— У тебя шикарные ноги, детка, — простонал Бэйлок. — У тебя просто шикарные ноги. Подними свое платьице повыше, чтобы я мог видеть твои ноги.

— Ну давай, просыпайся, — сказал Харбин.

— Вот видишь, детка, ты... — Бэйлок несколько раз моргнул, открыл рот, подержал его открытым, а потом с силой захлопнул, облизываясь и всем своим видом выражая похотливость. Потом он выпрямился и протер глаза. Потом посмотрел на Харбина.

— Мы приехали, — сказал Харбин. — Я хочу сбросить машину в бухту. Помоги мне вытащить сумки.

— Что за бухта?

— Ты видишь ее перед собой. Давай быстрее.

Они вытащили из автомобиля багаж — весь, кроме большого коричневого чемодана Доомера. Потом Харбин влез в машину и включил скорость, подруливая к бухте. Он открыл дверцу и открывал ее все шире, пока автомобиль не подкатился к воде. Приближался конец дока, и тогда он выпрыгнул из машины и изо всех сил побежал к Бэйлоку. Он услышал всплеск. Он надеялся, что вода окажется достаточно глубокой, чтобы полностью покрыть машину, а может быть, даже настолько глубокой, чтобы напрочь спрятать ее от любопытных глаз, но у него не было времени, чтобы вернуться и убедиться в этом. Еще не добежав до Бэйлока, он махнул ему рукой. Бэйлок подхватил две сумки поменьше и припустил трусцой, оставив Харбину еще одну, маленькую, сумку и чемодан с изумрудами.

Они промчались два длинных городских квартала, а в третьем заметили без дела курсирующее по улицам такси. Бэйлок закричал, и машина остановилась. Они погрузились в нее вместе с вещами. Харбин сказал, что им нужен недорогой отель. Водитель внимательно осмотрел наряд Харбина. Харбин очень приветливо спросил его, куда он смотрит, и шофер ответил, что не смотрит ни на что в особенности.

Такси затормозило перед нищенского вида зданием на Теннесси-авеню. Харбин оплатил счет и добавил четвертак на чай. Шофер почти натурально улыбнулся, включил скорость, и такси укатило.

Они вошли в отель, где клерк проводил их в комнату на втором этаже. Это был номер на двоих по два доллара с брата. Выглядел он ужасно. Окно открывалось прямо на стену соседнего здания, и Бэйлок сказал, что они здесь задохнутся. Харбин сказал, что они проведут здесь не так много времени, чтобы задохнуться.

— А сколько все-таки мы здесь пробудем? — спросил Бэйлок.

— До того момента, как я найду Глэдден.

— Когда ты ее будешь искать?

— Прямо сейчас.

Он не чувствовал никаких сил, для того чтобы идти куда-то прямо сейчас. Его мышцы устали, его руки после всей этой трудной езды отчаянно ныли. Но хуже всего были глаза. Его глаза закрывались, и ему приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы держать их открытыми. Ему хотелось лечь в кровать. Но он слишком беспокоился, чтобы завалиться спать.

Харбин зажег сигарету и вышел из комнаты. Внизу, в вестибюле, он увидел на стене телефон-автомат и механически потянулся к карману за сложенным листом бумаги, на котором был записан адрес ее отеля и телефон. Он хотел позвонить ей, сказать, что он в городе и увидится с ней завтра. Было бы намного удобней позвонить. Это позволило бы ему подняться наверх и рухнуть в кровать. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь чувствовал себя таким усталым. Телефон-автомат приглашал его к действию, но он знал, что звонка будет недостаточно. Он был убежден, что ему надо пойти к ней, быть с нею рядом.

На Теннесси-авеню он двинулся вдоль берега по тротуару. Небо все еще было черным, когда Харбин добрался до набережной, но далеко за пляжем и рваной линией белого прибоя он увидел, что над океаном поднимается слабый рассвет. Набережная, все еще мокрая, выглядела так, словно толпы полотеров работали над ней несколько недель. Каждый четвертый фонарь вдоль набережной тускло горел, и это было единственное освещение, не считая легкого намека на рассвет. Несмотря на все это, было жарко, неестественно жарко. Жара наваливалась с лугов и болот Нью-Джерси, расположенных к северу от морского берега. Фасады отелей вдоль набережной были тихи и недвижны. Они застыли в ожидании толпы, которая прибудет сюда летом.

Он думал о том, что случилось на шоссе. Это должно было случиться раньше или позже. Нечто в том же роде уже произошло давным-давно в Детройте, в ту ночь, когда Джеральд Глэдден намочил полы красной кровью, текущей из его головы. В ту ночь Харбин бежал от полиции, он пробирался к маленькой девочке, которая была дочерью Джеральда Глэддена. И сегодня ночью — тоже копы и тоже кровь. И он стремится к дочери Джеральда Глэддена, чтобы схватить ее на руки и унести раньше, чем с нею сможет приключиться что-нибудь плохое.

Все эти годы, самыми разными путями, надо было обязательно возвращаться к Глэдден, оставаться с Глэдден, уходить с Глэдден. Это было больше, чем привычка. Это было нечто вроде религии.

Но потом все рухнуло. Распалась связь между ним и Глэдден. Это произошло, когда он сидел в ресторане и наткнулся на опьяняющий взгляд женских глаз.

Но теперь он стремился восстановить те неосязаемые узы, что связывали его с Глэдден. Для этого он вновь прокручивал в памяти череду событий с того самого вечера, когда Джеральд Глэдден нашел его на дороге, больного и голодного.

Тогда в голове у Харбина не было ничего, кроме жадного желания поесть и жалкого смущения ребенка, умоляющего о помощи мир, который не хочет его слушать. Только Джеральд выслушал его. Только Джеральд подобрал его и накормил.

Это была краденая еда, потому что Джеральд заплатил за нее деньгами, вырученными за продажу краденого товара. Это была незаконная пища, но это была пища, и если бы он не наелся, то мог бы умереть.

Позже, после того как они вместе провернули свое первое дело, Джеральд объяснил ему кое-что. Джеральд любил объяснять, он говорил не только о тактике и науке воровского ремесла, но и о философии, которая за ним стояла. То была философия Джеральда.

Джеральд всегда утверждал, что воровство не какое-то особое, исключительное дело, что каждое животное, включая человека, является преступником и каждое движение в жизни — это часть обширного процесса, сотканного из преступлений.

Какой закон, спрашивал Джеральд, может контролировать потребность находить пищу и отправлять ее в желудок? Никакой закон, говорил Джеральд, не может изменить практику естественного отбора. Согласно Джеральду, основой жизни является не что иное, как это занятие: отобрать вещь и убраться с вещью. Рыбы крадут икру у других рыб. Птицы грабят гнезда других птиц. Среди горилл самый умный вор становится царем племени. Среди людей, говорил Джеральд, принцессы, короли и магнаты — это просто удачливые воры. Воры, утверждал Джеральд, все — воры, и чем больше у них власти, тем больше они способны себе нахапать.

Он слушал Джеральда, потому что больше не было никого, кого он мог бы слушать. Рядом с ним больше никого не было. Он должен был слушать и должен был верить. Джеральд был его единственным окружением. Он слушал, и он верил. Джеральд был единственным, кто существовал. Учение Джеральда было единственным учением.

Аргументы Джеральда были не просто убедительны, они были подкреплены фактами из истории. Мать Джеральда была наполовину индианкой, ее мать — чистокровной индианкой, чистокровной навахо. Ради Христа, вопил Джеральд, посмотри, как грабили индейцев и как потом эти грабители насадили свои законы, чтобы оправдать грабеж. Всегда, когда Джеральд начинал говорить о навахо, он мог говорить часами.

Джеральд говорил, что, несмотря на повсеместные грязь, обман и коррупцию, человек может жить в этом мире и гордиться собой. Для того чтобы гордиться собой, говорил Джеральд, истинное значение имеет только одна вещь: подлинное благородство. Если человек решает стать грабителем, и он становится грабителем, и совершает ограбление гладко и красиво, с осторожностью и артистизмом, и уходит с награбленным, тогда он, согласно Джеральду, честный человек. И опасность нужно встречать спокойно, с ледяными нервами, и, если в ограблении участвуют помощники, с ними следует обходиться честно, и в отношениях со скупщиками краденого следует соблюдать все договоренности.

Существуют различные категории грабителей, так же как есть различные категории банкиров, мясников, сапожников, терапевтов. Не существует такой вещи, как просто ограбление, говорил Джеральд, и всегда когда он говорил это, то ударял пальцем о стол или по ладони другой руки. Существуют взломщики-ученые и взломщики-сорвиголовы. И конечно, существуют беззаконные сукины дети, которые не остановятся, пока дело не кончится электрическим стулом или пулей. Но самое главное, что следует помнить, говорил Джеральд, надо быть хорошим взломщиком, работать чисто и аккуратно и гордиться собой. Черт побери, надо быть благородным взломщиком!

Это главная вещь, говорил Джеральд, быть честным и благородным, единственная вещь, о которой следует думать. И если у человека ее нет, то нет особого смысла продолжать жить дальше. Ведь тогда в жизни остаются лишь чувственные удовольствия, которые не длятся долго и всегда сопровождаются унылым знанием того, что вскоре этому придет конец.

Зимой на Джеральда нападала страсть к тушеным устрицам, и каждый раз когда он их ел, то жаловался, что вскоре тарелка будет пуста, а его желудок слишком полон, чтобы заказать еще тарелочку. Все эти вещи, вроде тушеных устриц, чистого нижнего белья и ароматных сигарет, были временными вещами, ограниченными вещами и не важными вещами. То, что имеет значение и ценится превыше всего само по себе, говорил Джеральд, это — являются ли вещи честными и благородными.

Джеральд всегда утверждал твердо и с вызовом, что сам он — честный человек и всегда оставался честным. Каждое обещание, которое когда-либо у него вырвалось, он сдержал, даже если ему до ужаса трудно было это сделать, даже если оно вызывало в нем настоящую ненависть. Однажды ночью он пообещал девушке, что женится на ней, и уже в следующую секунду знал, что жениться на ней будет большой ошибкой, ошибкой будет вообще жениться на ком бы то ни было. Но он пообещал. Он женился на ней и продолжал быть ее мужем до тех пор, пока она не умерла. Рассуждая об этом, он кричал и проклинал себя, но всегда заканчивал тем, что говорил о ней как о потрясающей женщине и о том, какого черта она взяла да умерла. И кроме того, говорил Джеральд, может быть, женитьба и не была такой уж большой ошибкой, в конце-то концов. Для того чтобы человек мог гордиться собой, необходимо иметь какого-то рода обязательства, посвятить себя кому-то. И вполне естественно и законно, что такая вот приверженность была направлена на женщину.

Оглядываясь назад, во времена, когда Джеральд говорил обо всем об этом, Харбин отчетливо слышал его, словно Джеральд говорил здесь и сейчас. Джеральд учил его, как открывать дверные замки, как анализировать комбинации сейфов и как пройти через сети сигнализаций. Но самым важным, чему научил его Джеральд, было понимание того, что нужно поступать честно.

Именно поэтому, увидев Джеральда мертвым на полу, он не раздумывая забрал к себе дочку Джеральда и все эти годы присматривал за ней. Потому что так было честно.

Впереди, по ходу его движения, громада пирса «Миллион долларов» уходила прямо в океан. Недалеко от пирса он увидел неосвещенные очертания отеля, где остановилась Глэдден.

Это был маленький отель, втиснувшийся между прибрежными магазинами, но в нем ощущалась какая-то независимость. Казалось, что он гордится тем, что выходит фасадом на пляж, в отличие от отелей, стоящих вдали от набережной.

Войдя, Харбин никого не увидел в вестибюле. Он нажал звонок на стойке портье, нажал его снова и продолжал нажимать с интервалами больше чем в минуту. Наконец портье вышел из соседней комнаты и явил ему усталое, зевающее немолодое лицо, редкие белые волосы, зачесанные на одну сторону, и пару усталых, опустившихся плеч.

Автоматически старик произнес:

— У нас нет комнат.

Потом он начал просыпаться, двигаясь к стойке администратора.

— Возможно, — добавил он, — у нас есть одна свободная.

— Мне не нужна комната. — Харбин на мгновение растерялся, а потом вспомнил имя, которым, как говорила Глэдден, она воспользуется. — Я ищу мисс Грин.

— Здесь нет никого с таким именем. — Старик двинулся в обратный путь, снова зевнув.

— Почему бы вам не позвать мисс Грин, а потом вы могли бы снова отправиться спать?

— Черта с два, — сказал старик. — Я отправляюсь спать прямо сейчас, и я не позову мисс Грин, потому что у нас нет никакой мисс Грин.

И старик уже дошел было до соседней комнаты, когда Харбин заступил ему путь и показал ему пачку однодолларовых купюр.

— Мне чрезвычайно важно повидать мисс Ирму Грин.

Старик посмотрел на деньги:

— Как вы ее назвали, повторите еще раз...

Харбин повторил имя и протянул ему бумажки.

— Полагаю, — сказал старик, — у нас, возможно, есть мисс Ирма Грин. — Он уже взял купюры и засовывал их в жилетный карман. — Но готов поклясться, что она выписалась пару дней назад.

— Давайте в этом убедимся.

Старик переменил курс и снова направился к стойке, потом остановился и обхватил рукою горло:

— Это маленькая, худенькая девушка? Блондинка?

Харбин кивнул.

Старик скроил на своем лице нечто означающее улыбку, но выглядело это так, словно он скривился от боли.

— Мисс Ирма Грин, — сказал он. — Да, очень приятная маленькая леди. Действительно очень приятная.

— Позвоните ей, ладно?

Старик зевнул снова. Он покачал головой и уставился на стенные часы над стойкой.

— Вы знаете, — сказал он, — это не самый лучший час для того, чтобы наносить визиты.

— Позвоните ей. — Харбин нашел глазами телефон. — Просто поднимите трубку и наберите ее номер.

— У нас существуют некоторые правила...

— Я знаю. У вас есть правило давать гостье знать, если к ней пришли с визитом.

Сунув руку в карман брюк, Харбин вытащил еще денег, выбрал пятидолларовую купюру и показал ее старику.

— Все, чего я от вас хочу, — сказал он, — это пустить меня к телефону — так, как будто я позвонил с улицы.

Старик мгновение обдумывал просьбу:

— Полагаю, что в этом особого вреда не будет.

Харбин отдал ему деньги и легонько нахмурился, ожидая, пока сработает коммутатор. Старик кивнул в сторону телефона, Харбин взял трубку и услышал голос Глэдден.

— Я в паре кварталов от тебя, — сказал он. — Буду через пять минут. Какой у тебя номер комнаты?

— Триста два. Что случилось? Что-то не так?

— Мы поговорим об этом, когда я тебя увижу. — Он повесил трубку и повернулся к старику. — Я только хочу посмотреть, кто с ней. Даю слово, что неприятностей у вас не будет. Я даже не стану говорить с ним. Я только посмотрю, кто это. — Он внимательно смотрел, какое действие произвели его слова на старика, и добавил: — Он даже не увидит меня. Я буду в боковой комнате и оставлю дверь открытой. Он даже не будет знать, что я поблизости.

Старик смешался и выглядел встревоженным.

— Ну хорошо, — сказал он. — Но мы не можем себе позволить никакого насилия. Ревнивые мужья приезжают сюда за своими женами и обнаруживают их с дружками, и вот, пожалуйста, мы имеем драку. Может быть, вы увидите его и выйдете из себя.

Харбин улыбнулся:

— Я не ревнивый муж. Я просто друг, который следит, чтобы у нее все было хорошо.

Он прошел в боковую комнату. Там было темно, и он приоткрыл дверь достаточно широко, чтобы хорошо видеть вестибюль. Он стоял наполовину за дверью и оттуда мог видеть, как старик нервно суетится у стойки.

Прошла минута, потом еще одна. Харбин сунул в рот сигарету и принялся ее жевать. Он следил за движениями большой стрелки на стенных часах над стойкой. До его слуха донесся шум опускающегося лифта, и он увидел лицо старика, повернувшееся к нему, его старые глаза были полны тревоги, а брови слегка сдвинулись.

Он услышал, как лифт остановился, а затем услышал шаги и тогда уже увидел двубортный габардиновый пиджак и густую копну белокурых волос, смазливые черты и аквамариновые глаза юного копа, проследовавшего к выходу и исчезнувшего за дверями отеля.