лейтенант ответил, что они сидят в машинах, поставленных на соседних улицах, и что он поддерживает с ними связь по радио. Он дал Аввакуму карточку с кодом позывных.

— Вы — «Дауд», а я — «Ракип», — пояснил лейтенант.

— Эта родопская диверсия не идет у вас из головы, — недовольно пробормотал Аввакум. — Ладно. А сейчас пусть «Ракип» послушает монолог «Дауда» — и внимательно, потому что повторять некогда: в нашем распоряжении считанные минуты. Вот вам пакетик. В нем ванилин, смешанный с толченым древесным углем, чтобы затемнить белый цвет ванилина. Пройдите мимо дома нашего приятеля режиссера и хорошенько посыпьте им землю у входа. Сейчас грязно, и поэтому порошок пристанет к его подметкам. Туман еще не рассеялся, никто вас не заметит.

Я следил за ним и знаю, что по утрам он выходит между десятью и половиной одиннадцатого. В вашем распоряжении сорок пять спокойных минут. Времени вполне достаточно для того, чтобы послать кого-нибудь за служебной собакой. Собаку возьмите в вашу машину.

Имейте в виду, что ваш подопечный на редкость сообразителен и ловок. Прирожденный артист! Он, вероятно, подозревает, что привлек наше внимание, и поэтому станет в десятки раз осторожнее. Вот почему задача будет не из легких и для вас и для ваших помощников.

Сегодня, скорее всего еще утром, он встретится с одной молодой женщиной. Из деликатности обозначим ее буквой «X». тем более что она нам неизвестна. Я ее ни разу не видел, но предполагаю, что она брюнетка, и вполне уверен, что красит губы в малиновый цвет. Одевается средне — ни скромно, ни модно. Рост средний, внешность ничем не примечательна. Но вы предупредите своих людей, чтобы не спутали ее с этой девушкой, — Аввакум вынул из бумажника несколько снимков Виолеты и вручил их лейтенанту, — потому что и она брюнетка и тоже злоупотребляет губной помадой. Она подруга режиссера, живет в этом доме л часто встречается с ним. Но у нее нет ничего общего с женщиной X.

Короче говоря, наша задача сводится к тому, чтобы обнаружить упомянутую брюнетку. Следуя по пятам за режиссером, вы доберетесь и до брюнетки. Но лишь при одном условии — если он вас не заметит. Стоит ему вас учуять, как все пойдет насмарку, даже если наденете шапки-невидимки. Смотрите в оба, чтобы не обнаружить себя! Действуйте гак, как будто у него по две пары глаз и ушей!

Одну из машин поставьте вблизи автобусной остановки. Когда наш приятель сядет в автобус, следуйте за ним и поддерживайте связь со мной — я буду давать вам указания по ходу действия.

Когда лейтенант ушел, Аввакум выключил свет. За дверью веранды сквозь густой утренний туман не было видно ни перил балкона, ни почерневших ветвей черешни. Все будто утонуло и растворилось в глубинах какого-то непроглядного серовато-белесого моря.

В десять часов «Ракип» вызвал «Дауда» и сообщил, что режиссер только что вышел из дому и направился к автобусной остановке. Несколькими минутами позже «Ракип» доложил, что режиссер едет в автобусе по направлению к Комитету радиовещания. «Дауд» приказал ,.Ракипу» обогнать автобус и передать наблюдение следующей сзади машине. У входа на стадион вторая машина передала, что Асен вышел на остановке. «Следуйте медленно по улице Гурко и остановитесь у пересечения с бульваром Толбухина, — приказал наблюдающему „Дауд“, — и передайте „Ракипу“, чтобы держался возможно дальше от вас». Затем «Дауд» спросил, какова видимость, не рассеялся ли туман. Ему ответили, что видимость слабая. «Пусть наблюдающий выйдет из машины, перейдет бульвар и купит газету в киоске на углу, а машина следует дальше по улице Гурко», — распорядился «Дауд». Через минуту «Ракип» донес, что связался по радио со второй машиной. Последовала пауза, во время которой Аввакум чувствовал себя как на иголках. «Если Асена упустят из виду, все пойдет к чертям», — подумал он и взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.

Прошло еще несколько томительных минут. Когда Аввакум стал терять терпение и собрался перейти на вызов, снова заговорил «Ракип». Он сообщил, что режиссер вошел в подъезд «Б» седьмого дома по левой стороне, поднялся на второй этаж и минуты две пробыл в квартире, расположенной по правую сторону лестничной площадки, в данный момент продолжает свой путь по улице Гурко к центру города, что за ним по пягам следует вторая машина. «Возьмите под наблюдение второй этаж, — приказал Аввакум, — а вы сами справьтесь, кто проживает там и с каких пор».

Аввакум закурил и в возбуждении стал ходить по комнате. Он поглядел за дверь балкона: туман рассеивался, начал моросить дождь.

«Ракип» заговорил еще раз в четверть двенадцатого. Успешно начатая слежка потерпела неудачу. На углу улицы Раковского режиссер вскочил в такси, поджидавшее его возле конторы «Балкантуриста». Преследователи пустились за ним на второй машине, но таксист успел вырваться вперед и подъехал к центральному универмагу на двадцать секунд раньше. Режиссер исчез в толпе покупателей, лавиной заполнивших первый этаж магазина. По всей вероятности, он выскользнул через один из выходов либо на улицу Георгия Димитрова, либо на площадь перед банями. Такси было вызвано со стоянки на улице Аксакова, и водителю было сказано ждать у входа в «Балкантурист». Так окончилась погоня за режиссером. Что же касается квартиры на улице Гурко, о ней были получены такие сведения.

Квартира на втором этаже справа состояла из комнаты и кухни. Квартиросъемщик — доктор Найден Стамов — уехал на два года в Гвинею. Там временно поселилась его двоюродная сестра Лиляна Стамова, инструктор радиоклуба ДОСО. Прошлым вечером Лиляна Стамова уехала из Софии, а рано утром прибыла из провинции ее мать. Стоименку Стамову — так звали мать — видел между восемью и девятью часами управдом, учитель-пенсионер, живущий на первом этаже. Ее заметил и лейтенант Марков, когда она выходила из подъезда «Б» через минуту после ухода режиссера. Но лейтенант тогда не знал, что она мать Лиляны. Старуха часто наведывалась в столицу, даже была прописана у дочери. Страдая ревматизмом и глухотой, она каждую весну и осень лечилась на минеральных водах Овча-Купел.

Вот и все, что удалось разузнать «Ракипу».

— Девять из десяти за то, что мы прошляпили, — тихо сказал ему Аввакум.

Он собрался было положить трубку, но из нее послышался смущенный голос лейтенанта.

— Я сделал все, что мог, — пробормотал лейтенант.

— Вы ни в чем не виноваты, — ответил Аввакум, снисходительно улыбаясь. Ему было ясно, что игра проиграна. В горле едко першило от табака. Телефонная трубка в руках казалась свинцовой. — Вы ни в чем не виноваты, — повторил он. — Вы мастерски выполнили свою задачу, и я поздравляю вас от всего сердца.

— Покорно благодарю, — ответил угасшим голосом лейтенант и после краткого молчания спросил, может ли он считать себя свободным.

— Подождите еще минут пять, — сказал Аввакум. — Наберитесь терпения — это не такой уж большой срок. — И твердым голосом добавил: — Позвоните мне через пять минут, и тогда я, быть может, отпущу вас. — И повесил трубку.

Можно ли было так изменить за пять минут создавшееся положение, чтобы поражение превратилось в победу? Надо было хорошенько поразмыслить.

Подброшенные в камин дрова уже весело потрескивали. Аввакум уселся поудобнее в кресло, вытянул ноги и закурил. За окном монотонно моросил тихий, холодный дождь, и капли струйками сбегали по стеклам.

10

Точно через пять минут зазвонил телефон. — Выполняю ваше приказание, — доложил лейтенант.

— Вам придется еще немножко поработать, — сказал с усмешкой Аввакум. Голос его звучал бодро, в широко открытых глазах сверкали холодные огоньки. — Давеча вы сказали, — начал он, — что инструктор радиоклуба ДОСО Лиляна Стамова вчера вечером выехала в провинцию. Так? Я попросил бы вас связаться с руководством радиоклуба и спросить, куда она уехала, зачем и когда. Я был бы очень рад, если бы вы узнали точное время ее отъезда.

— Эти сведения я могу сообщить вам сейчас же, — ответил лейтенант. — Я уже говорил с руководством радиоклуба и с дежурным техником. Лиляна Стамова, отличная радистка, вышла победительницей на конкурсе и была премирована проездным железнодорожным билетом по круговому маршруту. Она заявила, что будет делать остановки в пути. Вчера вечером она выехала в Пловдив. На вокзале ее провожал дежурный радиотехник.

— Вы говорили с ним?

— От него я и узнал о конкурсе и билете. Он сам посадил ее с вещами в вагон.

— Замечательно! — воскликнул Аввакум. — Ваши сведения просто великолепны. Вы даже не представляете себе, насколько они великолепны! У меня к вам еще одна просьба. Позвоните сейчас же в город Кула и выясните, в котором часу мать Лиляны Стамовой выехала в Софию. Это нетрудно. Домашние вам скажут.

— Но, коль скоро она прибыла сегодня утром в Софию, она, естественно, ехала ночью! — не удержался от восклицания лейтенант.

— Прошу вас. оставьте естественность в покое, — сухо отрезал Аввакум. — Мне надо знать, когда она выехала в Софию. Понятно?

— Понятно. Вы хотите знать, когда мать Лиляны Стамовой выехала в Софию, — по-военному ответил лейтенант.

— Точно так, — подтвердил Аввакум. — И когда вы через четверть часа доставите мне эти данные, не забудьте захватить с собой и фотографию Лиляны. Меня интересует, как выглядит наша радистка. Запомнили?

— Запомнил. Данные об отъезде матери и фотографию Лиляны, — повторил лейтенант Марков и замолчал в ожидании новых указаний.

— Действуйте! — сказал, едва сдерживая улыбку, Аввакум. Он положил трубку и снова уселся в кресло.

Вторая половина дня была полна неожиданностей.

Лейтенант Марков прибыл через полчаса. Принесенный снимок оказался маленьким, со служебного удостоверения и Аввакуму пришлось вооружиться лупой. Со снимка на него смотрело лицо молодой женщины, худой, светловолосой, подстриженной под мальчика. Большие, широко открытые глаза смотрели пристально и твердо. На высоком, слегка покатом лбу тянулись тонкие, почти смыкающиеся на носу брови. Такими же тонкими и прямыми были и неплотно сжатые губы. Неврастеничные губы, как-то неестественно широко раскрытые глаза и пристальный взгляд создавали впечатление о склонности к экзальтации и болезненной чувствительности. Но нельзя было не признать, что с фотографии глядело лицо интеллигентной женщины.

— Ну, — спросил Аввакум, показывая на фото, — что вы скажете об этой особе?

— Деликатная женщина, — ответил лейтенант.

Аввакум неопределенно улыбнулся и покачал головой. Он спросил, что удалось узнать о матери. Лейтенант смущенно замялся.

— Управление милиции утверждает, что она выехала сегодня утром из Кулы в Видин автобусом, который отправляется в пять сорок.

— Это невозможно! — рассмеялся Аввакум. — Вы сами сказали, что мать Лиляны приехала в Софию ночным поездом. А ночной софийский поезд выходит из Видина в восемь вечера. Вот вам расписание — смотрите! Для того чтобы приехать к ночному поезду, вовсе не надо чуть свет выезжать из Кулы. Не так ли? Тому, кто собирается ехать ночным поездом в Софию, удобнее выезжать из Кулы послеобеденными автобусами, либо в четырнадцать тридцать пять, либо в пятнадцать тридцать семь. Как вы объясните этот случай?

— Есть только одно логичное объяснение, — ответил лейтенант. — И оно очень просто: наши люди ошибаются. Их утверждение, что мать Лиляны выехала сегодня утром, не отвечает истине. Она выехала из Кулы в Видин вчера после обеда и прибыла в Софию ночным посадом. Если бы она выехала сегодня утром из Кулы, то сейчас бы сидела на видинском вокзале, потому что ближайший поезд отправляется из Видина на Софию в тринадцать тридцать четыре. А нам известно, что мать Лиляны сию минуту принимает ванну в бане Овча-Купел или же разгуливает по софийским улицам. Следовательно, в информацию наших товарищей из Кулы вкралась какая-то ошибка. Если вы настаиваете на этой подробности, то я вторично свяжусь с Кулой и докажу нашим из управления, что они ошибаются.

Пока лейтенант с горячностью излагал свою точку зрения, Аввакум молча смотрел рассеянным взглядом в окно. Дождь шел не переставая. Некоторое время оба молчали.

— Вы кончили? — спросил Аввакум.

— Если вы настаиваете, — повторил лейтенант, — я еще раз поговорю с Кулой.

Аввакум с досадой отмахнулся.

— Незачем, — сказал он. — Наши из кульского управления абсолютно правы.

На лице лейтенанта отразилось удивление, смешанное с испугом.

— Я вас не понимаю, — пробормотал он. — Как могут они быть правы, когда старуха здесь? Мы ее своими глазами видели!

Аввакум поглядел на часы. Было около двух.

— Лейтенант Марков, — сказал он, — вы еще не обедали. А я, к сожалению, не могу вам ничего предложить. — Он усмехнулся. — Моя квартира холостяцкая, бедная. У меня к вашим услугам только коньяк и кофе. Поэтому поспешите отобедать в каком-нибудь ресторане. Подкрепитесь как следует, потому что нам, пожалуй, придется поработать допоздна. Продолжайте наблюдение за квартирой на улице Гурко. Если понадобится, будем поддерживать связь между собой по тому же коду. Вот и все… Приятного аппетита!

Когда лейтенант ушел, Аввакум размял плечи и весело улыбнулся. Он налил себе рюмку коньяка, но только пригубил ее. Затем подошел к столу, взял карандаш и по своему обыкновению составил заключительное «уравнение» из известных и неизвестных на данный момент.

Выводы: Лиляна Стамова здесь.

В том, что Лиляна — та самая Нина, о которой упоминалось в шифрограмме, не было никакого сомнения. Ясно было, что Лиляна-Нина находится в столице, что связь между «отъездом» Лиляны и «приездом» матери не случайна, а заранее глубоко обдумана и рассчитана.

Но где в этот момент Лиляна-Нина? И кто та женщина, двойник ее матери, которую видели утром в квартире на улице Гурко?

У Аввакума уже созрели в голове ответы на все эти вопросы. Он вывел их теоретически из своего уравнения, определив неизвестные величины через известные. Теперь надо было действовать — приближался условленный час встречи Асена с курьером заграничного центра.

Перед тем как выйти из дома, он осведомился по телефону у полковника Манова, удалось ли расшифровать радиограмму. Ответ был отрицательным.

Машина довезла его до перекрестка улицы Гурко с бульваром Толбухина. Сойдя на тротуар, Аввакум раскрыл зонтик и, наклонив его вперед, чтобы закрыть лицо, быстро зашагал к дому, где жила Лиляна. Он медленно поднялся по лестнице, остановился у двери правой квартиры второго этажа и осмотрел замок. Знакомая конструкция поддалась без особого труда его универсальной отмычке. Спокойно и уверенно он отпер дверь и не спеша вошел в квартиру с усталым и чуть скучающим видом, будто к себе домой.

Закрыв за собой дверь, он опустил защелку замка и некоторое время стоял неподвижно, весь превратившись в слух.

Он оказался в маленькой, почти пустой прихожей. Кроме старой вешалки справа от двери, в ней ничего не было. Да и на вешалке ничего не висело. Прихожая без вещей вызывала ощущение одиночества и пустоты.

В сумраке смутно вырисовывались две двери — слева и против входа, — окрашенные коричневой краской. Судя по расположению квартиры, Аввакум определил, что дверь напротив входа ведет в комнату, окна которой выходят на улицу. Так как квартира была однокомнатной, нетрудно было догадаться, что другая дверь ведет в кухню.

Стараясь не производить шума, он приоткрыл дверь комнаты и чуть слышно постучал. Никто не откликнулся. Тогда он открыл дверь пошире. Шторы были опущены, и в комнате тоже царил полумрак, как в прихожей. Виднелась неубранная постель, стоящий в углу гардероб и туалетный столик с зеркалом в резной раме; у кровати можно было разглядеть две табуретки — вот и вся меблировка. Среди этой скудной обстановки только одно привлекло внимание Аввакума — на белеющих простынях постели лежала куча женской одежды. Бросался в глаза необычный вкус хозяйки: черная юбка из грубого домотканого сукна, из такого же сукна безрукавка, да еще шерстяная кофточка — полное одеяние пожилой крестьянки соседствовало с тонким, изящным бельем городской девушки. На коврике перед кроватью валялись две пары чулок — вязаные из черной грубой шерсти и шелковые, нежные, почти воздушные.

Аввакум усмехнулся и покачал головой. Он тихонько вышел из комнаты и прильнул ухом к двери, ведущей в кухню. Ничего не было слышно. Но сквозь щель и замочную скважину просачивались тонкие струйки пара, клубившиеся в холодном воздухе. Пахло теплой водой и душистым мылом. Очевидно, за кухней была ванная, откуда и шел теплый пар. Там кто-то мылся. И этот «кто-то» был не кто иной, как владелица разбросанной по кровати одежды.

Он вернулся в комнату и стал искать, где бы спрятаться. Угол за гардеробом был неплохой позицией, но отнюдь не наблюдательным пунктом. Аввакум быстро распахнул дверцу гардероба, раздвинул в стороны развешанные платья и с радостью отметил, что в тонких досках спинки зияли трещины, достаточно широкие для того, чтобы сквозь них наблюдать из-за гардероба хотя бы одним глазом. Он повернул ключ, чтобы выпустить задвижку замка и не дать дверце захлопнуться наглухо, и раздвинул платья, оставив между ними достаточный просвет. Затем отодвинул гардероб настолько, чтобы пролезть в угол, глянул в «амбразуру» и удовлетворенно кивнул головой.

Все его действия были всесторонне обдуманы, и для непредвиденной случайности не оставалось места. Если бы его заметили в прихожей, он бы ответил, что позвонил, а дверь оказалась незапертой, показал бы удостоверение инспектора пожарной охраны и все равно сумел бы осмотреть каждый уголок квартиры. Если бы за гардеробом не оказалось удобного места для наблюдения, он спрятался бы за кроватью или под ней, использовав классический опыт застигнутых врасплох любовников… Можно было совсем не прятаться и тоже достигнуть цели, но ценой нежелательного саморазоблачения. И, в конце концов, если бы события не громоздились одно на другое и не шла борьба за каждую минуту, Аввакум успел бы так изменить свою внешность, что обошелся бы без игры в пятки. Так или иначе, но в его непрошеном посещении все нежелательные случайности были исключены. Аввакум лишь проверял на месте свои умозаключения, действуя сообразно с обстановкой.

Через несколько минут после того, как он занял свой наблюдательный пост в углу, дверь открылась и в комнату вошла какая-то фигура с накинутым на плечи полотенцем и в купальной шапочке. В сгущающемся сумраке лица нельзя было различить, и Аввакум начал проклинать себя за то, что забился в угол, но уже ничего не мог сделать.

Фигура присела на краешек постели, чтобы полотенце успело впитать влагу. Затем она подошла к окну и, проверив, плотно ли закрыты шторы, повернула выключатель, не спеша сняла шапочку и потянулась. Розовое мохнатое полотенце само скользнуло к ее ногам.

Посредине комнаты стояла, сияя молочной белизной кожи, молодая женщина с продолговатым, тонким лицом, высоким лбом, большими, широко открытыми карими глазами; у нее была девичья фигура: высокая грудь, мальчишеская талия, подтянутый живот.

Аввакум ничуть не удивился. Он знал, что перед ним стоит Лиляна Стамова — радистка ДОСО. Он был заранее готов и к метаморфозе, которая начала развертываться у него на глазах.

Лиляна натянула шелковые чулки и провела по ним рукой, а поверх надела толстые шерстяные, перехватив их под коленями резинкой, как это делают деревенские старухи, и, поднявшись с постели, стала похожей на белую птицу в сапогах. Надев тонкое белье, она облачилась в черную домотканую юбку, шерстяную кофточку и безрукавку. Вырядившись столь странным образом, она стала перед зеркалом, откупорила несколько банок и пузырьков и с искусством, которому Аввакум мог позавидовать, принялась терпеливо превращать свое лицо в старческое. Исчезла перемычка меж бровей, волосы на лбу и висках слегка побелели, сеть мелких морщинок пролегла на щеках и под глазами. Резиновые наклейки под губами растянули рот, образовав длинные, глубокие складки, спускающиеся к подбородку. Осталось только набросить на голову большой черный платок, и тогда перед зеркалом оказалась пожилая крестьянка, худощавая и прямая, со следами былой красоты на лице и в осанке.

Она надела простые черные башмаки на резиновой подошве, накинула на плечи короткий кожушок, который вынула из гардероба, почему-то вздохнула и с явной неохотой ушла.

Через несколько секунд вслед за ней сбежал по лестнице и Аввакум.

В подъезде он чуть не столкнулся с лейтенантом Марковым.

— Я уже стал беспокоиться, — сказал лейтенант. — Собирался силой ворваться в квартиру.

— Благодарю! — сказал с усмешкой Аввакум. — Я недурно провел там время. — Он показал глазами на пожилую женщину, идущую шагах в двадцати впереди. — Узнаете эту персону?

— Да ведь это мать Лиляны! — удивился лейтенант.

— Не мать Лиляны, а сама Лиляна, — почти прошипел Аввакум. — Идите рядом и, пожалуйста, поближе, чтобы не мокнуть под дождем. Ваш испанский берет стал похож на блин. Возьмите меня под руку!

Пройдя по бульвару, они расстались на перекрестке. Аввакум подозвал свою машину, а лейтенант последовал за Лиляной.

Вернувшись домой, Аввакум подкинул в камин дров и, сняв с полок целую кипу книг, взгромоздил их на стол. У него вдруг возникло желание поработать над своей книгой о древних памятниках и античных мозаиках, и вся эта литература могла понадобиться ему для справок. Но усталость взяла свое. Он опустился в кресло, устроился поудобнее у огня и закрыл глаза. Через несколько минут он погрузился в дремоту, тихую, как моросивший за окном дождь.

Его разбудил пронзительный телефонный звонок. Было уже темно, и он зажег свет В трубке пророкотал басовитый голос полковника Манова. Полковник просил его перейти на радиоприем. «Я сообщу тебе интересную новость», — сказал он. Аввакуму показалось, что полковник даже задыхается от волнения.

После кодового сигнала послышался вопрос:

— «Ракип»?

— «Дауд», — ответил Аввакум.

— Поздравляю «Дауда» с большим успехом, — сообщил полковник. — Мы только что задержали Лиляну Стамову, Асена Кантарджиева и одну посольскую птицу. В наших руках соответствующий пакет. Все трое встретились в зале ожидания Подуянского вокзала.

— Из шифрограммы узнали о месте встречи? — спросил Аввакум.

— Шифрограмма до сих пор не прочитана, — ответил полковник. — Заслуга целиком твоя.

— Ошибаетесь, — возразил Аввакум. — В этом деле мое участие ничтожно Большая заслуга принадлежит моему помощнику. Вам следовало бы его поздравить, а не меня!

Полковник хотел еще что-то сказать, но Аввакум отстукал «Конец!» и снял наушники.

Он взглянул на часы — скоро девять. Аввакум вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел, и горько усмехнулся. Чувство одиночества и смутной беспричинной тоски снова сжало сердце.

Он надел плащ и вышел. Не успел он сделать несколько шагов, как за спиной хлопнула дверь в квартире доктора. По желтой тропинке, которая пролегала от освещенных окон до мостовой, бежала Виолета в накинутом на плечи прозрачном дождевичке. Она подошла к нему так близко, что он почувствовал на лице ее дыхание, и сердечно протянула ему руку, как близкому, старому другу.

— Вы помните наш вчерашний разговор? — спросила она. Аввакум кивнул головой.

— Вы знаете, — сказала она, приблизившись к нему вплотную, — сегодня я вернула ему его подарок и написала, чтобы он не считал меня своей невестой. Между нами все кончено. Что вы скажете на это?

— Я очень рад! — улыбнулся Аввакум. — Это чудесно. Помолчав немного, она сказала:

— Зайдите к нам в гости. Дедушка будет на седьмом небе от радости. А когда он ляжет спать, я опять поиграю вам, как вчера. — Она заглянула ему в глаза. — Хотите?

— Благодарю, — ответил Аввакум. Он поднял воротник плаща и закашлялся. — Весьма благодарен. Но в этот вечер я занят. Буду ужинать со своей бывшей женой…

— Бывшей женой? — прошептала Виолета.

За занавеской гостиной мелькнул высокий силуэт Йорданы. «Готовит праздничный ужин», — подумал Аввакум.

— … и двумя своими детьми, — добавил он. — Раз в месяц я ужинаю со своей бывшей женой и детьми.

Виолета плотнее закуталась в дождевик и покачала головой.

— Приятного ужина, — сказала она и, резко повернувшись, быстро зашагала к дому. Каблучки ее сердито стучали по желтой полоске.

Аввакум вышел на улицу.

А что же я? Можег быть, кто-нибудь из вас заметил, что для меня не нашлось места в этой, третьей, части приключений Аввакума? Благодарю ту добрую душу, которая заметила это. Такие уж сложились обстоятельства. В то время я был очень занят: помогал деду Реджепу и другим славным кооператорам Видлы готовить скот к зимовке. Правда, и Фатме трудилась не покладая рук, но дело не очень спорилось, потому что скота было много, а работников мало. К тому же она слишком часто смеялась, и притом без причины. Бусы на ее груди шаловливо приплясывали, и это, конечно, тоже мешало работе.

А зимой к нам приехал Аввакум. Он прожил у меня дней десять. Зима выдалась снежная, кружили метели, сугробы засыпали все пути-дороги. Я по обыкновению пек картошку в горячей золе очага, а он курил трубку, молчал и задумчиво глядел на языки пламени, лизавшие еловые поленья. Но мне все же удавалось иногда выудить из него словечко, и, хотя их набралось немного, по ним можно было догадаться и обо всем остальном.

1

Читалишта — традиционные общественно-просветительные очаги в Болгарии, ведущие свое начало со времен национально-освободительный борьбы против турецкого ига.

2

Бай Гамю — персонаж из одноименной книги Алеко Константинова, олицетворение